Туричин Илья. Кураж

   Кто-то закричал пронзительно. За окном расползалось облако розоватой пыли.
   – Что это, Иван? - голос Гертруды дрожал и срывался.
   Иван Александрович не ответил. Облако пыли повисло перед гостиницей, густое, пахнущее гарью. А ему снова и снова мерещилась сползающая стена, комнаты-клетушки с разноцветными обоями. Словно в мозгу отпечаталась моментальная фотография.
   Потом ударило несколько раз где-то подальше.
   И вдруг взвыла сирена, как во время учебных воздушных тревог. Звук был тоскливым и протяжным. Он то повышался до стона, то спадал. Он проникал куда-то внутрь, леденил сердце. От него некуда было деться.
   И снова грохот, и запах гари, и крики…
   Улицу возле гостиницы перекрыли. Красноармейцы, милиционеры и добровольцы из жителей разбирали рухнувшую стену. Битый кирпич наваливали в кузова грузовиков. Пыль осела, и улица стала розовой.
   Сигналя, подходили машины "скорой помощи". Санитары осторожно переносили пострадавших от бомбежки через завал. Некоторые были укрыты простынями с головой. И простыни, и белые халаты тоже становились розовыми.
   Лужины вышли из гостиницы через запасной выход, который вел на тесный асфальтированный двор. Там уже толпились растерянные артисты. Флич был бледен, испуганный взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно Флич молча спрашивал: что ж это? Что ж это?… Но ответа не находил. Машинально достал он из кармана знакомый всем медный пятак, стал гонять его между пальцев, но руки мелко дрожали. Пятак упал, звякнув, покатился по асфальту.
   Петр догнал его, наступил ногой, потом поднял, протянул Фличу.
   – А!… - выдохнул Флич и махнул рукой.
   – Где Григорий Евсеевич? - спросил кто-то.
   – Кажется, умчался в цирк вместе с Гурием, - ответил дядя Миша. Сморщенные белые губы его дрожали. - Это нападение. Гитлер. Немцы.
   Когда он произнес "немцы", некоторые посмотрели на Гертруду Иоганновну. Она опустила голову, хотя и сама, и другие понимали, что Гертруда ни при чем. И все же она была немкой. Она родилась там, в Германии.
   – Пойдемте в цирк, - сказал Флич.
   Все двинулись испуганной плотной стайкой и как-то жались друг к другу, искали друг у друга защиты. Так, наверно, птицы сбиваются в стаю перед бурей.
   Город пропах гарью. На улицах было многолюдно. Мелькали испуганные, растерянные, непонимающие лица. Кто-то плакал.
   Промчались пожарные машины.
   Прогрохотал грузовик, рассыпая на мостовую обломки кирпичей.
   Директор, Сергей Сергеевич, Гурий Александрович и несколько униформистов стояли возле большой ямы-воронки. Бомба разорвалась между воротами и шапито. Вагончик дирекции опрокинуло. Столб, к которому был подвешен толстый электрокабель, вырвало из земли. Брезентовая стенка изрешечена.
   – Вот, товарищи, - сказал Григорий Евсеевич печально. - Надо что-то делать.
   Но никто не знал, что надо делать, и Григорий Евсеевич не знал.
   – Люди не пострадали? - спросил дядя Миша.
   Сергей Сергеевич и несколько униформистов жили в вагончике.
   – Все целы. Только страху натерпелись, как ахнуло, - сказал Сергей Сергеевич. - И животные целы. Кроме Алешеньки. Алешеньке осколок угодил прямо в голову.
   – Нет Киндера, - шепнул Павел брату.
   Они, потрясенные, озирались, но пса нигде не было.
   – Пойдем в конюшню, - позвал Петр.
   Они направились к конюшне, настороженно посматривая по сторонам, в привычном подмечая следы взрыва. Дырки в стенке вагончика. Перебитый пожарный шланг, из отверстия, брызгая, вытекает струя воды. Под ногами хрустят осколки стекла, разбит плафон фонаря, сорванная лампочка болтается на конце провода.
