Страница:
вариантов письма они забраковали. Но у меня не было никаких сомнений в том,
что за запиской этой -- долгие месяцы тяжелой и неустанной борьбы многих
людей, и прежде всего мамы и Авитали. Мама действительно просила, чтобы я
снял голодовку, уверяя меня на основе полученных ею гарантий, что это
приведет к немедленному возобновлению нашей переписки.
-- Мы идем вам навстречу, -- вкрадчиво говорил начальник тюрьмы.
-- Напишите сейчас матери, что снимаете голодовку, и я тут же передам
ей эту записку, причем даже не засчитаю ее за очередное письмо. Главное --
побыстрей успокоить вашу маму. А дней через десять напишете подробнее и
маме, и жене. Пора вам подумать и о себе, и о них.
-- Но зачем же ждать десять дней? Я прямо сейчас напишу обычное письмо,
оно будет ненамного длиннее записки и вы его передадите.
-- Да что я вам, почтальон, что ли? -- взорвался Романов, которому
нелегко давалась роль заботливого дядюшки. Правда, он сразу же взял себя в
руки. -- У меня много дел, я не могу долго ждать. Напишите две-три фразы и я
передам, -- и он посмотрел на часы, мол, еще секунда и он будет вынужден
уйти.
Я же тем временем взял лист бумаги и кратко написал матери обо всем,
что мне не давали ей сообщить: о том, сколько писем я получил за последний
год, почему не пропускали мои послания, о причинах, вынудивших меня начать
голодовку. Кроме того, я подробно описал маме свое теперешнее физическое
состояние, предупредил, что буду готов снять голодовку лишь после того, как
получу от нее подтверждение, что она прочла это письмо, а следующее отправлю
ей через десять дней. В конце я добавил, что в случае нарушения
администрацией моих условий, голодовка будет возобновлена автоматически. В
общем, в этой записке я написал даже больше, чем в письмах, которые пытался
переслать раньше.
Все это время Романов кружил вокруг меня, заглядывал через плечо,
восклицал:
-- Да разве можно такую длинную! Я же вам разрешил только две-три
фразы! -- и хватался за фуражку. -- Ну, все! Я ухожу.
Он страшно мешал мне сосредоточиться, и я наконец не выдержал:
-- Да идите себе, если вам некогда! Вы не даете мне собраться с
мыслями. Когда закончу, передам эту записку через дежурного офицера.
-- Вот как вам идти навстречу! Ну и подыхай, если тебе так хочется! --
воскликнул Романов. Он бросился к двери, но в последний момент вернулся. --
Ну, ладно. Мне не вас, вашу мать жалко. Давайте скорее сюда вашу записку.
Теперь я был уверен в том, что ему предписано добиться прекращения моей
голодовки сегодня же. Что ж, это лишь укрепило мою решимость передать маме
как можно больше информации.
Когда письмо наконец было готово, начальник тюрьмы буквально выхватил
его у меня из рук и спросил:
-- Так что, я скажу, чтобы вам принесли еду?
-- Сначала пусть мать подтвердит, что она прочла мою записку, только
тогда я сниму голодовку.
-- Да ты... Да вы... Да вы что, издеваетесь надо мной?! Мне, начальнику
тюрьмы, больше делать нечего, как записки вам таскать?!
Нет, не подходил Романов к навязанной ему КГБ роли миротворца...
-- Снимай голодовку сейчас же или помрешь! -- заорал он.
Записка от мамы, неожиданно появившаяся возможность победно завершить
голодовку, восстановив связь с домом, а главное -- ликование смертника, уже
смирившегося со своей участью, но внезапно увидевшего перед собой проблеск
надежды, -- все это на короткий срок вывело меня из сомнамбулического
состояния, заставило забыть о недугах. Теперь же они вновь навалились на
меня. Ноги мои вдруг подкосились от слабости и я упал на нары; сил хватило
лишь на то, чтобы отвернуться к стене.
Романов говорил еще что-то, но я его не слышал. Потом наступила тишина:
очевидно, он ушел. Даже повернуть голову, чтобы проверить, забрал ли
начальник тюрьмы записку, я не мог.
Так прошло немало времени, час или два, и когда вновь загремела дверь,
я мгновенно вынырнул из глубин забытья; с трудом сел на нарах и опять увидел
перед собой Романова с запиской в руках -- моей собственной запиской!
-- Анатолий Борисович! -- сказал он с не свойственной ему просительной
интонацией. -- Вам же разрешили написать только две-три фразы, а вы накатали
целый роман. Ну ладно, мы еще раз пойдем вам навстречу, перепишите его,
только эти два абзаца уберите, и он показал на то место, где я говорил о
фактическом прекращении нашей переписки, и на другое, в котором сообщал, на
каких условиях готов снять голодовку. -- Иначе мы вашу записку не передадим.
Поймите: мы ведь и так идем на нарушение закона.
-- Я продолжаю голодовку, -- сказал я и отвернулся к стене.
-- Что же вы, мать не жалеете... -- завел было он старую пластинку, но
вдруг выматерился и заорал в полный голос: -- Я здесь начальник тюрьмы, а не
мальчишка! Издеваешься надо мной?!
Я услышал, как со стола слетело что-то, кажется, кружка с водой.
Хлопнула дверь. Из коридора донеслись вопли: Романов наткнулся на
зека-уборщика и срывал на нем злость. Да, конечно же, этому типу не по нутру
быть мальчиком на побегушках внутри треугольника "КГБ -- мама -- я". Ну, да
это его проблема!..
А еще через час дежурный офицер принес мне записку от мамы, где она
писала, что прочла мое письмо, будет ждать через две недели очередного, с
описанием моего выхода из голодовки, и приложит все усилия, чтобы переписка
между нами не прерывалась. Внизу стояла дата: четырнадцатое января
восемьдесят третьего года. Значит, это был сто десятый день с начала моей
акции протеста...
Я долго сидел в прострации, держа в руках листок бумаги, исписанный
маминым почерком. Ожидание приближающейся смерти, которым я был полон
последние недели, ушло из души, как черная, застоялая вода из прочищенного
бассейна, и на смену ему пришло ликование: я буду жить! Мы вновь победили, в
очередной раз пробили стену, которой КГБ пытался отгородить меня от близких!
Я взял сборник псалмов, сел так, чтобы видеть фотографии моих родных, и
по складам, вслух, прочел всю книгу от первого до последнего слова. На это у
меня ушли сутки.
