Туричин Илья. Кураж

   – Эрих, - перебила она его. - Я всего лишь артистка цирка.
   – Вы немка, Гертруда. У вас есть характер. Думаете, я не знаю, как вы завоевывали… м-м-м… жизненное пространство там, в советском застенке?
   – Я только защищалась.
   – Нет, вы нападали. Вы нападали, как истинная дочь своего народа. Напористость, отвага у нас, у немцев, в крови. Не так ли? Отто! - неожиданно позвал он и, когда тот появился в дверях, приказал: - Вызовите Шанце, он должен быть в караульном помещении. - И, обратившись к Гертруде Иоганновне, добавил: - Гуго Шанце - мой вам сюрприз и гвоздь вашей будущей фирмы!
   Доктор Доппель оказался не только оратором, но и коммерсантом. Это была его идея: взять в аренду гостиницу с рестораном, отсрочить платежи за аренду и начать обслуживание приезжих офицеров. Пока служба безопасности проверяла Лужину, он обдумывал, прикидывал, подсчитывал. Лужина показалась ему женщиной волевой, энергичной, судя по ее поведению в тюрьме. И потом, она была артисткой, умела держаться. Не всякая женщина прыгнет на лошадь на скаку! И даже то, что она не искушена в коммерции, его устраивало. Воровать не будет. В сущности, Гертруда - подставное лицо. А гостиница и ресторан с кабаре для офицеров будет приносить приличный доход. Беднягам скучно и некуда девать деньги!
   К тому времени, когда служба безопасности в лице штурмбанфюрера Гравеса известила доктора о том, что Гертруду Лужину можно использовать в качестве служащей, доктор уже все продумал, прикинул и подсчитал.
   Несколько раз он беседовал с Гертрудой. Он не уговаривал ее, он красноречиво, в свойственной ему манере расписывал достоинства и блага будущего "дела". А сам одновременно вел от ее имени переговоры с военным комендантом и городской управой. Он был уверен, что Гертруда Копф согласится. В конце концов женщина должна была заняться каким-либо делом!
   А Гертруда Иоганновна не заставила себя долго упрашивать. Уж лучше быть владелицей гостиницы, чем, допустим, переводчицей у штурмбанфюрера Гравеса в СД. Да и посоветоваться ей было не с кем. Никому не требовалось починить замок чемодана.
   Так появилась на свет скромная фирма "Фрау Копф и К°".
   Предстояло принять гостиницу, проверить служащих, подобрать штат, кое-что перестроить в ресторане, найти или выписать из Германии артистов для кабаре.
   Всю финансовую часть Доппель взял на себя, а организацию возложил на Гертруду. Женщина смыслит в кухне и уюте больше!
   В дверь постучали, и в кабинет, прихрамывая, вошел тощий фельдфебель. Форма на нем висела мешком, ремень сползал на бедра. Лицо у него было вытянутое и бледное, даже зеленоватое. Длинный острый нос свисал чуть не до губ, казалось, что он прямо тут же вытягивается и фельдфебель прилагает бесконечное внутреннее усилие, чтобы он не вытянулся до полу. Может быть, от этого светлые, близко посаженные к носу глаза его были печальны. Он поднял вверх непомерно длинную руку и тонким слабым голосом выкрикнул:
   – Хайль Гитлер!
   – Хайль. Вот, Гертруда, это Гуго Шанце, личный повар генерала Клауса фон Розенштайна! - несколько торжественно произнес Доппель.
   – Повар? - с сомнением спросила Гертруда Иоганновна, уж очень не вязалась тощая бледная фигура фельдфебеля с профессией повара.
   Доппель понял ее и улыбнулся.
   – Внешность обманчива. Я сам неоднократно имел удовольствие пробовать его стряпню. Ах, какое это было прекрасное время! Генерал фон Розенштайн любил и умел поесть. Не так ли, Гуго?
   – Так точно, господин доктор.
   – Кто же теперь кормит генерала? - спросила Гертруда Иоганновна.
   – Теперь он сам кормит червей. Его убило осколком русского снаряда.
   – Простите… Вы тоже были ранены?
