сталепрокатчиком. Уйма денег. Просила тебя подготовить.
Билл вытаращил глаза. Роковые слова медленно проникали в его сознание.
-- Обручилась?
Джадсон скорбно кивнул.
-- Со сталепрокатчиком?
-- С ним самым.
Последовало долгое молчание. Билл с внезапным потрясением осознал, что
испытывает непомерное облегчение: теперь письмо можно не заканчивать! Все
утро оно давило на него тяжелым грузом, и теперь он, как ни старался, не мог
удержать переполнявшего грудь восторга.
Он понимал, что это -- неправильные чувства. Стыдно человеку, чьи мечты
разбиты, радоваться из-за какого-то недописанного письма. Да разве это труд
-- дописать письмо? Вывод напрашивался один: он -- бесчувственная скотина.
Поглощенный своими усилиями побороть неуместную радость, Билл вдруг
заметил, что наследник Кокеров ведет себя как-то чудно. Джадсон снова
покинул кресло и теперь совал ему в руку листок бумаги. Исполнив тяжелый
долг, он вздохнул, еще раз похлопал Билла по спине и крадучись двинулся к
дверям. На пороге он задержался, дважды горестно кивнул и выскользнул на
лестницу. Только через несколько секунд до Билла дошло, что так выражалось
дружеское участие. Джадсон уверен, что мужчину надо оставить наедине с его
горем.
Оставшись один, Билл решил честно выполнить, что полагается. Он
взглянул на листок. Почерк Алисы. Видимо, то самое письмо. Вероятно, Джадсон
считает, что Билл будет его читать. Но зачем? Коли уже выяснилось, что
девушка, которую ты считал своей невестой, слиняла со сталепрокатчиком,
какой смысл узнавать подробности? Билл бросил непрочитанное письмо на стол.
Внезапно ему пришло в голову утешительное объяснение. Да, он ничего не
чувствует. Это шок, который наступает от сильной боли, спасительное
отупение. Он просто оглушен. Дальше, без сомнений, начнется агония.
Заметно успокоившись, он решил выйти на свежий воздух и там терпеть
душевную муку. Он смутно помнил, что именно так поступали страдальцы в
книгах. В этих книгах селяне, пасущие скот на открытых холмах, вздрагивали,
завидев высокого, подтянутого мужчину с бледным напряженным лицом, который
шагал сквозь завывания ветра, сурово стиснув губы, глаза его метали молнии,
невидящий взор из-под надвинутой шляпы был устремлен вдаль.
Билл надел ботинки и принялся искать шляпу. И тут перед ним возникло
затруднение.
Двенадцать снимков Алисы Кокер. Что с ними делать?
С фотографиями вероломных можно поступить двояко. Можно переложить их
лавандой и созерцать до конца дней, седея год от года, а можно уничтожить
недрогнувшей рукой. Самое удивительное, когда по некотором размышлении Билл
остановился на последнем варианте, в душе его ничего не шевельнулось. Он без
всякого сожаления завернул фотографии в оберточную бумагу, словно бакалейщик
-- ветчину. Безусловно, это шок.
Билл решил, что избавится от воспоминаний прошлого где-нибудь на лоне
природы. В последнюю неделю было тепло, камин не топили, так что этот путь
был для него отрезан, а разорвать фотографии и выбросить в корзину мешал
страх перед Джадсоном. Не хватало только выслушивать его замечания! Билл
порадовался, что друг был настолько равнодушен к фотографиям сестры. Он
ненаблюдателен и вряд ли заметит внезапную пустоту на стене.
С точки зрения обманутого возлюбленного у Лондона есть один недостаток
-- тут трудно сыскать пустынное место, по которому можно брести, вперив
невидящий взор в пространство. На открытые ветрам холмы больше всего походил
парк Баттерси, туда-то Билл и устремился с пакетом, крадучись, чтобы не
потревожить селихемского терьера Боба. Прознай тот, что кто-то собирается на
прогулку, обязательно увязался бы следом. При всем уважении к Бобу Билл
предпочел бы обойтись без него. Четвероногим без поводка вход в парк
запрещен, а Билл не мог представить себя на пару с упирающимся псом. В любую
минуту может начаться агония, а страдать надо в одиночестве. Он на цыпочках
вышел в дверь и бегом спустился по лестнице.
Утро было чудесное. Не раз отмечено, что Природа равнодушна к людским
страданиям, и довольно будет сказать, что сейчас она не изменила своему
правилу. В такой день даже самые мнительные выходят без зонтика; Билл шел по
зеленым аллеям, слышал веселые возгласы играющей детворы и не мог избавиться
от странного ощущения, что жизнь -- прекрасна. Не будь он уверен в
противоположном, он сказал бы, что в душе закипает радость. Дойдя до
укромного уголка он -- вынуждены употребить это слово -- зашвырнул пакет
куда подальше. Тот шлепнулся о землю, Билл, ни мало не удрученный, зашагал
по дорожке, но тут сзади раздался пронзительный крик:
-- Дяденька!
От неожиданности Биллу показалось, то зовет пакет. Только что на сотню
ярдов вокруг не было ни души; однако у лондонских парков есть печальное
свойство -- здесь невозможно полностью укрыться от чужих глаз. Из земли
выросла маленькая девочка в ситцевом платье, ее чумазое личико светилось
желанием помочь. Левой рукой она тащила малолетнего родственника, который, в
свою очередь, тянул родственника поменьше, а правой держала пакет.
-- Вы уронили!
Не мог же Билл обидеть ребенка! Он изобразил крайнюю признательность,
взял пакет и с фальшивой улыбкой протянул доброй девочке шестипенсовик.
Семейство исчезло.
Билл пошел дальше. Событие подействовало на его нервы, и он, не
замедляя шага, прошел несколько укромных местечек, устроенных лондонским
магистратом словно нарочно для пакетов с фотографиями неверных девушек,
которые линяют со сталепрокатчиками. И вот, в своих бесцельных скитаниях он
очутился перед водной гладью, и здесь, подобно Аластору на длинном
хорезмийском берегу, остановился.
У пруда копошились дети и собаки, на поводках и привязанные к
скамейкам. Няньки степенно беседовали, дети пускали кораблики, собаки лаяли.
Посреди пруда был островок с деревом, которое облюбовала шумная колония
грачей. Место было веселое, но Билла оно очаровало главным образом тем, что
все присутствующие -- няньки, дети, собаки и грачи -- глубоко погрузились в
свои дела. Они и не заметят, если хорошо одетый молодой человек подойдет и
станет швырять в пучину бурые бумажные пакеты. Такой случай нельзя было
упустить. Рассеянно глядя на грачей и беспечно насвистывая, Билл бросил
пакет. Раздался всплеск, потом еще, более громкий. Билл испугался, что
какой-то (довольно крупный) младенец поправлял паруса своей яхты и свалился
в воду. Стыдно сказать, но первой его мыслью (а он ведь уже спас одного
утопающего) была досада -- вот, сейчас придется прыгать в холодную воду.