Когда меня арестовали, я весил шестьдесят пять килограммов, к моменту
начала голодовки -- чуть больше пятидесяти, теперь -- тридцать пять. Как
только я снял ее, власти немедленно взялись меня "ремонтировать", и уже на
следующий день перевели меня в другую камеру -- в противоположном конце
коридора. Медленно, еле переставляя ноги, тащился я по нему, надрываясь под
тяжестью матраца и подушки...
Новая моя камера называлась больничной, и через ее кормушку ко мне
ежедневно поступали такие редкие в тюрьме продукты, как мясо, молоко, масло.
Витамины я получал в виде таблеток и уколов. В итоге силы стали прибывать с
каждым днем; уже меньше чем через неделю я вышел на прогулку, хотя, конечно,
провести на ногах два льготных часа был еще не в состоянии, да и сердце
болело не переставая...
Врач сказал: "У вас дистрофия миокарда; потребуются, быть может,
месяцы, пока это пройдет".
Но прошли не месяцы, а годы, пока я смог лежать на левом боку, и
сегодня, через несколько лет после освобождения, даже небольшая физическая
нагрузка сразу же напоминает мне о тех ста десяти сутках в чистопольской
тюрьме.
Еще врач добавил: "Больше так со своим сердцем не шутите: вам нельзя
голодать буквально ни одного дня". Он оказался прав. В дальнейшем даже во
время двадцатичетырехчасовой голодовки сердце к концу ее болело так, как
если бы я был без пищи уже два месяца. С другой стороны, я не сомневался,
что врач, предупреждая меня, заботится отнюдь не о моем здоровье...
В следующий раз мне пришлось голодать очень скоро. Недель через пять
после перевода в больничную камеру я услышал в коридоре голос Анатолия
Корягина, он кричал, что был избит при водворении в карцер. Наше требование
о немедленном расследовании инцидента отклонили, и я присоединился к группе
политзаключенных, объявивших семидневную голодовку солидарности с Корягиным.
С перепиской же дела обстояли так. Я, как и обещал маме, отправил ей
через десять дней большое письмо, страниц на пятнадцать. Через неделю мне
сообщили о его конфискации. На сей раз от меня, правда, не потребовали
свести все к фразе "жив, здоров, работой обеспечен", но предлагали ничего не
писать о моем самочувствии. Я понял, что это только начало: КГБ вновь
испытывал меня на прочность, полагая, что решиться на новую голодовку мне
будет нелегко, ведь я только-только начал восстанавливать силы, после
долгого перерыва вновь почувствовал вкус к жизни.
Не раздумывая, я написал прокурору заявление, в котором сообщил, что
возобновляю голодовку через неделю. Спустя несколько дней письмо ушло в
Москву. С этого момента начался удивительный период в моей переписке с
домом, продолжавшийся полтора года. Мама получала все до единого письма,
причем объем их постоянно увеличивался: пятнадцать страниц, двадцать,
тридцать, сорок... Я рассказывал о своей жизни в ГУЛАГе, говорил о том, что
годами волновало меня, объяснял зачастую аллегорически, но не особенно
заботясь о том, чтобы сбить с толку расшифровщиков, причины тех или иных
своих поступков. И все проходило. Летом восемьдесят третьего года был,
правда, один "сбой", в результате чего мне снова пришлось объявить
голодовку, но это было единственным исключением. Никогда раньше моя связь с
родными в Москве и Иерусалиме не была столь постоянной и прочной. Словом, в
течение полутора лет наша семья пожинала плоды общей победы над КГБ.
В первые месяцы после голодовки ко мне в камеру зачастили прокуроры и
ревизоры, взявшие в беседах со мной новый тон: теперь они были готовы
признать кое-какие ошибки, совершенные в прошлом, но указывали на Романова,
как на единственного виновника.
-- Конечно же, потребовать от заключенного свести все его письма к
фразе "жив, здоров, работой обеспечен" может лишь тот, кто не знает
советских законов, -- говорил мне Генеральный прокурор Татарской ССР
Узбеков. -- И за границу вы имеете полное право отправлять корреспонденцию.
Самым замечательным было то, что все это происходило в присутствии
самого начальника тюрьмы, сидевшего сбоку и хмуро глядевшего себе под ноги.
"Да, похоже, что дни Романова сочтены", -- думал я, возвращаясь в камеру.
Власти не только обещали мне, что никаких проблем с перепиской у меня теперь
не возникнет, но намекали, что и в деле Корягина, продолжавшего свою
голодовку, будет восстановлена справедливость.
Где-то в конце весны стало известно, что Романов уволен. А еще через
несколько недель мы узнали, что он покончил с собой. Андроповская чистка не
обошла и его. И как всегда, когда человека решили убрать, на него понавешали
всех собак, хотя, скажем, в моем случае Романов являлся лишь послушным
исполнителем воли КГБ.
Эта организация, кстати, не оставляла меня своим вниманием. В начале
марта по вызову Галкина я был доставлен в тот самый кабинет, куда он и
Романов приходили для бесед с политзаключенными. Хотя работал Галкин в
тюрьме уже три года, нам не довелось познакомиться, ведь с ним я отказывался
общаться, лишь несколько раз видел издалека.
Однако поднялся мне навстречу из-за стола другой человек, не Галкин.
Крупный, грузный мужчина лет сорока пяти приветливо, даже дружески улыбнулся
мне:
-- Здравствуйте, Анатолий Борисович! Я представитель руководства КГБ
СССР и приехал к вам по просьбе вашей матери, с которой только вчера долго
беседовал за чашкой чая.
Выйдя из-за стола, он пошел ко мне, протягивая широкую ладонь. От
рукопожатия я, естественно, уклонился, но неожиданно для самого себя сел за
стол и сказал:
-- Слушаю вас.
Зачем я это сделал? Почему не повернулся и не вышел из комнаты, как
поступал многие годы? Заворожили ли меня слова "по просьбе матери" или
просто после голодовки мне опять, как когда-то в Лефортово, захотелось
выведать, что происходит на воле? Скорее всего и то и другое.
Кагебешник сел за стол напротив меня и, достав из кармана и положив под
язык таблетку валидола, стал говорить что-то о своем больном сердце, а потом
и о моем, по праву товарища по несчастью. Он объяснил, как переживает мама и
беспокоится обо мне, рассказал о том, что она плакала у него в кабинете и
просила, чтобы КГБ вмешался и помог ей получить со мной свидание.
