Страница:
От этого страдало переплетное дело. Кинэт отнимал у своего ремесла ровно столько часов, сколько мог отнять, не рискуя разореньем. Не приходилось удивляться, что и половое чувство от этого страдало.
Желая точно знать, как обстоит дело в этом последнем отношении, Кинэт решился на эксперимент. Он отправился в один дом по соседству, фасад которого не раз бросался ему в глаза на бульваре Гренель. Но обстановка внутри не понравилась ему, и предвзятое к самому себе недоверие, с которым он явился туда, могло только парализовать его в этой попытке. Он ушел оттуда в убеждении, что должен непременно что-нибудь предпринять для изменения своего состояния. Посоветоваться с врачами он и не подумал. Его отталкивало от них не столько отсутствие веры в их методы, сколько опасение посвятить в свои тайны посторонних людей. Он был чрезвычайно скрытен. Ему случалось относить свои письма в различные отдаленные почтовые конторы или, вместо адреса, сообщать свои инициалы "до востребования", чтобы избегнуть возможной слежки. На улице он иногда оборачивался, смотрел, не идут ли за ним.
Он, конечно, прибег бы на всякий случай к одному из рекламируемых средств, но был противником лекарств, наудачу вводимых в организм. Читая газету, он видел несколько раз на последней странице рекламу двух типов "электрических поясов", шумно в ту пору конкурировавших между собою на столбцах объявлений – "Геркулеса" доктора Сандена и "Электросилы" доктора Мак-Логена. Он внимательно прочитал объявления. Они звучали фальшиво для слуха Кинэта как представителя публики и просвещенного человека. Самые личности обоих докторов принадлежали, по-видимому, к тому химерическому царству популярной фармакопеи, где соседствуют сельские священники, собиратели лекарственных трав, сестры милосердия, хранительницы секрета от недержания мочи и филантропы, связанные обетом, который побуждает их каждый день печатать объявления, как другие каждый день служат обедню. Но у изобретателя Кинэта проснулось другое чувство – товарищества. Он легко себе представлял, как изобретал бы, будь он приведен к этому своими изысканиями, прибор, способный изливать в чресла флюиды искусственной весны. И не мог он смеяться над обоими докторами, потому что слишком хорошо знал, какой нелепый вид в глазах профана иной раз принимает замечательное изобретение.
После таких размышлений, а также других, он, в конце концов, решился испробовать "Геркулес" доктора Сандена, имевший то преимущество, что он давал гораздо более ясные обещания в отношении мужской силы, между тем как "Электросила", несмотря на свое название, придерживалась общих и несколько расплывчатых мест.
Впрочем, купив "Геркулес" (Sanden Electric Belts, 14, rue Taitbout), Кинэт чуть было не уступил естественному для изобретателя желанию разобрать прибор. Одержала его от этого боязнь обнаружить внутри две бельгийские монетки и древесные опилки.
Вот уже три дня переплетчик носит на себе этот пояс. Ждет он от него не столько возможности совершать любовные подвиги, которым по-прежнему придает мало значения, сколько исчезновения какого-то чувства несовершенства. В согласии со всеми солидными авторами он считает, что мужская сила связана с жизненной силой вообще. Он не допускает мысли, что у него поражена жизненная сила. Быть может, она даже не дремлет, а просто дала себя в слишком исключительной форме обратить на мозговую деятельность. "Геркулес", как бы оптимистично ни смотреть на него, не способен, конечно, вызвать ток энергии в организме, где иссяк ее источник, но он может направить ее на известные органы, сделать более явной, чем она была, и подавить в заинтересованном субъекте сомнение, которое не замедлило бы стать тягостным.
Вот почему для Кинэта представляет реальную ценность впечатление, произведенное им на молодую женщину. Своего рода смущение и даже испуг, по-видимому, овладевшие ею, могут объясняться только необычным излучением энергии, исходившим от Кинэта. Не впадая в наивную веру спиритов, позволительно думать, что жизненная энергия субъекта излучается и при обострении становится чувствительной или даже почти невыносимой для других людей. К тому же Кинет ясно ощутил проснувшийся в нем внезапно порыв. Только одно обстоятельство интригует его – то, что порыв этот охватил его в тот самый миг, когда он заметил венчальное кольцо на пальце посетительницы.
Выйдя из магазина, Жюльета пошла в сторону, противоположную станции метро. В конце улицы она увидела низкие и бедные домики, повеселевшие, впрочем, от солнечного освещения, – целый квартал, который был ей незнаком и по которому она проходила не торопясь, в поисках автобуса.
Побывав у переплетчика, она утратила меланхолическое чувство опьянения, в котором жила с самого утра. Неприятные ощущения, перенесенные ею, беспокойство при мысли, что ей сюда надо будет вернуться, внушали ей в то же время некоторый интерес к вещам, не связанным с ее отчаянием. Шагах в пятидесяти от лавки, взглянув на своего рода длинный коридор между двумя низкими домами, отгороженный калиткой, она увидела у стены левого дома человека, голову повернувшего немного в сторону улицы, а поясницей как бы приросшего к стене, словно он старался в нее вдвинуться, исчезнуть в ней. Она не решилась остановиться и присмотреться. Ни лица, ни одежды этого человека она не могла разглядеть. Ей показалось, что он держит руки за спиною. Она пошла дальше.
Спустя три минуты, когда Кинэт в задней комнате своей лавки стал снимать с себя пояс Геркулес, чтобы слегка изменить его положение и устранить небольшое трение, неприятное для кожи, он услышал, как дверь в лавку распахнулась, а затем захлопнулась с такой стремительностью, что колокольчик едва успел звякнуть. "Какой это болван так ворвался ко мне? Он мне разобьет стекла". И Кинэт поторопился привести себя в порядок. Он терпеть не мог разбитых стекол, а также шумных и неуклюжих людей. Он напустил строгость на физиономию.
Открыв дверь, он увидел посреди лавки человека, у которого лицо было плохо освещено, но вид свидетельствовал о сильном смятении.
– Простите, – сказал посетитель, – но у вас есть, вероятно, водопроводный кран, небольшой умывальник. Мне бы надо помыться, да…
Кинэт не был трусом, по крайней мере при обстоятельствах такого рода. (Ему случалось пугаться паука, змеи или ночью испытывать жуть на своей совершенно темной лестнице.) Он даже не был вспыльчив. И сохранил полное присутствие духа, разглядывая этого, человека, довольно устрашающего, а главное – оценивая положение.
– Помыться? Как это… помыться?
