Туричин Илья. Кураж

   Когда выбивались из сил, клали лейтенанта на землю, валились рядом сами. Лейтенант не очнулся ни разу, тихонько стонал в забытьи. Губы его запеклись и потрескались. А воду с собой нести не в чем. Один раз напоили его из лесного бочажка. Вода коричневая, пахнет болотом, но пить можно. Другой раз только удалось приложить к губам зеленый, мягкий и влажный мох.
   Это ж удача, что на фашистов не напоролись! Видать, они в лес не сворачивают, возле дорог воюют…
   …Василя била дрожь, меленькая, студеная, и никак ее было не унять. Чаю бы горячего напиться!
   Черные дома пошатывались, не стоялось им на месте.
   Он понимал, что это не дома, а он сам пошатывается от усталости и этого проклятого озноба. Отродясь такого не было, а тут привязался!
   Войска сворачивали в узкий, тесный переулок.
   Василю надо прямо. Он тенью проскочил перед мордой лошади. Никто на него не обратил внимания…
   Только к вечеру дотащили они лейтенанта до "вигвама". Вот уж не знали, не гадали Великие Вожди, что "вигвам" так пригодится. Лейтенанта осторожно спустили по земляным ступенькам вниз, уложили на дощатую лавку у стены. Закрыли дверь. И только потом зажгли керосиновую лампу под потолком.
   Лейтенант все не приходил в себя, только стонал тихонько.
   Что делать? Еды никакой, несколько сухарей да банка бычков в томате. Разве ж это еда на троих?
   Самодельная повязка на плече лейтенанта сбилась. Лицо его стало странным. Не белым, как раньше, а вокруг глаз проступили темные пятна, словно он надел очки от солнца.
   Врача бы надо. Да где он, врач? Хоть бы Крольчиху сюда!
   Василь принес воду в закопченном котелке. Из ручья. Там ее всегда брали.
   Одного лейтенанта не оставишь. Решили так: Толик побудет с ним до утра. А Ржавый пойдет в город. К утру вернется. Принесет еды, бинтов, йоду. Хорошо бы, конечно, врача привести!…
   Как там Толик с лейтенантом? Примус развел. Попили кипятку.
   Ах, чаю бы сейчас. С вареньем! Страсть Василя - варенье. Только никто об этом не знает. Предводитель Великих Вождей, и вдруг - варенье.
   Несовместимо.
   Василь решил сначала зайти домой к Толику, сказать матери, чтобы не волновалась, что Толик жив-здоров. Он свернул в подворотню, пересек двор и тихонько постучал в дверь каменной пристройки. Дверь тотчас отворилась, словно кто-то стоял за ней и ждал стука. Женский голос спросил тихо:
   – Толик, ты?
   – Это я, тетя Дуся, - сказал Василь и удивился, что говорить ему трудно, стучат зубы и язык не слушается.
   Он закрыл за собой дверь и пошел через тьму прихожей. В просторной комнате на столе стояла бутылка, в горлышке ее воткнута горящая свеча. Длинные тени от спинок стульев рассекали пол.
   – Где Толик? - у Толиковой мамы было испуганное заплаканное лицо.
   – Да жив-здоров он, тетя Дуся. Стрельба началась, мы и спрятались. Не лезть же под пули!
   – Где он?
   – В лесу.
   – Один?
   – Ну… не совсем… В общем, все хорошо.
   – Василь, ты чего глаза опускаешь?
   – Я не опускаю.
   – Что случилось?
   – Да ничего, тетя Дуся. Ничего худого. Ночью вдвоем ходить опасно. Еще заберут. Так я один. Задворками. Чтоб вы не волновались.
   – Василь, что случилось? - обеспокоенно и настойчиво переспросила Толина мама.
   Он не мог рассказать ей про лейтенанта. Это была тайна Великих Вождей.
   – Да ничего!… И чего вы беспокоитесь?
   Толина мама смотрела на него заплаканными глазами.
   – Целый день где-то пропадали. Ночь на дворе. Злата приходила, искала вас. Где Толик?
   – Да в лесу же! За речкой.
   – Что он там делает?
   Василь повел плечами.
   – Спит, наверно.
