Страница:
События европейской истории, особенно связанные с Французской революцией и войнами Бонапарта, также все время в центре поэтических размышлений Пушкина.
Наконец, он заявляет о себе и как профессиональный историк. Плодом его тщательных архивных изысканий, поездок, расспросов бывалых людей, изучения мемуарной литературы явилась "История Пугачева".
Вслед за "Историей Пугачева" последовала работа над "Историей Петра" грандиозная по замыслу и объему. Работу эту прервала роковая дуэль. Кроме того, в бумагах Пушкина остались наброски истории Украины, истории Камчатки. Пушкин намеревался написать также историю Французской революции, историю Павла I - "самого романтического нашего императора". Сохранились наброски, относящиеся к истории допетровской России.
Пушкин внимательно изучал исторические труды как отечественных авторов (Феофана Прокоповича, Татищева, Голикова, Болтина, Щербатова, Карамзина), так и зарубежных (Тацита, Вольтера, Юма, Робертсона, Шатобриана, Гиббона, Сисмонди, Лемонте, Вильмена, Тьерри, Гизо, Минье, Баранта, Тьера, Нибура). В его библиотеке хранилось более четырехсот книг по истории!
В итоге этих исторических занятий у зрелого Пушкина - собственный взгляд на ход развития человеческой цивилизации вообще и, в особенности, на судьбы России.
Историческое миропонимание Пушкина не сразу сложилось в определенную и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества. Не нужно особой проницательности, чтобы заметить, что ощущение, восприятие истории в "Онегине"
и "Борисе Годунове" совсем иное, нежели в "Кавказском пленнике" и "Цыганах", и, в свою очередь, разнится от "Истории Пугачева" и "Медного всадника".
Б. В. Томашевский справедливо обратил внимание на то, что исторические сюжеты в творчестве раннего Пушкина в сущности несут на себе печать вневременного взгляда на действительность, присущего французским просветителям XVIII века. Идеалы "естественного права", "равенства и справедливости" выводились ими из свойств, якобы исконно присущих человеку. Ни конкретные обстоятельства экономической и политической жизни общества, ни черты определенной эпохи не имели для них при этом значения. Вся история казалась собранием образцов, примеров, характеров, имеющих свое значение вне времени и места. И потому идеи, порожденные преддверием Французской революции, легко вкладывались драматургами в уста античных героев и героинь. В свою очередь, сюжеты из античности переносились в современность, просто накладываясь на нее.
Основное значение имел характер героя, его "страсти", а в какой реальной исторической среде он действовал, было делом фантазии и произвола автора: мысли и поступки героя с определенной исторической эпохой никак не соотносились. "Цыганы", "Братья разбойники" носят на себе явную печать таких взглядов.
"Онегин" и "Борис Годунов" рисуют нам уже совсем иное взаимоотношение между личностью и средой. Здесь центр внимания автора переключается на определенную социально-историческую обстановку, в которой действуют герои и которая формирует этих героев и определяет их поступки. Со времени создания "Онегина" и "Годунова" можно говорить с полным правом уже не только об историческом мироощущении Пушкина, но и его историзме, принципе, сознательно реализуемом в поэтическом творчестве.
Начало размышлениям Пушкина о путях исторического процесса было положено лекциями лицейских профессоров и особенно трудом Н. М. Карамзина "История государства Российского", который поэт назвал гражданским и человеческим подвигом.
Пушкин был восторженным слушателем бесед Николая Михайловича Карамзина еще в свои лицейские годы, а вскоре после выхода из Лицея он взахлеб прочитал первые восемь томов "Истории государства Российского".
Книга его потрясла. В ней впервые история России предстала как история могучего и самобытного народа, имевшего ярких государственных деятелей, воинов и полководцев. Этой историей можно было гордиться, оказывается, не меньше, чем французы гордились своей, а англичане своей историей, она была полна славных и героических деяний людей мужественных, самоотверженных, целеустремленных. Все это изображалось Карамзиным сочными красками, прекрасным литературным языком.
И все же чем больше Пушкин размышлял над "Историей...", тем двойственнее становилось отношение к ней. Смущала сквозная идея: вся история нашего народа представлялась Николаю Михайловичу историей становления государственности, сильной, единой, абсолютной власти. Такая власть была в глазах Карамзина высшим благом, обеспечивая единство, силу и величие самой России, ее уверенное поступательное развитие. С этой меркой историк судит события и личности. И он оказывается, естественно, защитником самодержавия и противником всего, что угрожает устойчивости государственного механизма, усмиряющего гигантскую Русь, что чревато волнениями, расколами, распрями. Бунты и смуты, считал историк, никогда не приносили России ничего, кроме зла.
Конечно, Карамзин, как передовой человек своего времени, защищал не всякий абсолютизм, а абсолютизм просвещенный, такой монархизм, который не противопоставляет свой произвол интересам общества в целом, а, напротив, исходит из этих интересов как из высшего для себя закона.
"Царь должен не властвовать только, - писал он, - а властвовать благодетельно: его мудрость как человеческая, имеет нужду в пособии других людей и тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники им выбираемые... Царь должен опасаться не мудрых, а коварных или бессмысленных советников". Значит, все доброе, как и плохое, в государстве - от царя, от его мудрости.
Рабство, рассуждал Карамзин, конечно, позорная вещь. Но оно не устраняется мятежами и революциями. Свободу должно прежде всего завоевать в своем сердце, сделать ее нравственным состоянием души. Лишь тогда может быть благодательно и реальное освобождение крестьян от рабства, освобождение "по манию царя".
