Туричин Илья. Кураж

   Захаренок продолжал медленно водить паяльником по запаянному месту. Наконец поставил примус на стол.
   – Гнать обязательно надо. Деньги нужны. Может, деду к фрау сходить? Или к немцу этому, к повару? Так, мол, и так. Доставайте материал, останавливается производство.
   – Может, Толик к немцу сходит? Они знакомые.
   – Пусть Толик. Только аккуратненько.
   Василь выбежал во двор.
   – Не отпускает. Работы много. Знаешь, Толик, сходи-ка ты к немцу-повару. Пусть он своей фрау скажет. Ведь для них самогон! Им буряку достать - плевое дело. Только аккуратненько.
   – Ясно. Тогда я пошел? - сказал Толик и кивнул другу.
   Во дворе гостиницы топтался часовой. На кухню Толика не пустил.
   – Зер, зер… - Толик, умоляюще глядя на часового, проводил ребром ладони по шее, показывая, как ему очень, позарез надо видеть шеф-повара.
   Немец попался тупой.
   Что делать? Попробовать с главного хода вызвать фрау Копф? Толик вышел из ворот на улицу. Там, у главного, не один, а целых два часовых.
   Тогда он решил ждать. Может быть, выйдет фрау, или повар, или еще кто? Он подумал о близнецах. Злата говорила, что они ничего, какими были, не онемечились. Трудно им, наверно, с такой мамашей, если они сами не онемечились. А отец в Красной Армии. Мамаша фашистам прислуживает, а папаша фашистов бьет. Бывает же!…
   Толик достал из кармана свой поломанный перочинный ножик. Огляделся кругом в поисках какой-нибудь щепочки, построгать. Панель возле гостиницы была как вылизанная. Он прислонился к стене. Мимо проходили два бобика, полицаи.
   – Ты что тут околачиваешься? - спросил один.
   – Жду.
   – Кого?
   – Фрау Копф.
   – Кого-о?!.
   – Фрау Ко-опф, - в тон ответил Толик и тут на свое счастье увидел идущего по панели одного из близнецов и крикнул: - Петя! Павлик!
   – Павлик, - сказал близнец, улыбаясь. - Здравствуй, Толик. - Увидев стоящих рядом полицаев, он обратился к ним по-немецки с длиннющей фразой.
   Полицаи только глазами захлопали.
   А Павел обнял Толика за плечи и повел к входу в гостиницу.
   – Чего они?
   – А зачем стою… Уж и стоять нельзя!
   Павел показал часовому пропуск и что-то сказал по-немецки. Часовой подозрительно посмотрел на Толика. Вид не ах какой! Старое пальтишко, зимняя ушанка, башмаки-развалюхи.
   Толик вывернул карманы, чтобы часовой не подумал чего.
   Его пропустили. Павел провел Толика через вестибюль на лестницу на второй этаж, по коридору.
   – Заходи. Петя дома. Ангина у него. А я бегал собак смотреть. Ну и злющие! Как в "Хижине дяди Тома". Там собак на негров натаскивали.
   – А тут на нас, - сказал жестко Толик.
   – На нас, - подтвердил Павел.
   – Ну, вас-то они не тронут!
   Павел пропустил эти обидные слова мимо ушей. Толик же ничего не знает!
   – Заходи, не тушуйся.
   – Я не тушуюсь.
   Киндер взвизгнул, бросился к Толику, норовил лизнуть в лицо.
   Толик подставил ему ухо и зажмурился от удовольствия.
   Петр лежал на раскладушке в спальне, шея его была замотана белым пуховым платком.
   – Привет! - обрадовался он. - Пришел все-таки.
   – Я к фрау, то есть к вашей маме. По делу.
   – Мама скоро придет. Она где-то здесь, - сказал Петр. - Садись. Как там Ржавый?
   – Слесарничает в мастерской.
   – Работает? - удивился Петр.
   – Кушать-то надо!… Но он не на немцев, на частника, - ехидно добавил Толик, явно имея в виду Лужиных.
   Разговор принимал ненужный оборот. Так и поссориться не долго.
   – А помнишь наш "вигвам"? - спросил Павел. - Вот время было!