   – Господи! Такое время! Немцы вот-вот…
   Толина мама села на стул и заплакала. Василь подошел к ней, тронул за плечо.
   – Провалиться на месте! Чтоб меня комары заели, тетя Дуся! Жив Толик и здоров. И ничего плохого. Он там с одним человеком.
   – С каким… человеком?…
   – С хорошим. Больше ничего не скажу, хоть зарежьте, - сказал Василь и добавил тихо: - Тетя Дуся, у вас хлеба нету?
   Толина мама утерла слезы и только сейчас заметила, что Василь без рубахи, в майке, кожа на руках и груди в крупных пупырышках, он ежится и старается сдержать дрожь.
   Она молча достала из буфета хлеб в плетеной плоской корзиночке. Из бутылки налила в стакан молоко.
   Василь откусил хлеб, запил глотком молока. Оно показалось ледяным.
   – Вы не подумайте, тетя Дуся, - сказал он, торопливо жуя. - Мы ничего плохого. Утром Толик придёт. Можно, я хлеб возьму? Катьку покормить.
   – Катька твоя у Златы.
   – Все равно кормить-то надо.
   – Возьми. И пиджак вот Толин возьми. Сыро в лесу. А твоя рубашка где?
   – Потерял. Днем жарко было, снял, подпоясался ею, а она и потерялась. Да вы не беспокойтесь, тетя Дуся. Утром Толик прибежит.
   Василь попытался сунуть руки в рукава Толиного пиджачка, да куда там! Накинул пиджак на плечи, взял краюху хлеба и направился к двери. Обернулся, спросил:
   – А чего вы со свечкой?
   – Нету света. Говорят, вовсе не будет. Взорвали электростанцию.
   До Кролей один квартал. Как-то там Катька? Перепугалась, наверно, до смерти. Оставил "на часок".
   Дверь открыла Злата. Она была босой, в длинной белой рубахе, ежилась и переступала с ноги на ногу, видно вылезла из-под одеяла. В руке держала керосиновую лампу.
   – Ржавый!… Господи, мы уж и не знали, что подумать. Где ты пропадал? - зашептала Злата.
   – Где Катька?
   – Спит. Еле уложили. Ни за что без тебя не ложилась.
   – Мать спит?
   – Спит.
   – Идем на кухню.
   – Я только обуюсь. - Злата сунула Василю в руку лампу и исчезла.
   А он на цыпочках пошел на кухню.
   Злата вернулась в домашних туфлях на босу ногу и в накинутой на плечи кофте.
   Ржавый сидел за кухонным столом, положив голые руки на выскобленную до белизны столешницу.
   – У тебя есть чего пожевать?
   – Сейчас жареную картошку разогрею. На сале.
   – Не надо. Давай так. И чайник поставь.
   Пока Василь уплетал холодную картошку прямо со сковороды, Злата разожгла керосинку, поставила на нее чайник. Присела к столу.
   – Ну!
   – Не нукай, не запрягла. Гляди, Крольчиха, это такая тайна! Жизнь и смерть!
   – Ладно, - девочка поджала губы, сердито сверкнула синевой глаз. - Ты меня знаешь.
   Василь придвинулся к ней вплотную и сказал тихо:
   – У нас в "вигваме" спрятан раненый лейтенант. Толик с ним остался. А я - в город.
   И он рассказал, как лейтенант взорвал мост и как упал в реку, и как они с Толиком его искали, нашли и подумали, что он мертвый. А он оказался живым. И как порвали рубашку и сделали перевязку, и вспоминали ее, потому что никто не мог сделать перевязку так, как сделала бы она, Крольчиха. И как потом несли лейтенанта через лес.
   Злата слушала, затаив дыхание, глаза ее сверкали от возбуждения, как два синих драгоценных камня.
   Вскипела вода в чайнике, из носика с шипением вырвалась тонкая струя пара.
   Злата налила чай в большую кружку. Достала откуда-то банку с медом, густо намазала им большой кусок булки. Василя трясло. Зубы стучали о край кружки.
   – Это у тебя нервное, - по-взрослому, словно врач, сказала Злата. - Это пройдет. Выпей чай с медом и ложись к Кате. Не тащиться ж ночью домой. У нас переночуешь.
