Страница:
Федорович за кулисой кутался в пальто.
Веселый марш сменился быстрой фривольной мелодией. Танцовщицы выбежали на сцену. Их встретили хлопками и ободряющими выкриками. Офицеры веселились.
Федорович вспомнил, как перекатывались аплодисменты там, на площади, словно солдатское "ура" на параде. Он прикрыл глаза, мельтешенье женских рук и ног отзывалось в них болью. "Еще стаканчик бы!" - подумал он, и со дна души высунулся страшок, холодный и мерзкий. Не будет прощения, не будет!
Танец кончился. Федорович стряхнул с плеч пальто, шагнул на сцену. Тяжелые кисти пояса ударили по бедру. Он увидел плоские блины лиц. Оркестр заиграл "Очи черные".
Дьякон истово перекрестился не на икону, не на генеральский крест, а на того бога, что сидел в нем самом. Только он, только он мог раздавить до конца проклятый холодный страшок.
Федорович набрал в грудь воздуху и, перекрывая оркестр, лязг ножей и вилок, звон посуды - привычный ресторанный шум, грянул могучим басом:
– Невинно убиенным на площади рабам божиим ве-ечная па-а-а-мять!
Растерявшийся немец-барабанщик ударил по тарелке, словно поставил точку.
Дьякону показалось: по дымному залу плывет колокольный звон.
И тотчас на сцену выскочила Гертруда Иоганновна с побелевшим перекошенным лицом. Она вкатила Федоровичу звонкую пощечину, повернулась к залу:
– Господа! Эта свинья всю жизнь завывала на клиросе в своем хлеву. А сегодня они с моим поваром лечились от простуды, - она выразительно пощелкала пальцем по своей шее.
В зале засмеялись.
– Он будет наказан! - И она треснула Федоровича по другой щеке.
Федорович ждал выстрела, ждал мученической казни. Он растерялся и захлопал глазами.
В зале раздался взрыв хохота и аплодисменты. Зрелище было забавным: маленькая изящная женщина лупит по щекам здоровенного мужика. Вот это женщина!
Кто-то крикнул:
– Браво, фрау Копф!
– Дурак, - тихо сказала Гертруда Иоганновна по-русски так, чтобы слышал только Федорович. - Сейшас же петь "Оши шорные". - И обратилась по-немецки к залу: - Эта церковная свинья споет вам, господа, старинный русский романс "Очи черные".
Федорович смотрел на нее с ненавистью. Он стоял, расставив ноги, набычась, напоминая мощное животное.
"Что еще он сейчас выкинет? Что еще?" - подумала Гертруда Иоганновна. Надо заставить его петь. Дать ему передышку, чтобы он пришел в себя. И заставить петь. Она снова повернулась к залу:
– Господа, в цирке мне доводилось укрощать и не таких зверей, - она улыбнулась и обратилась к штурмбанфюреру Гравесу, сидевшему за своим излюбленным столиком возле эстрады: - Господин штурмбанфюрер, не откажите женщине в бокале вина.
Гравес встал, налил в фужер спиртного и, тоже улыбаясь одними губами и зорко следя за происходящим, галантно наклонив голову, поднес фужер Гертруде Иоганновне.
– Благодарю, - она пригубила фужер, почмокала от удовольствия, повернулась к Федоровичу и, чуть покачивая фужером, сказала тихо по-русски: - Вас застрелят. Пойте. - И по-немецки: - Музыканты!
Оркестр снова заиграл "Очи черные", и Федорович, не сводя глаз с фужера, словно загипнотизированный, запел.
Рука Гертруды Иоганновны дрожала, вино выплескивалось на пол.
Когда Федорович допел романс, она протянула ему фужер. Он выпил с жадностью. Она отобрала у него фужер и разбила об пол. Потом повернулась к залу и подняла руку вверх, как победительница.
Офицеры шумно зааплодировали. Офицеры веселились.
Адъютант коменданта лейтенант Гласкугель потерял покой. Мир полон острых ощущений. Неужели они минуют его? Одно дело видеть, как вешают, другое - вешать самому, почувствовать, как человек задергается в твоих руках. Не убий! Это для рабов, для низших рас. Мы созданы, чтобы чистить землю. Это наша миссия - чистить землю. Вчера - Европа, сегодня - Россия, завтра - весь мир!
На белом лице кривились губы и пламенели оттопыренные уши. Ах, какая женщина фрау Гертруда! Как она хлестала по щекам певца. Тоже острое ощущение…
Но те синие глазки на кухне!… Хрупкая, нежная, бутон… Как она отпрянула!… Ах, синие глазки!…
Офицеры веселились. Оркестр играл фокстрот. Девицы выпорхнули в зал. Зашаркали по неровному паркету сапоги.
Рыжая подмигнула лейтенанту. Лейтенант улыбнулся бессмысленно. Да-а… Синие глазки… Дикарка. Это - моя добыча, моя боевая добыча!… Надо сходить к другу повару… Надо сходить…
Лейтенант посмотрел на своего начальника. Полковник чайной ложечкой подбирал с тарелки остатки манной каши с изюмом и запивал ее жиденьким чаем. Сегодня он позволил себе выпить рюмку коньяку. Сегодня большой день. Сегодня он начал покорять город. И он выпил рюмку коньяку за здоровье Адольфа Гитлера, своего старого друга.
Скоро, скоро будет покончено и с партизанами. И тогда Адольф Гитлер подымет рюмку коньяку за его, Фрица фон Альтенграбова, здоровье.
– Я вам не нужен, господин полковник? - вкрадчиво спросил лейтенант.
– Идите, веселитесь… В молодые годы мы тоже умели веселиться.
Полковник чуть прикрыл глаза и вспомнил мюнхенские пивные. Годы, годы!…
А лейтенант встал, щелкнул каблуками и неверной походкой отправился на кухню, к Шанце.
Кухня была пуста. Опрокинутые котлы блестели на плите. Час поздний, все съедено. Официанты приносили грязную посуду и составляли ее стопками на большом столе.
Лейтенант заглянул в каморку шеф-повара. Шанце спал, уткнувшись носом в подушку. Возле койки валялись пустые бутылки. Есть же где-нибудь и полные? Лейтенант подошел к шкафчику, открыл дверцу. Какие-то фартуки, колпаки… Тьфу! Скотина, все вылакал.
Гласкугель вернулся на кухню и увидел Злату. Она переносила грязную посуду в посудомойку.
– А, майне юнгес медхен! Коммст цу мир! Коммст!
[5]- он поманил ее рукой.
Девочка не двигалась.
Лейтенант подошел к ней. Она окаменела от страха: лицо его было белым, как у покойника, глаза блестели, красные губы оттопыривались. Он вцепился в ее запястье, с силой потащил за собой, втолкнул в каморку. Обхватил ее талию, начал целовать лицо. Пахнуло перегаром. Злата старалась вырваться, но у лейтенанта были цепкие руки. Он считал ее своей добычей и не собирался отпускать.
– Пустите, - крикнула девочка. - Дрянь! Фашист!