   Толик пожал плечами. Еще бы ему не помнить "вигвам". Знали бы братцы, как они выхаживали там раненого Каруселина.
   – Сухари в ящике под потолком, - улыбнулся Петр.
   И вдруг скрестил руки.
   И Павел скрестил руки.
   – Помните еще… Детство все это, - сказал Толик и рук не скрестил.
   – Ты что, думаешь, мы - за фашистов? - внезапно спросил Петр прямо и требовательно.
   Толик обвел взглядом комнату: яркие шторы, кровать с красивым покрывалом, тройное зеркало у туалетного столика, пуфик возле, фотографии на стене.
   – Красиво тут.
   – Все это не наше, - зло сказал Петр.
   – Ладно, - примирительно произнес Толик. - Вы мне скажите, вы у деда Пантелея жили?
   Петр и Павел переглянулись.
   – Я его голос за забором слышал, - Толик погладил свернувшегося у ног Киндера. Киндер поднял голову и посмотрел на друга влажными карими глазами. - Вот он подтверждает. А дед не признается.
   Павел засмеялся.
   – И мы не признаемся.
   – Понятно, - улыбнулся Толик. - Я ж понимаю, что вы не виноваты, что так вот живете, - и он кивнул на тройное зеркало.
   Киндер поднял голову, насторожился и выскочил из спальни.
   – Мама пришла, - почему-то шепотом сказал Павел, словно у них тут было тайное собрание.
   Вошла Гертруда Иоганновна в строгом черном платье со стоячим воротником, волосы аккуратно уложены. Как не похожа она на городских, измученных заботами женщин!
   Толик встал.
   – Здравствуй, малтшик. Мы ведь знакомы?
   – Здравствуйте. Вот, зашел навестить. - Толик чувствовал себя неловко.
   – Карашо. Больных товаришей нельзя бросать. Как, Петер?
   – Да ерунда у меня. Я встану, мама.
   – Завтра, если не послезавтра, - сказала Гертруда Иоганновна, как отрезала. - Вы догадались накормить гостя?
   – Нет, мама, - ответил Павел.
   – Некарашо.
   – Спасибо. Я ничего не хочу. Я сыт, - пробормотал Толик.
   – Сейшас все сыт, - кивнула Гертруда Иоганновна. - Есть хлеб, масло, котлета.
   – Масло? - неожиданно вырвалось у Толика.
   – Сейшас ты будешь кушать и пить шай.
   Она вышла из комнаты.
   – Вот так, будешь пить шай, - повторил Павел голосом Гертруды Иоганновны.
   – Неловко как-то…
   – Ты с нашей мамой лучше не спорь! - предупредил Петр. - Киндер, скажи Толику, чтобы он пил чай.
   Киндер тявкнул.
   Толик засмеялся.
   – Гертруда Иоганновна, - обратился он к возвратившейся хозяйке, не чувствуя никакого смущения: атмосфера дружелюбия в доме успокоила его. - Я ведь к вам шел. Из-за самогона. Дед больше не может гнать.
   – Как это?
   – Не из чего. Мы все погреба вычистили в округе. Нет больше яблок.
   – Как же быть? - встревоженно спросила Гертруда Иоганновна.
   – Буряк доставать.
   – Бурак?… Что есть - бурак?
   – Свекла.
   – Свекла. Борш, - уточнила Гертруда Иоганновна.
   – Во-во… Борщ из нее делают.
   – И надо много этот бурак?
   – Чем больше, тем лучше. Ведь вам самогон нужен?
   – Ошень.
   – И деду заработок нужен.
   – А где можно доставать этот бурак?
   – В деревне. Где ж еще!…
   – Понимаю. Мне надо подумать. - Тонкие брови ее сдвинулись, она устало потерла переносицу.
   – У нас Роза есть, - сказал Петр.
   – Будет лутше, если ты будешь помолшать.
   Что-то решив, она вышла в кабинет и позвонила доктору Доппелю. Объяснила ему ситуацию.
   – Ах, как не вовремя, Гертруда, - голос Доппеля звучал глухо. - Прибыли войска СС. Назревают крупные события. И потом, просто небезопасно ехать в деревню за какой-то свеклой.
   – А я и не собираюсь ехать, Эрих. Мы дадим этому старику лошадь и пропуск. Пусть едет за своей свеклой сам. Пусть стреляют друг в друга.