Откровенно верноподданнический, охранительный дух карамзинской "Истории..." не мог не вызвать протеста и раздражения у оппозиционно настроенной молодежи, в кругу которой вращался Пушкин. Поэт выразил это отношение злой и точной эпиграммой на своего учителя:
В его "Истории" изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Пушкин, конечно же, попал в цель. Но этой эпиграммой далеко не исчерпывалось его отношение к "Истории..." Карамзина. Многое в рассуждениях историка было близко Пушкину, многое он разделял. Многое затем долгие годы обдумывал. Шел многолетний мысленный диалог с "первым историком России".
Пушкину становилось все яснее и яснее, что, несмотря на реакционную тенденцию некоторых выводов, труд Карамзина - явление грандиозное, плод ума могучего, светлого, проникнутого любовью к родине, что им наложен отпечаток на всю духовную жизнь России, что можно соглашаться или не соглашаться с историком, но нельзя недооценивать значение его научного подвига во славу России.
Именно Карамзин "заразил" юного поэта любовью к русской истории, стремлением понять ее истоки и глубинные процессы, чтобы постигнуть настоящее и будущее России. Пушкин отныне и навсегда "заболел" историей. И "болезнь" эта с годами все прогрессировала.
Пожалуй, впервые свой взгляд на причины трагических событий в истории Пушкин с юношеской категоричностью и запальчивостью высказал в оде "Вольность". Известные обстоятельства создания этой оды стоит напомнить.
В последние лицейские годы и особенно сразу после окончания Лицея Пушкин постоянно - в окружении пылких молодых умов, настроенных весьма решительно против абсолютизма и крепостничества. Среди них немало будущих декабристов или людей, им сочувствующих: Чаадаев, Вяземский, Лунин, Якушкин, Катенин, Глинка, братья Тургеневы. Разговоры идут острые, речи произносятся нередко бунтарские.
Среди этих молодых людей - Александр Пушкин. Он после выхода из Лицея особенно сблизился с Николаем Тургеневым, часто бывает у него.
Это тот самый Тургенев, о котором поэт впоследствии вспоминал в "Евгении Онегине", рисуя первые сходки будущих декабристов:
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
Николай Тургенев - воспитанник Геттингена, англоман, человек широкого государственного ума - занимал в то время видный пост в департаменте, был на виду у самого императора, и тот, отдавая ему должное, считал, что только Николай Тургенев мог бы заменить могущественного тогда либерального советника царя М. Сперанского.
Одна огненная страсть владела Николаем Тургеневым - ненависть к крепостничеству, об этом он неустанно и горячо говорил, где только можно.
Он считал, что глупо мечтать о политической свободе, о парламенте, пока не уничтожено крепостное право: "Непозволительно мечтать о политической свободе там, где миллионы несчастных не знают даже простой человеческой свободы"34.
Один из доносов обращал внимание Александра I на Николая Тургенева, одного из организаторов преддекабристского "Союза благоденствия": он "ни мало не скрывает своих правил, гордится названием якобинца, грезит гильотиною и, не имея ничего святого, готов всем пожертвовать в надежде выиграть все при перевороте. Его-то наставлениями и побуждениями многим молодым людям вселен пагубный образ мыслей"33.
"Хромой Тургенев" присматривался к юному поэту, замечал, как восторженно загорались его глаза, едва разговор переходил на "опасные темы", подначивал: "Все ахи да охи, молодой человек, в ваших стихах. Не стыдно ли вам оплакивать самого себя и несчастную свою любовь, когда Россия стонет от Петербурга до Камчатки".
В то же время брат Николая Сергей записывал в своем дневнике: "Мне опять пишут о Пушкине, как о развертывающемся таланте. Ах, да поспешат ему вдохнуть либеральность, и вместо оплакиваний самого себя пусть первая его песнь будет: Свобода"6.
Пожелание исполнилось менее чем через месяц. Ода "Вольность" была написана прямо вслед вот за таким душещипательным, но мастерским стихом:
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь
И никого не называю милой
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно...
И вслед за этим - пламенный, трибунный стих "Вольности".
Дело было так. У Николая Тургенева собрались молодые вольнодумцы. Речь зашла о Павле I, кто-то подвел Пушкина к окну, показал на Михайловский замок, расположенный напротив, - последнюю резиденцию Павла, где он был убит с молчаливого соизволения своего сына Александра:
- Тиран и народ. Задушенный душитель вольности. Вот тема для поэта!
Пушкин вскочил на большой стол у окна, растянулся на нем (он любил писать лежа) и тут же, глядя на мрачный дворец, написал большую часть знаменитой оды. На следующий день он принес ее Тургеневым оконченную и переписанную набело.
Ода произвела действие взрывчатое; спокойно читать ее было невозможно, каждая строка разила, жгла, влекла на бой, клеймила позором:
Питомцы ветреной Судьбы...
Тираны мира! трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Никогда еще после Радищева поэтический стих на Руси не звучал так набатно, так обличительно, гражданственно:
Увы! куда ни брошу взор
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Поэт обращается к истории Франции и России, чтобы понять истоки тирании. Они там, по мнению поэта, где нарушаются принципы сочетания "вольности святой" с законами "естественного права и равенства", где закон необязателен для владык и для народа.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!