-- Январское не состоялось, следующее положено вам в июле. Его вас пока
не лишили. Мы готовы удовлетворить просьбу вашей матери и ходатайствовать
перед администрацией тюрьмы о том, чтобы вам дали свидание раньше. Более
того, в этом году истекает половина вашего срока, и Президиум Верховного
Совета может положительно решить вопрос о помиловании. Однако это зависит
исключительно от вас. Почему вы себя не жалеете? Еще можно понять вашу
нервозность из-за отсутствия переписки с матерью и женой, но зачем вы
вмешиваетесь во взаимоотношения администрации и других заключенных? (Всего
за несколько дней до этого закончилась наша голодовка солидарности с
Корягиным.) Что вам до них? Срок у вас побольше, да и дело гораздо
серьезнее, вам надо о своем здоровье думать и о своей семье! Да и вообще все
политики тут люди тщеславные, только и думают, как бы к вашей известности
примазаться. Словом, руководство КГБ готово пойти вам навстречу, но хотело
бы знать, какие гарантии вы, в свою очередь, можете дать нам.
Все это было банально и хорошо мне знакомо -- и игра на родственных
чувствах, и попытки "почесать" самолюбие, противопоставив меня другим, и
посулы вперемежку с прозрачными угрозами вроде слова "пока" во фразе об
июльском свидании... Я встал и пошел к двери, сказав лишь:
-- Мне нечего вам сообщить.
Кагебешник успел только крикнуть мне вдогонку:
-- Если передумаете -- напишите, и я сразу же к вам приду!
Неужели и впрямь мама обращалась к нему? Плакала у него в кабинете?
Врут, как всегда, говорил я себе, но в душе остался какой-то горький осадок.
Я, конечно, не мог знать, что незадолго до этого маму силой привезли в КГБ,
уговаривали ее передать мне через них письмо и продукты, но она
категорически отказалась иметь с ними дело. Я этого не знал, но надеялся,
что так оно и происходило. И все равно на сердце было пакостно...
Визит кагебешника из Москвы, исключительно либеральное отношение ко мне
тюремщиков, прекративших сажать меня в карцер и вообще подвергать каким бы
то ни было наказаниям, несмотря на то, что мое поведение ни в чем не
изменилось, навешивание работниками прокуратуры и МВД всех прошлых грехов на
покойного Романова, и это, и многое друroe говорило о том, что после моей
голодовки что-то произошло, вокруг меня идет какая-то игра. Может быть,
ведутся переговоры? Но я, не предаваясь пустым мечтаниям, выжидал и,
пользуясь предоставившейся возможностью, писал домой все более пространные и
подробные письма.
Ситуация прояснилась пятого июля, на очередном свидании с мамой и
братом, состоявшемся через полтора года после нашей последней встречи и
через шесть месяцев после завершения голодовки.
За это время я заметно окреп, но мама пришла в ужас: какой худой! Я
старался держаться бодро, не жаловался на здоровье, но привычка массировать
левую сторону груди выдала меня. Однако даже беседы о здоровье не могли
отвлечь маму и Леню от главного, с чем они приехали и ради чего им, видимо,
это свидание и дали.
-- Во время твоей голодовки было много протестов, -- быстро, боясь, что
его прервут, сказал мне брат, -- в том числе руководителей различных
государств и известных политических деятелей. Двадцать первого января
Андропов лично ответил Жоржу Марше, однако ясно, что это ответ и всем
другим, дав понять, что ты можешь быть вскоре освобожден. После этого наша
переписка, как видишь, наладилась. Сейчас в Мадриде подходит к концу
Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Американцы прозрачно
намекнули на то, что без решения твоего вопроса они мадридский документ не
подпишут. И вот руководитель советской делегации передал главе делегации
США, а тот сообщил Авитали, что если ты напишешь заявление с просьбой
освободить тебя из гуманных соображений, по состоянию здоровья, то твоя
просьба будет удовлетворена. То же самое сказали и нам в КГБ. Американцы
считают, что СССР не обманывает, и что это большая уступка, ведь они не
требуют от тебя ни признания вины, ни покаяния, ни осуждения кого бы то ни
было. Люся (так близкие и друзья называли Елену Георгиевну Боннэр, жену
Андрея Дмитриевича Сахарова) просила передать тебе от своего имени и от
имени ее мужа, что, по их мнению, на это предложение следует согласиться.
-- А Наташа? Наташа тоже просила? -- перебил я Леню.
-- Нет, Наташа ни о чем не просила, -- поспешно ответил он, и я
вздохнул с облегчением, ведь в противном случае мне пришлось бы впервые не
согласиться с женой.
-- Мы с мамой тоже не даем тебе советов, как себя вести, но я должен
передать твой ответ в американское посольство. Они ждут. Поэтому подумай и к
концу свидания скажи нам.
-- Мне не к чему ждать до конца встречи, -- снова перебил я брата. -- Я
не совершал никаких преступлений. Преступники те, кто арестовал меня и
держат в тюрьме. Поэтому единственное, с чем я могу обратиться к властям,
это с требованием моего немедленного освобождения и наказания виновных.
Просить их проявить гуманность означало бы признать за ними право говорить
от имени закона и справедливости.
Мне никто не возразил, но я видел, как погрустнела мама. Потом речь
зашла о наших семейных делах; оба они неоднократно упоминали имя Наташи,
пытаясь рассказать о ее самоотверженной борьбе. Но теперь уже надзиратели
стали прерывать их. В самом конце свидания мама тихо спросила, умоляюще
глядя на меня:
-- Толенька, может, ты все же еще подумаешь над этим предложением?
Бедная моя старушка! Как мне было тяжело ее огорчать... Я только
отрицательно покачал головой.
Напоследок нам с мамой разрешили обняться, андроповская "оттепель"
ломала тюремные устои...
-- А теперь -- с братом,-- сказал я дежурному офицеру, отрываясь от
плачущей мамы.
-- Ну это уж слишком! -- возмутился тот, и двое старшин подхватили меня
под руки и отвели в камеру.
Это свидание было не из легких. Как всегда, во время таких встреч в
голове образуется винегрет из подготовленных заранее вопросов, а те, которые
ты все же задаешь, выпадают из этого хаоса почти случайно. И на каждый такой
вопрос -- другой, который задаешь самому себе, а стоил ли он затраченных на
него драгоценных минут из двухчасового свидания, отделенного от предыдущего
полутора годами жизни.
А сразу же после свидания начинаешь составлять баланс: это сказал, о
том-то узнал, что-то забыл, это упустил, того-то не понял...Тысячи вопросов,
которые ты не смог, не успел или забыл задать, обрушиваются на тебя. Теперь
многие годы тебе не удастся получить на них ответы. Но даже те крохи
информации, которые тебе перепали, растворили огромное окно в мир, и ты
будешь неделями, месяцами, а то и годами перебирать их снова и снова. Видя
своих родных раз в один-два года, особенно остро воспринимаешь изменения в
них, стареющих вдалеке от тебя; жизнь за это время сделала очередной скачок,
и тебе уже надо предпринимать новые усилия, чтобы совместить себя с ними...