Лейтенант сдавил ее обеими руками, казалось хрустнут кости. Она задыхалась.
– Пусти! Фашист!
От крика проснулся Шанце, сел, встряхнул головой. Кто кричит? И сквозь туман увидел лейтенанта, сжимающего тоненькое тело девочки.
Не раздумывая, Шанце вскочил, бросился к лейтенанту, схватил за ворот мундира, рванул.
Лейтенант выпустил девочку.
Обессиленная, она села на пол.
Потом лейтенант почувствовал, что отрывается от пола, заболтал ногами.
Шанце в ярости отшвырнул его к койке.
Лейтенант шмякнулся на пол, ударился затылком о железную спинку койки и затих.
Злата заплакала.
Длинные руки Шанце непроизвольно двигались, словно он наносил лежащему удары.
– Швайн! Швайн!
[6]
Потом он наклонился над лейтенантом. По белой шее за ворот мундира текла кровь, на белом, словно присыпанном мукой лице стекленели глаза.
– Эр ист тот
[7].
Шанце поднял лейтенанта с пола, положил на койку и покрыл одеялом. Злата всхлипывала. Он присел возле нее на корточки. Девочка испуганно отодвинулась. Шанце неловко погладил ее волосы.
– Спа… спасибо, - тихо сказала она.
– Эр ист тот, - снова произнес Шанце, успокаивая ее.
И тогда Злата поняла, что лейтенант мертв. От ужаса по сердцу прошел холодок. Теперь и ее и Шанце повесят: они убили немецкого офицера. Что же делать? Что делать? Взгляд Златы заметался по комнате, словно искал выход из тупика. Все. Конец.
– Уходить, - сказал Шанце. - Шнель, шнель… Уходить, - он подтолкнул девочку к двери.
Злата, не вставая, проползла на коленях, потом поднялась. Она поняла, что Шанце старается спасти ее, хочет, чтобы она ушла, чтобы никто не застал ее здесь.
Он не выдаст ее, но его казнят. Непременно казнят.
Шанце вытолкал ее на кухню и закрыл дверь своей каморки.
"Его казнят, - подумала Злата. - Надо что-то делать. Что? Бежать к Ржавому? А что может Ржавый? У него и пропуска нет.
Близнецы?… Спят уже… А может, не спят? И что им сказать? Лейтенант пьяный? Упал сам? Упал и разбил голову. Не поверят. Еще шум подымут. А может, не станут подымать? Ведь не они у немцев служат, а их мама… Яблоки от яблоньки…"
Еще ничего не решив, она торопливо поднялась на второй этаж. Она должна была действовать, и ноги несли ее сами.
Дежурная, увидев Злату в неурочный час, удивилась.
– Фрау Копф у себя?
– Что-нибудь случилось? - полюбопытствовала дежурная.
– Посуды нынче набили много, а с меня спросят, - сказала она первое, что пришло в голову, и тихонько постучала в дверь хозяйки.
Открыла ей Гертруда Иоганновна.
– Фрау Копф, я насчет посуды, - громко сказала Злата и не спрашиваясь вошла в прихожую.
Гертруда Иоганновна по испуганным тревожным глазам девочки поняла, что случилось что-то необычное, иначе Злата не посмела бы прийти в такой час. Она взяла Злату за руку и ввела в кабинет.
– Ну… Так что же с посудой? - спросила она ласково.
– А мальчики… мальчики спят?
– Петер! Пауль! - позвала Гертруда Иоганновна.
Близнецы босые, в трусах и майках появились в дверях. Очень удивились, увидев Злату, даже рты раскрыли. Гертруда Иоганновна смотрела на девочку и сыновей и молчала. И они молчали.
Злата решительно скрестила руки на груди.
Близнецы переглянулись, они поняли ее жест и тоже молча скрестили руки.
– Мне уйти? - тихо спросила Гертруда Иоганновна.
– Можешь говорить при маме, Злата, - сказал Павел.
– При маме можно, - подтвердил Петр.
Надо говорить. Глупо так стоять и молчать. В конце концов Шанце - шеф-повар. Гертруда Иоганновна постарается как-нибудь выручить его. Если кто-нибудь другой узнает - Шанце казнят. А она, может быть, и не выдаст его. Ей нужен шеф-повар. Кто будет готовить?
Злата проглотила горький комок в горле.
– В каморке у господина Шанце разбился лейтенант. Насмерть.
– Какой лейтенант? - спросила Гертруда Иоганновна.
– У которого лицо белое. Он сам упал, - твердо сказала Злата. Настолько твердо, что Гертруда Иоганновна поняла, что упал он не сам.
– Что он там делал? - спросила она.
Злата замешкалась с ответом…
– Я… Он… Я не знаю. Я убирала посуду…
– Мама… - Павел посмотрел на мать.
Она сдвинула тонкие брови.
– Помолчите.
– Если лейтенанта найдут у Шанце… - сказала Злата.
– Мальчики, в постель. Быстро. А мы со Златой спустимся… Только спокойно.
Она подошла к двери, прислушалась. Потом резко открыла ее и вышла в коридор. Злата последовала за ней.
– У меня не фарфоровый фабрика! - громко сказала она на ходу. - Посуду надо берегить! Иначе я буду высшитывать из шалованья!
Они прошли мимо дежурной, спустились вниз, на кухню.
Гертруда Иоганновна постучала в дверь каморки повара.
Никто не ответил.
Тогда она толкнула дверь и вошла.
На койке под серым солдатским одеялом кто-то лежал, укрытый с головой. Шанце сидел на стуле, положив длинные руки на колени. Он нахмурился, увидев хозяйку и Злату за ее спиной.
Гертруда Иоганновна молча подошла к койке, приподняла одеяло, поморщилась.
– Что произошло, Гуго?
– Он ударился головой о койку.
– Сам?
Шанце вздохнул.
– Видит бог, я не хотел. Он схватил девочку. Она закричала. Я взял его за шиворот, встряхнуть. Гнусный тип этот лейтенант. Он думает, что все позволено! Я не собирался его убивать. Я только встряхнул его, чтобы он пришел в себя. Хлюпик.
– Вы заступились за девочку?
– Меня расстреляют?
Гертруда Иоганновна покосилась на койку.
– Кто-нибудь заходил сюда?
Шанце помотал головой.
– Надо убрать его. Чтобы никто не видел.
– Вы меня не выдадите? - прошептал Шанце с надеждой.
– Лейтенант получил по заслугам, - жестко сказала она. - Перетащите его в какой-нибудь разрушенный дом. И чтобы ни одна живая душа не узнала. Надо молчать, Гуго. Злата, - добавила она по-русски. - Лейтенант надо относить прошь. И молшать. Ты умеешь молшать?
– Умею. Но во дворе часовой.
– Да… Гуго, закройте дверь изнутри. Я постучу три раза. Злата, иди мой посуда. Я буду что-нибудь придумывать.
Она ушла. Злата направилась в посудомойку. Шанце запер дверь на крючок.