– Я запачкался. Я немного почищусь. Человек сворачивал свои руки, насколько мог.
Они были еле видны. Но одежда на нем с виду не была запачкана. Он был в старом котелке.
Вид у него был совсем не угрожающий, наоборот – просительный. И он был безоружен. Кинэт описал вокруг него четверть окружности, чтобы лучше его рассмотреть.
– Вы бы мне оказали большую услугу, – сказал тот.
Голос дрожал от страха.
"Этот малый только что совершил преступление", – подумал Кинэт. Он подошел к наружной двери, взялся за ручку.
– Ради бога! – взмолился человек. – Что? Что вы хотите сделать?
– Ничего… Я смотрю.
Он действительно поглядел на улицу, не открывая двери. Хотел посмотреть, нет ли за этим человеком погони; нет ли какого-нибудь волнения на улице; не бегут ли, не ищут ли люди, не начинает ли собираться толпа. Ничего; по крайней мере – в ближайшем соседстве. В окнах противоположного дома тоже никакого признака любопытства.
Кинэт вернулся, поглаживая свою красивую, выхоленную бороду. Человек не внушал ему никакой жалости. Заметь он на улице полицию, разыскивающую беглеца, он открыл бы дверь и позвал бы ее. Но ему очень хотелось побольше узнать и овладеть тайной этого человека. Подобной истории с ним еще никогда не случалось. Давно уже не чувствовал он себя таким жизнерадостным.
Он открыл дверь в заднюю комнату.
– Войдите сюда.
Он пропустил вперед человека.
– Еще несколько шагов. Вот так. Откройте дверь.
Человек на миг заколебался; потом открыл эту вторую дверь кончиками пальцев, словно у него болела рука, и вошел в тесную кухню.
За ним вошел Кинэт. Дверная ручка была из белого фарфора. Кинэт заметил на ней, по обе стороны, два красных пятнышка, очевидно – кровяные.
– Вот раковина. Вот мыло. И полотенце слева.
Человек ждал, поглядывая с мольбою на Кинэта.
Переплетчик усмехнулся.
– Что? Я стесняю вас?
Тот имел по-прежнему беспомощный вид; так же сворачивал руки. Тут было больше света, чем в магазине, и несколько темных пятен видны были на его пиджаке и брюках.
– Да ну же, – продолжал Кинэт любезно, хоть и с легким оттенком насмешливости, должны же вы понять, что я человек не болтливый. Можете спокойно почиститься. Вам это нужно.
И он не трогался с места у кухонной двери.
Человек решился пустить воду и взял мыло. Во всех его жестах проглядывала боязнь. Его словно обжигала каждая вещь, за которую он брался.
Он вымыл руки, обильно поливая их водою.
– Не оставляйте крови на раковине, – сказал тем же тоном Кинэт.
Тот на него покорно взглянул; затем, увидев щетку, принялся мылить камень раковины, как усердный слуга, и тщательно подталкивать пену к сточному отверстию. Управившись с этим, он опять обнаружил нерешительность.
– Продолжайте же!
Человек произнес умоляющим голосом:
– Не могли бы вы меня оставить одного на минуту?
"Он сбежит, если я его оставлю", – подумал Кинэт. Из кухни был действительно выход в небольшой двор.
– Зачем? Оттого, что вы хотите замыть пятна на одежде? – он рассмеялся своим сухим смешком. – Потеха! Слишком поздно вы принимаете такие меры предосторожности по отношению ко мне… Обещаю вам не глядеть. Валяйте. Я обещаю.
Тот не совсем знал, как убрать пятна. Достал свой носовой платок. Но тотчас же сунул его опять в карман. Платок был уже запачкан кровью.
– Вам что нужно? Чистая тряпка? Но что мне сделать потом с этой тряпкой?… Да!… Вы ее возьмете с собой. И все ато выбросите в первый же канализационный люк… Со своим платком, не правда ли? (Он усмехнулся.) Не забудьте про свой платок.
Он достал из шкапика белую тряпку, протянул ее незнакомцу.
Тот ее свернул, намочил, намылил и стал тереть пятна на своей одежде. Когда тряпка становилась грязной, он выполаскивал ее под толстой струей воды.
Кинэт сначала отвел глаза в сторону, но недолго соблюдал свое обещание.
Однако, любопытство его сделалось спокойнее.
Он словно следил за интересной, но заурядной операцией, так что его присутствие не только не тяготило этого человека, но помогало ему обрести равновесие.
Несколько минут помолчав, Кинэт произнес тихим, благожелательным голосом, в котором уже не слышно было насмешки:
– Теперь расскажите-ка вкратце, как это произошло.
Человек вздрогнул, уронил тряпку в раковину. Его глаза, все его черты сочились тревогой. Лицо приобрело цвет пыли.
Кинэт заговорил еще мягче, вкрадчивее:
– Я спрашиваю вас об этом не потому, что хочу вам сделать неприятность… Нет же, нет… К тому же, вы ли мне это расскажете или вечерняя газета… если не говорить о нескольких подробностях…
Мысль о газетной заметке, по-видимому, больно задела человека, потому что его передернуло.
– Отчего вы остановились?
Тот послушно взялся опять за тряпку, начал чиститься опять.
Кинэт сказал еще тише:
– Сейчас у вас нет охоты говорить. Это вполне понятно. Скажите мне лучше, что вы собираетесь делать. Куда вы отсюда направитесь?
– Я не знаю.
– Как? Не знаете?
– Нет.
– Ни малейшего понятия?
– Нет. (Это "нет" прозвучало слабее.)
– Вы где-нибудь будете скрываться?
Тот промолчал. Кинэт задумался, потом произнес:
– Слушайте. Я принимаю в вас участие. Я не хочу вас мучить теперь. Но желаю с вами свидеться.
"Желаю с вами свидеться" он проговорил с таким выражением спокойной воли, что тот опять уронил тряпку. Кинэт продолжал твердым тоном:
– Сегодня же. Где хотите.
Тот изобразил на лице глупую покорность; затем пробормотал:
– Да… но я не знаю где.
– Я не требую свидания в том месте, где вы спрячетесь. Нет. За городом, если хотите. Или еще дальше. Это мне все равно.
– Я не знаю… не могу знать…
Кинэт стал суше.
– Можете. Вам известно какое-нибудь спокойное маленькое кафе? После пяти часов, чтобы стемнело. Скажем – в шесть. Ну?
Человек смотрел на него с испугом, искал какой-нибудь лазейки.