   В конюшне беспокойно всхрапывали перепуганные лошади. Кто-то всхлипывал. Да это ж Пашенный! Вот он сидит прямо на присыпанном опилками полу перед открытой клеткой, а рядом - неподвижный Алешенька. Голова медведя на коленях дрессировщика. Пашенный всхлипывает, плечи его вздрагивают.
   – Что с ним? - тихо спросил Петр.
   Пашенный повернул к братьям искаженное лицо с неподвижными, как у слепого, глазами и не ответил, только вздохнул.
   – Киндер, - позвал тихонько Павел, - Киндер.
   Пес выполз из-под загородки, где стояли Мальва и Дублон, медленно подошел к хозяевам, словно лапы его не гнулись. Хвост был поджат. Он потерся о колени хозяев и тоненько заскулил.
   Григорий Евсеевич и Гурий Александрович ушли к городскому начальству, выяснить: что же все-таки происходит? На самом деле война или чудовищная, дикая провокация?
   Артисты не расходились. Никому и в голову не пришло отправиться домой досматривать сны.
   Возле перебитого шланга образовалась большая лужа, ее обходили, словно она здесь была вечно. Наконец кто-то догадался перекрыть кран.
   Сергей Сергеевич озабоченно ощупывал продырявленный брезент. Осветители проверяли кабель. Ругался дирижер: осколки, пробив стенку вагончика, где хранились музыкальные инструменты, разнесли бок контрабаса, на барабане кожа свисала внутрь лохмотьями.
   Раздалось глухое жужжание. Кто услышал - посмотрел на небо. Снова летят? Но жужжало где-то рядом.
   – Это ж телефон, - сказал Флич.
   В опрокинутом вагончике дирекции действительно жужжал телефон. Проникнуть туда можно было только сверху, в маленькое оконце.
   – Петр, Павел, быстренько!
   Братья поняли, вскарабкались на бок вагончика, ставший крышей. Телефон жужжал.
   Павел торопливо отбил ногой остатки стекла, они упали внутрь. Он сел на край, опустил ноги в оконце, ухватился за раму руками и скользнул в вагончик, ударившись о ножку опрокинутого стола. Здесь царил невообразимый хаос, все сдвинулось с места, упало, рухнуло. По стенке, которая стала полом, расползлась лиловая чернильная лужа. Валялись бумаги, книги, афиши…
   Дребезжал телефон. Аппарат оказался зажатым между столом и бывшим потолком, который стал стенкой.
   Павел оттащил стол. Трубка скатилась в чернильную лужу и тотчас в ней захрипело: але, але… але… Он поднял трубку, приложил к уху.
   – Слушаю.
   – Цирк?… Але… Это цирк?…
   – Да-да, цирк. - Павлик узнал директорский дискант. - Это я, Григорий Евсеевич. Павлик.
   – Павлик?… Что ты там делаешь?
   – Влез в окно. Ведь дирекция опрокинута.
   – Ну, да… ну, да… Слушай меня внимательно, Павлик. Ты слышишь?
   – Да-да, слышу.
   – Германия напала на Советский Союз. Включите радио. Будет передано важное сообщение. Слышишь?
   – Слышу…
   – Передай: никому не расходиться. Мы скоро придем. Утреннее представление отменяется. Понял?
   – Понял.
   – Павлик… Мальчик… - вдруг едва слышно сказал Григорий Евсеевич, даже не сказал, выдохнул и снова громко: - Давай действуй.
   В трубке запищали короткие гудки… Германия напала… Напала… Война. Он представил себе войну такой, какой видел в кино… Строчит пулемет… Мчится конница… Сверкают сабли.
   – Павлик! - позвал сверху брат.
   Рухнула стена дома… Выносят людей с наброшенными на лица простынями…
   – Павлик!
   – Да-да… - Павлик освободил придавленный столом телефонный провод, поднял аппарат над головой. - Держи.
   Петр подхватил аппарат, вытащил наружу. Потом протянул в окно руку, помог брату вылезти.
   Они стали рядом на краю вагончика. Павел весь был перепачкан чернилами, но у него было такое лицо, такие суровые глаза, что никто из глядевших на него снизу не улыбнулся.
