Страница:
Отныне Альфред старался уже не пропускать ни одной подобной выставки. Так, в 1854 году на Промышленной выставке в Мюнхене Крупп представил собственное последнее изобретение. Благодаря исключительной энергии, которая в те годы ещё побеждала его физические недомогания, Альфреду удалось полностью изменить производство на фабрике. Там появилась первая механическая мастерская, первый прокатный цех, новый кузнечный цех, чугунно-литейный завод, пудлинговый завод, большой бандажный стан и ещё одна механическая мастерская.
Однако знаменитая лондонская пушка все-таки смогла привлечь к себе внимание высокопоставленных лиц в родной Пруссии. Это орудие, к которому относились как к декоративному украшению, заняло свое постоянное место во дворце в Потсдаме. Вскоре заводы в Эссене решил посетить тогдашний наследник престола, будущий германский император Вильгельм I, прозванный "картечным принцем". Он был настолько поражен увиденным, что наградил Альфреда орденом "Красного орла" четвертой степени (Roter-Adler-Orden), которым награждали лишь генералов. А некоторое время спустя на Всемирной парижской выставке, которые французы организовали в 1855 году в пику заносчивым англичанам, император Наполеон III, подобно своему предку, страстно любившему артиллерию, был поражен видом новой двенадцатифунтовой стальной пушки Круппа. Правитель Франции приказал взвесить орудие и искренне удивился тому, что пушка Альфреда весила на двести фунтов меньше, чем её бронзовые аналоги того же калибра. Изобретение немецкого промышленника было предложено тут же испытать в районе Венценского замка. После трех тысяч залпов эксперты не смогли обнаружить не малейшего повреждения. Наполеон III пожаловал Альфреду Круппу орден кавалера Почетного Легиона.
Уверенность в том, что бронза является единственным надежным материалом для производства орудийных стволов, была настолько сильна в ту эпоху, что Альфреду, несмотря на орден почетного Легиона, так и не удалось получить военных заказов от Франции. С завидным упорством Крупп решил разослать в качестве подарка дворам Швейцарии, Австрии и России образцы своих стальных орудий с настойчивой просьбой испытать их в деле.
Таким образом, стальная пушка Круппа оказалась и в руках искушенных русских генералов во время царствования Александра II. День за днем русские артиллеристы стреляли из этого подарка Круппа по дальним целям и после четырех тысяч выстрелов скрупулезно осмотрели ствол на предмет возможных повреждений, но, как утверждают современники, не смогли обнаружить даже царапины. "Бронза, - вынуждены были согласиться генералы, - не выдержала бы таких испытаний". Это обстоятельство произвело на русских экспертов такое сильное впечатление, что на общем собрании решено было принять самые решительные меры относительно продукции фирмы "Фридрих Крупп", и чудо-орудие отправили в Петропавловскую крепость в музей артиллерии как некий каприз, этакую техническую причуду. Ситуация с пушкой Круппа один к одному напоминала ситуацию с аглицкой блохой из сказки Лескова; иностранная затея годами пылилась среди забытых вещей покойного императора Александра Павловича, пока на неё не обратили внимание.
Глава V
Королевская свадьба
Пятидесятые годы девятнадцатого столетия для немолодого уже Круппа стали временем больших перемен не только в профессиональной карьере. В жизни Альфреда образовалась невосполнимая пустота с того момента, как Ида оставила его дом. Тереза прекрасна знала, как приготовить любимое блюдо для своего сына, она мыла полы, убирала за Альфредом постель и держала весь дом в идеальном порядке. У Альфреда не было время на все эти заботы, к тому же он был воспитан в том духе, что труд мужчины и женщины должен был быть разграничен. Как и большинство мужчин средних лет, для которых неизбежно наступает критический период в жизни, Крупп начал оглядываться по сторонам в поисках подходящей пары. После успеха на лондонской выставке Альфред все чаще и чаще начинает испытывать вполне понятное беспокойство. В письма к одному из своих варшавских партнеров он так описал холостятскую: "Быть старым холостяком в Варшаве, наверное, просто ужасно; впрочем, такое состояние не доставляет радости везде, где бы вы ни находились".
