Страница:
Тогда уж ты не скоро увидишься со своей Ингунн, что тоже – жаль. Ведь девка хороша. И погибнет с нагулянным ребенком – не поможет старый Гудбранд. И ты сам после всего погибнешь в бедности, и мне будет горько, ведь я потерял уже многих друзей. Зачем же еще?
А Гёде посоветовал:
– Отходя ко сну, не спеши склонить голову на мягкое. Подумай сперва о том, что мучает тебя. И, может, оттого станет легче твое пробуждение. У разумного человека день начинается с вечера…
– Будь в ладах с Богом, сын мой, – добавил священник и перекрестил Эйрику сердце. – Ты грешен, грешен…
Выслушав все эти добрые слова, Эйрик обещал уложиться в срок. И на прощание сказал вису:
Вначале Эйрик и Берест пошли туда, где было всего многолюдней, куда стекались все улицы Подолия. Киевского Торговища никому не миновать – отовсюду его видно и отовсюду слышно. Но что более всего влечет – отовсюду нужно. Таких торговых мест в Киеве будто бы восемь. И Торговище, что недалеко от пристани, – самое крупное. С малыми гирьками сюда не суйся, засмеют. Здесь продают возами и ладьями, грузят мешками и лопатами. Хлеб. А хорошо покупают хлеб северяне, у которых малые поля и холодное лето. Новгородцы, псковичи да ладожцы – народ зажиточный, разодеты в меха, столы у них, говорят, что ни день ломятся: мясны, рыбны, масляны. А вот без блинов!.. Платят северяне серебром, не скупясь. Гривны так и мелькают из-под полы. И уже торопятся, выводят в русло Днепра караваны перегруженных ладей – гнутся весла.
Эйрик спросил у одного торгующего:
– Олав из Бирки… Как найти?
– Новгородцев спрашивай. Те дружнее с варягами. Купец взобрался на мешки с зерном и указал сверху на новгородский двор, по-ихнему – конец. А двор тот, оказалось, был совсем недалеко от Торговища.
По пути Эйрик рассказал:
– У моего отца жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Это моя мать. А еще у него жена в Сигтуне. Ее зовут Уна. А еще у него жена здесь, в Киэнугарде. Ее, кажется, зовут Анна. А еще у него две жены в Фессалониках. Одну тоже зовут Анна, а другую – рабыню, которую Олав купил у побратима, италийского норманна, – зовут просто Зи. Она черная нумидийка. И еще где-то есть жена, не помню.
Перебирая имена этих женщин, Эйрик загибал пальцы на левой руке, пальцев ему не хватало.
– И всюду от своих жен Олав родит детей. Поэтому во многих городах у меня есть братья и сестры. Кто бы не гордился таким отцом, скажи?
Через широкие ворота вошли на новгородский двор. Здесь все было поставлено крепко и широко. Стена-частокол – можно отражать многодневную осаду. Жилых теремов – один-два. Малый утоптанный пятачок земли посередине. А все основное пространство занято складами и амбарами на каменных подклетях. Где двери в амбары остались раскрытыми, были видны стоящие в полутьме огромные лари и сусеки вдоль стен. И повсюду мешки. Малые и большие, сваленные горками и расставленные рядами. Рассыпанное на пятачке зерно заметено в угол. Стая голубей клевала то зерно. А голуби все жирные, непутаные – хватай по одному, сворачивай головы и пеки.
Спросили у новгородцев про Олава из Бирки. Многие не знали, пожимали плечами. А один ответил:
– Известен мне Олав, но не скажу – из Бирки ли.
И объяснил, как найти того Олава.
Скоро нашли его, быстро ходили Эйрик и Берест. Достучались в ворота. Сам Олав открыл. Но оказался не тот. А был он – Олав из Полоцка. В Полоцке же и родился, а в Свитьод отроду не бывал.
Спросил он Эйрика:
– Отец твой купец?
На это не смог ответить Эйрик, а сказал то, что знал:
– У Олава жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Еще есть жена в Сигтуне, зовут Уна. В Киэнутарде жена Анна…
Полоцкий Олав все равно качал головой, не был знаком с отцом Эйрика. А Эйрику это было обидно и удивительно: как можно не быть знакомым с Олавом из Бирки и даже не слыхать про него!
Потом один человек посоветовал им обратиться к немецким купцам. Таких в Киеве тоже бывало много, а некоторые, подобно русам-северянам, жили в городе постоянно. Звали их тут—латина. И вот через полдня отыскали игрец и Эйрик одного такого латину – с узким мечом на боку, разодетого в дорогой черный камзол, и со смешными худыми икрами. И спросили латину про Олава из Бирки, и, зидя, что тот молчит, перебрали по пальцам всех жен Олава.
Тогда купец показал пальцем в сторону Верхнего города:
– Там спрашвайт! При Ярицлейф!…
Уже вечерело. Солнце садилось за гору. Меньше стало на улицах людей. Направившись было к Верхнему городу, Эйрик и Берест остановились. Решили вернуться на пристань, потому что ночь надвигалась быстро, и еще подумали, что вряд ли им удастся найти на темных улицах того человека, какого не сумели отыскать при свете дня; город был незнаком. И повернули обратно. Шли узкими кривыми закоулками по тесно застроенному, напоминающему муравейник Подолию, шли долго, пока не уверились, что сбились с пути. А как поняли это, так уткнулись в тупик. Совсем стемнело.
Здесь Эйрик разозлился и ударил кулаком в чей-то высокий частокол. Но бревно не зазвучало, оно было твердое, как камень. И изнутри никто не ответил. Эйрик ударил еще несколько раз. Все оставалось, как прежде.
Возле этого частокола у них вышел разговор. Берест сказал, что как только заживут его пальцы, он наймется гребцом на ладью к северянам и поднимется с ними к Смоленску.
А Эйрик в ответ:
– Очень сильно поранены твои пальцы. Не скоро сможешь стать гребцом.
Потом, поразмыслив, Эйрик сказал:
– Зачем возвращаться, если никто не ждет? Ведь было явление про могильник… Идем лучше с Рагнаром в Миклагард!
А игрец ему:
– Отыщем завтра Олава и развяжи мои пальцы.
– Хорошо! – согласился Эйрик. – Олава найдем. А он научит…
В это время чья-то мягкая ладонь легла игрецу на плечо. И тихий старческий голос спросил:
– Что стучите в незапертую дверь?
Но когда пригляделись и рассмотрели этого человека, то оказалось, что он вовсе не старик, а только очень худой. От сильной худобы, наверно, и голос его высох.
Берест ответил:
– Шли на Торговище, сбились с пути.