   – Нет, фрау. Я хромаю с детства. Просто нога высохла ни с того ни с сего. А генералу нечего было на старости лет соваться в эту кашу. Сидел бы дома.
   – Какой ужас! - Гертруда Иоганновна побледнела и на глазах ее заблестели слезы, потому что она представила себе Ивана, которого убивает немецкий снаряд.
   – Гертруда, дорогая, вы - истинная немка, - проникновенно сказал Доппель. - Не надо слез. Генерал Клаус фон Розенштайн пал смертью героя за фюрера и Германию! Гуго, вы расстроили свою новую хозяйку фрау Гертруду Копф.
   – Прошу прощенья, фрау.
   – Возьмете свои вещи и пойдете с фрау Копф. Она устроит вас на жилье в своей гостинице.
   – Слушаюсь.
   – Идите.
   – Хайль Гитлер!
   – Хайль.
   "В своей гостинице! Ну и ну… Что еще впереди? Хоть бы скоре пришел человек, которому нужно починить замок чемодана", - подумала Гертруда Иоганновна, прощаясь с Доппелем.
 

3

 
   Последние дни, когда матери стало совсем худо, Василь спал урывками, ухаживал за больной днем и ночью.
   Фашисты выгнали из больницы всех. Тех, кто вовсе ходить не мог, выносили и складывали прямо на земле возле кирпичной стены больничного сада, на солнцепеке. Смотреть страшно!
   Василь забрал мать домой. Пришли за ней втроем: он, Толик и Злата. Мать еле ноги переставляла. Хорошо, что идти не так уж далеко.
   Первые дни она лежала без стонов, глядела в потолок, терпела боль. Катерина пела ей песенки, и мать слабо улыбалась, глаза ее еще поблескивали, светились. Потом она стала впадать в забытье, осунулась, почернела, глаза ее потускнели, словно внутри погас какой-то свет.
   Толик и Злата приходили по очереди посидеть возле нее. А Василь бежал добывать еду. Надо было кормить и мать, и Катерину, да и самому есть хотелось. А денег не было. И были бы - что на них купишь? Вот и бегал с наступлением темноты по чужим огородам. Подкапывал картошку меленькую, - лето сухое! Таскал морковку и огурцы. Однажды уволок даже зеленую тыкву.
   Риск был немалый: или фашисты пристрелят, или хозяева поймают, спуску не дадут. Отродясь не воровал, нужда заставила.
   В ту ночь, когда умерла мать, Василь задремал возле стола. Проснулся от необычной тишины: ни стона, ни вздоха. Подошел к матери, а она не дышит. Он, растерянный, постоял возле изголовья. Хотел было разбудить Катерину, да раздумал. К чему? Пускай спит.
   Тихонько, на цыпочках, словно боясь разбудить мертвую, Василь вышел на кухню, сел на табурет и заплакал. Слезы текли и текли, он размазывал их рукавом рубахи по щекам, а они все текли.
   Потом, когда стало уже совсем светло, он ополоснул лицо водой, разбудил сестренку, помог ей одеться и, крепко взяв за руку, увел из дому. Про мать ничего не сказал.
   Катерина ныла, что хочет есть, но Василь успокоил ее, сказав, что идут к Злате и Злата ее непременно покормит.
   Потом начались хлопоты. Надо было взять разрешение на похороны. Не было гроба, пришлось сколачивать самим из старых нестроганых досок. Соседи помогли.
   Лейтенанта Каруселина, который сидел один в "вигваме", не то чтобы забыли, а просто за хлопотами мысли о нем отодвинулись на второй план. И только утром, в день похорон, отрядили к нему Толика.
   Добираться до "вигвама" с каждым днем становилось все труднее. Немцы навели мост, но он охранялся. Солдаты проверяли документы и поклажу у всех входящих в город или покидающих его.
   Толик взял грибную корзину, положил в нее кусок хлеба, непропеченный, словно слепленный из глины с отрубями и соломой, больно царапавший десны. В карман пальто сунул кусочек желтоватого сала.
   Прошло то время, когда карманы Толика были набиты собачьей едой. Попадись сейчас косточка с мясом, сам бы сгрыз с удовольствием!