   – Товарищи, - у Павла перехватило горло, но он справился с собой. - Утреннее представление отменяется. Никому не расходиться. Германия напала на Советский Союз.
   – Война, - произнес Флич.
   Все стояли неподвижно и молча, словно ощутили на плечах всю тяжесть этого слова.
   Больше в цирке представлений не было.
   В школе занятия давно закончились, но ребята, не уехавшие из города, бежали в школу. Оказалось необходимым и очень важным быть вместе.
   Оборудование столярной мастерской перетащили из подвала в коридор первого этажа. Подвалы очистили от мусора и всякого хлама, превратили в бомбоубежище.
   Старшеклассники дежурили в группах противовоздушной обороны, в санитарных дружинах. Некоторых мобилизовал военкомат разносить повестки.
   Возле военкомата выстраивались очереди. Добровольцы осаждали военного комиссара, требовали немедленно направить на фронт. Среди них был и Иван Александрович.
   На третий день войны пришла телеграмма из Москвы: цирк эвакуировать.
   Григорий Евсеевич направился к начальнику железнодорожной станции просить вагоны. Вагонов не было.
   – У меня же люди, оборудование, - объяснял Григорий Евсеевич, размахивая телеграммой.
   – У всех, товарищ, люди и оборудование. Оставьте заявку. При первой возможности - удовлетворим. - Опухшие от бессонницы глаза начальника станции не смотрели на собеседника. В кабинете было полно народу, и все требовали вагонов.
   – Но у меня животные! Товарищ, - повернулся Григорий Евсеевич к одному из мужчин, стоявшему с расстегнутым портфелем в одной руке и с пачкой бумажек в другой. - Товарищ, у вас, например, есть слон?
   Тот засмеялся.
   – Слона нет. Только слона мне сейчас и не хватало!
   – А у меня есть! - воскликнул Григорий Евсеевич фальцетом. - Государственный слон! И медведи, и лошади! Поймите, товарищ начальник!
   – Понимаю, - устало сказал начальник станции. - И вы меня поймите.
   – И я вас понимаю, - проникновенно пропел Григорий Евсеевич. - И если мы понимаем друг друга, дайте хоть три вагона.
   – Слушай, а боеприпасы у тебя есть? - спросил мужчина с раскрытым портфелем. - А у меня - склады! Что же там, - он махнул энергично рукой, - слоном, что ли, твоим прикажешь стрелять?
   – Вагонов нет, - сказал начальник станции. - Все вагоны - на военном коменданте.
   Но к военному коменданту Григорий Евсеевич не пошел, понимал, что бесполезно. А что-то делать было просто необходимо. И он побежал в горком партии.
   Там тоже было полно народу и в коридорах, и в приемной первого секретаря. Люди сидели на стульях у стен и тихо переговаривались. Звонили телефоны. Строгая секретарша за столиком у дверей снимала то одну трубку, то другую. Коротко отвечала.
   Григорий Евсеевич потоптался на месте и направился к ней.
   – Здравствуйте. Я - директор цирка.
   – Слушаю вас.
   – У меня вопрос чрезвычайный и безотлагательный. Решить его может только первый.
   – Товарищ Порфирин очень занят. Вот, все ждут…
   – Понимаю… Понимаю… Но у меня чрезвычайное положение. У меня, видите ли, животные. Слон, медведи, лошади. И вот телеграмма.
   Секретарша вздохнула.
   – Слон, слон! - произнес Григорий Евсеевич, как заклинание.
   – Хорошо. Попробую. Давайте вашу телеграмму.
   Она взяла телеграмму и, бесшумно открыв дверь, скрылась за ней. Через минуту она вернулась.
   – Пройдите, товарищ.
   В приемной умолкли, проводили Григория Евсеевича взглядами, кто удивленно, кто осуждающе.
   В кабинете за длинным столом для заседаний сидели трое мужчин. Григорий Евсеевич знал первого секретаря Порфирина и начальника милиции. Третий в военной форме был ему незнаком.
   – Здравствуйте.
   Порфирин кивнул.
   – Давайте коротко.
   – У меня телеграмма об эвакуации цирка. У меня животные.
   – Видел, - улыбнулся Порфирин.