Мысли Пушкина навеяны идеями французских просветителей, "Законами" Монтескье, "Общественным Договором" Руссо. Согласно Руссо, государство результат негласной договоренности всех членов общества, их принятой на себя добровольно обязанности взаимно выполнять свой гражданский долг. Это и есть высший закон, стоящий над царями и народами. Если монарх нарушает этот договор и притесняет народ "неправедной властью", то с ним может случиться то, что случилось с Людовиком XVI. Однако его казнь, как кажется Пушкину, - еще большее злодейство и вероломство, за которое восставший народ расплатился тиранией Наполеона. Поэт проклинает этого "самовластительного злодея"
и обращается к другому "увенчанному злодею" - императору Павлу I, самодурство которого переходило всякие границы. Его убийство - урок царям, ныне живущим:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Смелость неслыханная: восемнадцатилетний поэт дает уроки царям и народам, угрожает им "страшным гласом Клии"! Имя Пушкина сразу стало известно всей читающей России (ода расходилась в списках). Не было такого образованного офицера, который не знал бы оды "Вольность", "Деревню", "К Чаадаеву" наизусть.
Конечно, в тираноборческих рассуждениях поэта еще много наивного, книжного, ученического, много от ходячих предрассудков светского общества, от его "священного ужаса" перед крайностями якобинской диктатуры, от карамзинских либерально-утопических мечтаний о просвещенной монархии, ограниченной лишь "праведными законами".
И в отношении к Французской революции, к Наполеону Пушкин также еще явно односторонен. Наполеон для него - исчадье ада, "ужас мира, стыд природы", упрек богу на земле.
Всего через четыре года Пушкин в стихотворении "Наполеон" судит о нем уже совсем иначе - умом зрелым, проницательным, многообъемлющим. Теперь Наполеон для поэта уже не иррациональное олицетворение зла, а "великий человек", который волею обстоятельств призван к власти и который кончил дни "изгнанником вселенной". От деяний Наполеона осталась в мире не только "память кровавая", но и осененность славой.
Над его могилой "народов ненависть почила и луч бессмертия горит". Его восхождение к славе связано с Французской революцией, в суждениях о которой поэт теперь также изменил свою одностороннюю точку зрения: Пушкин понимает, что казнь Людовика на "площади мятежной" означала, что "день великий, неизбежный - Свободы яркий день вставал".
Наполеон смирил "буйность юную" новорожденной свободы, и это было началом его блистательных побед и началом его конца. Попранная свобода собственного народа, порабощенные народы Европы, пылающая Москва - все это обратилось против завоевателя:
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!
Поразительны по глубине и парадоксальности мысли последние строки стихотворения: Пушкин клеймит позором не Наполеона, а, напротив, того малодушного, "кто возмутит укором его развенчанную тень". Он поет Наполеону хвалу:
Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал,
Что имеет в виду Пушкин? Война с Наполеоном разбудила Россию, продемонстрировала всему миру ее могущество, явила лучшие черты русского национального характера, принесла Европе избавление от ига завоевателя, в результате сыны России устремили к свободе все свои лучшие помыслы.
Наполеон основательно встряхнул старушку феодальную Европу, круша старые порядки, сметая остатки крепостничества, открывая простор для новой эпохи - эпохи буржуазного развития. И в этом отношении фигура Наполеона как исторической личности тоже неоднозначна, она, казалось Пушкину, завещает миру "вечную свободу". Опустошительные, кровавые войны Наполеона, кончившиеся столь плачевно, должны были бы лучше всего убедить Европу в их бессмысленности.
Еще тремя годами позже - в 1824 году - Пушкин вновь обращается к теме Наполеона:
Вещали книжники, тревожились цари,
Толпа пред ними волновалась,
Разоблаченные пустели алтари,
Свободы буря подымалась.
И вдруг нагрянула...
Упали в прах и кровь,
Разбились ветхие скрижали,
Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,
Мечи да цепи зазвучали.
И горд и наг пришел Разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть Отечество забыли,
За злато продал брата брат.
Рекли безумцы: нет Свободы,
И им поверили народы.
Здесь кульминация революции - не казнь короля. Об этом вообще не говорится. Здесь эта кульминация связывается с 18-м брюмера Наполеона Бонапарта: он не только порождение революции, но и душитель ее.
С его воцарением торжество буржуазных идеалов, о которых когда-то "вещали книжники", приобретает самые гнусные формы ("за злато продал брата брат"). Ясно, что буржуазное общество не может дать народу обещанной свободы.
Каким широким взглядом окидывает теперь поэт историю, ее истоки и горизонты! Как раздвинулись рамки его воззрений на судьбы человека и человечества!
Впрочем, свои исторические и политические взгляды Пушкин редко поверяет бумаге со всей откровенностью. В своих беседах он был гораздо менее осторожен. Кое-что из этих бесед донеслось и до нас в воспоминаниях современников.
Однажды в мае 1822 года Пушкин за обедом у генерала Инзова, будучи, как обычно, душою общества и средоточием беседы, повел разговор о Наполеоне, о политических переворотах в Европе и, между прочим, сказал следующее: "Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх"4.
П. И. Долгоруков, записавший эти слова в своем дневнике, замечает, что после них за столом наступило глубокое молчание, оно продолжалось несколько минут, и лишь потом Инзов неуклюже повернул разговор на другие темы.