– Вы ведь понимаете, – объяснил ему переплетчик, – не может быть и речи о том, чтобы меня надуть. Вы думаете: только бы мне выбраться отсюда… Да… Но допустите, что вы сегодня не придете на свидание, – не так ли? – и что я непременно желаю вас разыскать. Полагаю, что мне удалось бы описать приметы в не слишком общей форме и сообщить вдобавок некоторые другие подробности.
Глаза человека вдруг загорелись дико.
– Вы, пожалуйста, перестаньте гримасничать, – сказал Кинэт, – если не хотите, чтобы я позвал людей на помощь. Я окружен соседями.
Тот впал опять в смиренно-беспомощное состояние. Спросил совсем тихо:
– Вы служите в полиции?
– Я? Вот так шутки! Я – переплетчик. Переплетаю книги. Вы могли заметить их в моей лавке… В полиции?
– Вы не назначаете мне свидания, чтобы выдать меня?
– Почему бы я не мог это сделать теперь же?
– Вы один. Вы, может быть, боитесь.
– Хо! Будь это моя профессия, у меня были бы, конечно, средства не выпустить растяпу, бросившегося прямо в лапы ко мне. Но я не профессионал. Упокойтесь.
– Так зачем же вам свидание со мною?
– Потому, что вы меня интересуете и нам надо спокойно побеседовать. Теперь это невозможно, согласитесь. Вы слишком взволнованы. И к тому же я совсем не хочу, чтобы вы тут засиживались. Вы подумали, какому риску я подвергаюсь? А? Вы мне обязаны некоторой благодарностью.
Пораздумав, человек сказал, все еще вполголоса:
– Не предпочтете ли вы деньги?
– Нет, спасибо. Вы очень любезны. Но я в этом деле бескорыстен. Это-то вас и удивляет. Я вам даже больше скажу. Мне всего лишь хочется содействовать вам и впредь. Разумеется, при отсутствии риска.
Он придал тону жесткость:
– Ну живо, говорите, где вы будете в шесть часов.
Тот ответил, поколебавшись:
– Вы знаете улицу Сент-Антуан?
– Улицу? Не предместье?
– Улицу.
– Да. Разумеется. Ну?
– Представляете вы себе тротуар слева, по направлению к Бастилии, между… скажем, улицами Малэр и Тюрэн?
– Постойте… Так хорошо я не знаю этого квартала… Погодите. Да, более или менее представляю себе.
– Это близ церкви св. Павла.
– Да. Помню. И зная названия улиц, я это место найду. Итак?
– Итак, ходите по этому тротуару, начиная с… шести часов без десяти, например.
– Так.
– Между обеими улицами. Взад и вперед, если нужно. Как на прогулке.
– Так.
– Я улучу момент и устрою так, что вы меня заметите. Вам придется только последовать за мной.
– Куда?
– Не знаю. В какое-нибудь кафе… или другое место. Посмотрим.
– Вы уверены, что заметите меня в толпе?
– Рано или поздно – уверен.
– Вы знаете, что в этот час будет темно?
– Знаю. Но там много магазинов. Освещение будет вполне достаточное.
– Хорошо. Вы говорите – тротуар слева между…?
– Улицами Малэр и Тюрен. Вам надо только помнить, что это против церкви.
– Отлично.
Человек испустил скорбный вздох. Затем обнаружил желание уйти.
– Послушайте, – сказал Кинэт, – я не думаю, чтобы кто-нибудь видел, как вы сюда вошли. Но осторожность вам не повредит. Я приготовлю вам довольно толстый сверток, куда положу все равно что… Вы постараетесь иметь такой вид, словно идете по делу. Даже вот что: нельзя знать, на случай, если бы вас кто-нибудь остановил…
Он повел его в лавку; продолжал, шаря вокруг себя:
– Это вам помогло бы отвести подозрения… Да, но я собирался положить туда старые куски картона… Это не годится… Надо сделать так, чтобы никаких не возникло сомнений, если бы вам пришлось развернуть пакет. Я вам заверну настоящие книжки, поврежденные экземпляры, которые у меня там и сям лежат в шкафу. Вы видите, что я вам доверяю. Они все же представляют собой некоторую ценность. Дайте подумать. Вы мне их принесите сегодня вечером.
– Вы думаете?
– Вы боитесь, что они вас будут стеснять?
Он собирал книги, составлял из них правильной формы пакет.
– А пусть бы и стесняли немного! Зато человек с таким пакетом, в руках имеет вид занятого делом прохожего… Никто не обращает на него внимания, напротив. Да и для меня это лучше. Если бы меня сегодня вечером увидели с вами, я все же мог бы затем утверждать, что лично вас не знаю, а купил у вас книги, которые вы собрали у букинистов или на ярмарке, и что я намерен был их переплести, а потом перепродать заказчикам или кабинетам для чтения. Вам только пришлось бы не опровергать моих показаний.
Книги завернуты были в зеленую бумагу и перевязаны.
– Держите их под мышкой.
Человек взял сверток, направился к двери и чуть было не протянул переплетчику свободную руку, но опомнился.
– Итак, до вечера, бесповоротно,- сказал ему Кинэт с ударением. – Принесите пакет. Он прежде всего поможет мне вас узнать. И вообще это будет лучше со всех точек зрения… Идите уверенным шагом.
Закрыв дверь и оставшись один, переплетчик почувствовал себя так, словно до этой минуты вся его жизнь была не в счет. Все в ней было пошло и скучно. Даже его изобретения показались ему серыми. Однорельсовая железная дорога? Нечто вроде забавы тюремного узника. Существовали, несомненно, другие занятия для духа изобретательности, для творческой фантазии. Они ему еще только мерещились, но в богатой посулами, ослепительной перспективе.
Он пошел в кухню. Дверь в нее оставалась открытой. Следы крови все еще виднелись на ее фарфоровой ручке.
В кухне первой вещью, бросившейся ему в глаза, была лежавшая в углу стола тряпка, которой пользовался незнакомец, замывая пятна на одежде. Цвет ее сделался грязно-серым, чуть рыжеватым, грязь и мыло пропитали ее гораздо больше крови.
Кинэт растопил кухонную печь поленьями, газетной бумагой, щепками. Когда пламя разгорелось, он бросил в него развернутую тряпку, и она горела медленно и трудно, шипя парами.
Между тем, как огонь догорал, Кинэт приготовил в горшке раствор жавелевой воды; затем принялся тщательно мыть кран, раковину, угол стола, где лежала тряпка, и те места на полу, которые она, упав, могла запачкать.