Однако он возвел на младенца напраслину. Тот по-прежнему стоял на
бережке. В воду прыгнул огромный пес -- черный, лохматый, с выражением
неподдельной тупости на морде -- который теперь, не жалея лап, плыл к
коричневому пакету. Он доплыл, поймал пакет мощными белыми зубами и
развернулся к берегу. Через мгновение пес сложил добычу к ногам Билла,
встряхнулся, обдав его с головы до пят, и блаженно оскалился, явно предлагая
поиграть еще.
Билл подобрал пакет и двинулся прочь. На него накатило отчаяние. Злила
не мокрая одежда, не то, что кто-то спустил собаку с поводка в нарушение
четко обозначенных правил. Терзала глухая ненависть к пакету и всему, что с
ним связано. Билл не мог понять, с чего взял, будто любит Алису Кокер. Мало
того, что у нее обнаружилось дурное обыкновение выходить за
сталепрокатчиков, есть что-то зловещее в девушке, от чьих фотографий
невозможно избавиться. Проклятье какое-то. Сумрачный, как Юджин Арам, Билл
зашагал прочь от пруда и углубился в тихую лиственную аллею.
Если что и могло успокоить бушевавшую в его сердце ярость, то именно
эта мягкая лиственная зелень в безлюдном уголке парка, куда, казалось, не
ступала людская нога. Слева пели на ветках птицы, справа гудели над клумбами
шмели. Однако Билл не поддался на лесные чары и не бросил пакет. Его
преследовало суеверное чувство, что ему недолго оставаться одному в этом
заброшенном уголке. Предчувствие не обмануло. Через долю секунды из-за
большого куста на повороте показались двое, молодой человек и девушка.
Девушка была хорошенькая, ладная, но внимание Билла привлекла не она, а
ее спутник. Он был высокого роста, кареглазый, с каштановыми волосами, в
длинном развевающемся галстуке розовато-лилового шелка, из-за чего казался
похожим на художника. В чертах его Биллу померещилось что-то смутно
знакомое. Вроде бы они уже встречались.
Молодой человек поднял глаза и на лице его появилось выражение,
которого Билл не понял. Это было узнавание -- но не только. Не будь
предположение настолько нелепым, Билл сказал бы, что это -- страх. Карие
глаза расширились, каштановые волосы зашевелились от ветра (шляпу он нес
руке), и Биллу почудилось, что они встали дыбом.
-- Привет, -- сказал Билл. Он не мог вспомнить, кто это, но, судя по
его реакции, они знакомы.
-- Привет, -- сипло произнес молодой человек.
-- Хороший денек, -- заметил Билл.
Неведомый знакомец явно успокоился, словно ожидал от Билла враждебности
и приятно изумлен его вежливым тоном. Тонкое лицо просветлело.
-- Чудесный, -- сказал он. -- Чудесный, чудесный, чудесный.
Наступило неловкое молчание. И тут на Билла что-то нашло. Повинуясь
непреодолимому порыву, он выбросил вперед руку.
-- Держите! -- выпалил он, сунул молодому человеку пакет и быстро
зашагал прочь. Чувства в нем бурлили, но сильнее всего было непомерное,
ошеломляющее облегчение. Он вспомнил, как в детстве впервые прочел рассказ
Стивенсона -- тот самый, в которым надо было продать бутылку с чертиком
дешевле, чем ты ее купил. С той поры прошло лет двенадцать, но сейчас
отчетливо вспомнилось то мгновение, когда пьяный шкипер забирает у героя
бутылку. Ощущение было в точности то же самое. Молодой человек, вполне
вероятно, сочтет его сумасшедшим, но вряд ли побежит следом, чтобы сказать
об этом и вернуть пакет, если же побежит, придется держаться твердо.
Билл остановился. Плавный ход его мыслей резко застопорился -- он
внезапно сообразил, где видел этого молодого человека. Ну конечно же, в саду
Холли-хауза, когда гонялся за ним с намерением учинить расправу! Это был
Родерик Пайк.
Билл мрачно улыбнулся. Родерик Пайк! Нет, Родерик Пайк не побежит
возвращать пакет.
И тут мысли его понеслись с такой быстротой, что он перестал за ними
поспевать. Если это Родерик Пайк, то с какой стати он разгуливает по парку
рука об руку с девушкой? Ему положено брести, не разбирая дороги, и думать о
сбежавшей невесте! Как смеет человек, лишившийся Флик, вести себя настолько
бездушно!
Тут мысли приняли новое направление, и были они так тяжелы, что Биллу
пришлось сесть.
Флик! Конечно, он и на минуту по-настоящему не забывал Флик, но именно
встреча с Пайком воскресила в памяти ее образ, да так живо, будто он только
что вспомнил. Флик!.. Он видел ее так явственно, словно она рядом... Флик
радостная, улыбающаяся; Флик усталая, в слезах; Флик испуганная, ищущая у
него защиты... целая галерея портретов, один милее другого. И вдруг, как
если бы он знал это все время, Билл понял, что любит Флик.
Конечно... Какой же он болван, что не догадался раньше! Джадсон
говорит, что он хмурый, как дождливое воскресенье в Питтсбурге. Правильно.
Так и есть. А почему? Потому что с отъездом Флик жизнь стала пустой и
бессмысленной. Это-то терзало его в последние недели.
Билл встал. Он горел тем жаром, который находит в минуты прозрения. Он
полез в карман за трубкой -- сейчас определенно требовалось выкурить
трубочку, а то и две -- и обнаружил, что забыл ее дома. Поскольку без трубки
думать было невозможно, он повернул назад.
Джадсон, образец такта, по-прежнему где-то гулял. Билл порадовался --
он предпочитал побыть в одиночестве. Трубка отыскалась на обеденном столе
рядом с недописанным письмом; Билл забрал ее и ушел в гостиную.
На столике лежала телеграмма. Билл распечатал ее, втайне надеясь, что
она -- от Флик, и с разочарованием прочел, что дядя Кули прибывает завтра в
Саутгемптон и рассчитывает увидеть Билла в три часа в Клубе Букинистов на
Пэлл-Мэлл.
Билл не знал, что мистер Параден собирается в Англию. Сперва он
пожалел, что не сможет сообщить ничего ошеломляющего в связи с деятельностью
мистера Уилфреда Слинсби. Да, дядя Кули приезжает совсем некстати.
Однако от него нельзя просто отмахнуться. Билл посчитал, что произведет
лучшее впечатление, если не станет дожидаться трех, а поедет на вокзал
Ватерлоо встречать поезд из Саутгемптона. Приняв решение, он сел и
погрузился в сладкие мечты о Флик.
На следующее утро Билл легкой походкой шагал через мост Челси. Он шел
на вокзал. Часть предыдущей ночи он провел без сна и временами даже
сомневался в цельности своего характера. Он спрашивал себя, способен ли на
подлинные чувства человек, так легко переходящий к новой любви? или это
пустой, мелкий тип, достойный всяческого презрения? С двенадцати тридцати до
без четверти два он склонен был ответить отрицательно на первый вопрос и
положительно на второй, но в час сорок пять его разгоряченный ум наткнулся
на утешительную мысль о Ромео.
