Прашкевич Геннадий Мартович. Записки промышленного шпиона

   Меня душило бешенство. Это не я путался у них под ногами, это алхимики все чаще вставали на моем пути. Сперва я потерял Шеббса, потом они отняли Беллингера, теперь я узнаю, что документация, выкраденная Джой, фальшива… Но я смирил бешенство. Даже кивнул. Я хотел понять, к чему он клонит.
   – Еще бы не задуматься! – Юлай глядел на меня холодно, его единственный глаз потемнел. – Можно много чего напридумывать, оправдывая свои действия. Борьба с монополиями! Перераспределение информации! Собственный банк данных! Так, да?
   Я опять кивнул.
   – Ты мало думал, Эл. Если бы ты думал больше и глубже, ты уже докопался бы до той простой мысли, что историю делают не рабы. Все эти, войны, как бы историки их ни толковали, ничего не меняют. Пути, выбранные сегодняшними государствами, ведут только к катастрофе. Мир столько раз оказывался на краю пропасти, что давно пора понять – время войн закончилось, необходимо что-то принципиально новое. Древний охотник совершал революцию, изобретая дротик или стрелу, но рано или поздно убеждался – одной охотой не проживешь. Древний земледелец совершал очередную революцию, изобретая плуг, но и перед ним вставал тот же вопрос – что дальше? – Киклоп походил сейчас на заурядного лектора, позволившего себе расслабиться за чашкой кофе; я почувствовал острое разочарование. – Мы строим атомные станции, летаем в космос… Но ты же видишь, Эл, вопрос – что дальше? – не снят. Планета не выдерживает нашей промышленности, природное равновесие нарушено, ты видел это в Итаке, ресурсы почти исчерпаны – загляни в любой статистический отчет. Мир снова над пропастью. Что дальше?
   Отставив пустую чашку, он задумчиво уставился на меня:
   – Кое-кто надеется на океан. Возможно, океан и способен прокормить нас какое-то время, но ведь загадить его еще проще, чем сушу. К тому же мы неутомимо плодимся, Эл, неутомимо плодимся, несмотря на войны, на голод. А океан конечен. Что дальше? Всегда остается это «что дальше». Пойдешь воровать очередной секрет у очередной фирмы?
   – Информация все равно должна перераспределяться. Почему этому не помочь?
   Юлай покачал головой:
   – Нельзя производить только изымая, Эл. А мы ведь всегда изымаем.У той же природы. Популяция, достигшая критической массы, как правило, начинает пожирать саму себя. Выживают одиночки.
   – Разве место над пропастью непривычно для нас? – спросил я. – Мы же миримся с мыслью о неизбежности смерти, почему не мириться и с этим? Все готовы по сто раз на дню бегать за угол к соседу, чтобы прикурить от его зажигалки. А почему? Да потому, что зажигалка одна и она принадлежит соседу. Почему не выкрасть документацию и не изготовить зажигалку для всех?
   – Опять выкрасть, – огорчился киклоп. – Украл, убил, пустил по кругу. Будущее на этом не построишь.
   – Будущего не существует.
   Наконец, его зацепило. Он даже выпрямился:
   – То есть как не существует?
   Я засмеялся:
   – Будущее – наш вымысел, голая теория, иллюзия, взращенная на нашей нищете. Мы никогда не живем в будущем. Мы живем только сегодня и всегда решаем только сегодняшние проблемы. Даже прошлое в этом смысле не существует. Его нет. Его нельзя украсть или продать.
   – А разве, дожив до завтра, мы не оказываемся в будущем?
   – Конечно, нет.
   – А в чем же тогда мы оказываемся, черт возьми!
   – Как обычно, в дерьме. То есть в очередном сегодня.
   Юлай ухмыльнулся:
   – С тобой не скучно. Но это напоминает логику папуасов. У папуасов, Эл, нельзя просто так родить и назвать ребенка. Надо подкараулить соседа, выяснить его имя и убить, только после этого можно наречь указанным именем ребенка и впускать его в мир. Достаточно стабильная система, правда?