Состояние скрытого раздражение подтачивало внутренние ресурсы, отвлекало от работы, и решительный Альфред не мог слишком долго мириться с этим. Он решил разрешить данную проблему раз и навсегда. Так, 24 апреля 1853 года Альфред уже писал из Кельна: "Спустя годы после того, как я дал себе слово непременно жениться, наконец-то мне удалось найти ту, с которой, начиная с первой встречи, я, надеюсь, обрету счастье, о чем, честно говоря, прежде мне даже и мечтать не приходилось. Леди, с которой я вчера был помолвлен, Берта Эйшхофф. Она живет здесь, в Кельне".
И дальше шла подпись: "Искренне Ваш и счастливый Альфред Крупп".
Чувства самой Берты для нас так и остались загадкой. Пожалуй, она была слишком обескуражена случившимся. Период ухаживания оказался необычайно коротким и в высшей степени оригинальным. Бедная девушка была буквально захвачена врасплох. Знаменитая первая встреча, после которой Альфред и влюбился в свою будущую невесту, произошла в кельнском театре. Берта на глазах у всей публики прямо в партере наткнулась на необычайно худого человека.
К этому времени Альфред сумел заработать себе хроническую бессонницу, несварение желудка и все чаще и чаще начал впадать в депрессии. Врач, лечивший Альфреда в это время, так описывает своего пациента: "Он выделялся из толпы своим высоким ростом и чрезвычайной худобой; черты лица правильные, но рано состарившиеся. Лицо бледное и в морщинах. Ход развития повлиял на его самосознание в сторону большой уверенности в своих силах; иногда эта уверенность граничит с манией величия; он выглядит и ведет себя с достоинством князя, но наряду с этим в нем проскальзывают черты мелочного человека".
Взгляд этого необычного типа поразил Берту: незнакомец буквально не сводил с неё глаз. Одет он был в неподобающий для театра костюм для верховой езды, облепленный к тому же комьями грязи. Человек стоял, нагло подбоченившись, в проходе между рядами и всем мешал пройти: его явно интересовала только девушка, но он не собирался причинять ей вреда, скорее, наоборот.
Дело в том, что Альфред и не собирался идти в этот день в театр. Просто по дороге к своему партнеру, к которому он спешил для заключения очередной выгодной сделки, ему повстречалась девушка, сумевшая пробудить в душе невротика неизвестные ему доселе чувства. Решение было принято молниеносно, по-военному, прямо в седле. Крупп соскочил на землю и последовал за девушкой. Альфред ухаживал за своей будущей супругой в течение месяца, каждый раз повторяя вместо признания одну и ту же фразу: "Я думал, у меня кусок стали в груди, а там оказалось сердце" (...hatte ich ein Herz). Берте оставалось лишь подчиниться столь сильному натиску, и в конце концов она произнесла в ответ: "Ja".
В Эссене помолвку восприняли как большой долгожданный праздник, и всю ночь пушки Круппа стреляли в звездное небо Рура. Верноподданные же рабочие и служащие по всем законам феодального права славили господина песнями и гимнами и в конце устроили факельное шествие по узким городским улочкам.
Альфреду не суждено было познать настоящее семейное счастье. Его беспокойный характер оказался не пригоден для тихой жизни в уютном гнездышке. И дело здесь не только в самой Берте, которую многие биографы упрекают в измене и прочее. Пожалуй, ни одна женщина не смогла бы ужиться с этим необычным человеком. Иногда в порыве откровенности Альфред признавался, что он сам себе большая обуза, сам себе в тягость. Брак, начавшийся столь необычно, оказался обреченным.
Свой скелет в шкафу был не только у Круппа. Дело в том, что и Берта, как и её супруг, не могла похвастаться душевным здоровьем, хотя и производила впечатление вполне нормального человека. Начнем с того, что невеста не принадлежала к так называемым патрициям, т. е. не имела родственников среди знатных местных родовитых промышленников. Ее дед служил у архиепископа кондитером, а отец сделал удачную карьеру чиновника и дослужился до налогового инспектора. В 1853 году Берте исполнился двадцать один год. Она считалась красавицей с очень выразительным взглядом голубых глаз. Ее волевое лицо с крупными чертами и выступающим вперед подбородком говорило о внутренней силе. Молодая женщина резко выделялась на фоне изможденного, покрытого морщинами и рано состарившегося облика Альфреда, который к тому же был вдвое старше своей невесты. Впрочем, такие браки тогда ни у кого не вызывали осуждения.