   Первые дни, когда фашисты начали вводить свои строгости, мать не выпускала Толика на улицу, даже пробовала запирать. Но потом поняла, что бесполезно, сын подрос, у него свои дела, дурного он ничего не сделает.
   И Толик стал уходить из дому, когда хотел, куда шел - не докладывал, где был - не рассказывал.
   Большой Совет постановил выходить лейтенанта, и Великие Вожди находили разные способы навещать своего подопечного в "вигваме". Перебраться через речку - плевое дело! Проверено. Вот только вода похолодала, и купающийся в эту пору выглядел по крайней мере чудаком. А привлекать к себе внимание не следовало, хоть на речке и в лесу немцы не появлялись. Только у моста.
   Толик подошел к деревянной будке возле шлагбаума, снял кепку и произнес вежливо:
   – Гутен морген.
   Солдат выходить из будки не стал, охота мокнуть под дождем! Поманил Толика пальцем и, когда тот подошел, заглянул в корзину.
   – Аусвайс.
   Толик замотал головой.
   – Найн, нету. Их бин кляйне. Маленький. Я собирать грибы в этот корзинка, - Толику казалось, что, если он будет говорить, коверкая русский язык, немец его скорей поймет. Для наглядности он даже достал из кармана перочинный ножик, раскрыл его, нагнулся и "срезал" два воображаемых гриба.
   Солдат высунул из будки руку, отобрал ножик, осмотрел его. Ножик был старый, с поломанным лезвием. Солдат недовольно поморщился, бросил его в корзинку и махнул рукой: шагай, мол, разрешаю.
   Толик поклонился, пробормотал:
   – Данке, данке…
   И пошел по мокрому деревянному настилу через речку. Пройдя немного по дороге, он, не доходя до знакомой тропы, свернул в лес и постоял в кустах. На всякий случай. Потом двинулся дальше, срезая попадавшиеся грибы. Грибов было много, взрослые в лес не ходили и ребят не пускали. Толик не брал переростков, выбирал грибы помоложе, покрепче.
   Каруселин обрадовался его приходу. Он сидел один в темной землянке, завернувшись в старое одеяло. Лампу не зажигал, керосину оставалось на донышке. Примус сиротливо приткнулся в углу, поблескивая желтым боком. В землянке пахло древесной гарью. По ночам лейтенант разводил на полу маленький костерок из сушняка и кипятил на нем воду. Дым выползал в приоткрытую дверь. Забреди сюда какой-нибудь путник, принял бы огонек в земле за преисподнюю. Но кто забредет ночью в такую глухомань!
   Пошли дожди, в кронах берез явственно проступила желтизна, кое-где лист срывался и, крутясь, падал на землю золотой монетой.
   Крупа кончилась. Каруселин перешел на подножный корм, варил и пек грибы. Хорошо, хоть соль есть, но и та на исходе.
   Еще на прошлой неделе Большой Совет решил забрать лейтенанта в город, пока еще вода в реке сносная. В темноте, держась за бревно, переплыть можно. А на том берегу встретят с сухой одеждой. Но тут случилась беда, и пришлось заниматься похоронами. Толик поделил с лейтенантом сало и хлеб и, пока они ели, рассказал, что сегодня хоронят мать Василя. И если лейтенант появится завтра с утра, то Ржавый выдаст его за своего дядю. Мол, приехал из деревни на похороны, да опоздал. А там видно будет.
   Каруселину тоже надоело сидеть в лесу. Бритвы не было, он оброс белесой редкой бородой. Ржавый принес ему отцовскую рубаху и пиджак, который висел на похудевшем лейтенанте мешком. Сапоги, когда-то блестящие, ухоженные, покорежились от воды, солнца и огня. Деревенский мужик и только, ничего лейтенантского не осталось. Кроме, разве, пистолета.
   Лейтенанта томила бездеятельность. По вечерам он настраивал Серегин самодельный приемник и слушал последние известия, напрягаясь и с трудом улавливая слова.