   – Психи, – оценил я логику папуасов. – Ты тоже псих, Юлай.
   – Возможно. Но мне не по душе логика папуасов. И я не люблю воров.
   Он холодно обозрел меня:
   – Это из-за таких, как ты, Эл, я вынужден изучать логику папуасов.
   Он помолчал и добавил:
   – Считается, время лечит все болезни. К сожалению, не все, Эл. Шизофрения, например, временем не излечивается. А все то, чем занят сегодня мир, это шизофрения.
   Ну да, вспомнил я. «Смотри на нас, как на врачей…»
   – Слишком много слов.
   – Можно короче? – удивился Юлай.
   – Конечно.
   – Скажи. Мне действительно интересно.
   Я пожал плечами:
   – Все просто. Если, конечно, не прятаться за красивыми словами о будущем. Я думаю, все совсем просто. Похоже, вы переиграли Консультацию, так бывает. Мы, наверное, здорово вас рассердили, и вы взялись за Консультацию всерьез. Скажем, схватили меня. Это факт. Но ведь не за тем же, чтобы удавить. Пока что никто меня и пальцем не тронул. Не знаю, кто вы и что вас интересует, но, похоже, вы не прочь меня использовать. Обеспечите новым именем, может, даже новой внешностью… Такие, как я, всегда нужны. Даже вам. Черная работа есть черная работа, ее надо уметь делать.
   Юлай изумленно моргнул:
   – Ты действительно так думаешь?
   – Да.
   – Ну что ж… – Юлай встал из-за стола. – Я не могу запретить думать. Но подобные мысли, Эл, скажу тебе, лечатся только упорным трудом. Для начала, – нахмурился он, – приберешь вокруг. И как можно тщательнее. Для этого ведь не надо менять внешность и имя, правда?
   И вышел. 
   «Господи, господи, господи, господи…» 
   Я провозился с уборкой более трех часов. Я не торопился, я перетер все углы. Пыльная оказалась работенка, зато теперь я знал каждую вещь, прижившуюся в логове Юлая.
   Огромный низкий диван, деревянный стол, три стула, обшарпанное кресло под окном, не раз уже менявшее обивку, объемистый шкаф с верхней одеждой и постельным бельем, наконец, нечто вроде пузатого старомодного комода с выдвижными ящиками, набитыми всяким радиомусором. Радиодетали валялись на полу, на подоконниках, я собирал их и бросал в ящики комода. «Представляю, что творится на пункте связи», – хмыкнул я заявившемуся на минуту Юлаю. Киклоп хохотнул, как запаздывающий гром: «Как раз этого ты представить не можешь».
   Но мебель была внешним кругом.
   Гораздо больше меня интересовал круг внутренний.
   Я тщательно изучил постельное белье и одежду – никаких меток; перерыл комод, пошарил под диваном и под столом: удивительное дело – Юлай не хранил в домике ничего лишнего. Несколько технических словарей, старые тапочки… Бред какой-то. Если здесь и бывали гости, следов они не оставили. 
   Но самым тяжелым оставались сны.
   Я спал один в крошечной комнатенке, похожей на кубрик. Мне не мешал храп Юлая, не мешала луна в окне, не мешали перемигивающиеся цветные лампочки аппаратуры, заполнявшей несколько стеллажей. Плевать, чем там занимается Юлай, что он записывает – я хотел выспаться.
   Но выспаться по-настоящему никак не получалось.
   Сны.
   Если снятся такие сны, они не пустые.
   В снах меня мучило вовсе не близкое прошлое. Мне не приходилось заново переживать случившееся в Итаке или на острове Лэн; мучили меня не загадочные списки, не слежка, не похищения; тем не менее я просыпался в слезах, в холодном поту.
   Чаще всего я видел себя бегущим вверх по косогору.
   В этих мучительных снах я всегда был ребенком, меня манил горизонт.