   – Ладно. У тебя бинты-то есть?
   – Целая санитарная сумка. Я завтра с тобой пойду.
   – Нельзя. Наши уходят. Завтра фашисты придут.
   – Интересно! Одному Великому Вождю можно, а другому нельзя? Ты, что ль, лейтенанта перевяжешь? Это ж девчоночье дело бинты крутить! - ехидно сказала Злата, напомнив Ржавому его же снисходительно-пренебрежительные слова.
   – Да ладно, - буркнул Василь. - Было. Недооценил… Продуктов бы прихватить побольше. Консервов, крупы. Кто знает, сколько ему в "вигваме" сидеть, пока не поправится.
   Катька спала на Златиной кровати, разметав руки во сне. Василь прилег рядом, укрылся краешком одеяла.
   Потолок и стены куда-то поплыли, стали растворяться в жарком воздухе. В черном небе закувыркались звезды. И только одна оставалась на месте, словно ее вбили в небо. Да и не звезда это, а фашистская мертвенно-голубая ракета. Ржавый хотел ее скинуть вниз, даже руку выпростал из-под одеяла. Но рука была тяжелой-тяжелой.
   А река кипела, и пена на ней была голубой.
 

8

 
   Гертруда Иоганновна сидела на деревянных нарах в углу камеры, поджав под себя ноги. Ее загнали на самое плохое место возле параши. В камере сидели еще несколько женщин.
   Рядом косматая, нечесаная старуха все время шевелила вялыми губами, будто жевала что-то. Арестовали ее за поджог соседского дома. Сидела она давно. Все шло следствие. Старуха ничего не помнила, все путала и жадно набрасывалась на еду, когда раздавали суп-баланду.
   Еще в камере сидели две молодые спекулянтки. Они то шушукались, то ссорились, обвиняя друг друга. Дошло бы до драки, да вмешивалась здоровенная женщина в красной кофте и сафьяновых сапожках, которую все называли Олена. Она была в тюрьме завсегдатаем и на этот раз сидела за крупные хищения в какой-то артели. Чтобы утихомирить соседок, она запросто пускала в ход увесистые кулаки.
   Когда спекулянткам принесли передачу, Олена отобрала ее, взяла себе лучшую и большую долю, а остальное разделила между спекулянтками и старухой. И только Гертруде Иоганновне ничего не дала.
   – А ты, немка, сиди да помалкивай, пока не придушили.
   И на самое паршивое место Олена ее загнала. И парашу заставляла выносить вне очереди. И пол мыть.
   – Давай, давай, немка. Чистенькой хочешь быть? Шпиёнка!
   Гертруда Иоганновна терпела. Она готова была делать все, только бы ее оставили в покое. Хоть ненадолго.
   Она сидела молча в своем углу и вспоминала цирк, Ивана, уходившего в армию, мальчиков. Где-то они сейчас? Что бы ни случилось, Флич - надежный друг и за мальчиками присмотрит.
   А вот что с ней, с Гертрудой, будет, когда придут "соотечественники"? Поверят ли?
   Она старалась представить себе свою первую встречу с ними. И не могла. Не видела их лиц, их глаз. Так бывало перед выходом на манеж. Знала публику, встречалась с ней каждый вечер, а перед выходом не могла унять волнения. И только когда Мальва выносила ее на манеж и она видела лица, лица, лица, глаза, глаза, она успокаивалась. Волнение таяло, исчезало, работалось легко, радостно. Приходил кураж.
   Ах, как важны эти встречи лицом к лицу!
   Но там - публика, своя, добрая, сопереживающая. А эти, которые идут незваными?
   С утра сквозь высокое, зарешеченное окошко доносилась артиллерийская пальба. Женщины в камере притихли, сникли. Одна из спекулянток прошептала тоскливо:
   – Господи! Жуть такая.
   Днем, когда раздавали баланду, Олена спросила надзирательницу, скривив крашеные губы:
   – Что за шум на дворе, гражданка начальница? Конвой по стенкам палит?
   Надзирательница не ответила. Глухо щелкнул дверной замок.