   Вести с фронта были тревожные. И лейтенант для себя решил твердо: сначала перебраться в город, а оттуда - на восток, через линию фронта, к своим. Он уже достаточно окреп, спасибо ребятам. Какие замечательные ребята! Мысль о разлуке с ними печалила. Они ему стали родней отца-матери. Он им жизнью обязан!
   Каруселин жевал сало и посматривал на Толика.
   – Мне пора, - сказал Толик. - Ребята ждут. Значит, запоминайте: вы - Геннадий Васильевич Чурин. Это девичья фамилия Василевой мамы. А вы ее брат.
   – Чурин Геннадий Васильевич, - повторил Каруселин.
   – Правильно. Приехали из деревни Болотная. Немцев там не было. Аусвайсы не выдавали. И вообще там глухомань.
   – Ясно.
   – Как стемнеет, выходите к реке. Ниже того места, где мы вас вытащили. Там река хоть и шире, да спокойнее. Все-таки у вас плечо.
   Лейтенант махнул рукой: мол, пустяк!
   – Найдете причаленное бревно. Мы им все время пользовались. Одежку свяжите. А на том берегу кто-нибудь встретит. И лучше без шума. На всякий случай. Хоть там немцев и нет.
   Каруселин проводил немного Толика, помог добрать грибы. Корзину сверху прикрыли папоротником, как и положено настоящему грибнику. У моста дежурил тот же солдат. Толик снял кепку и сказал:
   – Гутен таг.
   Солдат вытянул шею, заглянул в корзину. Толик услужливо приподнял папоротник.
   Солдат почмокал губами.
   Толик поставил корзину на землю, обеими руками взял несколько боровиков, протянул солдату: пожалуйста, всегда рад поделиться!
   – Найн, - сказал солдат и добавил какую-то длинную фразу, которую Толик не понял.
   Поклонившись, Толик подхватил корзину и пошел в город.
   Днем Василь, Толик, Злата и Толикова мама тетя Дуся подняли гроб с телом покойной на плечи и понесли на кладбище. Тетя Дуся была довольно рослой женщиной, она шагала в паре с маленькой Златой и гроб перекосило.
   Позади шла притихшая Катерина в стареньком коротком пальтишке. Она старательно обходила лужи или перепрыгивала через них. Она еще до конца не понимала, что это ее маму уносят на кладбище навсегда.
   Редкие прохожие смотрели маленькой процессии вслед. Какая-то старушка перекрестилась.
   Почти у самого кладбища остановил патруль - трое автоматчиков.
   – Хальт. Аусвайс.
   Василь достал из кармана разрешение на похороны. Один из солдат взглянул на бумагу, жестом велел опустить гроб на землю.
   Опустили.
   Так же жестами велел поднять крышку. Крышка была прибита гвоздями, ее с трудом оторвали.
   Солдаты равнодушно взглянули на покойницу. Один из них сказал:
   – Гут.
   И они пошли дальше.
   Шмыгая носом от горя и обиды, Василь приладил крышку на место.
   – Гады! - сказал он сквозь зубы и так посмотрел фашистам в спины, словно прожигал их насквозь.
   Вернулись с кладбища уже под вечер. Тетя Дуся принесла муки, напекла блинцов, растопила немного свиного сала. Заварила чай. Поели молча.
   За окном стемнело. Толик переглянулся с Василем и поднялся. Василь тоже встал.
   – Куда? - спросила тетя Дуся.
   – Дело, мама.
   – Хоть бы сегодня…
   – Пусть идут, тетя Дуся, - сказала Злата. - Они скоро.
   – И что у вас за дела? Ведь застрелить могут.
   – Мы маленькие, - сказал Василь баском. - Нас не видно.
   А дождь все хлестал по темному городу, словно стремился хоть с одного окошка смыть темноту, добраться до света.
   Василь нес за пазухой узел с одеждой для лейтенанта, чтоб не намок. Шли молча, быстро, легким шагом по-кошачьи, как и подобает Великим Вождям.
   Вышли к речной пойме и двинулись по прибрежной улице. Мокрая земля чавкала под ногами.
   За одним из заборов залаяла собака. Толик остановился. Уж очень знакомым показался собачий голос.