   Задыхаясь, я бежал вверх по косогору – коснуться рукой синевы, казавшейся столь близкой. Она должна быть плотной, считал я, как облака, когда на них смотришь из самолета. Я ничего так не хотел, как взбежать по косогору и коснуться синевы.
   Сизифов труд.
   Кажется, Сизиф был хулиганом, он скатывал тяжелые камни на единственную караванную тропу, по которой ходили торговцы. За это его и покарали боги.
   А я?
   За что можно покарать ребенка?
   «Господи, господи, господи, господи…»
   Задыхаясь, шумно дыша, хватаясь руками за редкие сухие кусты, я бежал вверх по косогору к манящей, такой плотной и близкой синеве. Кажется, я что-то выкрикивал на бегу, а может, мне вслед кричали; проснувшись, я не мог припомнить ни слова, лишь сам факт. При этом я чувствовал: я кричал (или мне кричали) что-то важное, что-то необыкновенно важное, что-то такое, что могло изменить всю мою жизнь. Но я не мог вспомнить – что?Все попытки вспомнить не приносили ничего, кроме головной боли.
   Я просыпался, и подушка была мокрой от слез. Я просыпался, и слова, еще звучавшие в моей голове, как эхо, становились бесплотными, таяли, уходили; я помнил лишь стремление – к синеве.
   Что я кричал? Почему меня это мучило?
   Не знаю.
   Проснувшись, смахнув с лица пот и слезы, я садился на подоконник.
   Внизу шумел невидимый океан, в темном небе вдруг проплывал пульсирующий огонек – жизнь другого, не моего мира; помаргивали цветные лампочки аппаратуры Юлая, придавая грубым стеллажам праздничный вид. Все вокруг казалось основательным, прочным, созданным надолго, но – чутким.
   Совершенно чужим.
 
   Зато на исходе второй недели я выяснил нечто важное: у киклопа бывают гости, а сам он время от времени покидает тайную базу.
   Той ночью, как всегда, я проснулся в слезах. Я кричал, но уже не слышал крика…
   Действительно ли я кричал?
   Я дотянулся до брошенного на стеллаж полотенца, потом пересел на прохладный подоконник. Внизу, в тумане, красиво расчертившем бухту на полосы, блеснул тусклый огонек.
   Киклоп?
   Я машинально взглянул на часы.
   Что делает Юлай на берегу в три часа ночи?
   Не теряя из виду мечущегося в тумане огонька, я оделся.
   Огонек ни на секунду не оставался в покое, он двигался, он описывал странные дуги; потом отчетливо донесся до меня негромкий рокот великолепно отлаженного лодочного мотора.
   Комната киклопа, пустая, темная, показалась мне незнакомой.
   – Юлай, – позвал я, зная – он не откликнется.
   Он и не откликнулся.
   Я сунул руку в комод и достал фонарь. Тяжелый фонарь, я даже взвесил его в руке. Потом открыл наружную дверь и также негромко окликнул:
   – Ровер!
   Откликнется ли пес? Промолчит, как обычно? Бросится на горло? Днем он позволял мне наведываться куда угодно, исключая, разумеется, пункт связи, но как поведет он себя ночью?
   – Ровер!
   Пес не откликнулся.
   Я закурил, задумчиво поглядывая вниз. Огонек там то гас в тумане, то разделялся на два – на берегу что-то происходило; возможно, Юлай был не один.
   Алхимики?
   До сих пор единственным человеком, всерьез верящим в существование таинственных алхимиков, оставался доктор Хэссоп. Он давно перевалил черту семидесятилетия и большую часть прожитой жизни отдал попыткам выйти на прямую связь с алхимиками. Однажды ему повезло: к нему подошел человек со странным перстнем на пальце. В гнезде перстня светилась чрезвычайно яркая точка. Этой светящейся точкой доктор Хэссоп сумел раскурить сигару… Доктору Хэссопу повезло и во второй раз: он обратил внимание на весьма подозрительного человека – Шеббса… Наконец, доктору Хэссопу повезло с Беллингером – на старика, судя по некоторым деталям, обратили внимание сами алхимики.