   – А вагонов начальник станции не дает.
   – Сколько?
   Григорий Евсеевич хотел сказать "три", но сказал:
   – Хотя бы один. Зверей вывезти.
   В конце концов он понимал, что вагонов действительно нет.
   Порфирин дотянулся до вделанной в письменный стол кнопки. Вошла секретарша.
   – Соедините меня с начальником станции. - И обратился к Григорию Евсеевичу: - Как думаете отправлять остальное имущество?
   Тот пожал плечами:
   – Поездом.
   – Если будет, - вставил военный.
   – У вас же кони, конная тяга, - сказал начальник милиции.
   На письменном столе зажглась лампочка. Порфирин взял телефонную трубку.
   – Порфирин. Как у тебя с вагонами?… Надо один дать цирку…
   – Знаю, но надо… Двухосную платформу?… Хорошо. - Он положил трубку. - Теплушек нет. Не обессудьте. Только платформа.
   – Но слон… - попытался возразить Григорий Евсеевич.
   – Берите пока дают, - снова вмешался военный.
   – Есть! - ответил Григорий Евсеевич. - У меня все.
   – А у меня вопрос, - сказал Порфирин. - Что за семья артисты…
   – Лужины, - подсказал военный.
   – В каком смысле? - удивился Григорий Евсеевич.
   – Что за люди?
   – Хорошие люди. Иван Александрович - член партии. Гертруда Иоганновна осталась в Советском Союзе во время гастролей в тысяча девятьсот двадцать шестом году.
   – Почему? - спросил военный.
   – По любви. Влюбилась в нашего Ивана Лужина. И он, соответственно, влюбился. Весь цирк переживал. Отец ее Иоганн Копф - известный цирковой артист.
   – И как он отнесся к поступку дочери?
   – Загрустил, конечно. А что предпримешь, если дело уже сделано, Я думаю, он бы и сам тогда остался.
   – Что ж не остался?
   – Трудно сказать. Контракты. Обязанности, Они от нас по Скандинавским странам поехали.
   – Гертруда Иоганновна переписывается с отцом?
   – Нет. Вот уж года три.
   – Что так?
   – Иоганна Копфа арестовали.
   – За что?
   – Подробностей не знаю… Кажется, что-то позволил себе на манеже против Гитлера.
   – То есть?
   – Ну… В цирке есть много способов посмеяться. Да вы не думайте, Гертруда - наш человек, советский. Она тут вторую Родину обрела. У нее здесь все, - горячо сказал Григорий Евсеевич. - И дом, и семья, и счастье. И детей воспитала правильно. Они все у меня на глазах росли. В цирке душу не утаишь. Ежели дрянь человек, и грим не поможет.
   – Спасибо, - сказал Порфирин. - Разговор был строго конфиденциальным.
   – Ясно.
   – И не тяните с эвакуацией, - добавил начальник милиции. - Запрягайте коней завтра же утром.
   – Не успеем шапито разобрать.
   – Да бог с ним, с шапито! Вывозите людей и самое необходимое. Видите, что творится? Прут немцы. Кровью истекают, а прут, - сказал военный.
   – Что ж их не остановят? - вырвалось у Григория Евсеевича.
   – Остановят, - сказал Порфирин. - Не вдруг, но остановят. И погонят! Но не вдруг.
 

11

 
   Возле "пушкинской" скамейки сошлись Великие Вожди. Яблони, усыпанные мелкими зелеными яблоками, отбрасывали тень на дорожку, но прохладнее от нее не становилось. Сад томился от зноя, ждал дождя, или ветра, или хоть махонького ветерка, листвой шевельнуть.
   Лицо Долевича облупилось от солнца, он осунулся, в голосе и жестах пропала уверенность. Отца мобилизовали в армию, и вчера он ушел. Мать пострадала во время первой бомбежки, лежала в больнице. Сестренка осталась на его руках. Вот и приходится водить ее с собой. Отец строго-настрого наказал ее беречь. Да разве он и сам не понимает!
   Вот она собирает опавшие яблочки в подол. Рыжие косички заплетены кое-как, шнурок на ботинке развязался.