И впрямь, Ромео. Поколения влюбленных видели в нем свой образец, а ведь
Шекспир сам описывает, как, скажем, в 21.30 друзья потешаются над его
страстью к Розалине, а в 21.45 он уже боготворит Джульетту. А уж Ромео никто
не назовет мелким и пустым.
Нет, все в порядке. Просто повязка упала с его глаз, а это может
случиться с каждым. Чем ближе Билл подходил к вокзалу, тем больше убеждался,
что Флик создана для него. То, что он испытывал к Алисе Кокер, было типичным
заблуждением наивного юноши. Он оглядывался на два месяца назад и жалел себя
тогдашнего, словно кого-то другого.
Успокоив, таким образом, душевные сомнения, он немедленно продумал
практическую сторону дела. С первым же кораблем он отправляется в Америку,
находит Флик и открывает ей свое сердце. Каждая минута, проведенная за три
тысячи миль от нее, потеряна безвозвратно.
Странное дело, при мысли о том, чтобы открыться Флик, он не испытал
того нервного оцепенения, в котором опрометчиво изливал свои чувства Алисе
Кокер. Флик -- другое дело. Флик -- это Флик. Она -- товарищ. На
Вестминстерском мосту он уже улыбался прохожим и сообщал полисменам, что
сегодня чудесное утро; на Йоркской дороге он дал лоточнику полкроны за
коробку спичек, отчего старый скептик немедленно уверовал в чудеса. Под
шумные своды вокзала Ватерлоо он вбежал веселой рысцой, которой перешла в
галоп, когда носильщик сообщил, что поезд из Саутгемптона высаживает
пассажиров на тринадцатой платформе.
Билл без труда отыскал нужную платформу. Железная поступь прогресса
лишила вокзал Ватерлоо былой таинственности. Когда-то это была загадочная,
сумрачная Страна Чудес, по которой беспомощно метались ошалелые Алисы обоего
пола, тщетно пытаясь что-то вызнать у таких же ошалелых служителей. Теперь
здесь все четко и упорядоченно. Билл, не заставший прежних романтических
дней, не мог и пожалеть о былой колоритной дикости. Он купил перронный билет
и шагнул в водоворот толпы за барьером.
Платформу заполнили пассажиры, их друзья и родственники. Природная
смекалка подсказала Биллу, что дядя Кули -- в дальнем конце поезда,
приглядывает за выгрузкой багажа. Он ринулся туда с намерением проявить
расторопность, избавить дядю от хлопот и продемонстрировать деловую прыть.
Отодвинув мальчишку, который пытался продать ему апельсины и шоколад, он
пустился бегом, и был вознагражден занятным зрелищем: мистер Параден прыгал
в арьегарде толпы, словно низкорослый болельщик на собачьих бегах.
-- Здравствуйте, дядя Кули! Как вы? Хорошо доехали? Позвать носильщика?
-- прытко осведомился он.
-- Уильям! -- сердечно воскликнул, оборачиваясь, мистер Параден. -- Не
ожидал. Спасибо, что встретил.
-- Я решил, что смогу помочь вам с чемоданами.
-- Спасибо, я сам. У меня там книги, с которыми я предпочитаю не
расставаться. Встретимся на платформе. Там Гораций.
Перспектива посудачить с Горацием не очень вдохновила Билла, но мистер
Параден уже поймал проходящего носильщика и указывал на чемоданы с видом
коллекционера, демонстрирующего собрату свое собрание драгоценных камней. Он
явно торопился избавиться от Билла.
-- Иди, поговори с ним, -- сказал он. -- Вот этот большой, тот
маленький, и еще пять. -- (Это уже носильщику). -- Кстати, встретишь
кое-кого знакомого. По крайней мере она говорит, что вы виделись.
-- Она?
-- Девушка. Фелисия Шеридан. Племянница Синклера Хэммонда, у которого я
останавливаюсь.
Вокзал Ватерлоо всегда бурлит, но при этих словах Биллу показалось, что
все вокруг зашипело и запенилось. Путешественники, их друзья и знакомые,
носильщики, газетчики, начальник вокзала, мальчишка, упорно пытавшийся
всучить ему апельсины и шоколадки -- все замелькало в дикой сарабанде.
Прочная платформа качнулась. Свисток паровоза прозвучал ликующим воплем.
-- Флик! -- выдохнул он. -- Флик здесь?!
Мистер Параден не ответил. Вместе с носильщиком он оказался в центре
водоворота и теперь гнался за своими чемоданами, как терьер -- за кроликом.
Билл, которому хотелось задать несколько вопросов, с уважением отнесся к его
занятию и, набрав в грудь воздуха, напролом ринулся по перрону, словно по
футбольному полю. Возмущенное человечество рассеивалось на его пути. И вот,
возбудив в ближних больше негодования, чем судья на школьном чемпионате, он
оказался на сравнительно открытом месте. И здесь, за руку с несносным
Горацием, стояла Флик.
Из всех, кто при встрече с Горацием желал ему провалиться сквозь землю,
никто не чувствовал этого сильнее, чем Билл. Даже мистер Шерман Бестейбл в
минуты наибольшего отвращения не находил своего питомца настолько
невыносимым. Раздражало уже само его присутствие, но еще хуже была
стервозная улыбка на веснушчатом лице. От такой ухмылки всякое нежное
чувство должно испуганно съежиться.
На мгновение Билл ощутил себя побежденным. Казалось, Гораций врос в
перрон. "Попробуйте согнать меня с этого места, -- словно говорил его вид,
-- скорее вам удастся сдвинуть платформу." Билл совсем было растерялся, но
тут пришло озарение. Редкий мальчик откажется перехватить чего-нибудь
вкусненькое, так с какой стати Гораций окажется исключением?
-- Привет, Гораций, -- сказал он. -- Что-то ты совсем осунулся. На,
возьми. Буфет -- вон там.
Желудок Горация обладал свойством, которое обычно приписывают лестнице
Фортуны -- наверху всегда оставалось место. Без единого слова -- поскольку
короткое сопение, призванное, вероятно, выразить благодарность, словом не
назовешь -- он выхватил у Билла монетку и был таков. Билл повернулся в Флик,
которая во все время деловой беседы смотрела на него круглыми от изумления
глазами.
-- Флик! -- сказал Билл.
-- Билл! -- сказала Флик.
-- Я люблю тебя, -- сказал Билл. -- Я люблю тебя, я...
-- Апельсины и шоколадки, -- раздался бесстрастный голос у его плеча,
-- апельсины, бутерброды, шоколадки...