Но на этот раз на все эти обычные после свидания переживания накладывается
печальный образ мамы, и в ушах звучит ее полувопрос-полувздох: "Может, ты
все же?.."
Я с ходу отверг предложение КГБ, даже не объяснив маме причину отказа.
Поймет ли меня Авиталь? Сердцем -- безусловно, а вот разумом... Ведь я и
сам, кажется, не могу дать своему поведению рациональное объяснение. Словом,
следующее письмо Авитали в Иерусалим я решил посвятить анализу занятой мной
позиции.
Когда-то в Лефортово от меня требовали покаяния, осуждения сообщников,
обещая взамен скорое освобождение и возможность, оказавшись на воле, в
Израиле, взять свои слова обратно. Тогда я сформулировал для себя три
причины, по которым был не вправе это сделать: такой поступок подорвал бы
силы соратников, ослабил поддержку на Западе и подвигнул КГБ на новые
расправы.
Но уже в то время я ощущал, что все мои аргументы -- лишь частные
случаи некоего гораздо более общего принципа, что где-то в самой глубине
моего подсознания живет невидимый контролер, автоматически диктующий
отрицательный ответ на каждое очередное предложение КГБ. Это он, вероятно,
подсказывал мне: если вступишь с ними в торговлю, если начнешь их
"понимать", если станешь лицемерить, то обязательно вернешься в то рабское
состояние двоемыслия, в котором пребывал первые двадцать с лишним лет жизни.
Чтобы повысить свою сопротивляемость соблазну и оставаться все время вне
досягаемости КГБ, я тогда изо дня в день, из месяца в месяц укреплял свою
духовную связь с моим миром. "Мы нужны друг другу", -- сказал я однажды
Авитали, и сейчас, в ГУЛАГе, наша взаимная зависимость возросла
тысячекратно. "Пришло время этой книжке быть с тобой", -- писала жена перед
самым моим арестом, а потом я много месяцев сидел в карцере, чтобы сборник
псалмов действительно был со мной. Отдать мне его или нет, решал, конечно,
КГБ, но именно там, в темном и холодном карцере, я слышал не только голос
Авитали, но и пение царя Давида.
Великий псалмопевец был не единственным, кто присоединился к моей семье
и друзьям, чтобы поддержать и защитить меня. Уже в Лефортово Сократ и
Дон-Кихот, Одиссей и Гаргантюа, Антигона и Гамлет пришли мне на помощь. Я
чувствовал духовную связь с ними, их судьбы перекликались с моей, они шли со
мной через тюрьмы и лагеря, были рядом в пересылках и на этапах. И в
какой-то момент у меня появилось странное ощущение возникшей вдруг обратной
связи, не только мне было важно, как вели себя они в разных жизненных
обстоятельствах, но и им, существовавшим или придуманным много веков назад,
для оправдания пути, который они когда-то избрали, было далеко не
безразлично, как поступлю сегодня я. И точно так же, как каждый из них влиял
на поведение людей из разных стран в разные эпохи, и я сегодня, приняв
правильное решение или сделав верный выбор, могу вдохновить или разочаровать
тех, кто был, и тех, кто будет...
Это странное, мистическое ощущение взаимосвязи всех душ во времени,
пространстве и человеческом воображении возникло у меня в мрачной реальности
ГУЛАГа, где солидарность зеков была единственным способом противостоять миру
зла, и где поражение каждого из нас становилось трагедией для всех. Чувство
это укрепилось в карцерах, душа принимала телепатические передачи друзей
только в том случае, если наши сердца были настроены на одну волну.
Осознание всеобъемлющей общности и солидарности, у которых нет ни
пространственных, ни временных границ, окончательно пришло ко мне во время
голодовки, когда человеческий голос из их мира, голос мента или тюремного
врача, окликал меня по имени лишь тогда, когда им предстояло влить в меня
очередную порцию "живой воды" и напомнить мне, нанизанному на резиновый
шланг, еще не поздно к ним присоединиться. Но все меньше они занимали меня,
все реже останавливался мой взгляд на сером интерьере их камеры, в которой я
был вынужден жить, но все чаще задерживался он на фотографии Авитали,
стоящей на фоне водопада, и я с радостью уходил вслед за ней в наш мир.
"Распалась связь времен", -- говорил Гамлет в минуту отчаяния,
оказавшись вдруг лицом к лицу со злодейством. Я же восстанавливал эту связь,
заключив братский союз с теми, кто помогал мне защитить достоинство, и не
только свое личное, но достоинство человека, созданного по образу и подобию
Творца.
Однако, конечно же, этот многомерный мир, в который я несколько лет
назад погрузился, не был черно-белым: вот, мол, добро, правда, друзья, а с
другой стороны -- зло, ложь и враги. Разобраться в нем оказалось нелегко, и
немало исторических и книжных персонажей пытались сбить меня с толку.
Первым среди них был Галилее Галилей. Это имя всплыло как-то в беседе с
Тимофеевым, моим сокамерником в Лефортово.
-- Вот Галилей действительно умный человек, -- сказал Тимофеев. --
Покаялся перед инквизицией и смог продолжить свои занятия наукой. И сколько
пользы людям принес! А в конце жизни произнес бессмертные слова: "А все-таки
она вертится", -- окончательно утвердив истину.
Возникнув однажды, имя Галилея уже не выходило у меня из головы.
Авторитет этого великого ученого давил не меньше, чем аргументы моих
инквизиторов. Галилео Галилей пытался давать мне советы, спорить, возражать,
и в итоге оказался в стане моих врагов.
Галилей, безусловно, гений, каких немного было в истории человечества,
открывший, среди прочего, законы инерции движения. Но разве его всемирная и
всевечная слава не увеличивает число тех, кто в разные времена и в разных
странах призывает этот высокий авторитет в оправдание инерции своего страха,
утверждая: "Не важно, что я скажу, важно, что она вертится"?
И хотя покаялся Галилей перед инквизицией три с половиной века назад,
его капитуляция влияла на меня и сегодня. Я чувствовал, что если приму
предложение КГБ, то не только предам самого себя, я укреплю зло в этом мире.
Ибо когда-нибудь в будущем мое решение, возможно, поможет охранке сломать
другого зека.