   – Гм… - Доппель посопел в трубку. - Вы неутомимы, Гертруда. Пусть стреляют друг в друга? Неплохая идея. Хорошо. Пропуск выдаст рейхскомиссариат "Остланд". В конце концов мы с вами стараемся для рейха, - он засмеялся.
   – К вам послать кого-нибудь за пропуском?
   – Это так срочно?
   – Вы же сами говорите, что назревают события. Значит, понадобится много шнапса.
   – До событий еще три дня.
   – Тем более, пусть старик едет не откладывая. Я пришлю к вам Пауля. Петер лежит с ангиной.
   – Бедный мальчик! Может быть, нужны какие-нибудь лекарства?
   – Спасибо, Эрих, вы очень добры. Кудесник Шанце делает ему какой-то особый отвар. Так Пауль будет у вас через полчаса.
   – Ну и напор! - хохотнул Доппель. - Сдаюсь. Пусть приходит.
   Через полчаса Павел подымался по лестнице в отделение рейхскомиссариата. А навстречу спускался полковник Фриц фон Альтенграбов и с ним несколько офицеров СС. Павел встал к стене, вытянулся, поднял вверх руку ладонью наружу в фашистском приветствии и отчетливо выкрикнул:
   – Хайль Гитлер!
   Полковник остановился, ткнул пальцем в грудь Павла.
   – Петер.
   – Пауль, господин полковник.
   Комендант улыбнулся.
   – Наше будущее, господа. Станут настоящими солдатами фюрера! - он кивнул и засеменил дальше. Эсэсовцы, тоже кивнув мальчику, последовали за полковником.
   – Хайль Гитлер! - крикнул Павел вдогонку.
   Полковник в хорошем настроении, видимо, рад появлению эсэсовцев. Что-нибудь затевают. Надо сказать маме.
   Пройдя коридором, он постучал в дверь приемной. Никто не ответил. Он вошел. Отто на месте не было. На столе лежало несколько бумаг. Павлу хотелось взглянуть на них: а вдруг что-нибудь важное? Но он сдержался. Нельзя. Мама будет очень недовольна. Он поцарапался в дверь Доппеля.
   – Войдите. А-а, Пауль. Заходи, заходи. Присаживайся.
   – Хайль Гитлер, - поздоровался Павел.
   – Придется подождать. Отто оформляет пропуск.
   В кабинете как всегда было жарко и влажно. Зеленели кактусы. У одного между колючек пламенел цветок.
   – Зацвел, - сказал удовлетворенно Доппель. - Нравится?
   – Очень, господин доктор.
   – Давно хочу поговорить с тобой, мой мальчик, - сказал ласково Доппель. - Тебе и брату пора получать настоящее немецкое образование. Закончить школу и - в университет. Или в военное училище?
   – Я не думал, господин доктор.
   – Напрасно. Германии очень понадобятся толковые люди. Скоро жизненное пространство раскинется до Урала. С твоим знанием русского языка ты можешь далеко пойти!
   – А что будет за Уралом? - наивно спросил Павел.
   – Полагаю, Россия. Только не большевистская, а нормальная. После этой войны ей уже не подняться.
   – Но сначала надо взять Москву, - так же наивно возразил Павел.
   – А зачем ее брать? Она падет сама, как только фюрер на втором этапе войны перережет артерии, питающие ее кровью - хлебом, углем, бакинской нефтью. Ты ведь учил в русской школе географию?
   – Конечно, господин доктор. Кроме Донбасса есть еще Кузбасс, Сибирь, Дальний Восток, Средняя Азия.
   Доктор Доппель не понял или не хотел понять Павла.
   – Вот видишь, сколько еще нам предстоит работы, - сказал он. - Надо будет подумать о вашем будущем. У вас прекрасная мама!
   – Есть еще папа! - Павел понимал, что говорит дерзость. Доктор Доппель знает, что Иван Лужин воюет с фашистами. Наверно, не надо было этого говорить. Мама будет недовольна. Дернуло же его!
   – Да… Папа… - доктор Доппель испытующе посмотрел на Павла. - Ты мужчина. Я не хотел говорить фрау Гертруде. Ваш папа погиб.