Работа эта не только не раздражала Кинэта, но в сильнейшей степени возбуждала его. Он смотрел на нее, как на задачу. Искал в ней трудностей, а в ее решении – совершенства. Представлял себе, как входят в кухню чины прокуратуры, производят дознание, пуская в ход все свои методы, все свои средства. "Какой еще может оставаться след?" Он под разными углами рассматривал поверхность мебели, пола, искал подозрительных отсветов. Взвешивал, какое ничтожное количество крови, после разбавления ее таким количеством воды, могло еще остаться где-нибудь в ямке каменной раковины, на волоске щетки. Он подложил полено, чтобы сжечь тряпку, которой пользовался.
Оставались еще два кровяных пятнышка на дверной ручке. Кинэт их не трогал до этой минуты. Они отметили белизну фарфора своего рода знаком, магическим и скорбным. Переплетчик взял чистую тряпочку, чтобы их стереть. Вдруг он переменил решение. Поднялся к себе в комнату, во второй этаж, за кусочком ваты; увлажнил его слегка, прежде чем стереть высохшую и прилипшую к фарфору кровь. Потом сложил ватку, чтобы внутри оказались те места, которые пропитались кровью. Наконец, засунул тампон в пустую спичечную коробку и спрятал ее в отдаленном углу выдвижного ящика своей кассы.
X
"Тридцать три минуты двенадцатого. У меня в самом деле нет времени. Но это ничего".
Кланрикар находится на тротуаре улицы Сент-Изор. Он поторопился уйти из школы, осторожно отталкивая своих учеников, некоторые из которых ловили его руку, дергали его за рукав. Но он думает, что не успеет, пожалуй, позавтракать у родителей, как обычно, если пойдет к Сампэйру. Этот семейный завтрак, правда, не всегда доставляет ему удовольствие; и он всякий раз радуется, избегнув его. Но ему неприятно было бы не предупредить об этом свою мать, которая в таких случаях беспокоится, как в ту пору, когда ему было десять лет.
Он замечает одного из своих маленьких питомцев.
– Бастид, иди-ка сюда!
Мальчик подбегает, и глаза у него уже горят от предвкушения того неожиданного, что ему придется сделать, каким бы это ни было пустяком. Кланрикар пишет несколько слов на листке, вырванном из записной книжки.
– Иди сейчас же на бульвар Орнано, 32. Ты спросишь г-жу Кланрикар. Передай ей это. Беги не слишком быстро. Берегись экипажей, когда будешь переходить бульвар.
Малыш уже умчался, разрумянившись от гордости и благодарности.
Кланрикар быстро идет вверх по улицам Сен-Изор и Пото.
"Сампэйр не ждет меня в рабочий день. Он, пожалуй, пригласит меня позавтракать с ним. Принять ли приглашение?"
Он поднимается по улице Мон-Сени. Он любит эту крутую, как горная тропинка, улицу, которая для него связана с детскими впечатлениями, воспоминаниями о вольных экскурсиях в обществе маленьких товарищей.
Этим октябрьским утром она весела, возбудительна, как никогда. Кому это надо, чтобы позлащенный солнцем воздух Монмартра отравлен был отдаленными событиями? И чтобы непринужденная жизнь человеческого общества, в которой, несмотря на все недостатки, есть столько хорошего, внезапно потрясалась этими сильными судорогами исторического рока?
Пройдя по улице Коленкур, он всходит по каменной лестнице, достигает улицы Ламарка, опять поднимается. Улица теперь похожа на сельскую дорогу между низкими домами.
Слева, в очень старом фасаде, сером и облупленном, видны сквозь ворота сады. Чтобы войти в ворота, надо распахнуть калитку с колокольчиком, висящим на конце плоской пружины. Кланрикар через калитку входит во двор, вымощенный толстыми, рассевшимися булыжниками. Слева – двухэтажный флигель, под острым углом к дому, обращенному фасадом на улицу. В навесе над дверью – потресканные стекла, и серовато-серебряная краска на нем съедена ржавчиной. Штукатурка на стенах очень древняя. Цвет у нее сделался такой же, как на старых домах Вышки, – дитя Монмартра при виде его ощущает в душе все те поэтические волнения, которые сформировали его сердце. В этом цвете есть немного от деревенского солнца, немного от провинциальной сырости, от церковного сумрака, от ветра, пролетевшего по широкой северной равнине, от парижского дыма, от садовых красок, эманации дерна, лилий и розовых кустов.
Тут живет Сампэйр. Окно его кабинета открыто. Подавшись немного вправо, Кланрикар увидел бы его самого за столом или в кресле, которое стоит справа от окна, если смотреть изнутри.
Он звонит. Сампэйр появляется в окне.
– А, это вы!
Кланрикар сразу же чувствует на себе обаяние этого лица и этого задушевного голоса. Но Сампэйр исчез. Он пошел отворять.
– Здравствуйте, Кланрикар. Что же это? Вы свободны?
– Здравствуйте, господин Сампэйр. Нет, у меня уроки. Но мне надо с вами немного побеседовать. Я вас не надолго задержу.
– – Да что вы! Вы позавтракаете со мною. Мы поделимся бифштексом. Сколько времени нужно вам, чтобы дойти отсюда прямо на улицу Сент-Изор?
– Теперь сорок пять минут. Я поднимался сюда двенадцать минут быстрым шагом…
– Да, вы запыхались. Больше десяти минут вам не понадобится для спуска, и бежать не придется. Вы уйдете в без четверти час.
– Да. Этого будет более чем достаточно.
– Для меня это очень приятная неожиданность. Вы бы почаще так забегали. Пойдем ко мне в кабинет. Моя поденщица вернется не позже, чем через пять минут. Она пошла в мясную. Овощи варятся уже давно, я даже только что заглянул в кухню. Здесь в отношении мясных лавок не очень-то удобно. Ей, кажется мне, приходится ходить на улицу Лепик. Есть мясная и поближе, на углу улиц Ламарка и Поля Феваля, но там она поссорилась. Во всяком случае, не беспокойтесь, вы не опоздаете.
Он смеется. Усаживает Кланрикара в кресло, а сам садится снова за стол.
Комната почти вся в книгах и портретах. Полки занимают чуть ли не всю стенку в глубине. На них – брошюрованные книги. У правой стены – застекленный книжный шкаф с витыми колонками и резным верхом, в стиле Сент-Антуанского предместья. Там стоят книги в переплетах, в частности – полные собрания сочинений. Слева – входная дверь, ведущая в переднюю, и длинные полки, доходящие только до высоты груди.