– Покажу вам путь завтра, – сказал человек. – А сегодня повечеряете со мной: дам лепешку, дам рыбку и соломенный тюфяк.
Так Эйрик и Берест неожиданно нашли себе ночлег у очень доброго человека – потомственного киевского звонаря, бобыля Глебушки. Когда стояли у ворот, думали – за такими-то воротами – уж хоромы! А вошли во двор и долго водили глазами в поисках высокого крыльца. Не отыскали. Под ногами скрипнули уголья – следы пожарища. А Глебушка повел своих гостей прямиком к баньке – видно, единственному строению, какое осталось от богатого когда-то подворья.
Через предбанник пробирались боком – рослые гости вслед за щуплым хозяином – так много там было свалено всякого хлама. Добрались: ни горенкой не назвать, ни светелкой, ни выпрямиться, ни расправить плеч. Сели игрец и Эйрик на низкие нары, на колючую солому и осмотрелись… В красном углу лампадка перед Богородицей, у мутного оконца – тонкая свеча. Зато стол широк и крепок на дубовых козлах. Сразу было понятно, что стол принесен из просторной избы. А присмотревшись, Берест заметил, что доски стола темны, края же его гладкие – вытерты многими локтями, а козлы сплошь изрезаны тесаками. И подумал: из харчевни стол, многие годы за ним пировали. На столе – четыре книги. Две из них были хорошо знакомы игрецу. Это – «Жития святых» и «Евангелие» Иоанна Богослова. «Евангелие» было раскрыто на первом же листке с изображением самого Иоанна. Любимый апостол Христа стоял за пюпитром, в правой руке держал писчее павлинье перо, а левой рукой, широко расставленными пальцами придерживал края развернутого свитка. Но выражение глаз у апостола было мечтательное и совсем не подходило к тому важному делу, каким он был занят.
Пока Глебушка искал в темноте предбанника лепешки и рыбку, Берест раскрыл еще одну книгу. Однако написана она была не кириллицей и не глаголицей. И прочитать в ней игрец ничего не смог. Когда Глебушка вошел, то пояснил ему: книга эта и не книга вовсе, а одна только музыка, и есть здесь знаменный распев и много всякого для хора, и записано все в строки особыми крюками, но крюков тех без учения ни одному человеку не понять.
Глебушка отодвинул книги на середину стола и разложил перед гостями обещанную снедь: три пшеничные лепешки, копченых окуней и глиняный кувшин с колодезной водой. А сверху этого он не пожалел пару греческих луковиц и щепоть соли.
Ел Глебушка молча, откусывая по чуть-чуть, отламывая по крохе, ел не столько для насыщения, сколько из гостеприимства – предлагая и уважая. Когда гости запили съеденное пресной водой и утерли губы ладонями, Глебушка уступил им для ночлега свои нары. А сам, прихватив старый обгорелый кафтан, поднялся на чердак.
Утром пища не была обильнее, чем вечером. Игрец и Эйрик поднялись из-за стола такими же голодными, какими садились. Но большего у бедного Глебушки и не было – делился последним. И как будто не замечал этого. Мысли Глебушки были заняты его книгами, особенно одной, обратил внимание Берест, – той, что он не успел вчера рассмотреть. Глебушка два-три раза раскрывал ее все на одной и той же странице и, прочитав несколько нужных ему слов, мысленно повторял их про себя, как бы заучивая. Он даже едва заметно раскачивался под те слова и прикрывал глаза, чтобы не отвлекаться на зримое. И в такое время, наверное, забывал обо всем – и о гостях тоже.
Эйрик дал Глебушке серебряный денарий, а тот принял монету и сказал:
– То, что вы мне даете, вернется к вам. То, что мне говорите, вам отзовется. На серебро – серебром, на добро – добром. Я вам двери открыл, а вы мне душу распахнете…
Так с напутствием Эйрик и Берест снова отправились на поиски Олава. И утром им было веселее, чем вечером. Говорили, перебивая друг друга. Смотрели направо и видели, как полураздетый великан, играя мышцами, раздувает кузнечные меха. О том говорили. Смотрели налево и видели, как ловко вертит деревянный круг гончар. И говорили о том, какая нарядная у него в кудрях тесьма, какие толстые у него руки, а между тем каковы тонки выходили горшки в Гончаровых руках, да как, наверное, голосисты были его голосники!
И еще вспоминали Глебушку. Эйрик сравнил его с волхвом. Сказал, что хоть и не видел у него ни идолищ, ни кукол, зато видел четвертую книгу и слышал, как Глебушка над ней пришептывал. А в третьей книге заметил крючки – не буквицы, не руны. И подумал: на чердаке спрятаны идолища. Еще Эйрик сказал, что солома у Глебушки заговоренная, – и оттого спал он без слуха и без снов, и прирезать его сегодня было бы так же легко, как ягненка.
И заметил Эйрик:
– Предсказал Глебушка, будто мы к нему должны вернуться и раскрыть душу. Но думается мне, что уже к вечеру мы сумеем найти себе ночлег попросторнее…
А игрец сказал:
– Глебушка из тех, кто слагает висы.
Ни кузнец, ни гончар ничего не знали про Олава из Бирки. Но согласились они в одном, искать его нужно в Ярославовом городе. Будь Олав ремесленник, они знали бы его, будь Олав купец, его знали бы нa Торговище. Если не известен Олав ни там, ни там, значит, ищи его, брат, или возле князей, или в другом городе… И больше ни слова нельзя было вытянуть из них. Один взялся за кузнечные клещи, другой принялся отмучивать глину. Тогда Эйрик и Берест пошли дальше по Подолию и не уставали спрашивать встречных людей об Олаве. Еще они встретили одного редкого умельца, ремеслу которого подивились. И остановились возле него, чтобы лучше рассмотреть его работу и, может быть, научиться чему-нибудь, подглядеть что-нибудь хитрое. А умелец и не скрывал своих премудростей. Он доставал из печи обожженные плитки, уложенные ровными рядками на деревянных подставах, и из раскаленной лейки-льячка поливал эти плитки расплавленной эмалью. То в одну сторону наклонит льячок, то в другую. Да так ловко и быстро умелец это делал, что Эйрик и игрец не успели рассмотреть ни одной его хитрости, а все плитки уже оказались разрисованными в два цвета. И все были одинаковыми, от первой до последней – не отличить. Назывались те плитки майоликой, облицовывались ими каменные стены храмов и теремов, устилались земляные полы.