Замешательство наместника царя в Бессарабии можно было понять: его неугомонный подопечный высказал мысль весьма крамольную, ведущую к выводам опасным. И вместе с тем логика рассуждений такова, что против нее не поспоришь. В самом деле, мог думать Инзов, в Европе творятся странные вещи: троны шатаются, везде смуты, везде мятежи, везде народ заявляет о своих правах, и монархи вынуждены считаться с этим. "Старый добрый" феодальный порядок, которому Французская революция и наполеоновские войска нанесли смертельный удар, явно доживает последние дни.
Каково! Монархи, вместо того чтобы воевать друг с другом, воюют с собственным народом! Войны межгосударственные перерастают в гражданские, повсеместно зреют революции - в Италии, Испании, Франции, Пруссии! Останется ли Россия исключением? По Пушкину, выходит, что нет. За его крамольной фразой целая концепция: крах абсолютизма и крепостничества историческая неизбежность. Народ рано или поздно возьмет всюду власть в свои руки. Как писал поэт в дерзком послании "К Чаадаеву":
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Добряк Инзов пытается охладить горячую голову молодого поэта, отечески его наставляет, просит хотя бы попридержать язык за зубами.
Но куда там!
Тот же Долгоруков в своем дневнике с ужасом записывает, что этот "безнравственный" молодой человек "вместо того, чтобы прийти в себя и восчувствовать, сколько мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе... всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России"4.
В другой раз за обедом, когда Инзова не было, Пушкин совсем разошелся. В дневнике Долгорукова от 20 июля 1822 года рассказывается, как Пушкин, почувствовав себя свободнее, начал развивать любимую тему о правительстве в России. Переводчик Смирнов пытался с ним спорить и чем более опровергал молодого поэта, тем более тот распалялся, бесился и выходил из себя. "Наконец, полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли"4.
Возможно, Пушкин прочитал при этом и свой вольный перевод строк Жана Мелье:
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
Четверостишие это гуляло по Петербургу еще до ссылки поэта. И его одного, конечно, было более чем достаточно, чтобы упечь поэта в ссылку.
Но за ним тогда числилось и многое другое "противу правительства".
Рассказывали, например, что Пушкин в театре показывал портрет рабочего Лувеля, заколовшего кинжалом в феврале 1820 года герцога Беррийского, наследника французского престола. На портрете красовалась собственноручно выведенная Пушкиным надпись: "Урок царям".
Для таких поступков и настроений у Пушкина, как и у многих передовых людей того времени, было достаточно оснований.
О том, какое разочарование охватило русское общество после триумфальной победы над Наполеоном и возвращения наших войск из Парижа, уже говорилось. Александр I никак не оправдывал надежд, которые на него возлагались либеральными кругами и которые сам император постоянно гальванизировал своими посулами и обещаниями.
Это вообще была натура крайне противоречивая и по своим душевным качествам и по своим политическим позициям и убеждениям, что наложило отпечаток на всю долгую эпоху его царствования с 1801 по 1825 год. Этот человек всегда играл какую-нибудь заранее придуманную для себя роль, за которой трудно было угадать истинные намерения.
Будучи еще предполагаемым наследником престола, Александр хотел казаться прекраснодушным, благородным, щепетильно-честным человеком, которому претит жизнь при дворе, интриги и козни придворных, который сердцем болеет, видя все злоупотребления, совершаемые в империи, и менее всего желает взять руль правления в свои руки. В 1796 году он откровенничал в одном из писем к преданному ему вельможе: "Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими... Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом... В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду - а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно".
Какие похвальные мысли и чувства, не правда ли? Но вот Александру становится известно, что венценосный отец и в самом деле может лишить его престолонаследия. Тут уже не до игры в инфантильность. Сынок дает согласие оппозиции на устранение папаши, но хочет сохранить при этом позу рыцарского благородства.
- Надеюсь, - говорит он Палену, одному из заговорщиков, - государь не подвергнется личной опасности?
- Ваше высочество, мы надеемся, что все обойдется благополучно.
Все обошлось как нельзя более "благополучно": Павла I оглушили табакеркой и придушили петлей ("удавкой"), а 24-летний Александр взошел на престол. Это дало повод позднее французской писательнице мадам де Сталь пошутить, что Россия - это страна абсолютного самодержавия, ограниченного удавкой.
Первые годы своего правления Александр либеральничал, желая создать выгодное впечатление по контрасту с жестоким деспотизмом отца.
Он играл тогда в "просвещенного монарха", был мягок и любезен в обхождении, постоянно улыбался, цитировал французских просветителей, приглашал ко двору "вольнодумцев", благосклонно выслушивал их проекты. Осуществились некоторые прогрессивные меры - издан указ о вольных хлебопашцах, основаны новые университеты, утвержден принцип религиозной терпимости, проведены и другие преобразования, связанные с именем либерально настроенного государственного деятеля М. М. Сперанского.
В это время все были "без ума" от Александра. Поэты хором слагали в его честь мадригалы и оды. Хорошо уже было то, что при Александре можно было "не бояться бояться", как при Павле, можно было надеяться на лучшее, можно было даже подавать государю проекты об освобождении крестьян, об учреждении конституции и более того - об ограничении самодержавия!
Но шли годы. Проекты оставались проектами. Царь продолжал любезничать и улыбаться, заигрывая и с либералами и с реакционерами, вызывая теперь уже недовольство и тех и других.
Он решил освободиться от либерала Сперанского. В марте 1812 года состоялась их последняя беседа, временщик был обласкан, а когда он возвратился домой, то обнаружил, что его ждет арестантская карета.