   – Ты чего? - спросил Василь.
   – Ничего. Слышишь?
   – Собака.
   Толик пошел было дальше, но снова остановился, сунул два пальца в рот и трижды коротко и тихо свистнул.
   По ту сторону раздался хруст веток, кто-то пробирался через кусты. Собака несколько раз тявкнула и заскулила.
   Толик стоял неподвижно. Остановился и Василь.
   – Киня, ко мне, - тихо позвали из темноты собаку. Голос был старческий.
   Снова затрещали кусты, и за забором все стихло.
   Василь тронул Толика за плечо. Свернули к реке. Зашуршала под ногами жесткая осока.
   Противоположный берег скрывала тьма. Деревья на нем даже не угадывались. И река была не видна, только едва слышно рядом журчала вода.
   Ребята остановились и стали всматриваться во тьму.
   – Вспомнил, - прошептал Толик. - Киндер лаял. Его голос.
   – Ты что? - в голосе Василя звучало изумление. - Киндер давно в Москве. Они же с цирком ушли.
   – Может быть… Но очень похож.
   – Ты ж на собаках собаку съел, - усмехнулся Василь.
   Толик не ответил. Некоторое время они напряженно прислушивались, стараясь уловить какой-нибудь посторонний звук.
   – А кто в этом доме живет? - тихо спросил Толик.
   – В каком?
   – А где собака.
   Василь пожал плечами:
   – Вроде, старик…
   – Один?
   – Тихо.
   Они снова прислушались.
   – Показалось.
   – Когда я свистнул, собака заметалась. Выходит, знает свист.
   – И я бы свистнул - заметалась. У тебя в мозгах сдвиг на собачьей почве.
   – Тихо, - Толик тронул товарища за руку.
   На этот раз послышался смутный всплеск, потом другой, слабый, но отчетливый. На черной воде появилось еще более черное пятно, расплывчатое и длинное. Оно ткнулось в берег.
   Василь и Толик подхватили скользкое бревно, подтянули, чтобы не унесло течением. Голый Каруселин вышел из воды, в темноте он смахивал на призрак, а не на человека из плоти.
   – Вытирайтесь, - Василь протянул ему полотенце. - Быстренько. Одежда сухая?
   – Подмокла немного.
   – Надевайте. Мы еще штаны принесли и пальто.
   Лейтенант торопливо оделся.
   – Пошли.
   Зашуршала под ногами осока.
   Впереди шел Василь, за ним Каруселин, замыкающим Толик.
   Когда вышли к забору, за которым лаяла собака, Толик приостановился. Дом едва намечался светловатым пятном сквозь сад. Кругом было темно и тихо. Только осторожно чавкала земля под ногами впереди идущих.
   Толик двинулся следом.
   Тетя Дуся ушла домой. Злата увела Катерину, как было условлено. Василь открыл дверь ключом, впустил вперед Каруселина.
   – До завтра, - сказал Толик.
   – Спасибо, - откликнулся лейтенант.
   – Не на чем.
   Толик шагнул от двери и словно растворился во тьме.
 

4

 
   Филимоныч рассказал своему жильцу, что видел в городской управе артистку Лужину.
   Флич не знал, что и думать! Он обрадовался, что Гертруда жива. Но как попала в городскую управу? К ним?
   Старик утверждал, что начальник, у которого он требовал жалованья, лысый такой, важный, перед ней ковром стелился. Видать, она еще в большие начальники выскочила!
   Ну в какие начальники может выскочить тихая домашняя Гертруда? Да, она - немка и могла как-то использовать свое происхождение. Допустим. Но выскочить в начальники!… Чушь какая-то!
   Он бы встретился с ней. Но во-первых, не знал, где ее искать. Во-вторых, что он ответит ей, когда она спросит о сыновьях? Что? А она спросит… В-третьих…
   Все время в памяти воскресал последний вечер перед эвакуацией. Он как бы восстанавливал его, выстраивал минуту за минутой и начинал ощущать смутную тревогу.