Человек этот сказал, что Олав из Бирки ему хорошо известен, – чему очень порадовался Эйрик. Более того, сказал умелец, два дня назад Олав купил у него двадцать тысяч майолики, и куплю эту, как водится, они тут же окропили вином за счет Олава. Потом тем же вином окропили продажу майолики, но уже за счет самого продающего. И расстались они далеко за полночь, сильно навеселе, почему-то возле Жидовских ворот, где, судя по всему, обмывали последнюю плитку.
Ремесленник сказал, что Олав служит Ярославу Стражнику и у господина своего будто бы в чести. Для него же и майолику покупал самую превосходную, не торгуясь, не пересчитывая ногат и резан[5], а выкладывая их гривнами. Упоминая Ярослава Стражника, ремесленник из предосторожности понизил голос и приложил к губам указательный палец. Потом он объяснил, как проще отыскать Олава из Бирки и с какими речами к нему легче подступиться – нужно прежде всего заговорить о женщинах. Так, дескать, и так, есть одна лебедка на Подолие, по которой ты, Олав, приходишься мне, как брат: ты ее трогаешь по постным дням, а я с ней тешусь в скоромные, и известны мне все те слова, какие ты, Олав, ей говорил… Здесь Эйрик и Берест поняли, что хитрый умелец насмехается над ними, и отошли от него, и направились указанной дорогой.
Не переставали восторгаться Киевом! Подходили к Верхнему городу со стороны Лядских ворот и не могли оторвать глаз от мощных земляных укреплений, о каких до сих пор только слышали. И говорили один другому; город городу рознь – что листок к листку, а на Киев опирается небо! И еще говорили: Бог насыпал горы на севере, Бог насыпал горы на юге, а люди возвели гору посередине и назвали Киевом.
А когда миновали ворота и вошли в Ярославов город, сказали так: Киев в Божьей ладони – горсть песка, каждая песчинка – храм. Столько было в городе храмов! Народу ходило по улицам без счету, где-то даже и не протолкнуться. И многие из тех, кого Эйрик спрашивал об отце, хорошо знали Олава и подсказывали, куда нужно идти. И нашли наконец, что искали. Двор Олава из Бирки был втиснут между двух церковок. Небольшой дворик, но добротный. А ворота и частокол очень высоки. Игрец заметил, что многие дворы в Киеве надежно укреплены и в них при умении можно выдерживать осаду, но осаду до огня. Таковы были дворы сотских, тысяцкого, бояр и многих княжьих семей. Народ в Киеве беспокойный, не приучен долго терпеть. Чуть где прижмут князья-бояре, сразу в низах смута, поговорят-поговорят между собой, потом друг другу скажут: «Эх! Гомону от тебя много, гомонех!», и возьмутся за колья, и пойдут на приступ. Жечь не будут, побоятся – от этого, если еще с ветерком, весь город может погореть. А без огня боярский двор – крепость.
Не достучались Эйрик и Берест в ворота, сели под ними. Решали, что делать дальше. Хотелось есть, хотелось пить – ведь высоко стоит Ярославов город – пока добрались. И становилось жарко в пыли под воротами.
Игрец сказал:
– Нет нужды сидеть здесь целый день.
А Эйрик ответил, что не находит ничего удивительного в том, что Олава нет дома. И ни на что другое он, пожалуй, не рассчитывал. Человек, занятый делом, будет ли спать до полудня?
Тогда они пошли поискать малый Торжок и недалеко нашли его. Эйрик вынул из кошеля еще один денарий и взял у черноглазой торчанки большую лепешку с запеченным сыром. Торчанка покрошила на лепешку какой-то травы, но Эйрик сбросил эту траву на землю, опасаясь, что она дурманящая. Еще торчанка подала им две глубокие чашки с козьим молоком. Достала из лыковой сумы пару кусков запеченного мяса и завернула их в листья лопуха, протянула Эйрику. Потом она порылась в своем засаленном кожаном кошеле и вернула Эйрику полденария.
Когда все съели, прошли еще сто шагов и на те полденария взяли у одного человека амфорку вина и горсть сушеных абрикосов. Тот человек вернул Эйрику четверть денария.
Эйрик и Берест сидели в прохладе и поджидали Олава. Вино было розовое и сладковатое, оно хорошо утоляло жажду и приятно пьянило. Удивлялись вкусу абрикосов, которые пробовали впервые. Любовались стройной церковкой, стоящей через площадь. Солнечные лучи проникали в нее с обратной стороны в узкие оконца. А со стороны Торжка церковка виделась наполненной светом. Кровля ее была свинцовая и радовала глаз ровным темно-серым цветом. В тени этой церковки на семи ее каменных ступенях отдыхали многочисленные паломники и перехожие калики. Таких калик в каждом городе было – не счесть! Кто без рук, кто без ног, с рассеченными изуродованными лицами, разрубленными ребрами, с незаживающими гноящимися ранами, с выколотыми глазами, кашлящие кровью, грязные, изможденные, злые… Переходили от города к городу, христарадничали, воровали, пьянствовали. И становилось их все больше!
Новые калики приходили в города после каждой ссоры среди князей, заканчивавшейся побоищем, приходили после каждого половецкого набега, после каждого похода Мономахова. Сидели на папертях, на многолюдных торжищах, сидели, обнажив свои увечья, и кляли князей за распри, кляли половцев за разбой и, бывало, кляли Мономаха за то, что водил их в походы, после которых начались все их несчастья.
Пережидали жаркий полдень, дремали калики и паломники в тени.
И некоторое время было тихо. Торжок почти опустел.
Но вот как будто переполошились калики, повставали со своих мест, разом заговорили и обратили лица в одну сторону, вдоль улицы, уходящей вниз, – там разглядели кого-то. Но кого – игрецу и Эйрику не было видно от Торжка, заслонял улицу чей-то двор. Сначала едва слышный, медленно нарастал топот копыт. Калики вдруг скатились со ступенек и бросились к основанию церковки в поисках камней. И по площади скакали и ползли, выковыривали из земли торчащие камни.
Эйрик и игрец удивились тому, что происходит. Они допили остатки вина и пошли к торцовой стороне площади, откуда можно было посмотреть, чье появление так встревожило калик. И все, кто в этот час был на торжке, пошли за ними.
В это время на площадь выехал сам Ярослав Стражник. Могучий воин на могучем коне. Подергивал уздечку, поигрывал плетью. Руки его были не руки – львиные лапы. В тех лапах меч выглядел бы жалкой булавкой. Да, говорили, не признавал Ярослав меча. С его правого плеча свисала свинцовая палица. На высокую луку седла был надет шлем – шлем с маской. По маске, видно, прошелся искусный чекан – сделана она была с Ярославова лица. Точь-в-точь: и нос, и подбородок, и оспины одна к одной. За тиуном следовало его небольшое войско – десятка два всадников.