Наконец, он заявляет о себе и как профессиональный историк. Плодом его тщательных архивных изысканий, поездок, расспросов бывалых людей, изучения мемуарной литературы явилась "История Пугачева".
Вслед за "Историей Пугачева" последовала работа над "Историей Петра" грандиозная по замыслу и объему. Работу эту прервала роковая дуэль. Кроме того, в бумагах Пушкина остались наброски истории Украины, истории Камчатки. Пушкин намеревался написать также историю Французской революции, историю Павла I - "самого романтического нашего императора". Сохранились наброски, относящиеся к истории допетровской России.
Пушкин внимательно изучал исторические труды как отечественных авторов (Феофана Прокоповича, Татищева, Голикова, Болтина, Щербатова, Карамзина), так и зарубежных (Тацита, Вольтера, Юма, Робертсона, Шатобриана, Гиббона, Сисмонди, Лемонте, Вильмена, Тьерри, Гизо, Минье, Баранта, Тьера, Нибура). В его библиотеке хранилось более четырехсот книг по истории!
В итоге этих исторических занятий у зрелого Пушкина - собственный взгляд на ход развития человеческой цивилизации вообще и, в особенности, на судьбы России.
Историческое миропонимание Пушкина не сразу сложилось в определенную и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества. Не нужно особой проницательности, чтобы заметить, что ощущение, восприятие истории в "Онегине"
и "Борисе Годунове" совсем иное, нежели в "Кавказском пленнике" и "Цыганах", и, в свою очередь, разнится от "Истории Пугачева" и "Медного всадника".
Б. В. Томашевский справедливо обратил внимание на то, что исторические сюжеты в творчестве раннего Пушкина в сущности несут на себе печать вневременного взгляда на действительность, присущего французским просветителям XVIII века. Идеалы "естественного права", "равенства и справедливости" выводились ими из свойств, якобы исконно присущих человеку. Ни конкретные обстоятельства экономической и политической жизни общества, ни черты определенной эпохи не имели для них при этом значения. Вся история казалась собранием образцов, примеров, характеров, имеющих свое значение вне времени и места. И потому идеи, порожденные преддверием Французской революции, легко вкладывались драматургами в уста античных героев и героинь. В свою очередь, сюжеты из античности переносились в современность, просто накладываясь на нее.
Основное значение имел характер героя, его "страсти", а в какой реальной исторической среде он действовал, было делом фантазии и произвола автора: мысли и поступки героя с определенной исторической эпохой никак не соотносились. "Цыганы", "Братья разбойники" носят на себе явную печать таких взглядов.
"Онегин" и "Борис Годунов" рисуют нам уже совсем иное взаимоотношение между личностью и средой. Здесь центр внимания автора переключается на определенную социально-историческую обстановку, в которой действуют герои и которая формирует этих героев и определяет их поступки. Со времени создания "Онегина" и "Годунова" можно говорить с полным правом уже не только об историческом мироощущении Пушкина, но и его историзме, принципе, сознательно реализуемом в поэтическом творчестве.
Начало размышлениям Пушкина о путях исторического процесса было положено лекциями лицейских профессоров и особенно трудом Н. М. Карамзина "История государства Российского", который поэт назвал гражданским и человеческим подвигом.
Пушкин был восторженным слушателем бесед Николая Михайловича Карамзина еще в свои лицейские годы, а вскоре после выхода из Лицея он взахлеб прочитал первые восемь томов "Истории государства Российского".
Книга его потрясла. В ней впервые история России предстала как история могучего и самобытного народа, имевшего ярких государственных деятелей, воинов и полководцев. Этой историей можно было гордиться, оказывается, не меньше, чем французы гордились своей, а англичане своей историей, она была полна славных и героических деяний людей мужественных, самоотверженных, целеустремленных. Все это изображалось Карамзиным сочными красками, прекрасным литературным языком.
И все же чем больше Пушкин размышлял над "Историей...", тем двойственнее становилось отношение к ней. Смущала сквозная идея: вся история нашего народа представлялась Николаю Михайловичу историей становления государственности, сильной, единой, абсолютной власти. Такая власть была в глазах Карамзина высшим благом, обеспечивая единство, силу и величие самой России, ее уверенное поступательное развитие. С этой меркой историк судит события и личности. И он оказывается, естественно, защитником самодержавия и противником всего, что угрожает устойчивости государственного механизма, усмиряющего гигантскую Русь, что чревато волнениями, расколами, распрями. Бунты и смуты, считал историк, никогда не приносили России ничего, кроме зла.
Конечно, Карамзин, как передовой человек своего времени, защищал не всякий абсолютизм, а абсолютизм просвещенный, такой монархизм, который не противопоставляет свой произвол интересам общества в целом, а, напротив, исходит из этих интересов как из высшего для себя закона.
"Царь должен не властвовать только, - писал он, - а властвовать благодетельно: его мудрость как человеческая, имеет нужду в пособии других людей и тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники им выбираемые... Царь должен опасаться не мудрых, а коварных или бессмысленных советников". Значит, все доброе, как и плохое, в государстве - от царя, от его мудрости.
Рабство, рассуждал Карамзин, конечно, позорная вещь. Но оно не устраняется мятежами и революциями. Свободу должно прежде всего завоевать в своем сердце, сделать ее нравственным состоянием души. Лишь тогда может быть благодательно и реальное освобождение крестьян от рабства, освобождение "по манию царя".