Вспоминая все беседы и споры, которые я вел с друзьями и оппонентами,
реальными и сошедшими с книжных страниц, думая о тех, кто поддерживал меня и
вдохновлял на борьбу и самим существованием своим, и личным примером, и всей
своей судьбой, я открывал для себя новый закон: закон всемирного притяжения,
что за запиской этой -- долгие месяцы тяжелой и неустанной борьбы многих
людей, и прежде всего мамы и Авитали. Мама действительно просила, чтобы я
снял голодовку, уверяя меня на основе полученных ею гарантий, что это
приведет к немедленному возобновлению нашей переписки.
-- Мы идем вам навстречу, -- вкрадчиво говорил начальник тюрьмы.
-- Напишите сейчас матери, что снимаете голодовку, и я тут же передам
ей эту записку, причем даже не засчитаю ее за очередное письмо. Главное --
побыстрей успокоить вашу маму. А дней через десять напишете подробнее и
маме, и жене. Пора вам подумать и о себе, и о них.
-- Но зачем же ждать десять дней? Я прямо сейчас напишу обычное письмо,
оно будет ненамного длиннее записки и вы его передадите.
-- Да что я вам, почтальон, что ли? -- взорвался Романов, которому
нелегко давалась роль заботливого дядюшки. Правда, он сразу же взял себя в
руки. -- У меня много дел, я не могу долго ждать. Напишите две-три фразы и я
передам, -- и он посмотрел на часы, мол, еще секунда и он будет вынужден
уйти.
Я же тем временем взял лист бумаги и кратко написал матери обо всем,
что мне не давали ей сообщить: о том, сколько писем я получил за последний
год, почему не пропускали мои послания, о причинах, вынудивших меня начать
голодовку. Кроме того, я подробно описал маме свое теперешнее физическое
состояние, предупредил, что буду готов снять голодовку лишь после того, как
получу от нее подтверждение, что она прочла это письмо, а следующее отправлю
ей через десять дней. В конце я добавил, что в случае нарушения
администрацией моих условий, голодовка будет возобновлена автоматически. В
общем, в этой записке я написал даже больше, чем в письмах, которые пытался
переслать раньше.
Все это время Романов кружил вокруг меня, заглядывал через плечо,
восклицал:
-- Да разве можно такую длинную! Я же вам разрешил только две-три
фразы! -- и хватался за фуражку. -- Ну, все! Я ухожу.
Он страшно мешал мне сосредоточиться, и я наконец не выдержал:
-- Да идите себе, если вам некогда! Вы не даете мне собраться с
мыслями. Когда закончу, передам эту записку через дежурного офицера.
-- Вот как вам идти навстречу! Ну и подыхай, если тебе так хочется! --
воскликнул Романов. Он бросился к двери, но в последний момент вернулся. --
Ну, ладно. Мне не вас, вашу мать жалко. Давайте скорее сюда вашу записку.
Теперь я был уверен в том, что ему предписано добиться прекращения моей
голодовки сегодня же. Что ж, это лишь укрепило мою решимость передать маме
как можно больше информации.
Когда письмо наконец было готово, начальник тюрьмы буквально выхватил
его у меня из рук и спросил:
-- Так что, я скажу, чтобы вам принесли еду?
-- Сначала пусть мать подтвердит, что она прочла мою записку, только
тогда я сниму голодовку.
-- Да ты... Да вы... Да вы что, издеваетесь надо мной?! Мне, начальнику
тюрьмы, больше делать нечего, как записки вам таскать?!
Нет, не подходил Романов к навязанной ему КГБ роли миротворца...
-- Снимай голодовку сейчас же или помрешь! -- заорал он.
Записка от мамы, неожиданно появившаяся возможность победно завершить
голодовку, восстановив связь с домом, а главное -- ликование смертника, уже
смирившегося со своей участью, но внезапно увидевшего перед собой проблеск
надежды, -- все это на короткий срок вывело меня из сомнамбулического
состояния, заставило забыть о недугах. Теперь же они вновь навалились на
меня. Ноги мои вдруг подкосились от слабости и я упал на нары; сил хватило
лишь на то, чтобы отвернуться к стене.
Романов говорил еще что-то, но я его не слышал. Потом наступила тишина:
очевидно, он ушел. Даже повернуть голову, чтобы проверить, забрал ли
начальник тюрьмы записку, я не мог.
Так прошло немало времени, час или два, и когда вновь загремела дверь,
я мгновенно вынырнул из глубин забытья; с трудом сел на нарах и опять увидел
перед собой Романова с запиской в руках -- моей собственной запиской!
-- Анатолий Борисович! -- сказал он с не свойственной ему просительной
интонацией. -- Вам же разрешили написать только две-три фразы, а вы накатали
целый роман. Ну ладно, мы еще раз пойдем вам навстречу, перепишите его,
только эти два абзаца уберите, и он показал на то место, где я говорил о
фактическом прекращении нашей переписки, и на другое, в котором сообщал, на
каких условиях готов снять голодовку. -- Иначе мы вашу записку не передадим.
Поймите: мы ведь и так идем на нарушение закона.
-- Я продолжаю голодовку, -- сказал я и отвернулся к стене.
-- Что же вы, мать не жалеете... -- завел было он старую пластинку, но
вдруг выматерился и заорал в полный голос: -- Я здесь начальник тюрьмы, а не
мальчишка! Издеваешься надо мной?!
Я услышал, как со стола слетело что-то, кажется, кружка с водой.
Хлопнула дверь. Из коридора донеслись вопли: Романов наткнулся на
зека-уборщика и срывал на нем злость. Да, конечно же, этому типу не по нутру
быть мальчиком на побегушках внутри треугольника "КГБ -- мама -- я". Ну, да
это его проблема!..
А еще через час дежурный офицер принес мне записку от мамы, где она
писала, что прочла мое письмо, будет ждать через две недели очередного, с
описанием моего выхода из голодовки, и приложит все усилия, чтобы переписка
между нами не прерывалась. Внизу стояла дата: четырнадцатое января
восемьдесят третьего года. Значит, это был сто десятый день с начала моей
акции протеста...
Я долго сидел в прострации, держа в руках листок бумаги, исписанный
маминым почерком. Ожидание приближающейся смерти, которым я был полон
последние недели, ушло из души, как черная, застоялая вода из прочищенного
бассейна, и на смену ему пришло ликование: я буду жить! Мы вновь победили, в
очередной раз пробили стену, которой КГБ пытался отгородить меня от близких!
Я взял сборник псалмов, сел так, чтобы видеть фотографии моих родных, и
по складам, вслух, прочел всю книгу от первого до последнего слова. На это у
меня ушли сутки.
Когда меня арестовали, я весил шестьдесят пять килограммов, к моменту
начала голодовки -- чуть больше пятидесяти, теперь -- тридцать пять. Как
только я снял ее, власти немедленно взялись меня "ремонтировать", и уже на
следующий день перевели меня в другую камеру -- в противоположном конце
коридора. Медленно, еле переставляя ноги, тащился я по нему, надрываясь под
тяжестью матраца и подушки...