Билл обернулся, помышляя об убийстве. Мало того, что его отвлекли в
такую минуту -- да за это одно можно огреть дубиной по голове; он еще был
уверен, что несколько минут назад раз и навсегда выразил свое отношение к
шоколадкам. Вопрос был самый простой, чтоб уладить его, сторонам требовалось
лишь немного разума и минимум доброй воли. Мальчик считал, что Биллу нужны
апельсины и шоколадки. Билл полагал иначе, что и высказал вполне внятно.
Теперь же оказалось, что они перекрикивались через море непонимания.
-- Не надо апельсинов, -- прохрипел Билл.
-- Шоколадки? -- предложил мальчик. -- Для дамы?
-- Дама не хочет шоколада...
-- Бутерброды?
-- Нет.
-- Булочки, конфеты, шоколадки, трубочки с орехами, апельсины, яблоки,
пирожки, бананы! -- нежно пропел мальчик. У него был чистый, мелодичный
голос, он выводил трели, словно дрозд в мае. Для шлягера не хватало только
музыки Джерома Керна.
Билл схватил Флик за руку и потащил по платформе. Считается, что
влюбленные не видят и не слышат ничего вокруг, но Билл, хоть и сгорал от
страсти, не сумел достичь подобного состояния. Вокзал казался ему
исключительно перенаселенным. Непонятно, откуда столько народа? Можно
подумать, не только все лондонцы, но и все жители Британских островов
сговорились с американскими гостями, чтоб не дать ему поговорить с Флик.
-- С тех пор, как ты уехала, -- продолжал он, останавливаясь за
багажной тележкой, -- я...
Багажная тележка внезапно ожила и въехала между ними, как Джаггернаут.
Когда она миновала и Билл снова собрался заговорить, его энергично постучали
пальцем по плечу.
-- Извините, -- произнес голос с сильным американским акцентом, -- не
скажете, где здесь телеграф?
В трудную минуту все мы становимся стратегами. Билл схватил американца
за руку и развернул на сто восемьдесят градусов.
-- Сам не знаю, -- отвечал он, -- но вот тот мальчик вам объяснит.
Видите, с апельсинами и шоколадками.
-- Спасибо, сэр. Спасибо.
-- Не за что. Флик, милая, -- продолжал Билл, -- с тех пор, как ты
уехала, я сам не свой. Сперва не мог понять, в чем дело, и вдруг до меня
дошло. Я должен говорить быстро, так что вот. Я люблю тебя. Я... Виноват? --
ледяным голосом произнес он, оборачиваясь на резкий тычок под ребра,
нанесенный, похоже, острием зонтика.
Мощная дама в шляпе с коричневой вуалью повторила вопрос.
-- Где вам найти носильщика? -- с нажимом переспросил Билл. Интересно,
почему все считают его справочным бюро? Вроде бы сделал суровое лицо, так
нет, стекаются тучами, словно он -- их путеводный ангел. -- Да где угодно!
Их здесь, как собак нерезанных. Вон, около мальчика с апельсинами и
шоколадками.
-- Не вижу.
-- Только что был.
Мощная дама недовольно двинулась прочь, потрясая вуалью. Билл
повернулся к Флик.
-- Разрешите, сэр.
На этот раз носильщик с тележкой. Вот ведь ирония судьбы. Носильщик,
без сомнения, разыскивает мощную даму с чемоданами, которая только что
отвлекала Билла расспросами о носильщике. Ему бы свести эти родственные
души, но он был занят другим.
-- Знаю, что ты скажешь, -- продолжал он. -- Ты скажешь: "А как же
Алиса Кокер?" Забудь про нее. Это было наваждение. Обычное наваждение. Я
люблю тебя и только тебя. Уверен, что полюбил тебя с первой встречи.
Он сам удивился, как легко это выговорил. Самый вид Флик пробуждал
красноречие. Она светилась доверием. Точно так же он сказал бы старому
другу, что рад его видеть. Никакого смущения, никаких заиканий, как под
царственным взором Алисы Кокер. Что на него тогда нашло? Как мог он
подумать, что влюблен в девушку, чей взгляд наводит на него робость? Самая
суть любви -- а Билл полагал себя специалистом в этом вопросе -- что тебе
легко и радостно, как будто любимая -- часть тебя.
-- Флик, -- сказал он, -- давай поженимся, и побыстрее.
Ее глаза улыбались, самые яркие, самые голубые глаза в мире; казалось,
вокзал Ватерлоо лучится нездешним светом. Эта улыбка пронизывала каждую
клеточку его тела счастьем, о котором немыслимо и мечтать, словно перед
путником на снежной равнине затеплилось светлое окошко. И вот, пользуясь
тем, что на этот замечательном перроне все целовались, Билл нагнулся и без
лишних слов поцеловал Флик, как будто скрепил подписью давным-давно
согласованный договор, много раз обсужденный и устраивающий обе стороны.
Очень просто и естественно. Как-то так вышло, что все сразу стало на
удивление правильным и ясным, и впервые с их встречи в кипящем водовороте
Билл сумел произнести связную человеческую фразу.
-- Как ты здесь очутилась? -- спросил он. -- Я как раз собирался за
тобой в Америку.
-- У меня кончились деньги, пришлось телеграфировать домой, и мне
ответили телеграммой, чтобы я шла к твоему дяде. Он меня и привез.
-- А разве Алиса Кокер о тебе не позаботилась?
-- Я у нее не была.
-- Почему? Ах да, конечно. -- Только теперь до Билла дошло. -- Какой же
я болван! Чем чаще я оглядываюсь на себя, тем больше убеждаюсь, что я --
законченный кретин.
-- Неправда.
-- Правда. Столько времени не понимать, что люблю тебя. Ты меня на
самом деле любишь, Флик?
-- Конечно. Всегда любила.
-- Не понимаю, за что, -- честно признался Билл. -- Вижу, что любишь.
Чувствую. Но за что?
-- За то, что ты -- самый лучший.
-- С ума сойти. Наверное, правда. Во всяком случае, когда ты так на
меня смотришь, я в это верю.
Флик ухватила его за руку.
-- Билл, милый, что нам делать?
Билл удивился.
-- Пожениться, конечно. Чем скорее, тем лучше. К слову, мне придется
искать работу, не можем же мы жить без денег. Но это устроится. Я чувствую,
дядя Кули поможет. Главное -- начать.
-- Это будет очень трудно.
-- Ничуть! Вот увидишь!
-- Я про себя. Все считают, раз я вернулась, значит, согласна выйти за
Родерика.
-- Что? -- честно изумился Билл. -- Ты хочешь сказать, эта глупость еще
не забыта? В двадцатом веке кто-то еще верит, будто девушку можно выдать
замуж насильно?
-- Если дядя Джордж и тетя Фрэнси что-то решили, то неважно, в каком
веке это происходит.
-- Но ты же не выйдешь? -- встревоженно спросил Билл.
-- Конечно, не выйду, -- твердо отвечала Флик. -- Только надо быстро
что-нибудь придумать. Я точно знаю, что меня запрут. Я себя запятнала. Я --
беглая. Мне лучше не рыпаться, пока ты все не устроишь. Как будет готово,
Билл вытаращил глаза. Роковые слова медленно проникали в его сознание.