Желая точно знать, как обстоит дело в этом последнем отношении, Кинэт решился на эксперимент. Он отправился в один дом по соседству, фасад которого не раз бросался ему в глаза на бульваре Гренель. Но обстановка внутри не понравилась ему, и предвзятое к самому себе недоверие, с которым он явился туда, могло только парализовать его в этой попытке. Он ушел оттуда в убеждении, что должен непременно что-нибудь предпринять для изменения своего состояния. Посоветоваться с врачами он и не подумал. Его отталкивало от них не столько отсутствие веры в их методы, сколько опасение посвятить в свои тайны посторонних людей. Он был чрезвычайно скрытен. Ему случалось относить свои письма в различные отдаленные почтовые конторы или, вместо адреса, сообщать свои инициалы "до востребования", чтобы избегнуть возможной слежки. На улице он иногда оборачивался, смотрел, не идут ли за ним.
Он, конечно, прибег бы на всякий случай к одному из рекламируемых средств, но был противником лекарств, наудачу вводимых в организм. Читая газету, он видел несколько раз на последней странице рекламу двух типов "электрических поясов", шумно в ту пору конкурировавших между собою на столбцах объявлений – "Геркулеса" доктора Сандена и "Электросилы" доктора Мак-Логена. Он внимательно прочитал объявления. Они звучали фальшиво для слуха Кинэта как представителя публики и просвещенного человека. Самые личности обоих докторов принадлежали, по-видимому, к тому химерическому царству популярной фармакопеи, где соседствуют сельские священники, собиратели лекарственных трав, сестры милосердия, хранительницы секрета от недержания мочи и филантропы, связанные обетом, который побуждает их каждый день печатать объявления, как другие каждый день служат обедню. Но у изобретателя Кинэта проснулось другое чувство – товарищества. Он легко себе представлял, как изобретал бы, будь он приведен к этому своими изысканиями, прибор, способный изливать в чресла флюиды искусственной весны. И не мог он смеяться над обоими докторами, потому что слишком хорошо знал, какой нелепый вид в глазах профана иной раз принимает замечательное изобретение.
После таких размышлений, а также других, он, в конце концов, решился испробовать "Геркулес" доктора Сандена, имевший то преимущество, что он давал гораздо более ясные обещания в отношении мужской силы, между тем как "Электросила", несмотря на свое название, придерживалась общих и несколько расплывчатых мест.
Впрочем, купив "Геркулес" (Sanden Electric Belts, 14, rue Taitbout), Кинэт чуть было не уступил естественному для изобретателя желанию разобрать прибор. Одержала его от этого боязнь обнаружить внутри две бельгийские монетки и древесные опилки.
Вот уже три дня переплетчик носит на себе этот пояс. Ждет он от него не столько возможности совершать любовные подвиги, которым по-прежнему придает мало значения, сколько исчезновения какого-то чувства несовершенства. В согласии со всеми солидными авторами он считает, что мужская сила связана с жизненной силой вообще. Он не допускает мысли, что у него поражена жизненная сила. Быть может, она даже не дремлет, а просто дала себя в слишком исключительной форме обратить на мозговую деятельность. "Геркулес", как бы оптимистично ни смотреть на него, не способен, конечно, вызвать ток энергии в организме, где иссяк ее источник, но он может направить ее на известные органы, сделать более явной, чем она была, и подавить в заинтересованном субъекте сомнение, которое не замедлило бы стать тягостным.
Вот почему для Кинэта представляет реальную ценность впечатление, произведенное им на молодую женщину. Своего рода смущение и даже испуг, по-видимому, овладевшие ею, могут объясняться только необычным излучением энергии, исходившим от Кинэта. Не впадая в наивную веру спиритов, позволительно думать, что жизненная энергия субъекта излучается и при обострении становится чувствительной или даже почти невыносимой для других людей. К тому же Кинет ясно ощутил проснувшийся в нем внезапно порыв. Только одно обстоятельство интригует его – то, что порыв этот охватил его в тот самый миг, когда он заметил венчальное кольцо на пальце посетительницы.
Выйдя из магазина, Жюльета пошла в сторону, противоположную станции метро. В конце улицы она увидела низкие и бедные домики, повеселевшие, впрочем, от солнечного освещения, – целый квартал, который был ей незнаком и по которому она проходила не торопясь, в поисках автобуса.
Побывав у переплетчика, она утратила меланхолическое чувство опьянения, в котором жила с самого утра. Неприятные ощущения, перенесенные ею, беспокойство при мысли, что ей сюда надо будет вернуться, внушали ей в то же время некоторый интерес к вещам, не связанным с ее отчаянием. Шагах в пятидесяти от лавки, взглянув на своего рода длинный коридор между двумя низкими домами, отгороженный калиткой, она увидела у стены левого дома человека, голову повернувшего немного в сторону улицы, а поясницей как бы приросшего к стене, словно он старался в нее вдвинуться, исчезнуть в ней. Она не решилась остановиться и присмотреться. Ни лица, ни одежды этого человека она не могла разглядеть. Ей показалось, что он держит руки за спиною. Она пошла дальше.
Спустя три минуты, когда Кинэт в задней комнате своей лавки стал снимать с себя пояс Геркулес, чтобы слегка изменить его положение и устранить небольшое трение, неприятное для кожи, он услышал, как дверь в лавку распахнулась, а затем захлопнулась с такой стремительностью, что колокольчик едва успел звякнуть. "Какой это болван так ворвался ко мне? Он мне разобьет стекла". И Кинэт поторопился привести себя в порядок. Он терпеть не мог разбитых стекол, а также шумных и неуклюжих людей. Он напустил строгость на физиономию.
Открыв дверь, он увидел посреди лавки человека, у которого лицо было плохо освещено, но вид свидетельствовал о сильном смятении.
– Простите, – сказал посетитель, – но у вас есть, вероятно, водопроводный кран, небольшой умывальник. Мне бы надо помыться, да…
Кинэт не был трусом, по крайней мере при обстоятельствах такого рода. (Ему случалось пугаться паука, змеи или ночью испытывать жуть на своей совершенно темной лестнице.) Он даже не был вспыльчив. И сохранил полное присутствие духа, разглядывая этого, человека, довольно устрашающего, а главное – оценивая положение.
– Помыться? Как это… помыться?
– Я запачкался. Я немного почищусь. Человек сворачивал свои руки, насколько мог.