Новая моя камера называлась больничной, и через ее кормушку ко мне
ежедневно поступали такие редкие в тюрьме продукты, как мясо, молоко, масло.
Витамины я получал в виде таблеток и уколов. В итоге силы стали прибывать с
каждым днем; уже меньше чем через неделю я вышел на прогулку, хотя, конечно,
провести на ногах два льготных часа был еще не в состоянии, да и сердце
болело не переставая...
Врач сказал: "У вас дистрофия миокарда; потребуются, быть может,
месяцы, пока это пройдет".
Но прошли не месяцы, а годы, пока я смог лежать на левом боку, и
сегодня, через несколько лет после освобождения, даже небольшая физическая
нагрузка сразу же напоминает мне о тех ста десяти сутках в чистопольской
тюрьме.
Еще врач добавил: "Больше так со своим сердцем не шутите: вам нельзя
голодать буквально ни одного дня". Он оказался прав. В дальнейшем даже во
время двадцатичетырехчасовой голодовки сердце к концу ее болело так, как
если бы я был без пищи уже два месяца. С другой стороны, я не сомневался,
что врач, предупреждая меня, заботится отнюдь не о моем здоровье...
В следующий раз мне пришлось голодать очень скоро. Недель через пять
после перевода в больничную камеру я услышал в коридоре голос Анатолия
Корягина, он кричал, что был избит при водворении в карцер. Наше требование
о немедленном расследовании инцидента отклонили, и я присоединился к группе
политзаключенных, объявивших семидневную голодовку солидарности с Корягиным.
С перепиской же дела обстояли так. Я, как и обещал маме, отправил ей
через десять дней большое письмо, страниц на пятнадцать. Через неделю мне
сообщили о его конфискации. На сей раз от меня, правда, не потребовали
свести все к фразе "жив, здоров, работой обеспечен", но предлагали ничего не
писать о моем самочувствии. Я понял, что это только начало: КГБ вновь
испытывал меня на прочность, полагая, что решиться на новую голодовку мне
будет нелегко, ведь я только-только начал восстанавливать силы, после
долгого перерыва вновь почувствовал вкус к жизни.
Не раздумывая, я написал прокурору заявление, в котором сообщил, что
возобновляю голодовку через неделю. Спустя несколько дней письмо ушло в
Москву. С этого момента начался удивительный период в моей переписке с
домом, продолжавшийся полтора года. Мама получала все до единого письма,
причем объем их постоянно увеличивался: пятнадцать страниц, двадцать,
тридцать, сорок... Я рассказывал о своей жизни в ГУЛАГе, говорил о том, что
годами волновало меня, объяснял зачастую аллегорически, но не особенно
заботясь о том, чтобы сбить с толку расшифровщиков, причины тех или иных
своих поступков. И все проходило. Летом восемьдесят третьего года был,
правда, один "сбой", в результате чего мне снова пришлось объявить
голодовку, но это было единственным исключением. Никогда раньше моя связь с
родными в Москве и Иерусалиме не была столь постоянной и прочной. Словом, в
течение полутора лет наша семья пожинала плоды общей победы над КГБ.
В первые месяцы после голодовки ко мне в камеру зачастили прокуроры и
ревизоры, взявшие в беседах со мной новый тон: теперь они были готовы
признать кое-какие ошибки, совершенные в прошлом, но указывали на Романова,
как на единственного виновника.
-- Конечно же, потребовать от заключенного свести все его письма к
фразе "жив, здоров, работой обеспечен" может лишь тот, кто не знает
советских законов, -- говорил мне Генеральный прокурор Татарской ССР
Узбеков. -- И за границу вы имеете полное право отправлять корреспонденцию.
Самым замечательным было то, что все это происходило в присутствии
самого начальника тюрьмы, сидевшего сбоку и хмуро глядевшего себе под ноги.
"Да, похоже, что дни Романова сочтены", -- думал я, возвращаясь в камеру.
Власти не только обещали мне, что никаких проблем с перепиской у меня теперь
не возникнет, но намекали, что и в деле Корягина, продолжавшего свою
голодовку, будет восстановлена справедливость.
Где-то в конце весны стало известно, что Романов уволен. А еще через
несколько недель мы узнали, что он покончил с собой. Андроповская чистка не
обошла и его. И как всегда, когда человека решили убрать, на него понавешали
всех собак, хотя, скажем, в моем случае Романов являлся лишь послушным
исполнителем воли КГБ.
Эта организация, кстати, не оставляла меня своим вниманием. В начале
марта по вызову Галкина я был доставлен в тот самый кабинет, куда он и
Романов приходили для бесед с политзаключенными. Хотя работал Галкин в
тюрьме уже три года, нам не довелось познакомиться, ведь с ним я отказывался
общаться, лишь несколько раз видел издалека.
Однако поднялся мне навстречу из-за стола другой человек, не Галкин.
Крупный, грузный мужчина лет сорока пяти приветливо, даже дружески улыбнулся
мне:
-- Здравствуйте, Анатолий Борисович! Я представитель руководства КГБ
СССР и приехал к вам по просьбе вашей матери, с которой только вчера долго
беседовал за чашкой чая.
Выйдя из-за стола, он пошел ко мне, протягивая широкую ладонь. От
рукопожатия я, естественно, уклонился, но неожиданно для самого себя сел за
стол и сказал:
-- Слушаю вас.
Зачем я это сделал? Почему не повернулся и не вышел из комнаты, как
поступал многие годы? Заворожили ли меня слова "по просьбе матери" или
просто после голодовки мне опять, как когда-то в Лефортово, захотелось
выведать, что происходит на воле? Скорее всего и то и другое.
Кагебешник сел за стол напротив меня и, достав из кармана и положив под
язык таблетку валидола, стал говорить что-то о своем больном сердце, а потом
и о моем, по праву товарища по несчастью. Он объяснил, как переживает мама и
беспокоится обо мне, рассказал о том, что она плакала у него в кабинете и
просила, чтобы КГБ вмешался и помог ей получить со мной свидание.