Откровенно верноподданнический, охранительный дух карамзинской "Истории..." не мог не вызвать протеста и раздражения у оппозиционно настроенной молодежи, в кругу которой вращался Пушкин. Поэт выразил это отношение злой и точной эпиграммой на своего учителя:
В его "Истории" изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Пушкин, конечно же, попал в цель. Но этой эпиграммой далеко не исчерпывалось его отношение к "Истории..." Карамзина. Многое в рассуждениях историка было близко Пушкину, многое он разделял. Многое затем долгие годы обдумывал. Шел многолетний мысленный диалог с "первым историком России".
Пушкину становилось все яснее и яснее, что, несмотря на реакционную тенденцию некоторых выводов, труд Карамзина - явление грандиозное, плод ума могучего, светлого, проникнутого любовью к родине, что им наложен отпечаток на всю духовную жизнь России, что можно соглашаться или не соглашаться с историком, но нельзя недооценивать значение его научного подвига во славу России.
Именно Карамзин "заразил" юного поэта любовью к русской истории, стремлением понять ее истоки и глубинные процессы, чтобы постигнуть настоящее и будущее России. Пушкин отныне и навсегда "заболел" историей. И "болезнь" эта с годами все прогрессировала.
Пожалуй, впервые свой взгляд на причины трагических событий в истории Пушкин с юношеской категоричностью и запальчивостью высказал в оде "Вольность". Известные обстоятельства создания этой оды стоит напомнить.
В последние лицейские годы и особенно сразу после окончания Лицея Пушкин постоянно - в окружении пылких молодых умов, настроенных весьма решительно против абсолютизма и крепостничества. Среди них немало будущих декабристов или людей, им сочувствующих: Чаадаев, Вяземский, Лунин, Якушкин, Катенин, Глинка, братья Тургеневы. Разговоры идут острые, речи произносятся нередко бунтарские.
Среди этих молодых людей - Александр Пушкин. Он после выхода из Лицея особенно сблизился с Николаем Тургеневым, часто бывает у него.
Это тот самый Тургенев, о котором поэт впоследствии вспоминал в "Евгении Онегине", рисуя первые сходки будущих декабристов:
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
Николай Тургенев - воспитанник Геттингена, англоман, человек широкого государственного ума - занимал в то время видный пост в департаменте, был на виду у самого императора, и тот, отдавая ему должное, считал, что только Николай Тургенев мог бы заменить могущественного тогда либерального советника царя М. Сперанского.
Одна огненная страсть владела Николаем Тургеневым - ненависть к крепостничеству, об этом он неустанно и горячо говорил, где только можно.
Он считал, что глупо мечтать о политической свободе, о парламенте, пока не уничтожено крепостное право: "Непозволительно мечтать о политической свободе там, где миллионы несчастных не знают даже простой человеческой свободы"34.
Один из доносов обращал внимание Александра I на Николая Тургенева, одного из организаторов преддекабристского "Союза благоденствия": он "ни мало не скрывает своих правил, гордится названием якобинца, грезит гильотиною и, не имея ничего святого, готов всем пожертвовать в надежде выиграть все при перевороте. Его-то наставлениями и побуждениями многим молодым людям вселен пагубный образ мыслей"33.
"Хромой Тургенев" присматривался к юному поэту, замечал, как восторженно загорались его глаза, едва разговор переходил на "опасные темы", подначивал: "Все ахи да охи, молодой человек, в ваших стихах. Не стыдно ли вам оплакивать самого себя и несчастную свою любовь, когда Россия стонет от Петербурга до Камчатки".
В то же время брат Николая Сергей записывал в своем дневнике: "Мне опять пишут о Пушкине, как о развертывающемся таланте. Ах, да поспешат ему вдохнуть либеральность, и вместо оплакиваний самого себя пусть первая его песнь будет: Свобода"6.
Пожелание исполнилось менее чем через месяц. Ода "Вольность" была написана прямо вслед вот за таким душещипательным, но мастерским стихом:
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь
И никого не называю милой
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно...
И вслед за этим - пламенный, трибунный стих "Вольности".
Дело было так. У Николая Тургенева собрались молодые вольнодумцы. Речь зашла о Павле I, кто-то подвел Пушкина к окну, показал на Михайловский замок, расположенный напротив, - последнюю резиденцию Павла, где он был убит с молчаливого соизволения своего сына Александра:
- Тиран и народ. Задушенный душитель вольности. Вот тема для поэта!
Пушкин вскочил на большой стол у окна, растянулся на нем (он любил писать лежа) и тут же, глядя на мрачный дворец, написал большую часть знаменитой оды. На следующий день он принес ее Тургеневым оконченную и переписанную набело.
Ода произвела действие взрывчатое; спокойно читать ее было невозможно, каждая строка разила, жгла, влекла на бой, клеймила позором:
Питомцы ветреной Судьбы...
Тираны мира! трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Никогда еще после Радищева поэтический стих на Руси не звучал так набатно, так обличительно, гражданственно:
Увы! куда ни брошу взор
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Поэт обращается к истории Франции и России, чтобы понять истоки тирании. Они там, по мнению поэта, где нарушаются принципы сочетания "вольности святой" с законами "естественного права и равенства", где закон необязателен для владык и для народа.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!