Они были еле видны. Но одежда на нем с виду не была запачкана. Он был в старом котелке.
Вид у него был совсем не угрожающий, наоборот – просительный. И он был безоружен. Кинэт описал вокруг него четверть окружности, чтобы лучше его рассмотреть.
– Вы бы мне оказали большую услугу, – сказал тот.
Голос дрожал от страха.
"Этот малый только что совершил преступление", – подумал Кинэт. Он подошел к наружной двери, взялся за ручку.
– Ради бога! – взмолился человек. – Что? Что вы хотите сделать?
– Ничего… Я смотрю.
Он действительно поглядел на улицу, не открывая двери. Хотел посмотреть, нет ли за этим человеком погони; нет ли какого-нибудь волнения на улице; не бегут ли, не ищут ли люди, не начинает ли собираться толпа. Ничего; по крайней мере – в ближайшем соседстве. В окнах противоположного дома тоже никакого признака любопытства.
Кинэт вернулся, поглаживая свою красивую, выхоленную бороду. Человек не внушал ему никакой жалости. Заметь он на улице полицию, разыскивающую беглеца, он открыл бы дверь и позвал бы ее. Но ему очень хотелось побольше узнать и овладеть тайной этого человека. Подобной истории с ним еще никогда не случалось. Давно уже не чувствовал он себя таким жизнерадостным.
Он открыл дверь в заднюю комнату.
– Войдите сюда.
Он пропустил вперед человека.
– Еще несколько шагов. Вот так. Откройте дверь.
Человек на миг заколебался; потом открыл эту вторую дверь кончиками пальцев, словно у него болела рука, и вошел в тесную кухню.
За ним вошел Кинэт. Дверная ручка была из белого фарфора. Кинэт заметил на ней, по обе стороны, два красных пятнышка, очевидно – кровяные.
– Вот раковина. Вот мыло. И полотенце слева.
Человек ждал, поглядывая с мольбою на Кинэта.
Переплетчик усмехнулся.
– Что? Я стесняю вас?
Тот имел по-прежнему беспомощный вид; так же сворачивал руки. Тут было больше света, чем в магазине, и несколько темных пятен видны были на его пиджаке и брюках.
– Да ну же, – продолжал Кинэт любезно, хоть и с легким оттенком насмешливости, должны же вы понять, что я человек не болтливый. Можете спокойно почиститься. Вам это нужно.
И он не трогался с места у кухонной двери.
Человек решился пустить воду и взял мыло. Во всех его жестах проглядывала боязнь. Его словно обжигала каждая вещь, за которую он брался.
Он вымыл руки, обильно поливая их водою.
– Не оставляйте крови на раковине, – сказал тем же тоном Кинэт.
Тот на него покорно взглянул; затем, увидев щетку, принялся мылить камень раковины, как усердный слуга, и тщательно подталкивать пену к сточному отверстию. Управившись с этим, он опять обнаружил нерешительность.
– Продолжайте же!
Человек произнес умоляющим голосом:
– Не могли бы вы меня оставить одного на минуту?
"Он сбежит, если я его оставлю", – подумал Кинэт. Из кухни был действительно выход в небольшой двор.
– Зачем? Оттого, что вы хотите замыть пятна на одежде? – он рассмеялся своим сухим смешком. – Потеха! Слишком поздно вы принимаете такие меры предосторожности по отношению ко мне… Обещаю вам не глядеть. Валяйте. Я обещаю.
Тот не совсем знал, как убрать пятна. Достал свой носовой платок. Но тотчас же сунул его опять в карман. Платок был уже запачкан кровью.
– Вам что нужно? Чистая тряпка? Но что мне сделать потом с этой тряпкой?… Да!… Вы ее возьмете с собой. И все ато выбросите в первый же канализационный люк… Со своим платком, не правда ли? (Он усмехнулся.) Не забудьте про свой платок.
Он достал из шкапика белую тряпку, протянул ее незнакомцу.
Тот ее свернул, намочил, намылил и стал тереть пятна на своей одежде. Когда тряпка становилась грязной, он выполаскивал ее под толстой струей воды.
Кинэт сначала отвел глаза в сторону, но недолго соблюдал свое обещание.
Однако, любопытство его сделалось спокойнее.
Он словно следил за интересной, но заурядной операцией, так что его присутствие не только не тяготило этого человека, но помогало ему обрести равновесие.
Несколько минут помолчав, Кинэт произнес тихим, благожелательным голосом, в котором уже не слышно было насмешки:
– Теперь расскажите-ка вкратце, как это произошло.
Человек вздрогнул, уронил тряпку в раковину. Его глаза, все его черты сочились тревогой. Лицо приобрело цвет пыли.
Кинэт заговорил еще мягче, вкрадчивее:
– Я спрашиваю вас об этом не потому, что хочу вам сделать неприятность… Нет же, нет… К тому же, вы ли мне это расскажете или вечерняя газета… если не говорить о нескольких подробностях…
Мысль о газетной заметке, по-видимому, больно задела человека, потому что его передернуло.
– Отчего вы остановились?
Тот послушно взялся опять за тряпку, начал чиститься опять.
Кинэт сказал еще тише:
– Сейчас у вас нет охоты говорить. Это вполне понятно. Скажите мне лучше, что вы собираетесь делать. Куда вы отсюда направитесь?
– Я не знаю.
– Как? Не знаете?
– Нет.
– Ни малейшего понятия?
– Нет. (Это "нет" прозвучало слабее.)
– Вы где-нибудь будете скрываться?
Тот промолчал. Кинэт задумался, потом произнес:
– Слушайте. Я принимаю в вас участие. Я не хочу вас мучить теперь. Но желаю с вами свидеться.
"Желаю с вами свидеться" он проговорил с таким выражением спокойной воли, что тот опять уронил тряпку. Кинэт продолжал твердым тоном:
– Сегодня же. Где хотите.
Тот изобразил на лице глупую покорность; затем пробормотал:
– Да… но я не знаю где.
– Я не требую свидания в том месте, где вы спрячетесь. Нет. За городом, если хотите. Или еще дальше. Это мне все равно.
– Я не знаю… не могу знать…
Кинэт стал суше.
– Можете. Вам известно какое-нибудь спокойное маленькое кафе? После пяти часов, чтобы стемнело. Скажем – в шесть. Ну?
Человек смотрел на него с испугом, искал какой-нибудь лазейки.