Самого Ярослава калики встретили полной тишиной. Избегали только сойтись с ним глазами. Смотрели в грудь, а за спиной крепко сжимали камни. Когда на площадь выехали все всадники, Эйрик и Берест увидели ереди них двоих связанных половцев. И стало им понятно, для кого каликами приготовлены камни. Значит, удачно сложилась у Ярослава охота, и сумел он захватить в степи Атая и Будука.
Всадники тиуна вовремя заметили, что за люди их поджидают. Они пришпорили своих коней и оттеснили толпу калик от пленных и поотбирали камни. Калики же при этом огрызались и царапались или жалобно скулили. Им очень хотелось что-нибудь повредить у половцев.
Лица половецких ханов были сплошь в синяках, будто брали их в степи не оружием, а кулачным боем. Или при въезде в Киев они уже повстречались с каликами и те успели швырнуть в них свои камни. Головы у команов были непокрытые, с двух-, трехдневной черной щетиной, через которую проглядывала загорелая кожа. Оба хана безбородые, но с длинными, свисающими с углов рта усами. Рубахи у них были не богаче, чем у тех калик, и такие же они имели старые пыльные штаны. Известно, половец не бережет своих одежд и мало думает о них. Кочует от Донца до моря по Черной и Белой Кумании: то в седле сидит на пыльном ветру, то на непокрытой земле, то мочат его дожди, а солнце потом сушит-белит, то продымливают костры… Половец не гонится за красотой и богатством одежд. Половцу лишь бы тело прикрыть от летнего зноя и зимней стужи – овчиной, дерюгой, платом-полотном, парчой или редчайшими византийскими паволоками и оксамитами. Все – ладно! Половец, одевшись в шелка, собирает по степи навозные лепешки…
Ругались и завывали несчастные калики, корчили половцам страшные рожи и плевались вслед. Калики, свирепея, стучали палками по земле. Не могли, увечные, за себя отомстить. Плакали, размазывая по щекам слезы. Молились в церквях и идолам молились, бродили неприкаянные по городам, поклонялись мощам и святыням, кормились милостыней. И до боли сжимали на посохе руки, думая с ненавистью о половецкой глотке.
Глава 5
А Гёде посоветовал:
– Отходя ко сну, не спеши склонить голову на мягкое. Подумай сперва о том, что мучает тебя. И, может, оттого станет легче твое пробуждение. У разумного человека день начинается с вечера…
– Будь в ладах с Богом, сын мой, – добавил священник и перекрестил Эйрику сердце. – Ты грешен, грешен…
Выслушав все эти добрые слова, Эйрик обещал уложиться в срок. И на прощание сказал вису:
Я снова стою в начале пути
И покидаю корабль без сожаленья.
Передо мной Киэнугард – не лес костей…
И я, как будто заново рожден,
Не боюсь своего незнания.
Намного страшнее, когда умирает мудрый.
Эйрик идет, Эйрика ждут.
Говорят, безгрешен тот, кто не живет.
Вначале Эйрик и Берест пошли туда, где было всего многолюдней, куда стекались все улицы Подолия. Киевского Торговища никому не миновать – отовсюду его видно и отовсюду слышно. Но что более всего влечет – отовсюду нужно. Таких торговых мест в Киеве будто бы восемь. И Торговище, что недалеко от пристани, – самое крупное. С малыми гирьками сюда не суйся, засмеют. Здесь продают возами и ладьями, грузят мешками и лопатами. Хлеб. А хорошо покупают хлеб северяне, у которых малые поля и холодное лето. Новгородцы, псковичи да ладожцы – народ зажиточный, разодеты в меха, столы у них, говорят, что ни день ломятся: мясны, рыбны, масляны. А вот без блинов!.. Платят северяне серебром, не скупясь. Гривны так и мелькают из-под полы. И уже торопятся, выводят в русло Днепра караваны перегруженных ладей – гнутся весла.
Эйрик спросил у одного торгующего:
– Олав из Бирки… Как найти?
– Новгородцев спрашивай. Те дружнее с варягами. Купец взобрался на мешки с зерном и указал сверху на новгородский двор, по-ихнему – конец. А двор тот, оказалось, был совсем недалеко от Торговища.
По пути Эйрик рассказал:
– У моего отца жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Это моя мать. А еще у него жена в Сигтуне. Ее зовут Уна. А еще у него жена здесь, в Киэнугарде. Ее, кажется, зовут Анна. А еще у него две жены в Фессалониках. Одну тоже зовут Анна, а другую – рабыню, которую Олав купил у побратима, италийского норманна, – зовут просто Зи. Она черная нумидийка. И еще где-то есть жена, не помню.
Перебирая имена этих женщин, Эйрик загибал пальцы на левой руке, пальцев ему не хватало.
– И всюду от своих жен Олав родит детей. Поэтому во многих городах у меня есть братья и сестры. Кто бы не гордился таким отцом, скажи?
Через широкие ворота вошли на новгородский двор. Здесь все было поставлено крепко и широко. Стена-частокол – можно отражать многодневную осаду. Жилых теремов – один-два. Малый утоптанный пятачок земли посередине. А все основное пространство занято складами и амбарами на каменных подклетях. Где двери в амбары остались раскрытыми, были видны стоящие в полутьме огромные лари и сусеки вдоль стен. И повсюду мешки. Малые и большие, сваленные горками и расставленные рядами. Рассыпанное на пятачке зерно заметено в угол. Стая голубей клевала то зерно. А голуби все жирные, непутаные – хватай по одному, сворачивай головы и пеки.
Спросили у новгородцев про Олава из Бирки. Многие не знали, пожимали плечами. А один ответил:
– Известен мне Олав, но не скажу – из Бирки ли.
И объяснил, как найти того Олава.
Скоро нашли его, быстро ходили Эйрик и Берест. Достучались в ворота. Сам Олав открыл. Но оказался не тот. А был он – Олав из Полоцка. В Полоцке же и родился, а в Свитьод отроду не бывал.
Спросил он Эйрика:
– Отец твой купец?
На это не смог ответить Эйрик, а сказал то, что знал:
– У Олава жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Еще есть жена в Сигтуне, зовут Уна. В Киэнутарде жена Анна…
Полоцкий Олав все равно качал головой, не был знаком с отцом Эйрика. А Эйрику это было обидно и удивительно: как можно не быть знакомым с Олавом из Бирки и даже не слыхать про него!
Потом один человек посоветовал им обратиться к немецким купцам. Таких в Киеве тоже бывало много, а некоторые, подобно русам-северянам, жили в городе постоянно. Звали их тут—латина. И вот через полдня отыскали игрец и Эйрик одного такого латину – с узким мечом на боку, разодетого в дорогой черный камзол, и со смешными худыми икрами. И спросили латину про Олава из Бирки, и, зидя, что тот молчит, перебрали по пальцам всех жен Олава.