-- Обручилась?
Джадсон скорбно кивнул.
-- Со сталепрокатчиком?
-- С ним самым.
Последовало долгое молчание. Билл с внезапным потрясением осознал, что
испытывает непомерное облегчение: теперь письмо можно не заканчивать! Все
утро оно давило на него тяжелым грузом, и теперь он, как ни старался, не мог
удержать переполнявшего грудь восторга.
Он понимал, что это -- неправильные чувства. Стыдно человеку, чьи мечты
разбиты, радоваться из-за какого-то недописанного письма. Да разве это труд
-- дописать письмо? Вывод напрашивался один: он -- бесчувственная скотина.
Поглощенный своими усилиями побороть неуместную радость, Билл вдруг
заметил, что наследник Кокеров ведет себя как-то чудно. Джадсон снова
покинул кресло и теперь совал ему в руку листок бумаги. Исполнив тяжелый
долг, он вздохнул, еще раз похлопал Билла по спине и крадучись двинулся к
дверям. На пороге он задержался, дважды горестно кивнул и выскользнул на
лестницу. Только через несколько секунд до Билла дошло, что так выражалось
дружеское участие. Джадсон уверен, что мужчину надо оставить наедине с его
горем.
Оставшись один, Билл решил честно выполнить, что полагается. Он
взглянул на листок. Почерк Алисы. Видимо, то самое письмо. Вероятно, Джадсон
считает, что Билл будет его читать. Но зачем? Коли уже выяснилось, что
девушка, которую ты считал своей невестой, слиняла со сталепрокатчиком,
какой смысл узнавать подробности? Билл бросил непрочитанное письмо на стол.
Внезапно ему пришло в голову утешительное объяснение. Да, он ничего не
чувствует. Это шок, который наступает от сильной боли, спасительное
отупение. Он просто оглушен. Дальше, без сомнений, начнется агония.
Заметно успокоившись, он решил выйти на свежий воздух и там терпеть
душевную муку. Он смутно помнил, что именно так поступали страдальцы в
книгах. В этих книгах селяне, пасущие скот на открытых холмах, вздрагивали,
завидев высокого, подтянутого мужчину с бледным напряженным лицом, который
шагал сквозь завывания ветра, сурово стиснув губы, глаза его метали молнии,
невидящий взор из-под надвинутой шляпы был устремлен вдаль.
Билл надел ботинки и принялся искать шляпу. И тут перед ним возникло
затруднение.
Двенадцать снимков Алисы Кокер. Что с ними делать?
С фотографиями вероломных можно поступить двояко. Можно переложить их
лавандой и созерцать до конца дней, седея год от года, а можно уничтожить
недрогнувшей рукой. Самое удивительное, когда по некотором размышлении Билл
остановился на последнем варианте, в душе его ничего не шевельнулось. Он без
всякого сожаления завернул фотографии в оберточную бумагу, словно бакалейщик
-- ветчину. Безусловно, это шок.
Билл решил, что избавится от воспоминаний прошлого где-нибудь на лоне
природы. В последнюю неделю было тепло, камин не топили, так что этот путь
был для него отрезан, а разорвать фотографии и выбросить в корзину мешал
страх перед Джадсоном. Не хватало только выслушивать его замечания! Билл
порадовался, что друг был настолько равнодушен к фотографиям сестры. Он
ненаблюдателен и вряд ли заметит внезапную пустоту на стене.
С точки зрения обманутого возлюбленного у Лондона есть один недостаток
-- тут трудно сыскать пустынное место, по которому можно брести, вперив
невидящий взор в пространство. На открытые ветрам холмы больше всего походил
парк Баттерси, туда-то Билл и устремился с пакетом, крадучись, чтобы не
потревожить селихемского терьера Боба. Прознай тот, что кто-то собирается на
прогулку, обязательно увязался бы следом. При всем уважении к Бобу Билл
предпочел бы обойтись без него. Четвероногим без поводка вход в парк
запрещен, а Билл не мог представить себя на пару с упирающимся псом. В любую
минуту может начаться агония, а страдать надо в одиночестве. Он на цыпочках
вышел в дверь и бегом спустился по лестнице.
Утро было чудесное. Не раз отмечено, что Природа равнодушна к людским
страданиям, и довольно будет сказать, что сейчас она не изменила своему
правилу. В такой день даже самые мнительные выходят без зонтика; Билл шел по
зеленым аллеям, слышал веселые возгласы играющей детворы и не мог избавиться
от странного ощущения, что жизнь -- прекрасна. Не будь он уверен в
противоположном, он сказал бы, что в душе закипает радость. Дойдя до
укромного уголка он -- вынуждены употребить это слово -- зашвырнул пакет
куда подальше. Тот шлепнулся о землю, Билл, ни мало не удрученный, зашагал
по дорожке, но тут сзади раздался пронзительный крик:
-- Дяденька!
От неожиданности Биллу показалось, то зовет пакет. Только что на сотню
ярдов вокруг не было ни души; однако у лондонских парков есть печальное
свойство -- здесь невозможно полностью укрыться от чужих глаз. Из земли
выросла маленькая девочка в ситцевом платье, ее чумазое личико светилось
желанием помочь. Левой рукой она тащила малолетнего родственника, который, в
свою очередь, тянул родственника поменьше, а правой держала пакет.
-- Вы уронили!
Не мог же Билл обидеть ребенка! Он изобразил крайнюю признательность,
взял пакет и с фальшивой улыбкой протянул доброй девочке шестипенсовик.
Семейство исчезло.
Билл пошел дальше. Событие подействовало на его нервы, и он, не
замедляя шага, прошел несколько укромных местечек, устроенных лондонским
магистратом словно нарочно для пакетов с фотографиями неверных девушек,
которые линяют со сталепрокатчиками. И вот, в своих бесцельных скитаниях он
очутился перед водной гладью, и здесь, подобно Аластору на длинном
хорезмийском берегу, остановился.
У пруда копошились дети и собаки, на поводках и привязанные к
скамейкам. Няньки степенно беседовали, дети пускали кораблики, собаки лаяли.
Посреди пруда был островок с деревом, которое облюбовала шумная колония
грачей. Место было веселое, но Билла оно очаровало главным образом тем, что
все присутствующие -- няньки, дети, собаки и грачи -- глубоко погрузились в
свои дела. Они и не заметят, если хорошо одетый молодой человек подойдет и
станет швырять в пучину бурые бумажные пакеты. Такой случай нельзя было
упустить. Рассеянно глядя на грачей и беспечно насвистывая, Билл бросил
пакет. Раздался всплеск, потом еще, более громкий. Билл испугался, что
какой-то (довольно крупный) младенец поправлял паруса своей яхты и свалился
в воду. Стыдно сказать, но первой его мыслью (а он ведь уже спас одного
утопающего) была досада -- вот, сейчас придется прыгать в холодную воду.