– Вы ведь понимаете, – объяснил ему переплетчик, – не может быть и речи о том, чтобы меня надуть. Вы думаете: только бы мне выбраться отсюда… Да… Но допустите, что вы сегодня не придете на свидание, – не так ли? – и что я непременно желаю вас разыскать. Полагаю, что мне удалось бы описать приметы в не слишком общей форме и сообщить вдобавок некоторые другие подробности.
Глаза человека вдруг загорелись дико.
– Вы, пожалуйста, перестаньте гримасничать, – сказал Кинэт, – если не хотите, чтобы я позвал людей на помощь. Я окружен соседями.
Тот впал опять в смиренно-беспомощное состояние. Спросил совсем тихо:
– Вы служите в полиции?
– Я? Вот так шутки! Я – переплетчик. Переплетаю книги. Вы могли заметить их в моей лавке… В полиции?
– Вы не назначаете мне свидания, чтобы выдать меня?
– Почему бы я не мог это сделать теперь же?
– Вы один. Вы, может быть, боитесь.
– Хо! Будь это моя профессия, у меня были бы, конечно, средства не выпустить растяпу, бросившегося прямо в лапы ко мне. Но я не профессионал. Упокойтесь.
– Так зачем же вам свидание со мною?
– Потому, что вы меня интересуете и нам надо спокойно побеседовать. Теперь это невозможно, согласитесь. Вы слишком взволнованы. И к тому же я совсем не хочу, чтобы вы тут засиживались. Вы подумали, какому риску я подвергаюсь? А? Вы мне обязаны некоторой благодарностью.
Пораздумав, человек сказал, все еще вполголоса:
– Не предпочтете ли вы деньги?
– Нет, спасибо. Вы очень любезны. Но я в этом деле бескорыстен. Это-то вас и удивляет. Я вам даже больше скажу. Мне всего лишь хочется содействовать вам и впредь. Разумеется, при отсутствии риска.
Он придал тону жесткость:
– Ну живо, говорите, где вы будете в шесть часов.
Тот ответил, поколебавшись:
– Вы знаете улицу Сент-Антуан?
– Улицу? Не предместье?
– Улицу.
– Да. Разумеется. Ну?
– Представляете вы себе тротуар слева, по направлению к Бастилии, между… скажем, улицами Малэр и Тюрэн?
– Постойте… Так хорошо я не знаю этого квартала… Погодите. Да, более или менее представляю себе.
– Это близ церкви св. Павла.
– Да. Помню. И зная названия улиц, я это место найду. Итак?
– Итак, ходите по этому тротуару, начиная с… шести часов без десяти, например.
– Так.
– Между обеими улицами. Взад и вперед, если нужно. Как на прогулке.
– Так.
– Я улучу момент и устрою так, что вы меня заметите. Вам придется только последовать за мной.
– Куда?
– Не знаю. В какое-нибудь кафе… или другое место. Посмотрим.
– Вы уверены, что заметите меня в толпе?
– Рано или поздно – уверен.
– Вы знаете, что в этот час будет темно?
– Знаю. Но там много магазинов. Освещение будет вполне достаточное.
– Хорошо. Вы говорите – тротуар слева между…?
– Улицами Малэр и Тюрен. Вам надо только помнить, что это против церкви.
– Отлично.
Человек испустил скорбный вздох. Затем обнаружил желание уйти.
– Послушайте, – сказал Кинэт, – я не думаю, чтобы кто-нибудь видел, как вы сюда вошли. Но осторожность вам не повредит. Я приготовлю вам довольно толстый сверток, куда положу все равно что… Вы постараетесь иметь такой вид, словно идете по делу. Даже вот что: нельзя знать, на случай, если бы вас кто-нибудь остановил…
Он повел его в лавку; продолжал, шаря вокруг себя:
– Это вам помогло бы отвести подозрения… Да, но я собирался положить туда старые куски картона… Это не годится… Надо сделать так, чтобы никаких не возникло сомнений, если бы вам пришлось развернуть пакет. Я вам заверну настоящие книжки, поврежденные экземпляры, которые у меня там и сям лежат в шкафу. Вы видите, что я вам доверяю. Они все же представляют собой некоторую ценность. Дайте подумать. Вы мне их принесите сегодня вечером.
– Вы думаете?
– Вы боитесь, что они вас будут стеснять?
Он собирал книги, составлял из них правильной формы пакет.
– А пусть бы и стесняли немного! Зато человек с таким пакетом, в руках имеет вид занятого делом прохожего… Никто не обращает на него внимания, напротив. Да и для меня это лучше. Если бы меня сегодня вечером увидели с вами, я все же мог бы затем утверждать, что лично вас не знаю, а купил у вас книги, которые вы собрали у букинистов или на ярмарке, и что я намерен был их переплести, а потом перепродать заказчикам или кабинетам для чтения. Вам только пришлось бы не опровергать моих показаний.
Книги завернуты были в зеленую бумагу и перевязаны.
– Держите их под мышкой.
Человек взял сверток, направился к двери и чуть было не протянул переплетчику свободную руку, но опомнился.
– Итак, до вечера, бесповоротно,- сказал ему Кинэт с ударением. – Принесите пакет. Он прежде всего поможет мне вас узнать. И вообще это будет лучше со всех точек зрения… Идите уверенным шагом.
Закрыв дверь и оставшись один, переплетчик почувствовал себя так, словно до этой минуты вся его жизнь была не в счет. Все в ней было пошло и скучно. Даже его изобретения показались ему серыми. Однорельсовая железная дорога? Нечто вроде забавы тюремного узника. Существовали, несомненно, другие занятия для духа изобретательности, для творческой фантазии. Они ему еще только мерещились, но в богатой посулами, ослепительной перспективе.
Он пошел в кухню. Дверь в нее оставалась открытой. Следы крови все еще виднелись на ее фарфоровой ручке.
В кухне первой вещью, бросившейся ему в глаза, была лежавшая в углу стола тряпка, которой пользовался незнакомец, замывая пятна на одежде. Цвет ее сделался грязно-серым, чуть рыжеватым, грязь и мыло пропитали ее гораздо больше крови.
Кинэт растопил кухонную печь поленьями, газетной бумагой, щепками. Когда пламя разгорелось, он бросил в него развернутую тряпку, и она горела медленно и трудно, шипя парами.
Между тем, как огонь догорал, Кинэт приготовил в горшке раствор жавелевой воды; затем принялся тщательно мыть кран, раковину, угол стола, где лежала тряпка, и те места на полу, которые она, упав, могла запачкать.