   Великие Вожди стояли кружком и молчали. Иногда молчание красноречивей слов.
   Катька непременно наступит на шнурок и шлепнется…
   – Катерина, завяжи шнурок, - приказал Василь.
   Злата отделилась от кружка, подошла к девочке и, откинув сумку противогаза на спину, присела на корточки, занялась шнурком.
   И у Василя через плечо висел противогаз. Они со Златой дежурили.
   – Завтра утром мы уезжаем, - сказал Павел громко, чтобы слышала Злата.
   – Мы тоже, - сказал Серега. - Наш завод эвакуируют.
   – Немцы, говорят, совсем близко. - У Толика топорщился карман брюк - таскал по привычке собачий обед. Но собаки не торопятся к нему, жарко, не до обеда.
   В воздухе возник слабый звук. Он густел. Высоко в раскаленном небе появился непривычный самолет с двойным фюзеляжем.
   – "Рама", - сказал Серега. - Разведчик.
   Со словом "война" вошло в обиход множество новых слов: "линия фронта", "эвакуация", "бомбежка", "рама", "фрицы"…
   – И чего его не сбивают? - воскликнула Злата и топнула ногой. Словно угадав ее желание, в небе появилась точка. Она быстро приближалась к "раме". Немецкий самолет отвернул. Точка сделала крутой вираж, блеснув на солнце, пошла навстречу "раме" и взмыла вверх. А у "рамы" появился, тонкий хвост дыма. Возник пронзительный звук, самолет стал быстро терять высоту и исчез из виду. А черный дымный хвост повис в ослепительной голубизне.
   – Ура! - заорали Великие Вожди.
   – Так ему, гаду! - сказал Василь.
   – Всех надо посбивать, чтоб ни одного не осталось! - Синие глаза Златы сверкнули.
   – И посбивают, - сказал Серега. - Что они могут против нас!
   – Ничего, - сказал Петр. - Только почему наши отступают?
   – От внезапности, - пояснил Толик. - Слышал, как по радио сказали: вероломно напали без объявления войны.
   – Наполеон Москву взял, а все равно ничего не вышло, - сказал Серега.
   – Ну ты, Москву еще!… - хмуро мотнул головой Василь.
   – Это я только так, как исторический пример.
   – Все равно. Он ее не взял. Кишка была тонка. Кутузов его туда заманил. Может, и мы их заманиваем? - возразил Василь.
   – Может, и заманиваем, - согласился Серега.
   – Вот вы где есть! Еле нашла, - раздался голос Гертруды Иоганновны, и она появилась из-за яблонь.
   – Что случилось, мама? - спросил Павел встревоженно.
   – Наш папа уходит в Красную Армию. На войну.
   – Война, война, и долго будет эта война? - воскликнула Злата. И ее отцу утром принесли повестку.
   Гертруда Иоганновна повернулась к Злате, посмотрела на нее опечаленными глазами и тихо сказала:
   – Их отшень много. И они отшень сила. Да. Но тут, - она притронулась ладонью к груди. - Тут у них пусто. А когда тут пусто, никакой сила не может помогать. Я понятно?
   Злата кивнула.
   – У нас тут - сердце, душа. Душа прибавляет силу. Они - фашисты. Они ослепленные. Их надо отшень долго бить, чтобы немцы опять стали видеть. Да. - Она замолчала на мгновение, словно проверяя крепость собственной мысли, потом позвала: - Идемте, малтшики. Папа ждет.
   Великие Вожди стали молча пожимать друг другу руки. Вот и распался Большой Совет. Прощай, "пушкинская" скамейка, и ты, сад, прощай.
   Павел посмотрел в синие глаза Златы, нахмурился.
   – Идемте, - повторила Гертруда Иоганновна и заспешила к калитке.
   А Злата порывисто схватила Павла и Петра за руки и внезапно поцеловала одного и другого в щеки.
   Братья покраснели и побежали догонять маму.
   – Ну уж… - Василь ковырнул носком ботинка землю. - Нежности…
   – Я и тебя, Ржавый, поцелую, когда будешь уезжать.
   – Надо очень!… - фыркнул Ржавый. - Да мне и уезжать некуда… - И он покосился на сестренку, которая раскладывала собранные в подол яблочки, выстраивала их в две шеренги, словно солдатиков.