   Но все эти истории закончились кровью.
   Другими словами, ничем.
   Кровью, – подумал я, задумчиво разглядывая скалы, выбеленные луной, смутный горб бункера, полосы тумана над темной чашей бухточки.
   Кровью…
   Не думая, что доктором Хэссопом двигало одно лишь любопытство, он явно искал нечто реальное. Но что? Не философский же камень?
   Луна.
   Ночь.
   Огоньки в тумане…
   Если впрямь существует тайный союз, оберегающий нас от собственных, нами же придумываемых игрушек, у такого союза должен существовать архив.
   Я не знал, что может храниться в архиве алхимиков. Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения Голо Хана и Лаути? Журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановые пилюли, превращающие воду в бензин, секреты гнущегося стекла, герметических закупорок, греческого огня, холодного света?
   Возможно.
   Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.
   Доктор Хэссоп был бы счастлив глянуть в такой архив хотя бы одним глазом; это он, а не шеф, мог сдать меня кому угодно, лишь бы убедиться – такой архив существует.
   И в то же время…
   – Ровер! – еще раз позвал я.
   Ни отклика, ни движения. Я вообще ни разу не слышал голоса этой твари. Но тут я Юлаю верил – пес знает свое дело.
   Я огляделся.
   Камни, тьма…
   И взвесил в руке фонарь.
   Он показался мне достаточно тяжелым.
   Вздохнув, с сомнением я ступил на тропу, круто ведущую вниз, к бухте.
   Никто меня не остановил. Но огонек внизу погас и шум мотора отдалился.
   Лодка ушла?
   Значит, из бухты есть выход?
   Я спустился на берег.
   Ни души. Никакой лодки. Но песок примят сапогами, а под стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.
   Я не ошибался, здесь только что кто-то был. Судя по следам, двое.
   Странный шум послышался за спиной, зашуршали, сползая, камни.
   Я оглянулся.
   Ровер!
   Спасло меня то, что я бросил фонарь и просто прыгнул в воду. Обороняться против такой твари было бы трудновато. Лучше утонуть, черт побери, чем попасть под клыки Ровера.
   Вода меня обожгла.
   Что ж, я заслужил это.
 

7

 
   – Я предупреждал: Ровер инициативен. Он принимает решения сам. Тебе повезло, Ровер не любит воду. Ты мог купаться не три часа, а все сутки, не вернись я вовремя. Он не пустил бы тебя на берег.
   Киклоп наклонил мощную коротко остриженную голову, веко на невидящем глазе дернулось – он устал.
   Я вдруг подумал: он не похож на обычного исполнителя. Охранять меня вполне могли те же ирландцы – они созданы именно для такой работы, а записывать мои ночные вскрики – с этим справился бы даже Пан. В Юлае чувствовалось нечто большее.
   – Я плохо сплю, – пожаловался я. – Просыпаюсь от собственных криков.
   – Совесть просыпается, – рассеянно заметил Юлай.
   Я промолчал.
   – Все это пройдет. Но я гляжу, ты тоже инициативен.
   Мне не понравился его тон.
   – Ты говорил, ты не лжешь, – сказал я. – Ты говорил, выхода из нашей бухты не существует. Но как же лодка? Я слышал ее мотор, видел пятна от горючего. Наконец, я видел, как тебя высаживали на берег.
   – Я не лгу, – устало кивнул Юлай. – Войти к нам можно только снаружи. Изнутри вход не открыть. Примирись с этим.
   – Почему-то ты всегда выдаешь правду задним числом.
   Он усмехнулся:
   – Для правды это не имеет значения.
   И выложил передо мной пачку газет:
   – Я ложусь спать. Не болтайся по берегу, пока я сплю, не серди Ровера, он и без того сердит. Он не должен был тебя упускать. Редкостная промашка, – я не слышал в его голосе никакого сожаления. – Просмотри газеты. Думаю, они тебя заинтересуют.
 
   Газеты все еще занимались Беллингером.