Вернулась Гертруда Иоганновна через несколько минут в шубке, накинутой на плечи, и в пуховом платке. Постучала Шанце.
– Гуго, перенесите его в посудомойку, быстро. Злата, посмотри за лестница.
Шанце молча взял на руки завернутого в одеяло лейтенанта. Перенес его в посудомойку.
– Я сейчас приведу сюда часового. Пока он будет согреваться шнапсом, вынесите тело во двор и перебросьте через ограду. Потом оттащите его подальше.
Она вышла наружу. Автоматчик топтался возле дверей.
– Крепкий мороз, - сказала она, постояв немного.
– Крепкий, фрау. Все время приходится ходить, чтобы не добрался до костей.
– Смена не скоро?
– Часа через два, наверно.
Гертруда Иоганновна сочувственно поцокала языком.
– Зайдите, хоть выпейте шнапсу, - предложила она решительно.
– Я на посту, - неуверенно ответил солдат.
– Пост не убежит, а душа может расстаться с телом, - засмеялась она и вошла в дверь. Автоматчик последовал за ней.
Она провела его в каморку Шанце, заговорщицки закрыла дверь, подмигнув солдату. Долго откупоривала бутылку, протерла салфеткой стакан.
– Чем бы вам закусить?
– Не беспокойтесь, фрау. Я могу так.
Пока Гертруда Иоганновна потчевала солдата, Шанце быстро вынес лейтенанта наружу, пересек двор, перекинул тело через каменную ограду…
А ночью перетащил подальше, засыпал снегом.
Простыню и наволочку Злата выстирала. Одеяло сменили на такое же.
Полковник Фриц фон Альтенграбов долго кричал на штурмбанфюрера Гравеса. Адъютант исчез. Штурмбанфюрер сам объездил посты на выездах из города, опросил часовых. Дежурившие у моста сказали, что ночью проехала легковая машина. В ней были офицеры. Среди них молодой лейтенант. Да-да. Лицо у него белое. Да. Навеселе.
Штурмбанфюрер Гравес доложил полковнику, что лейтенант Гласкугель, вероятно, где-нибудь развлекается, поскольку выехал с двумя офицерами в неизвестном направлении.
Полковник пообещал сделать из Гласкугеля бифштекс, а потом отправить на передовую.
Через несколько дней, когда утих шум вокруг исчезновения лейтенанта Гласкугеля, тело его увезли на розвальнях под сеном и спрятали у реки, а ночью спустили в прорубь.
Часть пятая. ВСЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ.
Первым весну почуял Киндер. Долго пахло только морозом. Мороз глушил все остальные запахи. Даже собаками не пахло. Те, что остались в живых, сидели в своих дворах. Холод гнал с улицы.
И вдруг подул влажный ветер и запахи оттаяли. Киндер забеспокоился, стал обнюхивать стенки домов, углы, столбы. Ах, как прекрасен оживший мир! Воробьи, которые всю долгую зиму куда-то прятались, вдруг высыпали на улицы, закопошились в сладко пахнущем конском навозе. Воздух по утрам звенит от их чириканья! Киндер коротко тявкал и бросался на стайку воробьев. Нет, он не хотел их обидеть, просто поиграть, поразмяться в прыжках.
С каждым днем ветер становился влажнее. Снег потемнел и осел. Из водосточных труб с грохотом вылетали зеленоватые цилиндры льда. Киндер поджимал хвост и отпрыгивал в сторону.
Пожалуй, одновременно с Киндером почуял весну и доктор Эрих-Иоганн Доппель. Берлин требовал зерно, мясо, лес, лен… Много чего требовал Берлин.
Ближние села и городки вычищены так, что мелким гарнизонам, расквартированным там, есть нечего. Приходится посылать из Гронска. А это небезопасно. Часть грузов не доходит. Всюду орудуют партизаны, возникают там, где их не ждешь. И исчезают из тех мест, где их ищешь. Этот их "дядя Вася" хитер и изворотлив. Везде у него свои люди. Он, Доппель, не поручится, что где-нибудь в его канцелярии, среди его проверенных и перепроверенных людей, нет человека "дяди Васи". Иначе откуда партизаны узнают даже то, что знает только узкий круг людей?
Штурмбанфюрер Гравес все время ударяет в пустоту. "Дядя Вася" предупреждает каждый его шаг.
Полковник Фриц фон Альтенграбов, конечно, солдат решительный, но прямолинеен. Ему все кажется, что немецкая армия всесокрушающая машина. Стоит только дать команду, и партизаны будут уничтожены. А ведь у "дяди Васи", судя по всему, организация помобильней, и если он, не дай бог, даст команду, туго придется полковнику.
Иногда, конечно, удается кое-что вывезти из дальних поселков. Иногда. А чаще партизаны успевают предупредить селян, и те спокойно угоняют скот в лесные дебри, разбирают тракторы на части, прячут зерно. А то могут встретить и пулями.
Сожгли несколько сел. Перестреляли нескольких старух. А вывозить-то все равно нечего.
И вот-вот начнется распутица. Если не вывезти товары по санному пути, сам увязнешь в русской грязи. Он-то помнит, какие дороги были осенью!
Почуяв весну, доктор Доппель заторопился. Грузовики и санные обозы с конвоем носились по области, но натыкались на пустые, брошенные хаты, на нищие голые деревеньки, где от скота и птицы оставались только кучи навоза.
Мобилизовали местное население на лесозаготовки. Валили лес под дулами автоматов. В Берлин пошла депеша: столько-то тысяч кубометров первосортной древесины заготовлено и отгружается. А в конце концов выяснилось: так валили лес, что к нему не только машине, пешему не добраться. На танке не подойти. Вот тебе и кубометры!
Расстреляли несколько саботажников. А леса-то все равно нет!
Это - рука "дяди Васи". Надо бы настоять на том, чтобы полковник не распылял сил. Малыми отрядами ничего не сделаешь. Надо обложить партизанскую базу. Надо взять "дядю Васю". Впрочем, даже эта мера не кардинальна, вместо "дяди Васи" найдется какой-нибудь другой "дядя".
А Берлин требует. И вообще надо поторапливаться. Не засиделся ли он здесь? Ленинград не взят. Москва не разрушена. Стабилизация фронта. Что-то она таит? Блиц-криг… Смешно!
И надо будет завезти продукты в гостиницу Гертруде. Скоро не из чего будет варить полковнику манную кашу.
Поездили бы там, в Берлине, по здешним поселкам!
И Филимонычу весна дала о себе весточку. Что болела на перемену погоды культя - это полбеды. А вот что он работы лишился - беда. Всю зиму, такую-то лютую, продежурил возле того казенного имущества и - на тебе! Утром понаехали грузовики с солдатами и собаками. Замки сбили. Под брезентовым куполом и в конюшне привязали собак. В вагончиках расселились солдаты. Задымили походные кухни. Себе варево, собакам варево. А Филимонычу от ворот поворот. Чеши, дед, отсюда, пока собаки тобой не закусили, очень они стариковские кости обожают.