 

12

 
   Артисты цирка упаковывали вещи.
   Григорий Евсеевич ходил по вагончикам и предупреждал, чтобы брали самое необходимое. Только то, что можно унести с собой. А багаж у всех был большой: аппаратура, реквизит, костюмы, сотни мелочей, к которым привыкли, без которых, казалось, невозможно было обойтись.
   – Нет, - говорил Григорий Евсеевич неумолимо. - Ничего лишнего.
   В своем вагончике Флич перебирал аппаратуру и вздыхал.
   – Брось, - сказал сердито дядя Миша. - Не надрывай душу. И так тошно.
   – Ах, Мишель. Разве такой второй столик сделаешь? Он же неповторим! А эта ваза. Где я возьму еще такую вазу?
   – Все гибнет, Яков. Рушится. А ты - столик, ваза…
   – Как будто я для себя!… Ведь кончится же это когда-нибудь!… И мне скажут: старик Флич, позабавь людей, отвлеки их от горя… Вот когда понадобится она, аппаратура.
   – Понадобится… Если выживешь… - сказал дядя Миша, надел зачем-то на лысину рыжий парик, посмотрел в зеркало и добавил грустно: - Да-а… Финита.
   В вагончик заглянули Павел и Петр.
   – Флич, дядя Миша, вам помочь?
   – А вы что, уже управились? - спросил Флич.
   – Мама сложила только костюмы. А так все бросаем.
   – Бросаем, - у дядя Миши стало такое страдальческое лицо, будто заболели зубы.
   – Перестань, Мишель. Все можно потерять, бросить… Все начать сначала. Вспомни гражданскую! Что было? Даже балагана не было. Телега да кляча. Вобла да пшено. А мы работали, и люди смеялись. Что аппаратура! Кураж потерять страшно. Себя потерять, веру, - горячо сказал Флич.
   – Ну-ну, - вяло произнес клоун. - Стар я бегать с места на место. Стар, Яков. Силенки не те.
   – Ты что?… Хочешь остаться? Но ведь придут немцы! Чума!
   – Чума, - согласился дядя Миша. - Да ведь все одно околевать, что от чумы, что в придорожной канаве. А может, отсижусь? А?
   – Мишель, что ты говоришь, Мишель? - Флич, потрясенный, смотрел на старого друга, держа свою "волшебную" вазу в руках. Он хорошо знал дядю Мишу и понимал, когда тот шутит, когда - нет. Сейчас клоун не шутил. Флич закрыл глаза, постоял так мгновение, потом, в сердцах, ударил вазу об пол. Что-то в ней звякнуло, и из горловины выскочила металлическая пружина, закачалась, как игрушка ванька-встанька.
   Братья ее не заметили. Они смотрели на дядю Мишу, на веселого клоуна Мимозу, которого знали столько же, сколько себя самих.
   – Дядя Миша, - испуганно прошептал Павлик.
   – Цыц, - сказал дядя Миша сердито. - А ну, марш отсюда!
   Братья отошли от двери. Дядя Миша захлопнул ее, повернулся к Фличу.
   – Яков. Неужели ты не понимаешь, не можешь понять…
   – Не хочу понимать! - сказал Флич, сел на стул и снова устало закрыл глаза. Кустики бровей опустились вниз. Руки беспомощно повисли. Он вдруг стал старым-старым, словно был надут воздухом и вот воздух выпустили.
   – Яков, - тихо позвал дядя Миша.
   – Не надо, Мишель, - Флич открыл глаза, посмотрел на старого друга. Тот стоял перед ним в рыжем лохматом парике, который всегда вызывал улыбку, а сейчас не был смешон, скорее жалок.
   Флич поднялся и вышел из вагончика наружу. Что-то душило. Может быть, сдавало сердце?
   А братья вернулись в свой вагончик молчаливые и подавленные. Они никогда не видели, чтобы Флич и дядя Миша ссорились. Они любили обоих.
   – Вы что? - спросила Гертруда Иоганновна. - На вас нету лиц. - После той первой страшной бомбежки она перестала говорить с детьми по-немецки. Язык не поворачивался.