Тогда купец показал пальцем в сторону Верхнего города:
– Там спрашвайт! При Ярицлейф!…
Уже вечерело. Солнце садилось за гору. Меньше стало на улицах людей. Направившись было к Верхнему городу, Эйрик и Берест остановились. Решили вернуться на пристань, потому что ночь надвигалась быстро, и еще подумали, что вряд ли им удастся найти на темных улицах того человека, какого не сумели отыскать при свете дня; город был незнаком. И повернули обратно. Шли узкими кривыми закоулками по тесно застроенному, напоминающему муравейник Подолию, шли долго, пока не уверились, что сбились с пути. А как поняли это, так уткнулись в тупик. Совсем стемнело.
Здесь Эйрик разозлился и ударил кулаком в чей-то высокий частокол. Но бревно не зазвучало, оно было твердое, как камень. И изнутри никто не ответил. Эйрик ударил еще несколько раз. Все оставалось, как прежде.
Возле этого частокола у них вышел разговор. Берест сказал, что как только заживут его пальцы, он наймется гребцом на ладью к северянам и поднимется с ними к Смоленску.
А Эйрик в ответ:
– Очень сильно поранены твои пальцы. Не скоро сможешь стать гребцом.
Потом, поразмыслив, Эйрик сказал:
– Зачем возвращаться, если никто не ждет? Ведь было явление про могильник… Идем лучше с Рагнаром в Миклагард!
А игрец ему:
– Отыщем завтра Олава и развяжи мои пальцы.
– Хорошо! – согласился Эйрик. – Олава найдем. А он научит…
В это время чья-то мягкая ладонь легла игрецу на плечо. И тихий старческий голос спросил:
– Что стучите в незапертую дверь?
Но когда пригляделись и рассмотрели этого человека, то оказалось, что он вовсе не старик, а только очень худой. От сильной худобы, наверно, и голос его высох.
Берест ответил:
– Шли на Торговище, сбились с пути.
– Покажу вам путь завтра, – сказал человек. – А сегодня повечеряете со мной: дам лепешку, дам рыбку и соломенный тюфяк.
Так Эйрик и Берест неожиданно нашли себе ночлег у очень доброго человека – потомственного киевского звонаря, бобыля Глебушки. Когда стояли у ворот, думали – за такими-то воротами – уж хоромы! А вошли во двор и долго водили глазами в поисках высокого крыльца. Не отыскали. Под ногами скрипнули уголья – следы пожарища. А Глебушка повел своих гостей прямиком к баньке – видно, единственному строению, какое осталось от богатого когда-то подворья.
Через предбанник пробирались боком – рослые гости вслед за щуплым хозяином – так много там было свалено всякого хлама. Добрались: ни горенкой не назвать, ни светелкой, ни выпрямиться, ни расправить плеч. Сели игрец и Эйрик на низкие нары, на колючую солому и осмотрелись… В красном углу лампадка перед Богородицей, у мутного оконца – тонкая свеча. Зато стол широк и крепок на дубовых козлах. Сразу было понятно, что стол принесен из просторной избы. А присмотревшись, Берест заметил, что доски стола темны, края же его гладкие – вытерты многими локтями, а козлы сплошь изрезаны тесаками. И подумал: из харчевни стол, многие годы за ним пировали. На столе – четыре книги. Две из них были хорошо знакомы игрецу. Это – «Жития святых» и «Евангелие» Иоанна Богослова. «Евангелие» было раскрыто на первом же листке с изображением самого Иоанна. Любимый апостол Христа стоял за пюпитром, в правой руке держал писчее павлинье перо, а левой рукой, широко расставленными пальцами придерживал края развернутого свитка. Но выражение глаз у апостола было мечтательное и совсем не подходило к тому важному делу, каким он был занят.
Пока Глебушка искал в темноте предбанника лепешки и рыбку, Берест раскрыл еще одну книгу. Однако написана она была не кириллицей и не глаголицей. И прочитать в ней игрец ничего не смог. Когда Глебушка вошел, то пояснил ему: книга эта и не книга вовсе, а одна только музыка, и есть здесь знаменный распев и много всякого для хора, и записано все в строки особыми крюками, но крюков тех без учения ни одному человеку не понять.
Глебушка отодвинул книги на середину стола и разложил перед гостями обещанную снедь: три пшеничные лепешки, копченых окуней и глиняный кувшин с колодезной водой. А сверху этого он не пожалел пару греческих луковиц и щепоть соли.
Ел Глебушка молча, откусывая по чуть-чуть, отламывая по крохе, ел не столько для насыщения, сколько из гостеприимства – предлагая и уважая. Когда гости запили съеденное пресной водой и утерли губы ладонями, Глебушка уступил им для ночлега свои нары. А сам, прихватив старый обгорелый кафтан, поднялся на чердак.
Утром пища не была обильнее, чем вечером. Игрец и Эйрик поднялись из-за стола такими же голодными, какими садились. Но большего у бедного Глебушки и не было – делился последним. И как будто не замечал этого. Мысли Глебушки были заняты его книгами, особенно одной, обратил внимание Берест, – той, что он не успел вчера рассмотреть. Глебушка два-три раза раскрывал ее все на одной и той же странице и, прочитав несколько нужных ему слов, мысленно повторял их про себя, как бы заучивая. Он даже едва заметно раскачивался под те слова и прикрывал глаза, чтобы не отвлекаться на зримое. И в такое время, наверное, забывал обо всем – и о гостях тоже.
Эйрик дал Глебушке серебряный денарий, а тот принял монету и сказал:
– То, что вы мне даете, вернется к вам. То, что мне говорите, вам отзовется. На серебро – серебром, на добро – добром. Я вам двери открыл, а вы мне душу распахнете…
Так с напутствием Эйрик и Берест снова отправились на поиски Олава. И утром им было веселее, чем вечером. Говорили, перебивая друг друга. Смотрели направо и видели, как полураздетый великан, играя мышцами, раздувает кузнечные меха. О том говорили. Смотрели налево и видели, как ловко вертит деревянный круг гончар. И говорили о том, какая нарядная у него в кудрях тесьма, какие толстые у него руки, а между тем каковы тонки выходили горшки в Гончаровых руках, да как, наверное, голосисты были его голосники!