Обидно даже! Сторожил, сторожил и - на тебе!
Пошел к хозяйке, фрау Копф, жаловаться. Та только плечами пожимает, мол, личное распоряжение коменданта господина полковника Фрица. Специальная команда для обнаружения и ловли партизан. Как же, поймаешь! Что они тебе, вошь на аркане?
– А как же насчет жалованья, фрау? - спросил Филимоныч. - Происходит простой по причине внешней причины. При старой-то власти по бюллетню платили, ежели заболеешь. А тут из-за ихних собак человек страдай! Да еще и сожрать обещались.
Полжалованья оставила, хоть и стерва.
Серые, коротконогие, широкогрудые овчарки целыми днями лаялись друг с другом на площадке возле цирка, хрипели, рвались с длинных поводков. Проводники-солдаты подначивали их криками. Собак выводили на занятия по нескольку штук. Они садились, бегали, ложились и снова вставали, огрызались на хозяев. Потом появлялся человек в специальном балахоне с длинными рукавами. Собак спускали с поводков, и они яростно набрасывались на него. Как он умудрялся прикрыть лицо, непонятно.
Жуткое зрелище. Много любопытствующих приходило посмотреть, но никто не останавливался возле ограды, а шли мимо, косясь на собак и их проводников. И те и другие орали в азарте, и непонятно было, кто из них свирепее.
Пришел и Толик, собаки - его страсть. Остановился возле ограды, рассматривая оскаленные пасти и острые торчащие уши.
Один из солдат приметил за прутьями мальчишку, что-то приказал своему псу, и тот бросился, свирепо рыча, к тому месту, где стоял Толик.
Солдат осклабился, предвкушая, как мальчишка начнет улепетывать, напуганный.
Но Толик не двинулся с места. Экая невидаль овчарка! Не зря его знали все собаки в городе.
– Ты что? - сказал он тихо. - На своих кидаешься? Не узнаешь? Ай-яй-яй!… А еще ученый.
Пес с налета остановился у самой ограды. Он не понимал русского языка, но что-то в интонации удивило его, он склонил голову набок, посмотрел на человека за оградой и вильнул хвостом.
– Цурюк! - крикнул солдат.
Пес нехотя пошел обратно и все оглядывался на человека у железных прутьев, который вел себя не так, как все. Пес привык, что от него шарахаются, а этот что-то сказал, и в ушах застрял его негромкий голос.
А Толик смотрел на удаляющегося пса и думал, что эти овчарки злы, потому что выращены злыми людьми. Сама по себе собака не бывает злой. Она похожа на своих хозяев. Когда у него будет пес…
Солдат приподнял подошедшего пса за ошейник и сильно хлестнул поводком. Пес дернулся.
Толик нахмурился и пошел прочь.
Утреннее солнце перетапливало ночной ледок в прозрачные лужи. Толик обходил их или перепрыгивал. Башмаки прохудились, и как он ни старался, холодная вода проникала в них.
Вдоль панелей текли ручьи. В них крутились щепки, солома, мусор. Раньше, до войны, по ручьям плыли парусники, вырезанные из сосновой коры, маленькие бумажные кораблики. По лужам бродили ребята в резиновых сапогах. Теперь кто ж будет заниматься весенней веселой ерундой? Война!…
Вон шагают завоеватели в черных мундирах, щурятся на солнце, словно из тьмы вышли, поглядывают по сторонам, видно впервые в городе.
Артиллерия…
На фронт?… Не похоже. На станцию шли бы, а эти, наоборот, со станции.
Толик дошагал до моста и свернул на Речную. Лед в реке был серым, в длинной полынье кипела неуемная вода, обсасывая его хрупкие края. Еще день-два - и порушится лед, и черная вода пойдет куролесить по городскому берегу. А потом спадет, оставив в больших лужах зазевавшихся рыбешек. Лужи подсохнут, и рыбешек можно будет брать руками - щурят, окуньков, плотвичек.
Над домом Пантелея Романовича из кирпичной трубы с замысловатым жестяным колпаком вился тонкий дымок.
Пантелей Романович возился на кухне, пахло гнилыми яблоками, спиртом. В рядок под окном стояла пустая винная посуда.
– Ну что, помога?… Яблок нету… Закрываем комбинат, - сказал он, покосившись на входящего Толика.
Толик снял шапку, сел на табурет, помолчал. Где еще можно добыть подгнившие яблоки? Вроде всю округу очистил, выменивал мороженый товар на самогон в четушках. Нету больше ни у кого.
– Может, еще из чего можно эту гадость гнать?
– Из буряка. В деревню бы. Может, у кого в буртах осталось?
Конечно, может, в деревне и можно что достать, может, даже яблоки. Хотя все знают, как там немцы почистили. Кур пожрали, а яиц требуют. Только пропуск нужен на выход из города. Да и много ли на себе принесешь? За так не дадут, менять надо на самогон. Так разве солдаты у шлагбаума свое упустят? Отберут. А за так кто ж даст?
– Надо посоветоваться, - сказал Толик.
– Иди, - откликнулся Пантелей Романович обиженно, - советуйся.
– Так я пойду, дед?
Пантелей Романович не ответил. Толик надел шапку и вышел. Надо посоветоваться с Ржавым, а тот еще с кем надо.
Толик, насвистывая, дошел до мастерской, спустился в подвал.
Василь старательно работал напильником. В тисках была зажата болванка ключа. Напильник скрипел, на стол, обитый потертой жестью, сыпалась мелкая металлическая мука. Щека Василя была перепачкана чем-то темным. В руки въелся металл, спецовка с чужого плеча блестела.
Хозяин мастерской Захаренок, в неизменной фетровой шляпе, возился неподалеку с паяльником, что-то запаивал в корпусе помятого примуса. Он глянул на Толика неприязненно. Толик снял шапку.
– Здравствуйте.
Захаренок что-то промычал в ответ.
– Ну и овчарок в цирке! И все злющие, - сказал Толик. - И эсэсовцев понаехало с артиллерией. Со станции шли.
– Стало быть, надо, - снизошел Захаренок до реплики.
– Ты по делу или так? - спросил Василь.
– Да есть дельце…
Василь положил напильник.
– Хозяин, я отлучусь на минутку?
– Господин хозяин… Ходят тут… - проворчал Захаренок. - А работать дядя будет?
– Я только на минутку.
Захаренок махнул рукой.
Василь вышел с Толиком во двор. В углу двора чернела у стены нерастаявшая куча снега, посыпанная мелкой угольной гарью. Ребята отошли к ней.
– Ну и тип твой хозяин, - сказал Толик.
– Я привык. Это он от важности. Буржуй, понимаешь… Что за дело?
Толик коротко поведал другу о том, что больше гнать самогон не из чего. Яблок нет, а буряк достать негде. Только в деревне.
– Подожди меня, - сказал Василь. - Пойду у хозяина отпрошусь.
Он спустился в мастерскую, подошел к Захаренку вплотную.