Мысли Пушкина навеяны идеями французских просветителей, "Законами" Монтескье, "Общественным Договором" Руссо. Согласно Руссо, государство результат негласной договоренности всех членов общества, их принятой на себя добровольно обязанности взаимно выполнять свой гражданский долг. Это и есть высший закон, стоящий над царями и народами. Если монарх нарушает этот договор и притесняет народ "неправедной властью", то с ним может случиться то, что случилось с Людовиком XVI. Однако его казнь, как кажется Пушкину, - еще большее злодейство и вероломство, за которое восставший народ расплатился тиранией Наполеона. Поэт проклинает этого "самовластительного злодея"
и обращается к другому "увенчанному злодею" - императору Павлу I, самодурство которого переходило всякие границы. Его убийство - урок царям, ныне живущим:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Смелость неслыханная: восемнадцатилетний поэт дает уроки царям и народам, угрожает им "страшным гласом Клии"! Имя Пушкина сразу стало известно всей читающей России (ода расходилась в списках). Не было такого образованного офицера, который не знал бы оды "Вольность", "Деревню", "К Чаадаеву" наизусть.
Конечно, в тираноборческих рассуждениях поэта еще много наивного, книжного, ученического, много от ходячих предрассудков светского общества, от его "священного ужаса" перед крайностями якобинской диктатуры, от карамзинских либерально-утопических мечтаний о просвещенной монархии, ограниченной лишь "праведными законами".
И в отношении к Французской революции, к Наполеону Пушкин также еще явно односторонен. Наполеон для него - исчадье ада, "ужас мира, стыд природы", упрек богу на земле.
Всего через четыре года Пушкин в стихотворении "Наполеон" судит о нем уже совсем иначе - умом зрелым, проницательным, многообъемлющим. Теперь Наполеон для поэта уже не иррациональное олицетворение зла, а "великий человек", который волею обстоятельств призван к власти и который кончил дни "изгнанником вселенной". От деяний Наполеона осталась в мире не только "память кровавая", но и осененность славой.
Над его могилой "народов ненависть почила и луч бессмертия горит". Его восхождение к славе связано с Французской революцией, в суждениях о которой поэт теперь также изменил свою одностороннюю точку зрения: Пушкин понимает, что казнь Людовика на "площади мятежной" означала, что "день великий, неизбежный - Свободы яркий день вставал".
Наполеон смирил "буйность юную" новорожденной свободы, и это было началом его блистательных побед и началом его конца. Попранная свобода собственного народа, порабощенные народы Европы, пылающая Москва - все это обратилось против завоевателя:
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!
Поразительны по глубине и парадоксальности мысли последние строки стихотворения: Пушкин клеймит позором не Наполеона, а, напротив, того малодушного, "кто возмутит укором его развенчанную тень". Он поет Наполеону хвалу:
Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал,
Что имеет в виду Пушкин? Война с Наполеоном разбудила Россию, продемонстрировала всему миру ее могущество, явила лучшие черты русского национального характера, принесла Европе избавление от ига завоевателя, в результате сыны России устремили к свободе все свои лучшие помыслы.
Наполеон основательно встряхнул старушку феодальную Европу, круша старые порядки, сметая остатки крепостничества, открывая простор для новой эпохи - эпохи буржуазного развития. И в этом отношении фигура Наполеона как исторической личности тоже неоднозначна, она, казалось Пушкину, завещает миру "вечную свободу". Опустошительные, кровавые войны Наполеона, кончившиеся столь плачевно, должны были бы лучше всего убедить Европу в их бессмысленности.
Еще тремя годами позже - в 1824 году - Пушкин вновь обращается к теме Наполеона:
Вещали книжники, тревожились цари,
Толпа пред ними волновалась,
Разоблаченные пустели алтари,
Свободы буря подымалась.
И вдруг нагрянула...
Упали в прах и кровь,
Разбились ветхие скрижали,
Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,
Мечи да цепи зазвучали.
И горд и наг пришел Разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть Отечество забыли,
За злато продал брата брат.
Рекли безумцы: нет Свободы,
И им поверили народы.
Здесь кульминация революции - не казнь короля. Об этом вообще не говорится. Здесь эта кульминация связывается с 18-м брюмера Наполеона Бонапарта: он не только порождение революции, но и душитель ее.
С его воцарением торжество буржуазных идеалов, о которых когда-то "вещали книжники", приобретает самые гнусные формы ("за злато продал брата брат"). Ясно, что буржуазное общество не может дать народу обещанной свободы.
Каким широким взглядом окидывает теперь поэт историю, ее истоки и горизонты! Как раздвинулись рамки его воззрений на судьбы человека и человечества!
Впрочем, свои исторические и политические взгляды Пушкин редко поверяет бумаге со всей откровенностью. В своих беседах он был гораздо менее осторожен. Кое-что из этих бесед донеслось и до нас в воспоминаниях современников.
Однажды в мае 1822 года Пушкин за обедом у генерала Инзова, будучи, как обычно, душою общества и средоточием беседы, повел разговор о Наполеоне, о политических переворотах в Европе и, между прочим, сказал следующее: "Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх"4.
П. И. Долгоруков, записавший эти слова в своем дневнике, замечает, что после них за столом наступило глубокое молчание, оно продолжалось несколько минут, и лишь потом Инзов неуклюже повернул разговор на другие темы.