   Почему Гертруда была так взвинчена? Почему сказала, что у нее плохое предчувствие, что с ней непременно должно что-то случиться? Почему, еще вечером, до ареста, велела присмотреть за мальчиками? Может быть, она знала, а не предчувствовала? Тогда почему не сказала прямо, что ее должны арестовать? Почему, наконец, не сбежала, не скрылась, если знала? В суматохе вряд ли стали бы ее так уж разыскивать. Ведь она никакого преступления не совершила. В этом он уверен. Твердо уверен. Он знает Гертруду столько лет! Она не способна на подлость, на измену.
   А может быть, Филимоныч встретил вовсе не ее в управе? Мало ли похожих женщин? Просто и обознаться.
   Но старик стоял на своем. Описал и голубое шелковое платье, как шуршало, когда шла. И как она держала голову, и светлые волосы валиком. И как она говорила по-русски, словно не по-русски.
   Оставаясь один, Флич гонял по ладони монетку, слоняясь по комнате, придумывал новые фокусы, возился с аппаратурой, стряпал на кухне. А думал все время о Гертруде и о ее мальчиках. В то, что мальчики погибли, не верил. Как это погибли ни с того ни с сего, просто так? Немыслимо! Они доберутся до города, рано или поздно он их найдет. Зайдут же они в цирк!
   Вот Гертруда оставалась загадкой. Что она делает? Как живет?
   И еще: куда девался Мишель, дядя Миша, клоун Мимоза? Он ушел из цирка до эвакуации, неприметно. Куда? Где он? Жив ли?
   Вопросы, вопросы, вопросы… А ответов нет.
   Филимоныч все сторожил цирк. Хлопоты его о жалованье не увенчались успехом. Лысый отказал начисто.
   – Управа вас в сторожа не нанимала. Платить не будем.
   Филимоныч упорствовал.
   – Я сторожу казенное имущество. Власть меняется, имущество остается.
   Лысый его рассуждениям не внял. Тогда Филимоныч пригрозил пожаловаться самому немецкому коменданту.
   Лысый выгнал старика взашей да еще приказал дежурному, тому, что сидел в вестибюле с белой повязкой, не пускать больше этого просителя в управу.
   Так и сказал "просителя". Это очень рассердило Филимоныча, потому что он не просил, а требовал!
   – Ну, погоди, господин, хороший! Придешь за имуществом - кукиш дам! Хоть расстреляй! - крикнул он лысому и пристукнул для твердости об пол деревянной ногой и клюкой разом.
   И ведь как в воду глядел.
   Пришли за имуществом.
   Только не лысый, а артистка Лужина, и не одна, а с двумя немцами.
   Немцы были в форме. Унтеры, как сообразил Филимоныч, еще когда они подходили. Один из них хромал. На Лужиной был светлый плащ с пояском, в руках бежевый ридикюль.
   – Здравствуйте, старый знакомый, - сказала она улыбаясь.
   – Здравия желаю!
   Филимоныч встал, но калитку не отпер.
   – Мы хотели бы смотреть кое-что в вагоншики.
   – Никак нельзя, - отрезал старик.
   – Почему?
   – Вы от новой власти?
   – Да… - неуверенно откликнулась Гертруда Иоганновна.
   – Новая власть мне жалованья не платит, стало быть, и имущество не подлежит.
   Немец, который помоложе, что-то спросил. Лужина ответила, и все трое засмеялись.
   – И давно не платят?
   – С самого приходу. А лысый еще и обозвал.
   – Лысый?
   – Этот, что финансовый отдел в управе.
   – Господин Рюшин?
   – Может, и Рюшин. Вам виднее.
   Артистка что-то сказала немцам, и снова они засмеялись.
   – Карашо. Я беру вас на службу.
   – Это как?
   – Так. Я - владелица гостиница и ресторан. Там будет кабаре. Представления. Как у нас в цирке. Это все, - она махнула рукой в сторону цирка, - тоже мой. Мое. Я буду вам платить жалований. Сколько?
   Филимоныч оторопел. Вот те на! Владелица гостиницы! Ах, бесстыжая рожа! Но ответил безучастно:
   – Сколько положено.
   – Вы приходите в гостиницу и спрашивайте фрау Копф. Это я фрау Копф. А теперь открывать калитка. Мы будем смотреть имущество.