– Такое дело. Деду больше самогон гнать не из чего. Буряк нужен.
Веселый марш сменился быстрой фривольной мелодией. Танцовщицы выбежали на сцену. Их встретили хлопками и ободряющими выкриками. Офицеры веселились.
Федорович вспомнил, как перекатывались аплодисменты там, на площади, словно солдатское "ура" на параде. Он прикрыл глаза, мельтешенье женских рук и ног отзывалось в них болью. "Еще стаканчик бы!" - подумал он, и со дна души высунулся страшок, холодный и мерзкий. Не будет прощения, не будет!
Танец кончился. Федорович стряхнул с плеч пальто, шагнул на сцену. Тяжелые кисти пояса ударили по бедру. Он увидел плоские блины лиц. Оркестр заиграл "Очи черные".
Дьякон истово перекрестился не на икону, не на генеральский крест, а на того бога, что сидел в нем самом. Только он, только он мог раздавить до конца проклятый холодный страшок.
Федорович набрал в грудь воздуху и, перекрывая оркестр, лязг ножей и вилок, звон посуды - привычный ресторанный шум, грянул могучим басом:
– Невинно убиенным на площади рабам божиим ве-ечная па-а-а-мять!
Растерявшийся немец-барабанщик ударил по тарелке, словно поставил точку.
Дьякону показалось: по дымному залу плывет колокольный звон.
И тотчас на сцену выскочила Гертруда Иоганновна с побелевшим перекошенным лицом. Она вкатила Федоровичу звонкую пощечину, повернулась к залу:
– Господа! Эта свинья всю жизнь завывала на клиросе в своем хлеву. А сегодня они с моим поваром лечились от простуды, - она выразительно пощелкала пальцем по своей шее.
В зале засмеялись.
– Он будет наказан! - И она треснула Федоровича по другой щеке.
Федорович ждал выстрела, ждал мученической казни. Он растерялся и захлопал глазами.
В зале раздался взрыв хохота и аплодисменты. Зрелище было забавным: маленькая изящная женщина лупит по щекам здоровенного мужика. Вот это женщина!
Кто-то крикнул:
– Браво, фрау Копф!
– Дурак, - тихо сказала Гертруда Иоганновна по-русски так, чтобы слышал только Федорович. - Сейшас же петь "Оши шорные". - И обратилась по-немецки к залу: - Эта церковная свинья споет вам, господа, старинный русский романс "Очи черные".
Федорович смотрел на нее с ненавистью. Он стоял, расставив ноги, набычась, напоминая мощное животное.
"Что еще он сейчас выкинет? Что еще?" - подумала Гертруда Иоганновна. Надо заставить его петь. Дать ему передышку, чтобы он пришел в себя. И заставить петь. Она снова повернулась к залу:
– Господа, в цирке мне доводилось укрощать и не таких зверей, - она улыбнулась и обратилась к штурмбанфюреру Гравесу, сидевшему за своим излюбленным столиком возле эстрады: - Господин штурмбанфюрер, не откажите женщине в бокале вина.
Гравес встал, налил в фужер спиртного и, тоже улыбаясь одними губами и зорко следя за происходящим, галантно наклонив голову, поднес фужер Гертруде Иоганновне.
– Благодарю, - она пригубила фужер, почмокала от удовольствия, повернулась к Федоровичу и, чуть покачивая фужером, сказала тихо по-русски: - Вас застрелят. Пойте. - И по-немецки: - Музыканты!
Оркестр снова заиграл "Очи черные", и Федорович, не сводя глаз с фужера, словно загипнотизированный, запел.
Рука Гертруды Иоганновны дрожала, вино выплескивалось на пол.
Когда Федорович допел романс, она протянула ему фужер. Он выпил с жадностью. Она отобрала у него фужер и разбила об пол. Потом повернулась к залу и подняла руку вверх, как победительница.
Офицеры шумно зааплодировали. Офицеры веселились.
6
Адъютант коменданта лейтенант Гласкугель потерял покой. Мир полон острых ощущений. Неужели они минуют его? Одно дело видеть, как вешают, другое - вешать самому, почувствовать, как человек задергается в твоих руках. Не убий! Это для рабов, для низших рас. Мы созданы, чтобы чистить землю. Это наша миссия - чистить землю. Вчера - Европа, сегодня - Россия, завтра - весь мир!
На белом лице кривились губы и пламенели оттопыренные уши. Ах, какая женщина фрау Гертруда! Как она хлестала по щекам певца. Тоже острое ощущение…
Но те синие глазки на кухне!… Хрупкая, нежная, бутон… Как она отпрянула!… Ах, синие глазки!…
Офицеры веселились. Оркестр играл фокстрот. Девицы выпорхнули в зал. Зашаркали по неровному паркету сапоги.
Рыжая подмигнула лейтенанту. Лейтенант улыбнулся бессмысленно. Да-а… Синие глазки… Дикарка. Это - моя добыча, моя боевая добыча!… Надо сходить к другу повару… Надо сходить…
Лейтенант посмотрел на своего начальника. Полковник чайной ложечкой подбирал с тарелки остатки манной каши с изюмом и запивал ее жиденьким чаем. Сегодня он позволил себе выпить рюмку коньяку. Сегодня большой день. Сегодня он начал покорять город. И он выпил рюмку коньяку за здоровье Адольфа Гитлера, своего старого друга.
Скоро, скоро будет покончено и с партизанами. И тогда Адольф Гитлер подымет рюмку коньяку за его, Фрица фон Альтенграбова, здоровье.
– Я вам не нужен, господин полковник? - вкрадчиво спросил лейтенант.
– Идите, веселитесь… В молодые годы мы тоже умели веселиться.
Полковник чуть прикрыл глаза и вспомнил мюнхенские пивные. Годы, годы!…
А лейтенант встал, щелкнул каблуками и неверной походкой отправился на кухню, к Шанце.
Кухня была пуста. Опрокинутые котлы блестели на плите. Час поздний, все съедено. Официанты приносили грязную посуду и составляли ее стопками на большом столе.
Лейтенант заглянул в каморку шеф-повара. Шанце спал, уткнувшись носом в подушку. Возле койки валялись пустые бутылки. Есть же где-нибудь и полные? Лейтенант подошел к шкафчику, открыл дверцу. Какие-то фартуки, колпаки… Тьфу! Скотина, все вылакал.
Гласкугель вернулся на кухню и увидел Злату. Она переносила грязную посуду в посудомойку.
– А, майне юнгес медхен! Коммст цу мир! Коммст!
[5]- он поманил ее рукой.
Девочка не двигалась.
Лейтенант подошел к ней. Она окаменела от страха: лицо его было белым, как у покойника, глаза блестели, красные губы оттопыривались. Он вцепился в ее запястье, с силой потащил за собой, втолкнул в каморку. Обхватил ее талию, начал целовать лицо. Пахнуло перегаром. Злата старалась вырваться, но у лейтенанта были цепкие руки. Он считал ее своей добычей и не собирался отпускать.
– Пустите, - крикнула девочка. - Дрянь! Фашист!