   Слишком много смущающих подробностей всплыло на поверхность в последние дни. Печатались отрывки из «Генерала» и «Позднего выбора» с комментариями офицера из АНБ, не пожелавшего назвать свое имя. Он утверждал: некоторые тексты Беллингера являются текстами шифрованными; правда, он не предлагал ключа. Некто Сайс опубликовал семь писем писателя времен войны. Беллингер хвалил Данию и удивлялся тому, что все миссис в Дании – Хансены.
   Знакомая фраза, сказал я себе.
   Сайс считал себя другом Беллингера. У погибших знаменитостей всегда много друзей. Сайс намекал: у него есть и другие письма; он намекал – Беллингер был близок кое с кем из крайне левых течений. Криминал ли это? Сайса, похоже, этот вопрос не трогал, зато он немало упирал на эгоизм старика. Однажды Сайс якобы спросил: «Почему, черт побери, Бог так добр к тебе, а ко мне скуп?» Беллингер якобы ответил: «Несомненно, ошибка». И добавил: «Но ошибки Бога не бывают случайными».
   Вопросы…
   Судя по шумихе в газетах, ни один вопрос, связанный с делом Беллингера, не был снят. А самый главный: что именно хотел сообщить Беллингер на своей пресс-конференции? – практически и не толковался.
   Выступил, наконец, доктор Хэссоп.
   Еще до войны он и Беллингер совершили путешествие по Европе. Маршрут не совсем обычный – древние монастыри, но в биографии Беллингера вообще было много темного. Скажем, десятилетнее уединение на вилле «Герб города Сол» или то же путешествие по оккупированной Германией Дании.
   К тому времени, как я просмотрел газеты, Юлай встал.
   – Кофе, – потребовал он. – Кофе!
   Усталости в нем как не бывало. Плоское лицо смеялось, единственный глаз посверкивал.
   Я наполнил чашки.
   Киклоп меня раздражал.
   Чего я жду? – никак не мог понять я. – Неужели это надломленность? Неужели потеря Джека сломала меня? «Господи, господи, господи, господи…» Я мог что угодно говорить Юлаю о будущем, но прав, конечно, был он – рано или поздно будущее наступает. Мы все ждем его. Другое дело, что мы не осознаем – будущее отнимает у нас жизнь. Почему мы всегда живем так, будто смерти не существует? Только потому, что у нас нет личного опыта смерти? Мы же всегда умираем в будущем, почему мы его ждем?
   Беллингер…
   Что подталкивает людей к самоубийству? Желание обратить на себя внимание? Но разве Беллингер искал его? Усталость? Но Беллингер не походил на сломленного человека. Иногда одного слова, случайного жеста достаточно, чтобы вызвать в человеке смертельный разлад, но Беллингер, судя по назначенной им пресс-конференции, вовсе не готовился к смерти. Скорее всего, он готовился к будущему. Но оно не случилось. Почему? Является ли самоубийство способом решения главного вопроса – вопроса жизни, вопроса осознанного выбора?
   – Мне надоело сидеть в этой дыре, – сказал я вслух.
   – Понимаю, – добродушно кивнул Юлай. – Но ты заслужил это сидение.
   – Сколько нам еще сидеть здесь?
   – Ну, у нас есть время.
   – Месяц? Год? Десять лет?
   – Сколько понадобится, – добродушно отрезал Юлай. – Хоть сто лет. Правда, ты столько не выдержишь.
   – А ты?
   – Я тоже.
   Он сказал это просто, без иронии, но это-то и злило меня.
   – Этот список… Который ты у меня забрал… Там упоминались Беллингер и я… Он как-нибудь изменился?
   – Пока нет.
   –  Пока?
   – Как видишь, я с тобой откровенен.
   – Почему? – в упор спросил я.
   – Да потому, что ты выведен из игры. Ты еще не понял?
   – Это ты так считаешь, – возразил я.
   – А ты думаешь иначе?