Однако он возвел на младенца напраслину. Тот по-прежнему стоял на
бережке. В воду прыгнул огромный пес -- черный, лохматый, с выражением
неподдельной тупости на морде -- который теперь, не жалея лап, плыл к
коричневому пакету. Он доплыл, поймал пакет мощными белыми зубами и
развернулся к берегу. Через мгновение пес сложил добычу к ногам Билла,
встряхнулся, обдав его с головы до пят, и блаженно оскалился, явно предлагая
поиграть еще.
Билл подобрал пакет и двинулся прочь. На него накатило отчаяние. Злила
не мокрая одежда, не то, что кто-то спустил собаку с поводка в нарушение
четко обозначенных правил. Терзала глухая ненависть к пакету и всему, что с
ним связано. Билл не мог понять, с чего взял, будто любит Алису Кокер. Мало
того, что у нее обнаружилось дурное обыкновение выходить за
сталепрокатчиков, есть что-то зловещее в девушке, от чьих фотографий
невозможно избавиться. Проклятье какое-то. Сумрачный, как Юджин Арам, Билл
зашагал прочь от пруда и углубился в тихую лиственную аллею.
Если что и могло успокоить бушевавшую в его сердце ярость, то именно
эта мягкая лиственная зелень в безлюдном уголке парка, куда, казалось, не
ступала людская нога. Слева пели на ветках птицы, справа гудели над клумбами
шмели. Однако Билл не поддался на лесные чары и не бросил пакет. Его
преследовало суеверное чувство, что ему недолго оставаться одному в этом
заброшенном уголке. Предчувствие не обмануло. Через долю секунды из-за
большого куста на повороте показались двое, молодой человек и девушка.
Девушка была хорошенькая, ладная, но внимание Билла привлекла не она, а
ее спутник. Он был высокого роста, кареглазый, с каштановыми волосами, в
длинном развевающемся галстуке розовато-лилового шелка, из-за чего казался
похожим на художника. В чертах его Биллу померещилось что-то смутно
знакомое. Вроде бы они уже встречались.
Молодой человек поднял глаза и на лице его появилось выражение,
которого Билл не понял. Это было узнавание -- но не только. Не будь
предположение настолько нелепым, Билл сказал бы, что это -- страх. Карие
глаза расширились, каштановые волосы зашевелились от ветра (шляпу он нес
руке), и Биллу почудилось, что они встали дыбом.
-- Привет, -- сказал Билл. Он не мог вспомнить, кто это, но, судя по
его реакции, они знакомы.
-- Привет, -- сипло произнес молодой человек.
-- Хороший денек, -- заметил Билл.
Неведомый знакомец явно успокоился, словно ожидал от Билла враждебности
и приятно изумлен его вежливым тоном. Тонкое лицо просветлело.
-- Чудесный, -- сказал он. -- Чудесный, чудесный, чудесный.
Наступило неловкое молчание. И тут на Билла что-то нашло. Повинуясь
непреодолимому порыву, он выбросил вперед руку.
-- Держите! -- выпалил он, сунул молодому человеку пакет и быстро
зашагал прочь. Чувства в нем бурлили, но сильнее всего было непомерное,
ошеломляющее облегчение. Он вспомнил, как в детстве впервые прочел рассказ
Стивенсона -- тот самый, в которым надо было продать бутылку с чертиком
дешевле, чем ты ее купил. С той поры прошло лет двенадцать, но сейчас
отчетливо вспомнилось то мгновение, когда пьяный шкипер забирает у героя
бутылку. Ощущение было в точности то же самое. Молодой человек, вполне
вероятно, сочтет его сумасшедшим, но вряд ли побежит следом, чтобы сказать
об этом и вернуть пакет, если же побежит, придется держаться твердо.
Билл остановился. Плавный ход его мыслей резко застопорился -- он
внезапно сообразил, где видел этого молодого человека. Ну конечно же, в саду
Холли-хауза, когда гонялся за ним с намерением учинить расправу! Это был
Родерик Пайк.
Билл мрачно улыбнулся. Родерик Пайк! Нет, Родерик Пайк не побежит
возвращать пакет.
И тут мысли его понеслись с такой быстротой, что он перестал за ними
поспевать. Если это Родерик Пайк, то с какой стати он разгуливает по парку
рука об руку с девушкой? Ему положено брести, не разбирая дороги, и думать о
сбежавшей невесте! Как смеет человек, лишившийся Флик, вести себя настолько
бездушно!
Тут мысли приняли новое направление, и были они так тяжелы, что Биллу
пришлось сесть.
Флик! Конечно, он и на минуту по-настоящему не забывал Флик, но именно
встреча с Пайком воскресила в памяти ее образ, да так живо, будто он только
что вспомнил. Флик!.. Он видел ее так явственно, словно она рядом... Флик
радостная, улыбающаяся; Флик усталая, в слезах; Флик испуганная, ищущая у
него защиты... целая галерея портретов, один милее другого. И вдруг, как
если бы он знал это все время, Билл понял, что любит Флик.
Конечно... Какой же он болван, что не догадался раньше! Джадсон
говорит, что он хмурый, как дождливое воскресенье в Питтсбурге. Правильно.
Так и есть. А почему? Потому что с отъездом Флик жизнь стала пустой и
бессмысленной. Это-то терзало его в последние недели.
Билл встал. Он горел тем жаром, который находит в минуты прозрения. Он
полез в карман за трубкой -- сейчас определенно требовалось выкурить
трубочку, а то и две -- и обнаружил, что забыл ее дома. Поскольку без трубки
думать было невозможно, он повернул назад.
Джадсон, образец такта, по-прежнему где-то гулял. Билл порадовался --
он предпочитал побыть в одиночестве. Трубка отыскалась на обеденном столе
рядом с недописанным письмом; Билл забрал ее и ушел в гостиную.
На столике лежала телеграмма. Билл распечатал ее, втайне надеясь, что
она -- от Флик, и с разочарованием прочел, что дядя Кули прибывает завтра в
Саутгемптон и рассчитывает увидеть Билла в три часа в Клубе Букинистов на
Пэлл-Мэлл.
Билл не знал, что мистер Параден собирается в Англию. Сперва он
пожалел, что не сможет сообщить ничего ошеломляющего в связи с деятельностью
мистера Уилфреда Слинсби. Да, дядя Кули приезжает совсем некстати.
Однако от него нельзя просто отмахнуться. Билл посчитал, что произведет
лучшее впечатление, если не станет дожидаться трех, а поедет на вокзал
Ватерлоо встречать поезд из Саутгемптона. Приняв решение, он сел и
погрузился в сладкие мечты о Флик.
На следующее утро Билл легкой походкой шагал через мост Челси. Он шел
на вокзал. Часть предыдущей ночи он провел без сна и временами даже
сомневался в цельности своего характера. Он спрашивал себя, способен ли на
подлинные чувства человек, так легко переходящий к новой любви? или это
пустой, мелкий тип, достойный всяческого презрения? С двенадцати тридцати до
без четверти два он склонен был ответить отрицательно на первый вопрос и
положительно на второй, но в час сорок пять его разгоряченный ум наткнулся
на утешительную мысль о Ромео.