И еще вспоминали Глебушку. Эйрик сравнил его с волхвом. Сказал, что хоть и не видел у него ни идолищ, ни кукол, зато видел четвертую книгу и слышал, как Глебушка над ней пришептывал. А в третьей книге заметил крючки – не буквицы, не руны. И подумал: на чердаке спрятаны идолища. Еще Эйрик сказал, что солома у Глебушки заговоренная, – и оттого спал он без слуха и без снов, и прирезать его сегодня было бы так же легко, как ягненка.
И заметил Эйрик:
– Предсказал Глебушка, будто мы к нему должны вернуться и раскрыть душу. Но думается мне, что уже к вечеру мы сумеем найти себе ночлег попросторнее…
А игрец сказал:
– Глебушка из тех, кто слагает висы.
Ни кузнец, ни гончар ничего не знали про Олава из Бирки. Но согласились они в одном, искать его нужно в Ярославовом городе. Будь Олав ремесленник, они знали бы его, будь Олав купец, его знали бы нa Торговище. Если не известен Олав ни там, ни там, значит, ищи его, брат, или возле князей, или в другом городе… И больше ни слова нельзя было вытянуть из них. Один взялся за кузнечные клещи, другой принялся отмучивать глину. Тогда Эйрик и Берест пошли дальше по Подолию и не уставали спрашивать встречных людей об Олаве. Еще они встретили одного редкого умельца, ремеслу которого подивились. И остановились возле него, чтобы лучше рассмотреть его работу и, может быть, научиться чему-нибудь, подглядеть что-нибудь хитрое. А умелец и не скрывал своих премудростей. Он доставал из печи обожженные плитки, уложенные ровными рядками на деревянных подставах, и из раскаленной лейки-льячка поливал эти плитки расплавленной эмалью. То в одну сторону наклонит льячок, то в другую. Да так ловко и быстро умелец это делал, что Эйрик и игрец не успели рассмотреть ни одной его хитрости, а все плитки уже оказались разрисованными в два цвета. И все были одинаковыми, от первой до последней – не отличить. Назывались те плитки майоликой, облицовывались ими каменные стены храмов и теремов, устилались земляные полы.
Человек этот сказал, что Олав из Бирки ему хорошо известен, – чему очень порадовался Эйрик. Более того, сказал умелец, два дня назад Олав купил у него двадцать тысяч майолики, и куплю эту, как водится, они тут же окропили вином за счет Олава. Потом тем же вином окропили продажу майолики, но уже за счет самого продающего. И расстались они далеко за полночь, сильно навеселе, почему-то возле Жидовских ворот, где, судя по всему, обмывали последнюю плитку.
Ремесленник сказал, что Олав служит Ярославу Стражнику и у господина своего будто бы в чести. Для него же и майолику покупал самую превосходную, не торгуясь, не пересчитывая ногат и резан[5], а выкладывая их гривнами. Упоминая Ярослава Стражника, ремесленник из предосторожности понизил голос и приложил к губам указательный палец. Потом он объяснил, как проще отыскать Олава из Бирки и с какими речами к нему легче подступиться – нужно прежде всего заговорить о женщинах. Так, дескать, и так, есть одна лебедка на Подолие, по которой ты, Олав, приходишься мне, как брат: ты ее трогаешь по постным дням, а я с ней тешусь в скоромные, и известны мне все те слова, какие ты, Олав, ей говорил… Здесь Эйрик и Берест поняли, что хитрый умелец насмехается над ними, и отошли от него, и направились указанной дорогой.
Не переставали восторгаться Киевом! Подходили к Верхнему городу со стороны Лядских ворот и не могли оторвать глаз от мощных земляных укреплений, о каких до сих пор только слышали. И говорили один другому; город городу рознь – что листок к листку, а на Киев опирается небо! И еще говорили: Бог насыпал горы на севере, Бог насыпал горы на юге, а люди возвели гору посередине и назвали Киевом.
А когда миновали ворота и вошли в Ярославов город, сказали так: Киев в Божьей ладони – горсть песка, каждая песчинка – храм. Столько было в городе храмов! Народу ходило по улицам без счету, где-то даже и не протолкнуться. И многие из тех, кого Эйрик спрашивал об отце, хорошо знали Олава и подсказывали, куда нужно идти. И нашли наконец, что искали. Двор Олава из Бирки был втиснут между двух церковок. Небольшой дворик, но добротный. А ворота и частокол очень высоки. Игрец заметил, что многие дворы в Киеве надежно укреплены и в них при умении можно выдерживать осаду, но осаду до огня. Таковы были дворы сотских, тысяцкого, бояр и многих княжьих семей. Народ в Киеве беспокойный, не приучен долго терпеть. Чуть где прижмут князья-бояре, сразу в низах смута, поговорят-поговорят между собой, потом друг другу скажут: «Эх! Гомону от тебя много, гомонех!», и возьмутся за колья, и пойдут на приступ. Жечь не будут, побоятся – от этого, если еще с ветерком, весь город может погореть. А без огня боярский двор – крепость.
Не достучались Эйрик и Берест в ворота, сели под ними. Решали, что делать дальше. Хотелось есть, хотелось пить – ведь высоко стоит Ярославов город – пока добрались. И становилось жарко в пыли под воротами.
Игрец сказал:
– Нет нужды сидеть здесь целый день.
А Эйрик ответил, что не находит ничего удивительного в том, что Олава нет дома. И ни на что другое он, пожалуй, не рассчитывал. Человек, занятый делом, будет ли спать до полудня?
Тогда они пошли поискать малый Торжок и недалеко нашли его. Эйрик вынул из кошеля еще один денарий и взял у черноглазой торчанки большую лепешку с запеченным сыром. Торчанка покрошила на лепешку какой-то травы, но Эйрик сбросил эту траву на землю, опасаясь, что она дурманящая. Еще торчанка подала им две глубокие чашки с козьим молоком. Достала из лыковой сумы пару кусков запеченного мяса и завернула их в листья лопуха, протянула Эйрику. Потом она порылась в своем засаленном кожаном кошеле и вернула Эйрику полденария.
Когда все съели, прошли еще сто шагов и на те полденария взяли у одного человека амфорку вина и горсть сушеных абрикосов. Тот человек вернул Эйрику четверть денария.
Эйрик и Берест сидели в прохладе и поджидали Олава. Вино было розовое и сладковатое, оно хорошо утоляло жажду и приятно пьянило. Удивлялись вкусу абрикосов, которые пробовали впервые. Любовались стройной церковкой, стоящей через площадь. Солнечные лучи проникали в нее с обратной стороны в узкие оконца. А со стороны Торжка церковка виделась наполненной светом. Кровля ее была свинцовая и радовала глаз ровным темно-серым цветом. В тени этой церковки на семи ее каменных ступенях отдыхали многочисленные паломники и перехожие калики. Таких калик в каждом городе было – не счесть! Кто без рук, кто без ног, с рассеченными изуродованными лицами, разрубленными ребрами, с незаживающими гноящимися ранами, с выколотыми глазами, кашлящие кровью, грязные, изможденные, злые… Переходили от города к городу, христарадничали, воровали, пьянствовали. И становилось их все больше!