   Он явно дразнил меня. Ночное путешествие никак на его настроении не отразилось. Он знал что-то такое, что позволяло ему не считаться со мной.
   – Плесни еще, – подставил он свою чашку. – Это хорошо, что ты много думаешь. Жаль, всегда с опозданием.
 
   Несколько дней мы встречались только за столом. Юлай почти не вылезал из бункера, охраняемого Ровером; а меня опять мучили сны.
   Там, в снах, я вновь и вновь бежал вверх по косогору – к недостижимой, я уже понял это, синеве. Проклятие, а не сны. Я не знал причины, вызывающей их.
   Пару раз я замечал ночные огни в бухте, но Юлай нашего убежища не покидал.
   Я с тоской следил за таинственными огнями.
   Если алхимики и были заинтересованы во мне, с предложениями они не спешили. Если шеф и был озабочен моим исчезновением, я этого никак не чувствовал.
   Я садился на подоконник и следил за туманом, лениво перегоняемым ветерком с берега на берег.
   В течение какого-то часа ветерок сменил направление раз пять. Дважды я видел тень Ровера, появляющегося перед бункером. Он смотрел в мою сторону, я чувствовал это по холодку, леденящему мне спину.
   Откуда в этом псе столько ненависти?
   Я прислушивался.
   Ровно рокоча хорошо отлаженным двигателем, невидимая лодка входила в бухточку, вспыхивал на берегу огонек.
   Меня это не касалось.
   Возможно, центром таких таинственных действий являлся именно я, меня это все равно не касалось.
   Туман.
   Ночь.
   Отбивной ветер…
 
   Прошло полтора месяца, я перестал видеть сны.
   Я проваливался в небытие, и мне ничего не снилось.
   Может, я привык к обстановке, может, меня уже не пугал Ровер, не знаю. Стоило коснуться подушки, как я засыпал.
   Как прежде.
   Как десять, как двадцать лет назад…
   Я как-то сразу забыл про косогор, про синеву горизонта над ним; меня теперь трогали простые вещи – дым костра, разожженного на берегу, неумолчный шум океана, звезды в ночи, ловля крабов… Что-то подсказывало мне – моя жизнь должна измениться. Внешне все оставалось прежним – беседы за столом, многочасовые бдения Юлая в пункте связи, неистребимая ненависть Ровера, но в самом осеннем неподвижном воздухе, в холодном дыхании скал вызревало уже нечто новое – тревожное, невольно будоражащее душу. 
   «Господи, господи, господи, господи…» 
   Я проснулся сразу, вдруг.
   – Эл!
   Юлай стоял на пороге. Перемигивающиеся лампочки бросали тусклый свет на его плоское лицо.
   Я не шевельнулся. Я не хотел подниматься, мне вполне хватало дневных бесед.
   – Эл!
   Я не откликнулся.
   Киклоп по-бычьи напрягся, наклонил мощную голову и прислушался к моему дыханию. Потом отошел от дверей, убедился – я сплю. Он не включил свет: я только слышал, как он одевается.
   Наконец, хлопнула входная дверь.
   Я мгновенно оказался на ногах.
   Он действительно хотел поднять меня или просто проверял – сплю ли я?
   С давно облюбованного подоконника я увидел внизу огни.
   Тянуло отбивным ветром, по небу шли рваные тучи. Самое лучшее время для серьезных дел.
   Внизу ревнул мотор.
   В его приглушенном голосе теплилась ласка; в отличие от человеческих, голоса машин не вызывают страха.
   Я молча всматривался в ночь.
   Юлай коротко свистнул, из тьмы вынырнул Ровер. Два мрачных силуэта двинулись к горбатому бункеру.
   Зачем он меня окликал? Почему не спустился на берег, где двигался, мигал огонек фонаря?
   Я бесшумно оделся и также бесшумно спустился по крутой тропе. Ровер мне помешать не мог, он ушел с киклопом.
   Озаренный слабой луной берег показался мне пустым, но я не зря вовремя затаился в тени – у самой воды, дышащей холодом, показался человек.