   "Куда денешься?" - подумал Филимоныч, открыл калитку, впустил новых хозяев и пошел следом. Молча отмыкал он им замки на вагончиках и наблюдал, как они роются в вещах, перекладывают с места на место какие-то тряпки, побрякушки, железяки.
   Новоиспеченная "фрау" была, как дома. Знала, где что лежит.
   Гертруда Иоганновна отобрала некоторые костюмы, занавеси от форганга, отложила кое-что из реквизита. Вдруг пригодится! В вагончиках подолгу не задерживалась. Почти не разговаривала со своими спутниками, чтобы те не догадались, какую она терпит муку, роясь в этих облупившихся, со следами поспешного ухода, вагончиках.
   Каждый костюм, которого она касалась, тотчас словно облекал человеческое тело. Возникали родные лица товарищей, улыбки, руки, глаза… Из далекого далека являлись они к ней упрекнуть… Нет, упрека она не принимала. Поддержку - да. "Я с вами, братья и сестры. Я все равно, я всегда с вами", - твердила она себе, откладывая знакомые вещи. Господи, дай силы вынести эту муку!
   В свой вагончик она не зашла. Не могла зайти. Там были Иван и дети. Их глаз она бы не вынесла.
   Когда Филимоныч загремел ключами возле желтого вагончика, она сказала чуть резче, чем хотела:
   – Этот не надо!… - И добавила для своих спутников по-немецки: - Это мой вагончик. Отсюда я взяла все еще до тюрьмы. Не будем тратить время.
   В вагончике Флича она насторожилась. Аппаратуры не было. Даже поломанной вазы. Кто мог взять аппаратуру фокусника? И костюмов его не было. Странно. Может, сам Флич? Дети сбежали. Но Флич… О Фличе ей ничего не говорили, не предупреждали. Клоун Мимоза остался в городе. К встрече с ним она готова… Но Флич… Кто же взял аппаратуру? Спросить у сторожа… Только не при этих. Любой из них может понимать русский. И Отто и Шанце. Фашисты хитрые. Она должна быть хитрее.
   Гертруда Иоганновна показала на пару изношенных туфель, длиннющих, с загнутыми вверх носами.
   – Это возьмите, Отто.
   – О! - Немец взял туфли и с удивлением начал их рассматривать.
   – Башмаки клоуна, - пояснила она и улыбнулась через силу.
   Отобранных вещей набралось порядочно. Их связали в два больших узла.
   – Несите в гостиницу, - приказала Гертруда Иоганновна Отто и Шанце.
   – Может быть, подогнать машину?
   Конечно, на машине проще, но ей необходимо остаться со сторожем с глазу на глаз.
   – Несите. Здесь недалеко. А я еще допрошу старика. - Она так и сказала "допрошу". - Может быть, не все артисты уехали? Идите.
   Отто и Шанце подхватили громоздкие узлы, взвалили их на спины и, согнувшись, потащили к калитке.
   Когда они отошли, Гертруда Иоганновна взяла сторожа за руку и так сжала ее, что Филимоныч охнул.
   – Ну… Куда делась аппаратура для фокус?… Только без фокус!… Кто взял аппаратура?… Флиш?
   "Так я тебе и скажу, - подумал старик, - нашла дурака".
   – Знать не знаю, ведать не ведаю. - И добавил непривычное: - Фрау.
   – Послушайте, сторож. Я не хотела спрашивать при зольдатах. Они могут стрелять. Я не стреляю. Если спросят они, будет ошень плохо.
   – Я по вагончикам не шастал. Может, ребятишки в суматохе, как цирк уехал. А я - при калитке.
   Гертруда Иоганновна поняла, что правды от старика не добьется. В душе она одобряла его: ведь явилась с немцами! И вообще, теперь она всем им чужая.
   – Карашо. Кто-нибудь из артистов есть в городе? Приходил?
   – Не видел. Только вот вас.
   Что-то ехидное было в том, как он это произнес. Ну старик! Взять да и чмокнуть тебя в щетинистую щеку! Она нахмурилась.