   – Все, подруги! Мадама пошла пятки смазывать. Попили нашей кровушки! Теперича вашу попьют! - сказала Олена закрывшейся двери, и в прищуренных глазах ее вспыхнуло злорадство.
   У Гертруды Иоганновны появилось ощущение, будто где-то внутри, в теле, была спрятана скрученная пружина и вдруг развернулась упруго. Так бывало на манеже перед сложным прыжком. Но она сдержалась, отвернулась, опустила голову, чтобы не увидели ее лица. Мразь уголовная! Спокойно, спо-кой-но… На тебе маска, как у клоуна. И никто не должен видеть твоего подлинного лица. Никто! Ты немка, которую посадили в тюрьму за то, что немка.
   И освободят тебя немцы. Если не угодит в тюремную стену шальной снаряд.
   Вечером Олена приказала:
   – Ты, выноси парашу!
   Гертруда Иоганновна поджала губы. Пожалуй, пора. Ну, погоди, гадина! И ответила спокойно:
   – Сама понесешь.
   – Че-го-о?… - удивилась Олена.
   – Сама понесешь, свинья! - произнесла Гертруда Иоганновна с наслаждением.
   Олена подошла поближе, посмотрела на Гертруду Иоганновну, которая спокойно сидела на нарах. Остальные женщины притихли, как листья перед грозой.
   – Ну, падла, молись своему немецкому богу! Сейчас я тебя разукрашу, - сквозь зубы процедила Олена, замахнулась и с силой ударила немку. И взвыла от боли, не сразу сообразив, что влепила кулак в стенку. А Гертруда Иоганновна сидела на нарах как сидела и с презрением глядела на нее.
   В глазах Олены все потемнело от боли и ярости. Она бросилась на Гертруду Иоганновну, стукнулась грудью о нары. Да что ж это? Где немка? Куда она исчезает?
   И тут Гертруда Иоганновна ударила ее по шее. Не сильно вроде бы, а дыхание прервалось. Олена рухнула на нары, завыла по-звериному:
   – Ты что-о!… Ты что-о!…
   – Тихо! Или я тебя буду убивать, - сказала Гертруда Иоганновна и сделала страшное лицо. - Я умею приемшики! - вспомнила она любимое словечко сыновей и подумала с отчаянием: "Если сейчас кинутся все разом - не отобьюсь!"
   Но женщины не кинулись. Старуха шевелила губами и меленько крестилась. Спекулянтки сидели на нарах с открытыми ртами, им было интересно поглядеть, как это маленькая немка справится с Оленой.
   А Олена бросилась к двери и забарабанила в нее.
   – Помогите! Сумасшедшая! Убивают!
   В двери открылся глазок.
   – Чего кричите?
   – Убивают, граждане начальники! Убивают! У нее ножик!
   Дверь открылась.
   – У кого нож? - грозно спросила надзирательница.
   – У нее, - Олена показала на Гертруду Иоганновну.
   – Отдайте нож, - надзирательница решительно протянула руку.
   – Нету, - ответила Гертруда Иоганновна.
   – А где он?
   – Не был.
   Надзирательница привычно ощупала одежду Гертруды Иоганновны, заглянула под нары и повернулась к Олене.
   – Шуточки тут шутите?
   – Гражданка начальница, я велела ей парашу вынести, а она меня…
   – Будет крик, посажу в карцер, - сказала надзирательница и закрыла за собой дверь.
   "Надо довести дело до конца", - подумала Гертруда Иоганновна, подошла к месту у окошка, где лежали вещи Олены, сгребла их в охапку и швырнула на пол.
   – Теперь я буду здесь. А ты будешь около параша. Власть меняется. Немцы идут. Ферштеен? И быстро выносить параша!
   Гертруда Иоганновна так взглянула на Олену, что та сникла. Даже краска на губах поблекла. Олена молча постучала в дверь.
   – Ну, что еще? - спросили в глазок.
   – Парашу вынести.
   Дверь открылась.
   – Давай.
   И Олена понесла парашу.
   – Теперь будете слушать меня, - сказала Гертруда Иоганновна.
   Женщины согласно закивали.