   Он шел наверх.
   Затаившись за выступом скалы, я пропустил его так близко, что услышал затрудненное дыхание.
   Рослый человек в клеенчатой зюйдвестке, он поднимался легко и быстро, он явно знал, куда выведет его тропа. Низкий капюшон закрывал лицо, но меня интересовал не сам человек, я лихорадочно искал: где лодка? есть ли на берегу еще кто-то?
   Я дождался, когда человек в зюйдвестке исчезнет за выступами скал, потом глянул вниз.
   Металлическая сеть влажно и нежно поблескивала в лунном свете. Лодка стояла прямо над ней, рядом с берегом, и еще я увидел проем в сетке. Один прыжок, и пловец окажется на свободе!
   Но почему пловец? Далеко ли уплывешь в холодной воде?
   Если вытолкнуть лодку за проем – ее мотор работал на холостом ходу – погони не будет, Юлаю не на чем гнаться за мной; если у его гостя есть оружие, воспользоваться им при таком неверном свете тоже будет нелегко.
   Мотор лодки работал уютно и ласково. Он тревожил сердце. Я прижал локоть к боку – мне не хватало «магнума», он придал бы мне уверенности.
   Минута? Пять? Полчаса? – есть ли у меня хоть какой-то запас?
   Я решился.
   Я прыгнул в лодку и, отталкиваясь от сетки, вывел ее в широкий проем. 
   Мир был соткан из смутной игры теней, из плеска, запаха водорослей и йода. Мир раскачивался, показывая мне клыки подводных, вдруг обнажающихся камней. Темная вода, колыхаясь, раскачивала лодку, обдавала меня холодом брызг. Я промок, но не торопился включать мотор, хотя тучи теперь шли так низко, что заметить меня с берега было бы трудновато.
   Надвинулся камень, хищно, до блеска отполированный водой. Я оттолкнулся веслом.
   Смогу я найти проход в рифах?
   Я оглянулся.
   Во тьме, затопившей прибрежные скалы, не маячили огоньки. Я не слышал голосов, выстрелов. Скорее всего, Юлай и его гость пока не обнаружили пропажу.
   На мгновение я почувствовал укол в сердце.
   А может, нечего обнаруживать? Может, они следили за мной, видели каждое мое движение?
   Все произошло слишком просто…
   Слишком просто, черт побери!
   Они, наверное, вызывают сейчас вертолет. Через полчаса меня расстреляют и утопят.
   Да нет.
   Как раз такое вот продолжение выглядит слишком усложненным…
   Я включил мотор и сразу ощутил его ровную надежность.
   Автоматически вспыхнул прожектор, осветив идущие ровной стеной валы. Судя по их мощному напору, я прошел самую опасную полосу рифов.
   Куда, собственно, плыть?
   Никогда в жизни я не чувствовал себя столь одиноким.
   Зато я был свободен, это стоило всех тревог.
   Без всякой злобы я подумал: Юлай упустил меня. Даже посочувствовал киклопу: его непоколебимая непоколебимость поколеблена.
   Но что-то мучило меня, саднило.
   «Мы не убиваем…»
   Юлай видел вошедшую в бухту лодку, но ушел в пункт связи и увел с собой пса. Гость, оставив лодку, тоже поднялся наверх, не удосужившись перекрыть проход в металлическом заграждении. Не слишком ли много счастливых совпадений?
   Опять потянуло ветром. Небо густо закрыли сумрачные тучи, в их разрывах поблескивало несколько тусклых тоскливых звезд, появлялась и исчезала луна – зеленая, ледяная. Я для нее ничего не значил, ей было абсолютно все равно, куда я спешу, но самим своим существованием она невольно спасала меня – держать ее по правому борту, и чтобы волны накатывались с кормы…
   Валы накатывались громоздкие, вялые.
   Поднимаясь, они таинственно и нежно вспыхивали, ветер сдирал с них пену, я то взлетал в смуту лунного света, то проваливался на дно влажных колеблющихся провалов.