Замешательство наместника царя в Бессарабии можно было понять: его неугомонный подопечный высказал мысль весьма крамольную, ведущую к выводам опасным. И вместе с тем логика рассуждений такова, что против нее не поспоришь. В самом деле, мог думать Инзов, в Европе творятся странные вещи: троны шатаются, везде смуты, везде мятежи, везде народ заявляет о своих правах, и монархи вынуждены считаться с этим. "Старый добрый" феодальный порядок, которому Французская революция и наполеоновские войска нанесли смертельный удар, явно доживает последние дни.
Каково! Монархи, вместо того чтобы воевать друг с другом, воюют с собственным народом! Войны межгосударственные перерастают в гражданские, повсеместно зреют революции - в Италии, Испании, Франции, Пруссии! Останется ли Россия исключением? По Пушкину, выходит, что нет. За его крамольной фразой целая концепция: крах абсолютизма и крепостничества историческая неизбежность. Народ рано или поздно возьмет всюду власть в свои руки. Как писал поэт в дерзком послании "К Чаадаеву":
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Добряк Инзов пытается охладить горячую голову молодого поэта, отечески его наставляет, просит хотя бы попридержать язык за зубами.
Но куда там!
Тот же Долгоруков в своем дневнике с ужасом записывает, что этот "безнравственный" молодой человек "вместо того, чтобы прийти в себя и восчувствовать, сколько мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе... всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России"4.
В другой раз за обедом, когда Инзова не было, Пушкин совсем разошелся. В дневнике Долгорукова от 20 июля 1822 года рассказывается, как Пушкин, почувствовав себя свободнее, начал развивать любимую тему о правительстве в России. Переводчик Смирнов пытался с ним спорить и чем более опровергал молодого поэта, тем более тот распалялся, бесился и выходил из себя. "Наконец, полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли"4.
Возможно, Пушкин прочитал при этом и свой вольный перевод строк Жана Мелье:
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
Четверостишие это гуляло по Петербургу еще до ссылки поэта. И его одного, конечно, было более чем достаточно, чтобы упечь поэта в ссылку.
Но за ним тогда числилось и многое другое "противу правительства".
Рассказывали, например, что Пушкин в театре показывал портрет рабочего Лувеля, заколовшего кинжалом в феврале 1820 года герцога Беррийского, наследника французского престола. На портрете красовалась собственноручно выведенная Пушкиным надпись: "Урок царям".
Для таких поступков и настроений у Пушкина, как и у многих передовых людей того времени, было достаточно оснований.
О том, какое разочарование охватило русское общество после триумфальной победы над Наполеоном и возвращения наших войск из Парижа, уже говорилось. Александр I никак не оправдывал надежд, которые на него возлагались либеральными кругами и которые сам император постоянно гальванизировал своими посулами и обещаниями.
Это вообще была натура крайне противоречивая и по своим душевным качествам и по своим политическим позициям и убеждениям, что наложило отпечаток на всю долгую эпоху его царствования с 1801 по 1825 год. Этот человек всегда играл какую-нибудь заранее придуманную для себя роль, за которой трудно было угадать истинные намерения.
Будучи еще предполагаемым наследником престола, Александр хотел казаться прекраснодушным, благородным, щепетильно-честным человеком, которому претит жизнь при дворе, интриги и козни придворных, который сердцем болеет, видя все злоупотребления, совершаемые в империи, и менее всего желает взять руль правления в свои руки. В 1796 году он откровенничал в одном из писем к преданному ему вельможе: "Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими... Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом... В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду - а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно".
Какие похвальные мысли и чувства, не правда ли? Но вот Александру становится известно, что венценосный отец и в самом деле может лишить его престолонаследия. Тут уже не до игры в инфантильность. Сынок дает согласие оппозиции на устранение папаши, но хочет сохранить при этом позу рыцарского благородства.
- Надеюсь, - говорит он Палену, одному из заговорщиков, - государь не подвергнется личной опасности?
- Ваше высочество, мы надеемся, что все обойдется благополучно.
Все обошлось как нельзя более "благополучно": Павла I оглушили табакеркой и придушили петлей ("удавкой"), а 24-летний Александр взошел на престол. Это дало повод позднее французской писательнице мадам де Сталь пошутить, что Россия - это страна абсолютного самодержавия, ограниченного удавкой.
Первые годы своего правления Александр либеральничал, желая создать выгодное впечатление по контрасту с жестоким деспотизмом отца.
Он играл тогда в "просвещенного монарха", был мягок и любезен в обхождении, постоянно улыбался, цитировал французских просветителей, приглашал ко двору "вольнодумцев", благосклонно выслушивал их проекты. Осуществились некоторые прогрессивные меры - издан указ о вольных хлебопашцах, основаны новые университеты, утвержден принцип религиозной терпимости, проведены и другие преобразования, связанные с именем либерально настроенного государственного деятеля М. М. Сперанского.
В это время все были "без ума" от Александра. Поэты хором слагали в его честь мадригалы и оды. Хорошо уже было то, что при Александре можно было "не бояться бояться", как при Павле, можно было надеяться на лучшее, можно было даже подавать государю проекты об освобождении крестьян, об учреждении конституции и более того - об ограничении самодержавия!
Но шли годы. Проекты оставались проектами. Царь продолжал любезничать и улыбаться, заигрывая и с либералами и с реакционерами, вызывая теперь уже недовольство и тех и других.
Он решил освободиться от либерала Сперанского. В марте 1812 года состоялась их последняя беседа, временщик был обласкан, а когда он возвратился домой, то обнаружил, что его ждет арестантская карета.