   – Неправда! - вырвалось у Павла.
   – Как это ни печально, но он погиб. Он не понимал ни свою жену, ни своих сыновей. Если бы он был с вами, он бы остался жив. Он воевал против великой Германии и пал как храбрец. Даже я, его противник, отдаю ему дань уважения. - Доппель выдвинул ящик стола и достал оттуда серый продолговатый конверт. - Вот вырезка из газеты. Это Указ о присвоении младшему лейтенанту Лужину звания Героя Советского Союза. Посмертно.
   Он протянул конверт Павлу. Тот достал из него газетную вырезку.
   "Указ Президиума Верховного Совета СССР. О присвоении звания Героя Советского Союза. За проявленные в боях против немецко-фашистских захватчиков мужество и героизм присвоить звание Героя Советского Союза…"
   Буквы становились рябыми, расползались…
   "Капитану Степанову Ивану Петровичу… Майору Герасимовичу… Младшему лейтенанту Лужину Ивану Александровичу… посмертно". Откуда-то издалека донесся голос Доппеля:
   – Ну-ну, мой мальчик. Конечно, это большое горе. Но надо быть мужчиной. Мы, немцы, настоящие мужчины…
   – Вы… немцы… - с трудом произнес Павел, и кто-то в нем, кто не имел права плакать, а должен был выдержать, выстоять, заставил его замолчать.
   Павел сдержал рыдания. Зеленые пятна кактусов расплывались, размазывались по стене.
   Доппель смотрел на него с любопытством. Пусть поплачет. Они думали об отце. И Гертруда думала о муже. Боль освободит их от этих мыслей. Великая Германия заменит им отца.
 

2

 
   Гертруда Иоганновна сидела в кресле, обхватив голову руками. Плечи ее вздрагивали, внезапно постаревшее, осунувшееся лицо было мокрым от слез. Она их не утирала, слезы стекали по щекам и подбородку и капали на конверт, лежавший на коленях. Из этого длинного серого конверта извлекла она страшную газетную вырезку.
   Мальчики молча стояли рядом, хмурые, насупившиеся. Флич присел на корточки напротив Гертруды Иоганновны, старался заглянуть ей в глаза. Сердце его разрывалось от жалости, он сам готов был заплакать.
   – Гертруда, - сказал он тихо. - Это может, быть ошибкой. Ивана могут считать убитым, а на самом деле он жив.
   – По… посмертно… - выдохнула Гертруда Иоганновна сквозь рыдания.
   – Мало ли, а вы не верьте. Это ж война. Такая кругом путаница! Вот меня в Москве, в Управлении цирками очень даже свободно могут считать убитым. И приказ такой напишут, мол Жака Флича считать погибшим. А я вот он, живой пока! - воскликнул Флич. - И Иван, может быть, живой. Только пропал без вести. Вот как мы. Ведь мы для них пропавшие без вести. Но мы же есть!
   Он понимал, утешить Гертруду в горе ее невозможно. В газете написано: посмертно. Газету не опровергнешь! Но ведь есть же надежда на ошибку. А вдруг?… И надо беречь в себе эту искорку надежды, не давать угаснуть.
   – Возьмите себя в руки, Гертруда. Не доставляйте им удовольствия, вашему Доппелю и этому лупоглазому штурмбанфюреру.
   При чем тут Доппель?… Иван погиб. Иван - Герой Советского Союза. Погиб… Ну да, эту вырезку из газеты дал Доппель. Зачем? Доппель ничего не делает просто так. Вырезка лежала, наверно, в конверте до подходящего момента. Какая это газета? От какого числа?
   Она пощупала конверт, словно на нем могло быть оттиснуто число.
   Доппель отдал вырезку неспроста. Именно сейчас он пытается разорвать ее связь с прошлым… Лишить надежды. Сломать. Зачем?
   – Гертруда, вы же сильный человек! - воскликнул Флич и, вскинув кустики бровей, беспомощно посмотрел на близнецов.
   – Мама, не надо так, мамочка, - тихо вымолвил Павел.
   – Наш папа - Герой. Мы должны быть, как он, - сказал Петр.