Новые калики приходили в города после каждой ссоры среди князей, заканчивавшейся побоищем, приходили после каждого половецкого набега, после каждого похода Мономахова. Сидели на папертях, на многолюдных торжищах, сидели, обнажив свои увечья, и кляли князей за распри, кляли половцев за разбой и, бывало, кляли Мономаха за то, что водил их в походы, после которых начались все их несчастья.
Пережидали жаркий полдень, дремали калики и паломники в тени.
И некоторое время было тихо. Торжок почти опустел.
Но вот как будто переполошились калики, повставали со своих мест, разом заговорили и обратили лица в одну сторону, вдоль улицы, уходящей вниз, – там разглядели кого-то. Но кого – игрецу и Эйрику не было видно от Торжка, заслонял улицу чей-то двор. Сначала едва слышный, медленно нарастал топот копыт. Калики вдруг скатились со ступенек и бросились к основанию церковки в поисках камней. И по площади скакали и ползли, выковыривали из земли торчащие камни.
Эйрик и игрец удивились тому, что происходит. Они допили остатки вина и пошли к торцовой стороне площади, откуда можно было посмотреть, чье появление так встревожило калик. И все, кто в этот час был на торжке, пошли за ними.
В это время на площадь выехал сам Ярослав Стражник. Могучий воин на могучем коне. Подергивал уздечку, поигрывал плетью. Руки его были не руки – львиные лапы. В тех лапах меч выглядел бы жалкой булавкой. Да, говорили, не признавал Ярослав меча. С его правого плеча свисала свинцовая палица. На высокую луку седла был надет шлем – шлем с маской. По маске, видно, прошелся искусный чекан – сделана она была с Ярославова лица. Точь-в-точь: и нос, и подбородок, и оспины одна к одной. За тиуном следовало его небольшое войско – десятка два всадников.
Самого Ярослава калики встретили полной тишиной. Избегали только сойтись с ним глазами. Смотрели в грудь, а за спиной крепко сжимали камни. Когда на площадь выехали все всадники, Эйрик и Берест увидели ереди них двоих связанных половцев. И стало им понятно, для кого каликами приготовлены камни. Значит, удачно сложилась у Ярослава охота, и сумел он захватить в степи Атая и Будука.
Всадники тиуна вовремя заметили, что за люди их поджидают. Они пришпорили своих коней и оттеснили толпу калик от пленных и поотбирали камни. Калики же при этом огрызались и царапались или жалобно скулили. Им очень хотелось что-нибудь повредить у половцев.
Лица половецких ханов были сплошь в синяках, будто брали их в степи не оружием, а кулачным боем. Или при въезде в Киев они уже повстречались с каликами и те успели швырнуть в них свои камни. Головы у команов были непокрытые, с двух-, трехдневной черной щетиной, через которую проглядывала загорелая кожа. Оба хана безбородые, но с длинными, свисающими с углов рта усами. Рубахи у них были не богаче, чем у тех калик, и такие же они имели старые пыльные штаны. Известно, половец не бережет своих одежд и мало думает о них. Кочует от Донца до моря по Черной и Белой Кумании: то в седле сидит на пыльном ветру, то на непокрытой земле, то мочат его дожди, а солнце потом сушит-белит, то продымливают костры… Половец не гонится за красотой и богатством одежд. Половцу лишь бы тело прикрыть от летнего зноя и зимней стужи – овчиной, дерюгой, платом-полотном, парчой или редчайшими византийскими паволоками и оксамитами. Все – ладно! Половец, одевшись в шелка, собирает по степи навозные лепешки…
Ругались и завывали несчастные калики, корчили половцам страшные рожи и плевались вслед. Калики, свирепея, стучали палками по земле. Не могли, увечные, за себя отомстить. Плакали, размазывая по щекам слезы. Молились в церквях и идолам молились, бродили неприкаянные по городам, поклонялись мощам и святыням, кормились милостыней. И до боли сжимали на посохе руки, думая с ненавистью о половецкой глотке.
Глава 5
Ко двору Олава пришли уже к ночи. Эйрик постучал кулаком в ворота, отчего одна из створ дрогнула и сама по себе раскрылась. Вошли с оглядкой, осмотрелись. Увидели очень тесный двор, давно не метенный, неухоженный – заросший вдоль частокола высоким кустарником и крапивой. Налево увидели ряд хозяйственных построек, направо колодец, прямо же перед ними стоял жилой усадебный дом с крытым крыльцом и просторной галерейкой. Во дворе не было ни души, также, впрочем, и в амбарах, запертых дубовыми засовами с замками.
Эйрик и игрец поднялись на высокое крыльцо и толкнули дверь внутрь дома. А так как время было уже позднее и на дворе все сгущались сумерки, то в пустом доме их встретила темнота. Эйрик с полупоклоном поздоровался в эту темноту, но в ответ ничего не услышал.
Немного постояли при входе, пока глаза не пообвыкли в темноте, и скоро разглядели очертания печи, широкого стола. Четырьмя расплывчатыми блеклыми пятнами виднелись оконца.
На столе Эйрик нащупал свечу и кресала. Несколько раз высек искру. В это время кто-то пошевелился в углу под оконцем. Скрипнула скамья. Эйрик вновь поздоровался, но скрип больше не повторялся.
Затлел трут. Торопясь, никак не могли зажечь свечу. А когда она загорелась, увидели спящего на широкой лаве мужчину. Он лежал одетый, на спине, неудобно запрокинув голову и раскрыв рот. Одна нога его свешивалась на пол, а руки были скрещены на груди.
– Это Олав? – тихо спросил Берест.
Эйрик со свечой в руке подошел поближе к спящему и встал у него в головах, чтобы внимательнее рассмотреть. А Берест подошел с другой стороны. Здесь оба ощутили сильный винный перегар и поняли, что человек мертвецки пьян.
– Это Олав? – опять спросил игрец.
Эйрик пожал плечами, ответил:
– Я видел Олава один раз; когда мне было шесть лет. Олав был большой и красивый.
– А этот?
– Наверное, он и есть… Прошло много лет.
Эйрик тронул спящего за плечо. Но тот даже не пошевелился. Эйрик дернул его за руку, потом приподнял за плечи и усадил на лаве, привалив спиной к тесаной бревенчатой стене. Однако и это не разбудило Олава, а только голова его со спутанными и мятыми светлыми волосами свесилась на грудь. Дыхание же стало шумным.