   Вечером света не было. Сидели во мраке, словно заживо погребенные. Гертруда Иоганновна боялась уснуть: Олене ничего не стоит придушить сонную.
   Артиллерийская стрельба поутихла. Гертруда Иоганновна думала об Иване и детях. Но мысли не были тревожными. Победив Олену, она словно бы перешла какой-то рубеж и обрела уверенность и спокойствие.
   Думая о своем, она краем уха уловила щелчок дверного замка. Дверь открылась. Вошла надзирательница с фонарем в руке, подняла его над головой, освещая всю камеру. За ее спиной стояли два конвоира.
   – Лужина, выходите.
   – Вещи брать? - спросила Гертруда Иоганновна.
   – Ни к чему.
   Она пошла к двери, сцепив руки за спиной, как положено.
   Олена сказала вслед:
   – Шлепнут. Как пить дать.
   Гертруда Иоганновна шла за надзирательницей длинным пустым коридором. За спиной стучали по цементному полу подковки сапог конвоиров.
   Ее ввели в пустую тесную комнату с зашторенным окном. В углу стоял такой же фонарь, как у надзирательницы. А возле, ссутулясь на стуле, сидел мужчина. Лица было не разглядеть. Дверь за спиной Гертруды Иоганновны закрылась. А она осталась стоять.
   – Здравствуйте, Гертруда Иоганновна. Садитесь.
   Мужчина указал на стул рядом. Она подошла и села на краешек, положив руки на колени.
   Мужчина поднял фонарь и подержал его перед собой, освещая ее лицо. И свое. Она узнала Алексея Павловича, того, что долго разговаривал с ней перед арестом.
   Алексей Павлович положил ладонь на ее руку.
   – Осунулись. Трудно?
   Она кивнула.
   – Всем сейчас трудно. А вам, верно, вдвойне. - Он вздохнул прерывисто, словно собрался заплакать. - Обижают уголовники?
   – Обижали. Сейчас нет уже.
   Алексей Павлович улыбнулся.
   – Знаю. Мы оставляем город. Завтра здесь будут гитлеровцы.
   – Весь день стреляли, - тихо сказала Гертруда Иоганновна.
   Алексей Павлович кивнул, поставил фонарь на пол и придвинулся к ней так близко, что она почувствовала на щеке его дыхание.
   – Гертруда Иоганновна, на какое-то время вам придется остаться одной. Совсем одной. Лицом к лицу с врагами. Это нечеловечески трудно. Подумайте. Командование не будет настаивать на том, чтобы вы остались. Мы можем забрать вас с собой. Дело найдется.
   Алексей Павлович умолк, и она молчала. Вздрагивал желтый язычок пламени в фонаре.
   – Вы не знаете, как Петер и Пауль? Добрались до Москвы?
   Сказать или не сказать? Майор был очень осторожен. "Взвесь все на месте. И реши сам. Как будет лучше для дела. Она не разведчик. Она - артистка цирка. А у нас не сальто-мортале вертят. У нас в железо надо превратиться, в железобетон".
   Реши сам.
   Лучшая легенда - правда. Она складывается сама. В ней нет ни сточенных углов, ни заштопанных прорех. Поэтому она неуязвима.
   Сказать, что мальцы добрались до Москвы? Посылать человека в ад и солгать ему?
   Сказать, что они здесь, в городе? Лишить ее покоя сейчас, когда…
   – Замечательные у вас сыновья, Гертруда Иоганновна.
   Она сразу насторожилась, подобралась, словно почуяла что-то. Алексей Павлович заметил перемену.
   Все может случиться. Самое невероятное. Она может столкнуться с мальчишками на улице.
   Они случайно увидят ее.
   Их кто-нибудь узнает и расскажет ей.
   Им сообщат, что мать служит немцам.
   И любая мелочь может привести к непредвиденным, а то и трагическим последствиям.
   Нет, лучшая легенда - это правда.
   – Они сбежали, - сказал Алексей Павлович.
   – Сбежали?
   – Да. И явились в НКВД требовать, чтобы вас немедленно освободили.
   – Где они?
   – Мы хотели переправить их к деду в Березов, но гитлеровцы замкнули вокруг города кольцо. Пришлось спрятать их здесь у надежного человека. На время. Потом, при первой же возможности, мы вывезем их из города.