И впрямь, Ромео. Поколения влюбленных видели в нем свой образец, а ведь
Шекспир сам описывает, как, скажем, в 21.30 друзья потешаются над его
страстью к Розалине, а в 21.45 он уже боготворит Джульетту. А уж Ромео никто
не назовет мелким и пустым.
Нет, все в порядке. Просто повязка упала с его глаз, а это может
случиться с каждым. Чем ближе Билл подходил к вокзалу, тем больше убеждался,
что Флик создана для него. То, что он испытывал к Алисе Кокер, было типичным
заблуждением наивного юноши. Он оглядывался на два месяца назад и жалел себя
тогдашнего, словно кого-то другого.
Успокоив, таким образом, душевные сомнения, он немедленно продумал
практическую сторону дела. С первым же кораблем он отправляется в Америку,
находит Флик и открывает ей свое сердце. Каждая минута, проведенная за три
тысячи миль от нее, потеряна безвозвратно.
Странное дело, при мысли о том, чтобы открыться Флик, он не испытал
того нервного оцепенения, в котором опрометчиво изливал свои чувства Алисе
Кокер. Флик -- другое дело. Флик -- это Флик. Она -- товарищ. На
Вестминстерском мосту он уже улыбался прохожим и сообщал полисменам, что
сегодня чудесное утро; на Йоркской дороге он дал лоточнику полкроны за
коробку спичек, отчего старый скептик немедленно уверовал в чудеса. Под
шумные своды вокзала Ватерлоо он вбежал веселой рысцой, которой перешла в
галоп, когда носильщик сообщил, что поезд из Саутгемптона высаживает
пассажиров на тринадцатой платформе.
Билл без труда отыскал нужную платформу. Железная поступь прогресса
лишила вокзал Ватерлоо былой таинственности. Когда-то это была загадочная,
сумрачная Страна Чудес, по которой беспомощно метались ошалелые Алисы обоего
пола, тщетно пытаясь что-то вызнать у таких же ошалелых служителей. Теперь
здесь все четко и упорядоченно. Билл, не заставший прежних романтических
дней, не мог и пожалеть о былой колоритной дикости. Он купил перронный билет
и шагнул в водоворот толпы за барьером.
Платформу заполнили пассажиры, их друзья и родственники. Природная
смекалка подсказала Биллу, что дядя Кули -- в дальнем конце поезда,
приглядывает за выгрузкой багажа. Он ринулся туда с намерением проявить
расторопность, избавить дядю от хлопот и продемонстрировать деловую прыть.
Отодвинув мальчишку, который пытался продать ему апельсины и шоколад, он
пустился бегом, и был вознагражден занятным зрелищем: мистер Параден прыгал
в арьегарде толпы, словно низкорослый болельщик на собачьих бегах.
-- Здравствуйте, дядя Кули! Как вы? Хорошо доехали? Позвать носильщика?
-- прытко осведомился он.
-- Уильям! -- сердечно воскликнул, оборачиваясь, мистер Параден. -- Не
ожидал. Спасибо, что встретил.
-- Я решил, что смогу помочь вам с чемоданами.
-- Спасибо, я сам. У меня там книги, с которыми я предпочитаю не
расставаться. Встретимся на платформе. Там Гораций.
Перспектива посудачить с Горацием не очень вдохновила Билла, но мистер
Параден уже поймал проходящего носильщика и указывал на чемоданы с видом
коллекционера, демонстрирующего собрату свое собрание драгоценных камней. Он
явно торопился избавиться от Билла.
-- Иди, поговори с ним, -- сказал он. -- Вот этот большой, тот
маленький, и еще пять. -- (Это уже носильщику). -- Кстати, встретишь
кое-кого знакомого. По крайней мере она говорит, что вы виделись.
-- Она?
-- Девушка. Фелисия Шеридан. Племянница Синклера Хэммонда, у которого я
останавливаюсь.
Вокзал Ватерлоо всегда бурлит, но при этих словах Биллу показалось, что
все вокруг зашипело и запенилось. Путешественники, их друзья и знакомые,
носильщики, газетчики, начальник вокзала, мальчишка, упорно пытавшийся
всучить ему апельсины и шоколадки -- все замелькало в дикой сарабанде.
Прочная платформа качнулась. Свисток паровоза прозвучал ликующим воплем.
-- Флик! -- выдохнул он. -- Флик здесь?!
Мистер Параден не ответил. Вместе с носильщиком он оказался в центре
водоворота и теперь гнался за своими чемоданами, как терьер -- за кроликом.
Билл, которому хотелось задать несколько вопросов, с уважением отнесся к его
занятию и, набрав в грудь воздуха, напролом ринулся по перрону, словно по
футбольному полю. Возмущенное человечество рассеивалось на его пути. И вот,
возбудив в ближних больше негодования, чем судья на школьном чемпионате, он
оказался на сравнительно открытом месте. И здесь, за руку с несносным
Горацием, стояла Флик.
Из всех, кто при встрече с Горацием желал ему провалиться сквозь землю,
никто не чувствовал этого сильнее, чем Билл. Даже мистер Шерман Бестейбл в
минуты наибольшего отвращения не находил своего питомца настолько
невыносимым. Раздражало уже само его присутствие, но еще хуже была
стервозная улыбка на веснушчатом лице. От такой ухмылки всякое нежное
чувство должно испуганно съежиться.
На мгновение Билл ощутил себя побежденным. Казалось, Гораций врос в
перрон. "Попробуйте согнать меня с этого места, -- словно говорил его вид,
-- скорее вам удастся сдвинуть платформу." Билл совсем было растерялся, но
тут пришло озарение. Редкий мальчик откажется перехватить чего-нибудь
вкусненькое, так с какой стати Гораций окажется исключением?
-- Привет, Гораций, -- сказал он. -- Что-то ты совсем осунулся. На,
возьми. Буфет -- вон там.
Желудок Горация обладал свойством, которое обычно приписывают лестнице
Фортуны -- наверху всегда оставалось место. Без единого слова -- поскольку
короткое сопение, призванное, вероятно, выразить благодарность, словом не
назовешь -- он выхватил у Билла монетку и был таков. Билл повернулся в Флик,
которая во все время деловой беседы смотрела на него круглыми от изумления
глазами.
-- Флик! -- сказал Билл.
-- Билл! -- сказала Флик.
-- Я люблю тебя, -- сказал Билл. -- Я люблю тебя, я...
-- Апельсины и шоколадки, -- раздался бесстрастный голос у его плеча,
-- апельсины, бутерброды, шоколадки...