Лейтенант сдавил ее обеими руками, казалось хрустнут кости. Она задыхалась.
– Пусти! Фашист!
От крика проснулся Шанце, сел, встряхнул головой. Кто кричит? И сквозь туман увидел лейтенанта, сжимающего тоненькое тело девочки.
Не раздумывая, Шанце вскочил, бросился к лейтенанту, схватил за ворот мундира, рванул.
Лейтенант выпустил девочку.
Обессиленная, она села на пол.
Потом лейтенант почувствовал, что отрывается от пола, заболтал ногами.
Шанце в ярости отшвырнул его к койке.
Лейтенант шмякнулся на пол, ударился затылком о железную спинку койки и затих.
Злата заплакала.
Длинные руки Шанце непроизвольно двигались, словно он наносил лежащему удары.
– Швайн! Швайн!
[6]
Потом он наклонился над лейтенантом. По белой шее за ворот мундира текла кровь, на белом, словно присыпанном мукой лице стекленели глаза.
– Эр ист тот
[7].
Шанце поднял лейтенанта с пола, положил на койку и покрыл одеялом. Злата всхлипывала. Он присел возле нее на корточки. Девочка испуганно отодвинулась. Шанце неловко погладил ее волосы.
– Спа… спасибо, - тихо сказала она.
– Эр ист тот, - снова произнес Шанце, успокаивая ее.
И тогда Злата поняла, что лейтенант мертв. От ужаса по сердцу прошел холодок. Теперь и ее и Шанце повесят: они убили немецкого офицера. Что же делать? Что делать? Взгляд Златы заметался по комнате, словно искал выход из тупика. Все. Конец.
– Уходить, - сказал Шанце. - Шнель, шнель… Уходить, - он подтолкнул девочку к двери.
Злата, не вставая, проползла на коленях, потом поднялась. Она поняла, что Шанце старается спасти ее, хочет, чтобы она ушла, чтобы никто не застал ее здесь.
Он не выдаст ее, но его казнят. Непременно казнят.
Шанце вытолкал ее на кухню и закрыл дверь своей каморки.
"Его казнят, - подумала Злата. - Надо что-то делать. Что? Бежать к Ржавому? А что может Ржавый? У него и пропуска нет.
Близнецы?… Спят уже… А может, не спят? И что им сказать? Лейтенант пьяный? Упал сам? Упал и разбил голову. Не поверят. Еще шум подымут. А может, не станут подымать? Ведь не они у немцев служат, а их мама… Яблоки от яблоньки…"
Еще ничего не решив, она торопливо поднялась на второй этаж. Она должна была действовать, и ноги несли ее сами.
Дежурная, увидев Злату в неурочный час, удивилась.
– Фрау Копф у себя?
– Что-нибудь случилось? - полюбопытствовала дежурная.
– Посуды нынче набили много, а с меня спросят, - сказала она первое, что пришло в голову, и тихонько постучала в дверь хозяйки.
Открыла ей Гертруда Иоганновна.
– Фрау Копф, я насчет посуды, - громко сказала Злата и не спрашиваясь вошла в прихожую.
Гертруда Иоганновна по испуганным тревожным глазам девочки поняла, что случилось что-то необычное, иначе Злата не посмела бы прийти в такой час. Она взяла Злату за руку и ввела в кабинет.
– Ну… Так что же с посудой? - спросила она ласково.
– А мальчики… мальчики спят?
– Петер! Пауль! - позвала Гертруда Иоганновна.
Близнецы босые, в трусах и майках появились в дверях. Очень удивились, увидев Злату, даже рты раскрыли. Гертруда Иоганновна смотрела на девочку и сыновей и молчала. И они молчали.
Злата решительно скрестила руки на груди.
Близнецы переглянулись, они поняли ее жест и тоже молча скрестили руки.
– Мне уйти? - тихо спросила Гертруда Иоганновна.
– Можешь говорить при маме, Злата, - сказал Павел.
– При маме можно, - подтвердил Петр.
Надо говорить. Глупо так стоять и молчать. В конце концов Шанце - шеф-повар. Гертруда Иоганновна постарается как-нибудь выручить его. Если кто-нибудь другой узнает - Шанце казнят. А она, может быть, и не выдаст его. Ей нужен шеф-повар. Кто будет готовить?
Злата проглотила горький комок в горле.
– В каморке у господина Шанце разбился лейтенант. Насмерть.
– Какой лейтенант? - спросила Гертруда Иоганновна.
– У которого лицо белое. Он сам упал, - твердо сказала Злата. Настолько твердо, что Гертруда Иоганновна поняла, что упал он не сам.
– Что он там делал? - спросила она.
Злата замешкалась с ответом…
– Я… Он… Я не знаю. Я убирала посуду…
– Мама… - Павел посмотрел на мать.
Она сдвинула тонкие брови.
– Помолчите.
– Если лейтенанта найдут у Шанце… - сказала Злата.
– Мальчики, в постель. Быстро. А мы со Златой спустимся… Только спокойно.
Она подошла к двери, прислушалась. Потом резко открыла ее и вышла в коридор. Злата последовала за ней.
– У меня не фарфоровый фабрика! - громко сказала она на ходу. - Посуду надо берегить! Иначе я буду высшитывать из шалованья!
Они прошли мимо дежурной, спустились вниз, на кухню.
Гертруда Иоганновна постучала в дверь каморки повара.
Никто не ответил.
Тогда она толкнула дверь и вошла.
На койке под серым солдатским одеялом кто-то лежал, укрытый с головой. Шанце сидел на стуле, положив длинные руки на колени. Он нахмурился, увидев хозяйку и Злату за ее спиной.
Гертруда Иоганновна молча подошла к койке, приподняла одеяло, поморщилась.
– Что произошло, Гуго?
– Он ударился головой о койку.
– Сам?
Шанце вздохнул.
– Видит бог, я не хотел. Он схватил девочку. Она закричала. Я взял его за шиворот, встряхнуть. Гнусный тип этот лейтенант. Он думает, что все позволено! Я не собирался его убивать. Я только встряхнул его, чтобы он пришел в себя. Хлюпик.
– Вы заступились за девочку?
– Меня расстреляют?
Гертруда Иоганновна покосилась на койку.
– Кто-нибудь заходил сюда?
Шанце помотал головой.
– Надо убрать его. Чтобы никто не видел.
– Вы меня не выдадите? - прошептал Шанце с надеждой.
– Лейтенант получил по заслугам, - жестко сказала она. - Перетащите его в какой-нибудь разрушенный дом. И чтобы ни одна живая душа не узнала. Надо молчать, Гуго. Злата, - добавила она по-русски. - Лейтенант надо относить прошь. И молшать. Ты умеешь молшать?
– Умею. Но во дворе часовой.
– Да… Гуго, закройте дверь изнутри. Я постучу три раза. Злата, иди мой посуда. Я буду что-нибудь придумывать.
Она ушла. Злата направилась в посудомойку. Шанце запер дверь на крючок.