-- Январское не состоялось, следующее положено вам в июле. Его вас пока
не лишили. Мы готовы удовлетворить просьбу вашей матери и ходатайствовать
перед администрацией тюрьмы о том, чтобы вам дали свидание раньше. Более
того, в этом году истекает половина вашего срока, и Президиум Верховного
Совета может положительно решить вопрос о помиловании. Однако это зависит
исключительно от вас. Почему вы себя не жалеете? Еще можно понять вашу
нервозность из-за отсутствия переписки с матерью и женой, но зачем вы
вмешиваетесь во взаимоотношения администрации и других заключенных? (Всего
за несколько дней до этого закончилась наша голодовка солидарности с
Корягиным.) Что вам до них? Срок у вас побольше, да и дело гораздо
серьезнее, вам надо о своем здоровье думать и о своей семье! Да и вообще все
политики тут люди тщеславные, только и думают, как бы к вашей известности
примазаться. Словом, руководство КГБ готово пойти вам навстречу, но хотело
бы знать, какие гарантии вы, в свою очередь, можете дать нам.
Все это было банально и хорошо мне знакомо -- и игра на родственных
чувствах, и попытки "почесать" самолюбие, противопоставив меня другим, и
посулы вперемежку с прозрачными угрозами вроде слова "пока" во фразе об
июльском свидании... Я встал и пошел к двери, сказав лишь:
-- Мне нечего вам сообщить.
Кагебешник успел только крикнуть мне вдогонку:
-- Если передумаете -- напишите, и я сразу же к вам приду!
Неужели и впрямь мама обращалась к нему? Плакала у него в кабинете?
Врут, как всегда, говорил я себе, но в душе остался какой-то горький осадок.
Я, конечно, не мог знать, что незадолго до этого маму силой привезли в КГБ,
уговаривали ее передать мне через них письмо и продукты, но она
категорически отказалась иметь с ними дело. Я этого не знал, но надеялся,
что так оно и происходило. И все равно на сердце было пакостно...
Визит кагебешника из Москвы, исключительно либеральное отношение ко мне
тюремщиков, прекративших сажать меня в карцер и вообще подвергать каким бы
то ни было наказаниям, несмотря на то, что мое поведение ни в чем не
изменилось, навешивание работниками прокуратуры и МВД всех прошлых грехов на
покойного Романова, и это, и многое друroe говорило о том, что после моей
голодовки что-то произошло, вокруг меня идет какая-то игра. Может быть,
ведутся переговоры? Но я, не предаваясь пустым мечтаниям, выжидал и,
пользуясь предоставившейся возможностью, писал домой все более пространные и
подробные письма.
Ситуация прояснилась пятого июля, на очередном свидании с мамой и
братом, состоявшемся через полтора года после нашей последней встречи и
через шесть месяцев после завершения голодовки.
За это время я заметно окреп, но мама пришла в ужас: какой худой! Я
старался держаться бодро, не жаловался на здоровье, но привычка массировать
левую сторону груди выдала меня. Однако даже беседы о здоровье не могли
отвлечь маму и Леню от главного, с чем они приехали и ради чего им, видимо,
это свидание и дали.
-- Во время твоей голодовки было много протестов, -- быстро, боясь, что
его прервут, сказал мне брат, -- в том числе руководителей различных
государств и известных политических деятелей. Двадцать первого января
Андропов лично ответил Жоржу Марше, однако ясно, что это ответ и всем
другим, дав понять, что ты можешь быть вскоре освобожден. После этого наша
переписка, как видишь, наладилась. Сейчас в Мадриде подходит к концу
Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Американцы прозрачно
намекнули на то, что без решения твоего вопроса они мадридский документ не
подпишут. И вот руководитель советской делегации передал главе делегации
США, а тот сообщил Авитали, что если ты напишешь заявление с просьбой
освободить тебя из гуманных соображений, по состоянию здоровья, то твоя
просьба будет удовлетворена. То же самое сказали и нам в КГБ. Американцы
считают, что СССР не обманывает, и что это большая уступка, ведь они не
требуют от тебя ни признания вины, ни покаяния, ни осуждения кого бы то ни
было. Люся (так близкие и друзья называли Елену Георгиевну Боннэр, жену
Андрея Дмитриевича Сахарова) просила передать тебе от своего имени и от
имени ее мужа, что, по их мнению, на это предложение следует согласиться.
-- А Наташа? Наташа тоже просила? -- перебил я Леню.
-- Нет, Наташа ни о чем не просила, -- поспешно ответил он, и я
вздохнул с облегчением, ведь в противном случае мне пришлось бы впервые не
согласиться с женой.
-- Мы с мамой тоже не даем тебе советов, как себя вести, но я должен
передать твой ответ в американское посольство. Они ждут. Поэтому подумай и к
концу свидания скажи нам.
-- Мне не к чему ждать до конца встречи, -- снова перебил я брата. -- Я
не совершал никаких преступлений. Преступники те, кто арестовал меня и
держат в тюрьме. Поэтому единственное, с чем я могу обратиться к властям,
это с требованием моего немедленного освобождения и наказания виновных.
Просить их проявить гуманность означало бы признать за ними право говорить
от имени закона и справедливости.
Мне никто не возразил, но я видел, как погрустнела мама. Потом речь
зашла о наших семейных делах; оба они неоднократно упоминали имя Наташи,
пытаясь рассказать о ее самоотверженной борьбе. Но теперь уже надзиратели
стали прерывать их. В самом конце свидания мама тихо спросила, умоляюще
глядя на меня:
-- Толенька, может, ты все же еще подумаешь над этим предложением?
Бедная моя старушка! Как мне было тяжело ее огорчать... Я только
отрицательно покачал головой.
Напоследок нам с мамой разрешили обняться, андроповская "оттепель"
ломала тюремные устои...
-- А теперь -- с братом,-- сказал я дежурному офицеру, отрываясь от
плачущей мамы.
-- Ну это уж слишком! -- возмутился тот, и двое старшин подхватили меня
под руки и отвели в камеру.
Это свидание было не из легких. Как всегда, во время таких встреч в
голове образуется винегрет из подготовленных заранее вопросов, а те, которые
ты все же задаешь, выпадают из этого хаоса почти случайно. И на каждый такой
вопрос -- другой, который задаешь самому себе, а стоил ли он затраченных на
него драгоценных минут из двухчасового свидания, отделенного от предыдущего
полутора годами жизни.
А сразу же после свидания начинаешь составлять баланс: это сказал, о
том-то узнал, что-то забыл, это упустил, того-то не понял...Тысячи вопросов,
которые ты не смог, не успел или забыл задать, обрушиваются на тебя. Теперь
многие годы тебе не удастся получить на них ответы. Но даже те крохи
информации, которые тебе перепали, растворили огромное окно в мир, и ты
будешь неделями, месяцами, а то и годами перебирать их снова и снова. Видя
своих родных раз в один-два года, особенно остро воспринимаешь изменения в
них, стареющих вдалеке от тебя; жизнь за это время сделала очередной скачок,
и тебе уже надо предпринимать новые усилия, чтобы совместить себя с ними...