   – Да, дети, да… Трудно сразу… Надо привыкать к мысли, что папа… - Гертруда Иоганновна задохнулась, прижала руки к груди, обратила мокрое от слез лицо к Фличу. - Спасибо, Флиш… Я постараюсь… идите… Я приводить себя в порядок.
   – Пойдемте, поможете мне зарядить аппаратуру, - сказал Флич близнецам, и все трое тихонько вышли из комнаты.
   Гертруда Иоганновна некоторое время сидела в кресле неподвижно, глядя прямо перед собой и прислушиваясь к своему сердцу. Последнее время оно странно ведет себя: то сжимается, замирает, то начинает биться, словно норовит выскочить из груди. Это, наверно, от нервного перенапряжения. Столько всего сразу навалилось! И вот Иван… Надо бы попить какие-нибудь капли. Только какие? Она никогда не принимала сердечных. Зеленка, йод, риваноль. Ссадины да ушибы. А чем лечить ссадины и ушибы души?…
   Надо будет спросить у Доппеля, из какой газеты эта вырезка.
   Иван - Герой Советского Союза. Что ж удивительного? Он смел и самоотвержен. Он и на манеже такой. И в жизни. Он видит цель и идет к ней прямой дорогой. Он не станет перекладывать свой труд на чужие плечи. Он коммунист. Если воюет с фашистами, то уж без оглядки, без страха, как работает на манеже. Она и полюбила его за эту прямоту, открытость, мужество.
   Гертруда Иоганновна думала об Иване, как о живом. Представить себе его мертвым она не хотела и не могла. Наверно, она всегда, до конца дней своих будет думать о муже, как о живом.
   Зря старались, господин доктор. Вы умны и хитры, но строй мыслей у вас примитивен. Вы мерите людей своей меркой. А мы здесь, в России, другие. Вам этого не дано понять, доктор. В нас живучи понятия добра и зла, чести. Для нас человек - ценность. И даже память о нем движет сердцем и укрепляет душу.
   Что-то еще связано с Доппелем?… Что-то важное… Мысли путаются… Да… В городе появились эсэсовцы… В брезентовом цирке собаки… Три дня… При чем здесь три дня?… Почему три дня?… Голова болит… Это от слез… Как же это, Ваня?… Три дня… Доппель сказал: три дня. В перегруженном мозгу медленно стали складываться эсэсовцы, разговор с Доппелем насчет пропусков. Он сказал: есть еще три дня до событий. До каких событий? Что они затевают? Облавы в городе? Тогда почему опасно ехать в деревню за свеклой? Значит, вне города. В лесу? Скорее всего в лесу… Войска СС. Куча овчарок, которых натаскали на людей. Гертруда Иоганновна прошла в ванную комнату, умылась холодной водой. Чуть подкрасила губы. Ловко завернула волосы в валик надо лбом. Руки все делали сами. Голова была занята перебором мелочей, которые как бы прошли мимо сознания, не тревожили, не мешали. Но отложились в мозгу до поры. Пришла пора, и мелочи эти всплывают со дна памяти. Ищут каждая свое место. Так дети строятся в детском садике перед прогулкой.
   Эсэсовцы. С минометами. Офицеры держатся особняком, словно приехали сюда ненадолго. Стало быть, для определенного дела. Ужинают за комендантским столом.
   Доппель как-то обмолвился, что новый комендант наконец-то примется за партизан. Поклялся извести это племя бандитов.
   Собачья команда. Растащили из вагончиков все, что оставалось. Всю площадку загадили. Гоняют своих овчарок с утра до вечера. А в город ни разу не выходили. Ни в караульную службу, ни в патрульную. Почему? Значит, собак привезли для чего-то другого.
   Над городом, над лесом несколько раз появлялся самолет, "рама". Зачем? Искал лесной лагерь?
   Из Германии пришел груз, ящики со шнапсом. Обычно Доппель часть шнапса каким-то способом переправлял в подвал ресторана для торговли. На этот раз, вероятно, что-то не сработало. Все ящики попали в распоряжение коменданта.
   Они любят выдавать шнапс солдатам перед какой-нибудь операцией, считают, что спиртное "раскрепощает" солдата от излишних раздумий, делает его храбрее, ожесточеннее.