Вернулась Гертруда Иоганновна через несколько минут в шубке, накинутой на плечи, и в пуховом платке. Постучала Шанце.
– Гуго, перенесите его в посудомойку, быстро. Злата, посмотри за лестница.
Шанце молча взял на руки завернутого в одеяло лейтенанта. Перенес его в посудомойку.
– Я сейчас приведу сюда часового. Пока он будет согреваться шнапсом, вынесите тело во двор и перебросьте через ограду. Потом оттащите его подальше.
Она вышла наружу. Автоматчик топтался возле дверей.
– Крепкий мороз, - сказала она, постояв немного.
– Крепкий, фрау. Все время приходится ходить, чтобы не добрался до костей.
– Смена не скоро?
– Часа через два, наверно.
Гертруда Иоганновна сочувственно поцокала языком.
– Зайдите, хоть выпейте шнапсу, - предложила она решительно.
– Я на посту, - неуверенно ответил солдат.
– Пост не убежит, а душа может расстаться с телом, - засмеялась она и вошла в дверь. Автоматчик последовал за ней.
Она провела его в каморку Шанце, заговорщицки закрыла дверь, подмигнув солдату. Долго откупоривала бутылку, протерла салфеткой стакан.
– Чем бы вам закусить?
– Не беспокойтесь, фрау. Я могу так.
Пока Гертруда Иоганновна потчевала солдата, Шанце быстро вынес лейтенанта наружу, пересек двор, перекинул тело через каменную ограду…
А ночью перетащил подальше, засыпал снегом.
Простыню и наволочку Злата выстирала. Одеяло сменили на такое же.
Полковник Фриц фон Альтенграбов долго кричал на штурмбанфюрера Гравеса. Адъютант исчез. Штурмбанфюрер сам объездил посты на выездах из города, опросил часовых. Дежурившие у моста сказали, что ночью проехала легковая машина. В ней были офицеры. Среди них молодой лейтенант. Да-да. Лицо у него белое. Да. Навеселе.
Штурмбанфюрер Гравес доложил полковнику, что лейтенант Гласкугель, вероятно, где-нибудь развлекается, поскольку выехал с двумя офицерами в неизвестном направлении.
Полковник пообещал сделать из Гласкугеля бифштекс, а потом отправить на передовую.
Через несколько дней, когда утих шум вокруг исчезновения лейтенанта Гласкугеля, тело его увезли на розвальнях под сеном и спрятали у реки, а ночью спустили в прорубь.
Часть пятая. ВСЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ.
1
Первым весну почуял Киндер. Долго пахло только морозом. Мороз глушил все остальные запахи. Даже собаками не пахло. Те, что остались в живых, сидели в своих дворах. Холод гнал с улицы.
И вдруг подул влажный ветер и запахи оттаяли. Киндер забеспокоился, стал обнюхивать стенки домов, углы, столбы. Ах, как прекрасен оживший мир! Воробьи, которые всю долгую зиму куда-то прятались, вдруг высыпали на улицы, закопошились в сладко пахнущем конском навозе. Воздух по утрам звенит от их чириканья! Киндер коротко тявкал и бросался на стайку воробьев. Нет, он не хотел их обидеть, просто поиграть, поразмяться в прыжках.
С каждым днем ветер становился влажнее. Снег потемнел и осел. Из водосточных труб с грохотом вылетали зеленоватые цилиндры льда. Киндер поджимал хвост и отпрыгивал в сторону.
Пожалуй, одновременно с Киндером почуял весну и доктор Эрих-Иоганн Доппель. Берлин требовал зерно, мясо, лес, лен… Много чего требовал Берлин.
Ближние села и городки вычищены так, что мелким гарнизонам, расквартированным там, есть нечего. Приходится посылать из Гронска. А это небезопасно. Часть грузов не доходит. Всюду орудуют партизаны, возникают там, где их не ждешь. И исчезают из тех мест, где их ищешь. Этот их "дядя Вася" хитер и изворотлив. Везде у него свои люди. Он, Доппель, не поручится, что где-нибудь в его канцелярии, среди его проверенных и перепроверенных людей, нет человека "дяди Васи". Иначе откуда партизаны узнают даже то, что знает только узкий круг людей?
Штурмбанфюрер Гравес все время ударяет в пустоту. "Дядя Вася" предупреждает каждый его шаг.
Полковник Фриц фон Альтенграбов, конечно, солдат решительный, но прямолинеен. Ему все кажется, что немецкая армия всесокрушающая машина. Стоит только дать команду, и партизаны будут уничтожены. А ведь у "дяди Васи", судя по всему, организация помобильней, и если он, не дай бог, даст команду, туго придется полковнику.
Иногда, конечно, удается кое-что вывезти из дальних поселков. Иногда. А чаще партизаны успевают предупредить селян, и те спокойно угоняют скот в лесные дебри, разбирают тракторы на части, прячут зерно. А то могут встретить и пулями.
Сожгли несколько сел. Перестреляли нескольких старух. А вывозить-то все равно нечего.
И вот-вот начнется распутица. Если не вывезти товары по санному пути, сам увязнешь в русской грязи. Он-то помнит, какие дороги были осенью!
Почуяв весну, доктор Доппель заторопился. Грузовики и санные обозы с конвоем носились по области, но натыкались на пустые, брошенные хаты, на нищие голые деревеньки, где от скота и птицы оставались только кучи навоза.
Мобилизовали местное население на лесозаготовки. Валили лес под дулами автоматов. В Берлин пошла депеша: столько-то тысяч кубометров первосортной древесины заготовлено и отгружается. А в конце концов выяснилось: так валили лес, что к нему не только машине, пешему не добраться. На танке не подойти. Вот тебе и кубометры!
Расстреляли несколько саботажников. А леса-то все равно нет!
Это - рука "дяди Васи". Надо бы настоять на том, чтобы полковник не распылял сил. Малыми отрядами ничего не сделаешь. Надо обложить партизанскую базу. Надо взять "дядю Васю". Впрочем, даже эта мера не кардинальна, вместо "дяди Васи" найдется какой-нибудь другой "дядя".
А Берлин требует. И вообще надо поторапливаться. Не засиделся ли он здесь? Ленинград не взят. Москва не разрушена. Стабилизация фронта. Что-то она таит? Блиц-криг… Смешно!
И надо будет завезти продукты в гостиницу Гертруде. Скоро не из чего будет варить полковнику манную кашу.
Поездили бы там, в Берлине, по здешним поселкам!
И Филимонычу весна дала о себе весточку. Что болела на перемену погоды культя - это полбеды. А вот что он работы лишился - беда. Всю зиму, такую-то лютую, продежурил возле того казенного имущества и - на тебе! Утром понаехали грузовики с солдатами и собаками. Замки сбили. Под брезентовым куполом и в конюшне привязали собак. В вагончиках расселились солдаты. Задымили походные кухни. Себе варево, собакам варево. А Филимонычу от ворот поворот. Чеши, дед, отсюда, пока собаки тобой не закусили, очень они стариковские кости обожают.