Долго еще после этого Эйрик и Берест пытались растолкать Олава. И как будто им это удалось. Олав с трудом разлепил веки, мутными глазами сурово посмотрел на сына и спросил:
– Ты кто?
– Я Эрик, я пришел из Бирки.
– Ты кто? – опять спросил Олав и, будучи больше не в силах бороться с хмелем, повалился на лаву и захрапел.
Тогда оставили Олава лежать как лежал, а свечу отнесли на стол. Как обещал, Эйрик развязал игрецу пальцы. И, выбросив все щепки, омыл подсохшие, покрытые корочками ранки холодной колодезной водой из бадьи. После этого Берест попробовал осторожно пошевелить пальцами – шевелились. Попробовал согнуть их в суставах – болели, но немного сгибались. И, видя это, Берест поверил в умение Эйрика и поверил в то, что сыграет он еще на гуслях – пощиплет струнный ряд.
Сняли с печи несколько овечьих шкур. Легли – игрец на лаве у глухой торцовой стены, Эйрик у входа, возле крайнего оконца. Но долго не могли уснуть: то храпел, то бранился сквозь сон пьяный Олав, то лаяли собаки в ближних дворах, то ветер вдруг принимался хлопать створами ворот. И приходили беспокойные мысли о наступающем дне. Он должен был стать перепутьем – двум дорогам два путника.
Эйрик рассказал про подарок Ингунн. Она, будто невеста, подарила ему рубашку. На груди и на животе она вышила красивых птиц и затейливый рисунок трав, а с обратной стороны, с изнанки, ее нити не заканчивались узелками, складывались в новый рисунок – в троих смеющихся гномов. И когда дарила, Ингунн сказала, что вышила на рубашке побольше крестиков. Поэтому, надев ее, Эйрик мог не бояться ни злокозненных эльфов, ни дьявола и никакой другой нечисти. Но не взял Эйрик с собой эту рубашку, решил сберечь. А теперь пожалел о том. Он вот как подумал: может, вовсе не Олав сейчас лежит возле них, может, это эльф, искусно принявший обличье Олава, ведь показалось же ему, что не очень похож Олав на того, каким он помнил его по Бирке – пусть прошло много лет… А была бы теперь под рукой рубашка, вышитая Ингунн, накинул бы Эйрик ее себе на плечи и все увидел бы так, как оно есть, без эльфовых хитростей.
Эйрик и игрец поднялись на высокое крыльцо и толкнули дверь внутрь дома. А так как время было уже позднее и на дворе все сгущались сумерки, то в пустом доме их встретила темнота. Эйрик с полупоклоном поздоровался в эту темноту, но в ответ ничего не услышал.
Немного постояли при входе, пока глаза не пообвыкли в темноте, и скоро разглядели очертания печи, широкого стола. Четырьмя расплывчатыми блеклыми пятнами виднелись оконца.
На столе Эйрик нащупал свечу и кресала. Несколько раз высек искру. В это время кто-то пошевелился в углу под оконцем. Скрипнула скамья. Эйрик вновь поздоровался, но скрип больше не повторялся.
Затлел трут. Торопясь, никак не могли зажечь свечу. А когда она загорелась, увидели спящего на широкой лаве мужчину. Он лежал одетый, на спине, неудобно запрокинув голову и раскрыв рот. Одна нога его свешивалась на пол, а руки были скрещены на груди.
– Это Олав? – тихо спросил Берест.
Эйрик со свечой в руке подошел поближе к спящему и встал у него в головах, чтобы внимательнее рассмотреть. А Берест подошел с другой стороны. Здесь оба ощутили сильный винный перегар и поняли, что человек мертвецки пьян.
– Это Олав? – опять спросил игрец.
Эйрик пожал плечами, ответил:
– Я видел Олава один раз; когда мне было шесть лет. Олав был большой и красивый.
– А этот?
– Наверное, он и есть… Прошло много лет.
Эйрик тронул спящего за плечо. Но тот даже не пошевелился. Эйрик дернул его за руку, потом приподнял за плечи и усадил на лаве, привалив спиной к тесаной бревенчатой стене. Однако и это не разбудило Олава, а только голова его со спутанными и мятыми светлыми волосами свесилась на грудь. Дыхание же стало шумным.
Долго еще после этого Эйрик и Берест пытались растолкать Олава. И как будто им это удалось. Олав с трудом разлепил веки, мутными глазами сурово посмотрел на сына и спросил:
– Ты кто?
– Я Эрик, я пришел из Бирки.
– Ты кто? – опять спросил Олав и, будучи больше не в силах бороться с хмелем, повалился на лаву и захрапел.
Тогда оставили Олава лежать как лежал, а свечу отнесли на стол. Как обещал, Эйрик развязал игрецу пальцы. И, выбросив все щепки, омыл подсохшие, покрытые корочками ранки холодной колодезной водой из бадьи. После этого Берест попробовал осторожно пошевелить пальцами – шевелились. Попробовал согнуть их в суставах – болели, но немного сгибались. И, видя это, Берест поверил в умение Эйрика и поверил в то, что сыграет он еще на гуслях – пощиплет струнный ряд.
Сняли с печи несколько овечьих шкур. Легли – игрец на лаве у глухой торцовой стены, Эйрик у входа, возле крайнего оконца. Но долго не могли уснуть: то храпел, то бранился сквозь сон пьяный Олав, то лаяли собаки в ближних дворах, то ветер вдруг принимался хлопать створами ворот. И приходили беспокойные мысли о наступающем дне. Он должен был стать перепутьем – двум дорогам два путника.
Эйрик рассказал про подарок Ингунн. Она, будто невеста, подарила ему рубашку. На груди и на животе она вышила красивых птиц и затейливый рисунок трав, а с обратной стороны, с изнанки, ее нити не заканчивались узелками, складывались в новый рисунок – в троих смеющихся гномов. И когда дарила, Ингунн сказала, что вышила на рубашке побольше крестиков. Поэтому, надев ее, Эйрик мог не бояться ни злокозненных эльфов, ни дьявола и никакой другой нечисти. Но не взял Эйрик с собой эту рубашку, решил сберечь. А теперь пожалел о том. Он вот как подумал: может, вовсе не Олав сейчас лежит возле них, может, это эльф, искусно принявший обличье Олава, ведь показалось же ему, что не очень похож Олав на того, каким он помнил его по Бирке – пусть прошло много лет… А была бы теперь под рукой рубашка, вышитая Ингунн, накинул бы Эйрик ее себе на плечи и все увидел бы так, как оно есть, без эльфовых хитростей.