Будущий муж до последней минуты не смог заподозрить и тени подвоха. А дело заключалось в том, что ипохондрик женился на ипохондрике. И если у одного из них отклонения были написаны прямо на лице, то у другого, или у другой, они тщательно скрывались за маской здоровья, благополучия и молодости. И слабости Берты были наделены такими же противоречивыми свойствами, что и слабости Альфреда: в них, в этих слабостях, скрывалась какая-то тайная сила, способная к долгому и изнурительному для нападавшего сопротивлению. Дракула ошибся и взял в жены не покорную жертву, из которой так удобно было бы пить кровь, а существо родственное ему и наделенное теми же свойствами кровожадного вампиризма. Но будь Берта другой, то, несмотря ни на какую любовь, Альфред извел бы, иссушил свою супругу в один короткий миг, а так жена будущего пушечного короля сумела не только выжить в поистине нечеловеческих условиях быта, но и подчинить себе в какой-то мере необузданную и строптивую натуру мужа.
Чувства Берты по отношению к супругу были и остаются до сих пор для биографов большой загадкой, чего никак нельзя сказать об Альфреде. Как знать, может быть именно в этой скрытности и заложен залог победы над своенравным мужем? Крупп же, в отличие от своей молодой избранницы, любил всячески демонстрировать свою неземную любовь по отношению к ненаглядной Берте. Изо всех сил Альфред старался сделать молодую жену счастливой. Убогое жилище, в котором он обитал до сих пор, оказалось явно непригодно для его нынешнего семейного состояния. Скромный домик с этого момента превратился в памятник несчастному отцу Альфреда. Хижина к тому же напоминала рабочим, что их хозяин долгое время вместе с ними делил нужду и горе в постоянной борьбе с всесильной Судьбой, которую все-таки удалось схватить за горло. Именно с этой пропагандистской целью по замыслу Круппа была изготовлена специальная мемориальная доска.
19 мая 1853 года Альфред обменялся с Бертой кольцами, а затем благополучно переехал в новое жилище. Жених назвал его Gartenhause ("Нашим садовым домиком"). Судя по сохранившимся фотографиям, семейное гнездышко двух невротиков являло собой некую сумасшедшую конструкцию, способную удивить даже искушенных в области всевозможных архитектурных излишеств специалистов. Выстроенный посреди производственных площадей, дом Круппов был, с одной стороны, частью завода и поэтому покрывался копотью и страдал от шума и непрекращающейся тряски, а с другой - он призван был производить впечатление оазиса, появившегося, как по волшебству, среди выжженного промышленного пейзажа, напоминающего контуры какого-то индустриального апокалипсиса. С этой целью Садовый домик, каковым его можно было назвать лишь с определенной иронией, был окружен всевозможными теплицами, где выращивались виноград, ананасы и прочие экзотические фрукты, а также менажери для пышных павлинов. На самом же верху этой вавилонской башни располагалась стеклянна смотровая площадка, откуда хозяин мог спокойно наблюдать за тем, что творится на фабрике, не выходя из дома. Любое несанкционированное передвижение рабочих, любой их шаг оказывались в поле зрения неусыпного хозяйского ока.
Двор вокруг Садового домика стараниями Круппа был превращен в цветущий парк. Здесь были и фонтаны, и клумбы, и уютные гроты, картинно украшенные скульптурами оленей. По замыслу мужа, парк был призван отвлечь внимание супруги от забот. Каждый должен был, в соответствии с общим замыслом, существовать исключительно в своем мире и не нарушать границы другого. Стеклянное воронье гнездо принадлежало Альфреду, а парк с фонтанами и гротами - романтичной Берте.
Расчет не оправдал себя. Патриархальный Эссен к моменту женитьбы Круппа окончательно пробудился от вековой спячки. Сталелитейная промышленность с каждым годом набирала силу, необратимо перекраивая облик маленького городка. С каждым годом чистое безмятежное небо Рура становилось все мрачнее и мрачнее, все большее и больше использовали кокс в производстве, наращивая выпуск высококачественной стали, и химия наконец взяла свое: живописные окрестности начали напоминать прокопченные контуры ада. И никакая искусственно сотворенная идиллия уже не могла устоять под этим натиском больших перемен. Воздух за воротами сада сделался отвратительным и тяжелым, цветы завяли, мраморные фонтаны быстро почернели, а окна теплиц, где выращивались экзотические фрукты, покрылись несмываемой копотью. Смок проникал во все комнаты. Он портил белоснежное белье и кружева молодой супруги, покрывая их черной пылью почти сразу после ухода прачки.