Билл обернулся, помышляя об убийстве. Мало того, что его отвлекли в
такую минуту -- да за это одно можно огреть дубиной по голове; он еще был
уверен, что несколько минут назад раз и навсегда выразил свое отношение к
шоколадкам. Вопрос был самый простой, чтоб уладить его, сторонам требовалось
лишь немного разума и минимум доброй воли. Мальчик считал, что Биллу нужны
апельсины и шоколадки. Билл полагал иначе, что и высказал вполне внятно.
Теперь же оказалось, что они перекрикивались через море непонимания.
-- Не надо апельсинов, -- прохрипел Билл.
-- Шоколадки? -- предложил мальчик. -- Для дамы?
-- Дама не хочет шоколада...
-- Бутерброды?
-- Нет.
-- Булочки, конфеты, шоколадки, трубочки с орехами, апельсины, яблоки,
пирожки, бананы! -- нежно пропел мальчик. У него был чистый, мелодичный
голос, он выводил трели, словно дрозд в мае. Для шлягера не хватало только
музыки Джерома Керна.
Билл схватил Флик за руку и потащил по платформе. Считается, что
влюбленные не видят и не слышат ничего вокруг, но Билл, хоть и сгорал от
страсти, не сумел достичь подобного состояния. Вокзал казался ему
исключительно перенаселенным. Непонятно, откуда столько народа? Можно
подумать, не только все лондонцы, но и все жители Британских островов
сговорились с американскими гостями, чтоб не дать ему поговорить с Флик.
-- С тех пор, как ты уехала, -- продолжал он, останавливаясь за
багажной тележкой, -- я...
Багажная тележка внезапно ожила и въехала между ними, как Джаггернаут.
Когда она миновала и Билл снова собрался заговорить, его энергично постучали
пальцем по плечу.
-- Извините, -- произнес голос с сильным американским акцентом, -- не
скажете, где здесь телеграф?
В трудную минуту все мы становимся стратегами. Билл схватил американца
за руку и развернул на сто восемьдесят градусов.
-- Сам не знаю, -- отвечал он, -- но вот тот мальчик вам объяснит.
Видите, с апельсинами и шоколадками.
-- Спасибо, сэр. Спасибо.
-- Не за что. Флик, милая, -- продолжал Билл, -- с тех пор, как ты
уехала, я сам не свой. Сперва не мог понять, в чем дело, и вдруг до меня
дошло. Я должен говорить быстро, так что вот. Я люблю тебя. Я... Виноват? --
ледяным голосом произнес он, оборачиваясь на резкий тычок под ребра,
нанесенный, похоже, острием зонтика.
Мощная дама в шляпе с коричневой вуалью повторила вопрос.
-- Где вам найти носильщика? -- с нажимом переспросил Билл. Интересно,
почему все считают его справочным бюро? Вроде бы сделал суровое лицо, так
нет, стекаются тучами, словно он -- их путеводный ангел. -- Да где угодно!
Их здесь, как собак нерезанных. Вон, около мальчика с апельсинами и
шоколадками.
-- Не вижу.
-- Только что был.
Мощная дама недовольно двинулась прочь, потрясая вуалью. Билл
повернулся к Флик.
-- Разрешите, сэр.
На этот раз носильщик с тележкой. Вот ведь ирония судьбы. Носильщик,
без сомнения, разыскивает мощную даму с чемоданами, которая только что
отвлекала Билла расспросами о носильщике. Ему бы свести эти родственные
души, но он был занят другим.
-- Знаю, что ты скажешь, -- продолжал он. -- Ты скажешь: "А как же
Алиса Кокер?" Забудь про нее. Это было наваждение. Обычное наваждение. Я
люблю тебя и только тебя. Уверен, что полюбил тебя с первой встречи.
Он сам удивился, как легко это выговорил. Самый вид Флик пробуждал
красноречие. Она светилась доверием. Точно так же он сказал бы старому
другу, что рад его видеть. Никакого смущения, никаких заиканий, как под
царственным взором Алисы Кокер. Что на него тогда нашло? Как мог он
подумать, что влюблен в девушку, чей взгляд наводит на него робость? Самая
суть любви -- а Билл полагал себя специалистом в этом вопросе -- что тебе
легко и радостно, как будто любимая -- часть тебя.
-- Флик, -- сказал он, -- давай поженимся, и побыстрее.
Ее глаза улыбались, самые яркие, самые голубые глаза в мире; казалось,
вокзал Ватерлоо лучится нездешним светом. Эта улыбка пронизывала каждую
клеточку его тела счастьем, о котором немыслимо и мечтать, словно перед
путником на снежной равнине затеплилось светлое окошко. И вот, пользуясь
тем, что на этот замечательном перроне все целовались, Билл нагнулся и без
лишних слов поцеловал Флик, как будто скрепил подписью давным-давно
согласованный договор, много раз обсужденный и устраивающий обе стороны.
Очень просто и естественно. Как-то так вышло, что все сразу стало на
удивление правильным и ясным, и впервые с их встречи в кипящем водовороте
Билл сумел произнести связную человеческую фразу.
-- Как ты здесь очутилась? -- спросил он. -- Я как раз собирался за
тобой в Америку.
-- У меня кончились деньги, пришлось телеграфировать домой, и мне
ответили телеграммой, чтобы я шла к твоему дяде. Он меня и привез.
-- А разве Алиса Кокер о тебе не позаботилась?
-- Я у нее не была.
-- Почему? Ах да, конечно. -- Только теперь до Билла дошло. -- Какой же
я болван! Чем чаще я оглядываюсь на себя, тем больше убеждаюсь, что я --
законченный кретин.
-- Неправда.
-- Правда. Столько времени не понимать, что люблю тебя. Ты меня на
самом деле любишь, Флик?
-- Конечно. Всегда любила.
-- Не понимаю, за что, -- честно признался Билл. -- Вижу, что любишь.
Чувствую. Но за что?
-- За то, что ты -- самый лучший.
-- С ума сойти. Наверное, правда. Во всяком случае, когда ты так на
меня смотришь, я в это верю.
Флик ухватила его за руку.
-- Билл, милый, что нам делать?
Билл удивился.
-- Пожениться, конечно. Чем скорее, тем лучше. К слову, мне придется
искать работу, не можем же мы жить без денег. Но это устроится. Я чувствую,
дядя Кули поможет. Главное -- начать.
-- Это будет очень трудно.
-- Ничуть! Вот увидишь!
-- Я про себя. Все считают, раз я вернулась, значит, согласна выйти за
Родерика.
-- Что? -- честно изумился Билл. -- Ты хочешь сказать, эта глупость еще
не забыта? В двадцатом веке кто-то еще верит, будто девушку можно выдать
замуж насильно?
-- Если дядя Джордж и тетя Фрэнси что-то решили, то неважно, в каком
веке это происходит.
-- Но ты же не выйдешь? -- встревоженно спросил Билл.
-- Конечно, не выйду, -- твердо отвечала Флик. -- Только надо быстро
что-нибудь придумать. Я точно знаю, что меня запрут. Я себя запятнала. Я --
беглая. Мне лучше не рыпаться, пока ты все не устроишь. Как будет готово,