Обидно даже! Сторожил, сторожил и - на тебе!
Пошел к хозяйке, фрау Копф, жаловаться. Та только плечами пожимает, мол, личное распоряжение коменданта господина полковника Фрица. Специальная команда для обнаружения и ловли партизан. Как же, поймаешь! Что они тебе, вошь на аркане?
– А как же насчет жалованья, фрау? - спросил Филимоныч. - Происходит простой по причине внешней причины. При старой-то власти по бюллетню платили, ежели заболеешь. А тут из-за ихних собак человек страдай! Да еще и сожрать обещались.
Полжалованья оставила, хоть и стерва.
Серые, коротконогие, широкогрудые овчарки целыми днями лаялись друг с другом на площадке возле цирка, хрипели, рвались с длинных поводков. Проводники-солдаты подначивали их криками. Собак выводили на занятия по нескольку штук. Они садились, бегали, ложились и снова вставали, огрызались на хозяев. Потом появлялся человек в специальном балахоне с длинными рукавами. Собак спускали с поводков, и они яростно набрасывались на него. Как он умудрялся прикрыть лицо, непонятно.
Жуткое зрелище. Много любопытствующих приходило посмотреть, но никто не останавливался возле ограды, а шли мимо, косясь на собак и их проводников. И те и другие орали в азарте, и непонятно было, кто из них свирепее.
Пришел и Толик, собаки - его страсть. Остановился возле ограды, рассматривая оскаленные пасти и острые торчащие уши.
Один из солдат приметил за прутьями мальчишку, что-то приказал своему псу, и тот бросился, свирепо рыча, к тому месту, где стоял Толик.
Солдат осклабился, предвкушая, как мальчишка начнет улепетывать, напуганный.
Но Толик не двинулся с места. Экая невидаль овчарка! Не зря его знали все собаки в городе.
– Ты что? - сказал он тихо. - На своих кидаешься? Не узнаешь? Ай-яй-яй!… А еще ученый.
Пес с налета остановился у самой ограды. Он не понимал русского языка, но что-то в интонации удивило его, он склонил голову набок, посмотрел на человека за оградой и вильнул хвостом.
– Цурюк! - крикнул солдат.
Пес нехотя пошел обратно и все оглядывался на человека у железных прутьев, который вел себя не так, как все. Пес привык, что от него шарахаются, а этот что-то сказал, и в ушах застрял его негромкий голос.
А Толик смотрел на удаляющегося пса и думал, что эти овчарки злы, потому что выращены злыми людьми. Сама по себе собака не бывает злой. Она похожа на своих хозяев. Когда у него будет пес…
Солдат приподнял подошедшего пса за ошейник и сильно хлестнул поводком. Пес дернулся.
Толик нахмурился и пошел прочь.
Утреннее солнце перетапливало ночной ледок в прозрачные лужи. Толик обходил их или перепрыгивал. Башмаки прохудились, и как он ни старался, холодная вода проникала в них.
Вдоль панелей текли ручьи. В них крутились щепки, солома, мусор. Раньше, до войны, по ручьям плыли парусники, вырезанные из сосновой коры, маленькие бумажные кораблики. По лужам бродили ребята в резиновых сапогах. Теперь кто ж будет заниматься весенней веселой ерундой? Война!…
Вон шагают завоеватели в черных мундирах, щурятся на солнце, словно из тьмы вышли, поглядывают по сторонам, видно впервые в городе.
Артиллерия…
На фронт?… Не похоже. На станцию шли бы, а эти, наоборот, со станции.
Толик дошагал до моста и свернул на Речную. Лед в реке был серым, в длинной полынье кипела неуемная вода, обсасывая его хрупкие края. Еще день-два - и порушится лед, и черная вода пойдет куролесить по городскому берегу. А потом спадет, оставив в больших лужах зазевавшихся рыбешек. Лужи подсохнут, и рыбешек можно будет брать руками - щурят, окуньков, плотвичек.
Над домом Пантелея Романовича из кирпичной трубы с замысловатым жестяным колпаком вился тонкий дымок.
Пантелей Романович возился на кухне, пахло гнилыми яблоками, спиртом. В рядок под окном стояла пустая винная посуда.
– Ну что, помога?… Яблок нету… Закрываем комбинат, - сказал он, покосившись на входящего Толика.
Толик снял шапку, сел на табурет, помолчал. Где еще можно добыть подгнившие яблоки? Вроде всю округу очистил, выменивал мороженый товар на самогон в четушках. Нету больше ни у кого.
– Может, еще из чего можно эту гадость гнать?
– Из буряка. В деревню бы. Может, у кого в буртах осталось?
Конечно, может, в деревне и можно что достать, может, даже яблоки. Хотя все знают, как там немцы почистили. Кур пожрали, а яиц требуют. Только пропуск нужен на выход из города. Да и много ли на себе принесешь? За так не дадут, менять надо на самогон. Так разве солдаты у шлагбаума свое упустят? Отберут. А за так кто ж даст?
– Надо посоветоваться, - сказал Толик.
– Иди, - откликнулся Пантелей Романович обиженно, - советуйся.
– Так я пойду, дед?
Пантелей Романович не ответил. Толик надел шапку и вышел. Надо посоветоваться с Ржавым, а тот еще с кем надо.
Толик, насвистывая, дошел до мастерской, спустился в подвал.
Василь старательно работал напильником. В тисках была зажата болванка ключа. Напильник скрипел, на стол, обитый потертой жестью, сыпалась мелкая металлическая мука. Щека Василя была перепачкана чем-то темным. В руки въелся металл, спецовка с чужого плеча блестела.
Хозяин мастерской Захаренок, в неизменной фетровой шляпе, возился неподалеку с паяльником, что-то запаивал в корпусе помятого примуса. Он глянул на Толика неприязненно. Толик снял шапку.
– Здравствуйте.
Захаренок что-то промычал в ответ.
– Ну и овчарок в цирке! И все злющие, - сказал Толик. - И эсэсовцев понаехало с артиллерией. Со станции шли.
– Стало быть, надо, - снизошел Захаренок до реплики.
– Ты по делу или так? - спросил Василь.
– Да есть дельце…
Василь положил напильник.
– Господин хозяин… Ходят тут… - проворчал Захаренок. - А работать дядя будет?
– Я только на минутку.
Захаренок махнул рукой.
Василь вышел с Толиком во двор. В углу двора чернела у стены нерастаявшая куча снега, посыпанная мелкой угольной гарью. Ребята отошли к ней.
– Ну и тип твой хозяин, - сказал Толик.
– Я привык. Это он от важности. Буржуй, понимаешь… Что за дело?
Толик коротко поведал другу о том, что больше гнать самогон не из чего. Яблок нет, а буряк достать негде. Только в деревне.
– Подожди меня, - сказал Василь. - Пойду у хозяина отпрошусь.
Он спустился в мастерскую, подошел к Захаренку вплотную.
– Такое дело. Деду больше самогон гнать не из чего. Буряк нужен.