   На душе у Гертруды Иоганновны становилось все тревожней, и тревога эта оттеснила на второй план даже мысли об Иване.
   Надо предупредить лес. Да. Предупредить лес.
   Может быть, старик-самогонщик еще не уехал?
   Гертруда Иоганновна понимала, что идет на риск, связываясь с Пантелеем Романовичем. Но у старика пропуск. Он может покинуть город. И потом, у него жили мальчики, когда им пришлось туго. Не зря же их устроили именно к нему…
   Риск, конечно, есть, но она считала его оправданным. Оставалось три дня. Пусть даже она ошиблась в своих предположениях. В конце концов она не стратег, она всего-навсего артистка цирка. Но если немцы и в самом деле нападут на лесной лагерь… Нет, она обязана предупредить лес. Риск оправдан.
   Гертруда Иоганновна присела за стол, написала на листке бумаги несколько слов. Плохо, что записка написана ее рукой. Ну, да бог не выдаст, свинья не съест.
   Она спустилась в комнатку возле ресторана, где Флич и мальчики заряжали аппаратуру фокусника, готовя ее к вечернему представлению.
   – Петер, Пауль, надо дойти до деда. За самогоном.
   – Он же не гонит, - удивился Пауль.
   Гертруда Иоганновна посмотрела на него внимательно:
   – Может, что-нибудь осталось из старого запаса. Надо сходить к деду. И с деньгами передать вот это, - она протянула Павлу записку. - Этого никто не должен видеть.
   – Ясно. А если его нет дома?
   – Быстро возвращайтесь. Петер, оденься потеплее и подними воротник. Помни про свою ангину.
   – Ладно.
   Братья ушли одеваться.
   – Флиш, - сказала Гертруда Иоганновна, присаживаясь на стул. - Мне страшно. Такое ощущений, что вокруг стягивают петлю.
   – Каждый день стягивают петлю, Гертруда. Вы просто очень устали и расстроены.
   – Да… - она неуверенно покачала головой. Глаза ее лихорадочно блестели и глядели на Флича тревожно и вопросительно. Словно Флич знал что-то такое, чего не знает она, Гертруда. И очень важно, чтобы он сказал ей это.
   Деда дома не оказалось. На калитке висел замок. Возле забора четко отпечатались в подсыхающей грязи две колеи от тележных колес. Толик приезжал за дедом на Розе.
   Павел и Петр поспешили домой. Возле входа в гостиницу остановилась черная машина штурмбанфюрера Гравеса. Штурмбанфюрер вышел из нее, захлопнул дверцу и увидел братьев.
   – А-а… Наш гитлерюгенд!… Где ж это вы бегаете?
   – Ходили за самогоном, господин штурмбанфюрер.
   – Вот как? - Гравес ласково улыбнулся. - А разве вы не знаете, что самогонный мастер получил пропуск и лошадь?
   – Как же, господин штурмбанфюрер, я сам за этим пропуском ходил, - сказал Павел.
   – Так зачем же вы к нему? Что-нибудь срочное?
   – Кто же знал, что он такой быстрый? - сказал Петр. - Зря через весь город ходили.
   – Да еще с ангиной, - покачал головой Гравес. - И деньги с собой брали?
   – А как же. Он без денег ничего не даст, - ответил Павел.
   – И не потеряли?
   – Что вы, господин штурмбанфюрер!
   – А ну, проверь.
   Павел достал из кармана деньги.
   – Вот. Чего проверять? Мы никогда ничего не теряем. Верно, Петер?
   – Мы дисциплинированные, - подтвердил Петр.
   – Ну, молодцы. - Гравес задумчиво посмотрел на братьев
   Гертруда ждала сыновей в комнате, где Флич все еще заряжал аппаратуру. Пальцы ее ловко сворачивали длинные шелковые ленты, а лицо было спокойным.
   Флич возился с "волшебным" кубиком.
   Оба молчали.
   Флич думал о погибшем Иване, о Гертруде и мальчиках. Доброе сердце его болело. Он понимал, что сам находится под постоянной угрозой. Евреев из гетто вывозили большими группами в какие-то лагеря. В какие - никто не знал. Ходили упорные слухи, что их просто расстреливают где-то в лесу. Заставили выкопать глубокий ров и сбрасывают в него расстрелянных.