   Гертруде Иоганновне хотелось заплакать, перехватило горло.
   Алексей Павлович снова положил ладонь на ее руку.
   – Вы за них не тревожьтесь, Гертруда Иоганновна. За ними присмотрят. Но возвращение их в город многое осложнило. Вы можете неожиданно встретиться с ними на улице. Да мало ли. Поэтому командование и не настаивает, чтобы вы остались. Если гитлеровцы вам поверят и вы будете работать у них, мальчики могут узнать об этом.
   – Малтшики не поверят, - Гертруда Иоганновна с трудом справилась с комом в горле. - Я знаю своих детей. Они не поверят. Они все поймут.
   – Они уже кое-что поняли, - мягко сказал Алексей Павлович. - Мы не могли им сказать всю правду, но кое-что они поняли.
   – Ах, малтшики, малтшики, - покачала головой Гертруда Иоганновна.
   Они посидели молча. Потом она сказала тихо:
   – Вы ждете ответ?… Я родилась в Берлине. И они пришли из Берлина. Я оставаюсь. Я не боюсь.
   Алексей Павлович сжал ее руку.
   – Удачи вам, Гертруда Иоганновна. В городе вас знают, полгорода перебывало в цирке. Поэтому рассказывайте правду. Муж - в Красной Армии. Мобилизован. Всех мобилизовывали. Дети ушли с цирком. А вас арестовали. Почему? Очевидно, боялись, что вы немка. А там уж по обстоятельствам. Ведите себя естественно. Но будьте настороже. Думаю, им очень нужны будут люди. И людей найти будет нелегко. А вы - немка. И учтите: вас будут ненавидеть.
   – Понимаю, - сказала Гертруда Иоганновна.
   – Ни с кем не общайтесь. Вас могут проверить. Даже наверняка будут проверять. Наши люди найдут вас сами. Пароль: "Не подскажете ли, где можно починить замок чемодана?" Отзыв: "В этом городе проще купить новый чемодан". Запомнили? Повторите.
   Гертруда Иоганновна повторила.
   – Вам пора в камеру. Допрос окончен, - сказал Алексей Павлович. - Прощайте, Гертруда Иоганновна. И будьте осторожны. Не торопитесь. Выжидайте. Вживайтесь. Пусть все идет как бы своим естественным путем. А за сыновей не беспокойтесь. За ними присмотрят.
   – Спасибо.
   Алексей Павлович пожал ее руку и постучал в дверь.
   Гертруда Иоганновна сомкнула руки за спиной. Невозмутимый конвой шагал сзади.
 

9

 
   Пантелей Романович Гудков жил на окраине города возле реки, ниже ее поворота, в собственном кирпичном домике с садом и огородом. Раньше здесь жило много Гудковых. Кроме самого Пантелея Романовича и его жены трое Пантелеевичей да две Пантелеевны. Потом сыновья женились, привели жен, народились внуки. Шумно стало в кирпичном домике.
   Потом вышли замуж дочери и уехали к мужьям.
   Сыновья, один за другим, получали назначения на далекие станции, - все они, как и Пантелей Романович, были железнодорожниками, - забирали свои семьи и тоже уезжали. Так все и разъехались. И остались Пантелей Романович с женой вдвоем.
   Как-то зимой жена полоскала в проруби на речке белье и простыла. Поболела, покашляла и померла.
   Остался Пантелей Романович в своем кирпичном домике один. Копался в земле, ухаживал за садом. Приезжали сыновья, звали к себе, и дочери звали. Не поехал. Куда поедешь от трудов своих, от дорогой могилы? Небось и на их станциях стены не из пряников, медом не мазаны!
   В свой домик и привел Пантелей Романович ночью Павла и Петра.
   В нескольких местах над городом клубились ало-оранжевые столбы. В стороне моста постреливали. Иногда в небе повисала голубоватая ракета. В ее сторону летели светящиеся точки трассирующих пуль.
   Пантелей Романович напоил ребят чаем с прошлогодним яблочным вареньем. Яблочки были маленькие, тонкая кожица легко сползала с них, обнажалась сладкая прозрачная мякоть.