Но на этот раз на все эти обычные после свидания переживания накладывается
печальный образ мамы, и в ушах звучит ее полувопрос-полувздох: "Может, ты
все же?.."
Я с ходу отверг предложение КГБ, даже не объяснив маме причину отказа.
Поймет ли меня Авиталь? Сердцем -- безусловно, а вот разумом... Ведь я и
сам, кажется, не могу дать своему поведению рациональное объяснение. Словом,
следующее письмо Авитали в Иерусалим я решил посвятить анализу занятой мной
позиции.
Когда-то в Лефортово от меня требовали покаяния, осуждения сообщников,
обещая взамен скорое освобождение и возможность, оказавшись на воле, в
Израиле, взять свои слова обратно. Тогда я сформулировал для себя три
причины, по которым был не вправе это сделать: такой поступок подорвал бы
силы соратников, ослабил поддержку на Западе и подвигнул КГБ на новые
расправы.
Но уже в то время я ощущал, что все мои аргументы -- лишь частные
случаи некоего гораздо более общего принципа, что где-то в самой глубине
моего подсознания живет невидимый контролер, автоматически диктующий
отрицательный ответ на каждое очередное предложение КГБ. Это он, вероятно,
подсказывал мне: если вступишь с ними в торговлю, если начнешь их
"понимать", если станешь лицемерить, то обязательно вернешься в то рабское
состояние двоемыслия, в котором пребывал первые двадцать с лишним лет жизни.
Чтобы повысить свою сопротивляемость соблазну и оставаться все время вне
досягаемости КГБ, я тогда изо дня в день, из месяца в месяц укреплял свою
духовную связь с моим миром. "Мы нужны друг другу", -- сказал я однажды
Авитали, и сейчас, в ГУЛАГе, наша взаимная зависимость возросла
тысячекратно. "Пришло время этой книжке быть с тобой", -- писала жена перед
самым моим арестом, а потом я много месяцев сидел в карцере, чтобы сборник
псалмов действительно был со мной. Отдать мне его или нет, решал, конечно,
КГБ, но именно там, в темном и холодном карцере, я слышал не только голос
Авитали, но и пение царя Давида.
Великий псалмопевец был не единственным, кто присоединился к моей семье
и друзьям, чтобы поддержать и защитить меня. Уже в Лефортово Сократ и
Дон-Кихот, Одиссей и Гаргантюа, Антигона и Гамлет пришли мне на помощь. Я
чувствовал духовную связь с ними, их судьбы перекликались с моей, они шли со
мной через тюрьмы и лагеря, были рядом в пересылках и на этапах. И в
какой-то момент у меня появилось странное ощущение возникшей вдруг обратной
связи, не только мне было важно, как вели себя они в разных жизненных
обстоятельствах, но и им, существовавшим или придуманным много веков назад,
для оправдания пути, который они когда-то избрали, было далеко не
безразлично, как поступлю сегодня я. И точно так же, как каждый из них влиял
на поведение людей из разных стран в разные эпохи, и я сегодня, приняв
правильное решение или сделав верный выбор, могу вдохновить или разочаровать
тех, кто был, и тех, кто будет...
Это странное, мистическое ощущение взаимосвязи всех душ во времени,
пространстве и человеческом воображении возникло у меня в мрачной реальности
ГУЛАГа, где солидарность зеков была единственным способом противостоять миру
зла, и где поражение каждого из нас становилось трагедией для всех. Чувство
это укрепилось в карцерах, душа принимала телепатические передачи друзей
только в том случае, если наши сердца были настроены на одну волну.
Осознание всеобъемлющей общности и солидарности, у которых нет ни
пространственных, ни временных границ, окончательно пришло ко мне во время
голодовки, когда человеческий голос из их мира, голос мента или тюремного
врача, окликал меня по имени лишь тогда, когда им предстояло влить в меня
очередную порцию "живой воды" и напомнить мне, нанизанному на резиновый
шланг, еще не поздно к ним присоединиться. Но все меньше они занимали меня,
все реже останавливался мой взгляд на сером интерьере их камеры, в которой я
был вынужден жить, но все чаще задерживался он на фотографии Авитали,
стоящей на фоне водопада, и я с радостью уходил вслед за ней в наш мир.
"Распалась связь времен", -- говорил Гамлет в минуту отчаяния,
оказавшись вдруг лицом к лицу со злодейством. Я же восстанавливал эту связь,
заключив братский союз с теми, кто помогал мне защитить достоинство, и не
только свое личное, но достоинство человека, созданного по образу и подобию
Творца.
Однако, конечно же, этот многомерный мир, в который я несколько лет
назад погрузился, не был черно-белым: вот, мол, добро, правда, друзья, а с
другой стороны -- зло, ложь и враги. Разобраться в нем оказалось нелегко, и
немало исторических и книжных персонажей пытались сбить меня с толку.
Первым среди них был Галилее Галилей. Это имя всплыло как-то в беседе с
Тимофеевым, моим сокамерником в Лефортово.
-- Вот Галилей действительно умный человек, -- сказал Тимофеев. --
Покаялся перед инквизицией и смог продолжить свои занятия наукой. И сколько
пользы людям принес! А в конце жизни произнес бессмертные слова: "А все-таки
она вертится", -- окончательно утвердив истину.
Возникнув однажды, имя Галилея уже не выходило у меня из головы.
Авторитет этого великого ученого давил не меньше, чем аргументы моих
инквизиторов. Галилео Галилей пытался давать мне советы, спорить, возражать,
и в итоге оказался в стане моих врагов.
Галилей, безусловно, гений, каких немного было в истории человечества,
открывший, среди прочего, законы инерции движения. Но разве его всемирная и
всевечная слава не увеличивает число тех, кто в разные времена и в разных
странах призывает этот высокий авторитет в оправдание инерции своего страха,
утверждая: "Не важно, что я скажу, важно, что она вертится"?
И хотя покаялся Галилей перед инквизицией три с половиной века назад,
его капитуляция влияла на меня и сегодня. Я чувствовал, что если приму
предложение КГБ, то не только предам самого себя, я укреплю зло в этом мире.
Ибо когда-нибудь в будущем мое решение, возможно, поможет охранке сломать
другого зека.
Вспоминая все беседы и споры, которые я вел с друзьями и оппонентами,
реальными и сошедшими с книжных страниц, думая о тех, кто поддерживал меня и
вдохновлял на борьбу и самим существованием своим, и личным примером, и всей
своей судьбой, я открывал для себя новый закон: закон всемирного притяжения,