   Сначала он не верил, даже представить себе не мог, как это можно ни в чем не повинных людей… Ведь там женщины, дети, старики… В конце концов немцы - цивилизованная Европа, народ древней культуры - Бетховен, Гете, Шиллер, Маркс… Конечно, среди солдат могут попасться недоумки, злобные твари. Так и у нас такие попадаются! Иначе откуда немцы набирают полицаев? А когда повесили Мимозу, все в душе Флича перевернулось, все пришло в смятение. Он понял, что эти, в серо-зеленых и черных мундирах, одной породы с лавочником, зарубившим его отца в девятьсот пятом, во время погрома. Одной породы. И дело здесь не в национальности. Гертруда тоже немка. Дело в воспитании, в понимании жизни. Фашизм он всегда фашизм. Всякое стремление подняться над себе подобными - преступно!
   А Гертруда Иоганновна думала об опасности, нависшей над партизанским лагерем в лесу. Ощущение этой опасности стало таким острым, что все, даже личное горе, отодвинулось на второй план.
   Когда вернулись мальчики, она только взглянула на их лица и все поняла:
   – Уехал.
   Оба кивнули.
   Гертруда Иоганновна отложила шелковую ленту, поднялась со стула, подошла к окну. Солнце освещало каменную стену ограды напротив. У стены на табуретке пристроилась одна из поварих, чистила картофель. Шанце без шинели, в расстегнутом мундире что-то сердито выговаривал ей.
   Что же предпринять?
   – Штурмбанфюрер потребовал деньги показать. Думал, мы врем, - донесся до нее голос Павла.
   Она повернулась.
   – Он здесь?
   Гертруда Иоганновна нетерпеливым взглядом оглядела аппаратуру.
   – Флиш, голубшик, какой аппарат трудно шинить самому?
   – Гм… У меня вся аппаратура в порядке.
   – Ну а если поломается?
   Флич вспомнил, как мучался с вазой.
   – Ну, если поломается, труднее всего чинить вазу, в которой вода превращается в цветы. Я возился с ней две недели.
   – Пауль, Петер, быстро ломать эту вазу, - скомандовала Гертруда Иоганновна.
   – Зачем, Гертруда? Вы с ума сошли!
   – Надо. Надо быстро ломать.
   – Хо-ро-шо, - удивленно согласился Флич.
   Братья взяли вазу и держали ее на весу.
   – Как? - спросил Петр.
   – А вот так, - Флич выбил у них вазу из рук. Она отлетела в угол, что-то в ней хрустнуло и из горловины выскочила пружина. Как тогда, в вагончике, когда готовились к эвакуации.
   – Сколько работы зря! - вздохнул Флич.
   – Ругайте этих растяпов, громче ругайте. Это они по своей неосторожности уронили дорогой аппаратур. - И Гертруда Иоганновна приоткрыла дверь. Пусть вся гостиница слышит шум. Гравес непременно заинтересуется и придет. Она хорошо его изучила.
   Флич смотрел на Гертруду Иоганновну во все глаза, наконец сообразил, что от него требуется, и заорал:
   – Что вы натворили, негодники! С чем я буду выступать перед господами офицерами? Это ваши дети, фрау Гертруда! Руки и ноги им обломать!
   – Как же это вы, мальчики? - повысила голос Гертруда Иоганновна. - У вас не руки, а деревяшки какие-то!
   Дверь открылась шире, и в ней появился штурмбанфюрер Гравес, оглядел всю компанию, шевельнул светлыми усиками, улыбнулся.
   – Впервые вижу вас такой сердитой, фрау Гертруда. Что случилось?
   – Дети сломали вазу.
   – Вазу? - удивился Гравес.
   – Да, вот эту.
   – Мы не нарочно, - плаксиво произнес Павел.
   – Она почти что сама упала, - подхватил Петр.
   Флич уже поднял злополучную вазу с пола и рассматривал ее, сокрушенно покачивая головой.
   – Наверно, ее можно починить, - сказал Гравес.
   – Господин штурмбанфюрер сшитает, что ее мошно пошинить, - перевела Гертруда Иоганновна.
   – Как же!… Я уже один раз ее чинил. Две недели. А вечером представление.