Работа эта не только не раздражала Кинэта, но в сильнейшей степени возбуждала его. Он смотрел на нее, как на задачу. Искал в ней трудностей, а в ее решении – совершенства. Представлял себе, как входят в кухню чины прокуратуры, производят дознание, пуская в ход все свои методы, все свои средства. "Какой еще может оставаться след?" Он под разными углами рассматривал поверхность мебели, пола, искал подозрительных отсветов. Взвешивал, какое ничтожное количество крови, после разбавления ее таким количеством воды, могло еще остаться где-нибудь в ямке каменной раковины, на волоске щетки. Он подложил полено, чтобы сжечь тряпку, которой пользовался.
Оставались еще два кровяных пятнышка на дверной ручке. Кинэт их не трогал до этой минуты. Они отметили белизну фарфора своего рода знаком, магическим и скорбным. Переплетчик взял чистую тряпочку, чтобы их стереть. Вдруг он переменил решение. Поднялся к себе в комнату, во второй этаж, за кусочком ваты; увлажнил его слегка, прежде чем стереть высохшую и прилипшую к фарфору кровь. Потом сложил ватку, чтобы внутри оказались те места, которые пропитались кровью. Наконец, засунул тампон в пустую спичечную коробку и спрятал ее в отдаленном углу выдвижного ящика своей кассы.
X
САМПЭЙР
"Тридцать три минуты двенадцатого. У меня в самом деле нет времени. Но это ничего".
Кланрикар находится на тротуаре улицы Сент-Изор. Он поторопился уйти из школы, осторожно отталкивая своих учеников, некоторые из которых ловили его руку, дергали его за рукав. Но он думает, что не успеет, пожалуй, позавтракать у родителей, как обычно, если пойдет к Сампэйру. Этот семейный завтрак, правда, не всегда доставляет ему удовольствие; и он всякий раз радуется, избегнув его. Но ему неприятно было бы не предупредить об этом свою мать, которая в таких случаях беспокоится, как в ту пору, когда ему было десять лет.
Он замечает одного из своих маленьких питомцев.
– Бастид, иди-ка сюда!
Мальчик подбегает, и глаза у него уже горят от предвкушения того неожиданного, что ему придется сделать, каким бы это ни было пустяком. Кланрикар пишет несколько слов на листке, вырванном из записной книжки.
– Иди сейчас же на бульвар Орнано, 32. Ты спросишь г-жу Кланрикар. Передай ей это. Беги не слишком быстро. Берегись экипажей, когда будешь переходить бульвар.
Малыш уже умчался, разрумянившись от гордости и благодарности.
Кланрикар быстро идет вверх по улицам Сен-Изор и Пото.
"Сампэйр не ждет меня в рабочий день. Он, пожалуй, пригласит меня позавтракать с ним. Принять ли приглашение?"
Он поднимается по улице Мон-Сени. Он любит эту крутую, как горная тропинка, улицу, которая для него связана с детскими впечатлениями, воспоминаниями о вольных экскурсиях в обществе маленьких товарищей.
Этим октябрьским утром она весела, возбудительна, как никогда. Кому это надо, чтобы позлащенный солнцем воздух Монмартра отравлен был отдаленными событиями? И чтобы непринужденная жизнь человеческого общества, в которой, несмотря на все недостатки, есть столько хорошего, внезапно потрясалась этими сильными судорогами исторического рока?
Пройдя по улице Коленкур, он всходит по каменной лестнице, достигает улицы Ламарка, опять поднимается. Улица теперь похожа на сельскую дорогу между низкими домами.
Слева, в очень старом фасаде, сером и облупленном, видны сквозь ворота сады. Чтобы войти в ворота, надо распахнуть калитку с колокольчиком, висящим на конце плоской пружины. Кланрикар через калитку входит во двор, вымощенный толстыми, рассевшимися булыжниками. Слева – двухэтажный флигель, под острым углом к дому, обращенному фасадом на улицу. В навесе над дверью – потресканные стекла, и серовато-серебряная краска на нем съедена ржавчиной. Штукатурка на стенах очень древняя. Цвет у нее сделался такой же, как на старых домах Вышки, – дитя Монмартра при виде его ощущает в душе все те поэтические волнения, которые сформировали его сердце. В этом цвете есть немного от деревенского солнца, немного от провинциальной сырости, от церковного сумрака, от ветра, пролетевшего по широкой северной равнине, от парижского дыма, от садовых красок, эманации дерна, лилий и розовых кустов.
Тут живет Сампэйр. Окно его кабинета открыто. Подавшись немного вправо, Кланрикар увидел бы его самого за столом или в кресле, которое стоит справа от окна, если смотреть изнутри.
Он звонит. Сампэйр появляется в окне.
– А, это вы!
Кланрикар сразу же чувствует на себе обаяние этого лица и этого задушевного голоса. Но Сампэйр исчез. Он пошел отворять.
– Здравствуйте, Кланрикар. Что же это? Вы свободны?
– Здравствуйте, господин Сампэйр. Нет, у меня уроки. Но мне надо с вами немного побеседовать. Я вас не надолго задержу.
– – Да что вы! Вы позавтракаете со мною. Мы поделимся бифштексом. Сколько времени нужно вам, чтобы дойти отсюда прямо на улицу Сент-Изор?
– Теперь сорок пять минут. Я поднимался сюда двенадцать минут быстрым шагом…
– Да, вы запыхались. Больше десяти минут вам не понадобится для спуска, и бежать не придется. Вы уйдете в без четверти час.
– Да. Этого будет более чем достаточно.
– Для меня это очень приятная неожиданность. Вы бы почаще так забегали. Пойдем ко мне в кабинет. Моя поденщица вернется не позже, чем через пять минут. Она пошла в мясную. Овощи варятся уже давно, я даже только что заглянул в кухню. Здесь в отношении мясных лавок не очень-то удобно. Ей, кажется мне, приходится ходить на улицу Лепик. Есть мясная и поближе, на углу улиц Ламарка и Поля Феваля, но там она поссорилась. Во всяком случае, не беспокойтесь, вы не опоздаете.
Он смеется. Усаживает Кланрикара в кресло, а сам садится снова за стол.
Комната почти вся в книгах и портретах. Полки занимают чуть ли не всю стенку в глубине. На них – брошюрованные книги. У правой стены – застекленный книжный шкаф с витыми колонками и резным верхом, в стиле Сент-Антуанского предместья. Там стоят книги в переплетах, в частности – полные собрания сочинений. Слева – входная дверь, ведущая в переднюю, и длинные полки, доходящие только до высоты груди.