   Киндер тоже не отказался от хлеба с вареньем.
   Укладывая мальчишек спать в комнате, где когда-то жили сыновья, когда были такими же, как эти сейчас, Пантелей Романович сказал:
   – Меня зовите дедом. Мои внуки, ежели кто… Отец ваш - Роман Пантелеевич, мой старшой. Были вы тут махонькими. Вас и не помнит никто. Петр на год старше. На глаза людям не лезьте. Похожие больно. Усекли? Мать Марией кличут. Константиновна. Приехали со станции Клуня. Отец, стало быть, паровозный машинист. Как отца звать?
   – Иван Александрович, - ответил Павел.
   Пантелей Романович нахмурился.
   – Роман Пантелеевич, - сказал Петр.
   – А приехали?…
   – Со станции Клуня, - ответил Павел.
   – С собакой чего делать? - спросил Пантелей Романович.
   – Он добрый, - сказал Павел.
   – Не про то. Негоже русской собаке немецкое имя. Лучше Бобик или Тобик.
   – Между прочим, это английские имена, - сказал Петр.
   – Ну?… - Пантелей Романович был озадачен. - А Шарик?
   – Он на Шарика не откликнется, - сказал Павел. - Будем звать его Киня. Киня и Киня.
   Киндер повел ушами и постучал хвостом по полу.
   – Понимает, - сказал старик. - Лампу задуйте.
   Пантелей Романович ушел. Они задули лампу, отодвинули штору и приоткрыли окно. Вместе с отдаленными звуками стрельбы в комнату ворвался запах воды. Они поняли: там, в ночной мгле, течет река.
   – Река, - сказал Павел.
   – А за рекой лес. Точно.
   Оба вспомнили "вигвам" и Великих Вождей
   – Сейчас бы Большой Совет, - произнес Петр.
   Павел понял, о чем подумал брат, ему тоже не хватало друзей. Он скрестил на груди руки, как обычно делали Великие Вожди на Большом Совете. И Петр скрестил руки.
   Они постояли так немного. Потом закрыли и зашторили окно и легли в постели. Им хотелось поговорить, как они обычно разговаривали перед сном. Но усталость и пережитое взяли свое, и сон пришел раньше, чем слова.
   Разбудила их тишина. Оба проснулись разом, сели в постелях, уставились друг на друга, еще не соображая, где они и почему так тихо?
   В комнате полумрак, и только у края шторы в окошко пробивается бледный утренний свет.
   Павел соскочил с постели, отодвинул штору, открыл окно. За окном росли яблони. А за яблонями и какими-то кустами висела белая мгла. Словно там, за кустами и яблонями, обрывалась зеленая земля и начиналось… Что начиналось?
   Белая мгла висела пластами, то тонкими, то плотными.
   – Туман, - сообразил Павел.
   – Точно, - подтвердил Петр. - Как у деда в Березове. Утром на реке туман.
   – Тихо как, - поежился Павел.
   Они прислушались. Ни стрельбы, ни плеска, ни шороха, ни голоса. Словно мир утонул в белой слоистой мгле и больше уже не вынырнет к солнцу.
   Неслышно подошел Киндер, потерся мордой о ногу Павла.
   – Ты что, Киндер? - спросил шепотом Павел, вспомнил вчерашний разговор со стариком и поправился: - Киня.
   Братья отошли от окна. Оглядели комнату. Ночью-то ничего не видели.
   Комната была небольшой. Спали они на деревянных топчанах, на которые были положены тощие полосатые матрацы. В углу стояли стол и три табуретки. А над столом на стене висели книжные полки. Вся мебель самодельная, построена крепко, добротно, хоть и не очень красивая. На полках стояли книжки, главным образом учебники: арифметика, алгебра, физика, зоология, грамматика русского языка… Все изрядно потрепанные, но аккуратно подклеенные. Еще на полках в деревянных рамках стояли фотографии. Три мальчика один меньше другого, аккуратно причесанные, сняты возле пальмы. Фото старое, пожелтевшее. Те же мальчики по отдельности. Здесь они постарше.
   – Это, верно, Пантелея Романовича сыновья, - сказал Петр.