   – Дядя Миша остается, - сказал Петр.
   – Но ведь придут фашисты! - воскликнула Гертруда Иоганновна. Киндер, лежавший под столиком, насторожился и тявкнул.
   В дверях вагончика появился сторож. На пиджаке его поблескивали два креста на черно-оранжевых муаровых лентах - солдатские "георгии". Он постучал клюкой в стенку.
   – Вас спрашивают.
   – Меня? - удивилась Гертруда Иоганновна.
   – Вас.
   – А вы не путать?
   – А чего путать. Артистку Лужину.
   – Малтшики, завяжите этот шемодан. Здесь не замок, а черт знает!…
   Гертруда Иоганновна осторожно спустилась по ступенькам - нога еще побаливала - и направилась за сторожем. Сторож проворно стучал своей деревяшкой.
   Возле входа, опираясь на ограду, стоял невзрачный мужчина в синей косоворотке с незастегнутым воротом, мятых брюках и перепачканных белых парусиновых туфлях-баретках.
   – Вот они, - сказал сторож и ткнул в его сторону клюкой.
   – Вы - Лужина? - спросил мужчина.
   – Да. Лужина.
   – Мне необходимо поговорить с вами.
   – Пожалуйста.
   – Не здесь. Пройдемся? Или вам трудно?
   – Нет-нет, уже можно.
   Он медленно двинулся вдоль ограды, Гертруда Иоганновна пристроилась рядом.

   Мужчина назвался Алексеем Павловичем, спросил: как нога? Здоровы ли дети? Как она переносит жару? Сообщил, что на него жара действует неважно.
   – Вы хотели говорить, - напомнила Гертруда Иоганновна.
   – Разговор серьезный. Не для улицы, - улыбнулся Алексей Павлович.
   Они прошли еще немного и свернули в подворотню большого обшарпанного дома. Гертруда Иоганновна успела заметить на стене у ворот квадратную вывеску "РЕМОНТ", а ниже надписи нарисованные чемодан, французский ключ с бородкой, похожий на пилу-ножовку, большой примус и маленький велосипед.
   Пройдя подворотню, свернули налево, и Алексей Павлович остановился возле ступенек, ведущих в полуподвал. Над входом была прибита дощечка, на ней нарисована рука с указующим перстом, а под рукой надпись: "ЗДЕСЬ".
   Алексей Павлович помог Гертруде Иоганновне спуститься по ступенькам и открыл перед ней обитую жестью дверь.
   Наступили сумерки, а Гертруда Иоганновна все не возвращалась.
   Приехали на грузовике Сергей Сергеевич и Гурий Александрович, которые пропадали где-то полдня. Уже в темноте стали разгружать доверху набитый кузов. Петр и Павел помогали, принимали колеса с толстыми деревянными спицами, какие-то доски, жерди, хомуты, пропахшие конским потом.
   Все сложили большой кучей возле воронки от разорвавшейся бомбы.
   Света не зажигали.
   Потом на этот же грузовик поставили медвежью клетку. Клетка была тяжелой, поднимали ее вчетвером. Пашенный привел медведя. Зверь нервничал, ревел, боялся темноты. Его никак было не загнать на грузовик, в клетку. Флич посветил ему карманным фонариком.
   Появился патруль - трое с противогазами. Девичий голос спросил:
   – Кто фонариком балуется?
   – Извините, - сказал Флич. - Это медведь. Он плохо соображает.
   Очевидно, спросившая посчитала слово "медведь" фамилией, потому что произнесла грозно:
   – А вот мы товарищу Медведю вправим мозги.
   – Пожалуйста, - Флич осветил бледным лучом сидящего в клетке медведя.
   – О господи! - испуганно сказала девушка.
   Погрузили остальных медведей, клетку с обезьянами. Обезьяны сердились, им хотелось спать. Позади клеток и поверх них поместили мешки и ящики.
   Пока шла погрузка, дрессировщик Пальчиков вывел Монику. На слониху не действовала общая нервозность, она шла за хозяином спокойно. Только бы не бомбили, - сказал Пальчиков.