Это было ещё не все. Обуреваемый жаждой деятельности, Альфред стремился расширить производство и поэтому покупал все новые и новые громыхающие машины, одна мощней другой. Садовый домик начал содрогаться до самого основания, когда все эти монстры в один прекрасный день приступили к работе. И тогда с туалетного столика Берты, как по команде, посыпались зеркала. Это была по истине дурная примета, предсказывающая браку плохое будущее. Если хозяйка дома, торопясь на завтрак, по забывчивости оставляла на полке хоть одно зеркальце, то на полу её ждали лишь осколки.
Альфреду все эти неудобства были нипочем. Он продолжал гордиться своим домом и, по словам супруги, начинавшей заметно терять терпение, превратился в домоседа, благо из своего вороньего гнезда ему была хорошо видна вся округа. Когда же Берта выказывала недовольство по поводу той или иной разбитой тарелки, причиной чего были все те же паровые молоты, невозмутимый супруг лишь произносил в ответ: "Это всего лишь фарфор, дорогая. Мои клиенты заплатят с лихвой за разбитую посуду". А когда Берте хотелось отправиться в театр или на концерт, то Альфред и здесь оставался невозмутимым: "А кто будет приглядывать за моими дымящимися трубами, пока мы развлекаемся? И, вообще, дорогая, лучшая музыка для меня - это утренний свисток, сзывающий моих бездельников на работу. С этими звуками не сравнится ни одна симфония".
17 февраля 1854 года Берта родила своему мужу ребенка, очень слабого и болезненного мальчика. Крупп назвал его в честь отца и себя самого двойным именем Фридрих Альфред. Затем самый мощный молот на заводе он также приказал именовать Фрицем в честь первенца. Этот металлический Фриц в связи с переходом на круглосуточный режим работы ни днем, ни ночью не давал Берте покою. Тоже самое старался делать и тщедушный младенец, беспрерывно крича по ночам. У молодой матери начались нервные срывы, и отныне врачи стали постоянными её спутниками. Альфред был необычайно заботлив. Он нанял лучших берлинских докторов, а крикливого младенца на долгий период отдал на попечение нянек.
На самом деле Берте надо было лишь найти любой предлог, чтобы вырваться на свободу. Сказавшись больной, она выпорхнула из семейного гнездышка, и любящему супругу оставалось лишь забрасывать свою молодую жену письмами, в которых он выражал свою искреннюю заботу о её драгоценном здоровье. Тон этих писем говорит о том, как менялись настроения Альфреда. Здесь чувствуется и мольба, и смиренная просьба, и настойчивое требование, и даже угроза. Но Берта и не собиралась возвращаться в Эссен. Садовый домик и рабочие с прокопченными лицами для неё стали воплощением ада и его обитателей. Покинув Эссен, молодая женщина оставила за плечами тяжелую душевную травму, явившуюся результатом совместной супружеской жизни с полусумасшедшим мужем. Оказавшись на свободе, она принялась менять одну фешенебельную гостиницу за другой. Берта без устали разъезжала по всей Германии, везде находя себе новых друзей и новых врачей, которые только и делали, что обнаруживали в своей богатой пациентке все новые и новые недуги на радость последней. Болезни сделались надежной гарантией, исключавшей необходимость возвращения в закопченную идиллию с почерневшими фонтанами и трясущимся, как в лихорадке, домом.
Альфред изо всех сил старался оставаться частью жизни своей супруги, интересуясь проблемами некой Клары Эмиле, "дорогой милой Анны" и даже какого-то "Отто". Крупп вразумлял свою жену, давал ей советы, когда та рассказывала о каком-то "мерзком еврее", посмевшем нагло рассматривать её при всех. Альфред надевал на себя маску мудрого мужа и наставлял свою юную супругу, указывая на то, что пока нет закона, запрещающего разглядывать кого бы то ни было, но при этом добавлял: "если же в подобном случае, паче всякого чаяния, незнакомец приподнимет свою шляпу в знак приветствия, то проигнорируйте этот жест, моя дорогая, и приличия будут соблюдены".
В этом странном эпистолярном диалоге двух супругов ясно прослеживается стиль их отношений: равнодушие и холодность со стороны жены и почти параноидальная забота со стороны мужа. В своих письмах Альфред просит Берту вернуться, говорит, что взял на фабрику на хорошее жалование двух её кузенов, Эрнста и Ричарда, в качестве управляющих, хотя в этом и не было большой нужды, взамен чего ей, Берте, следовало бы быть чуточку подобрее к своему мужу. Чувства Круппа хотя и кажутся преувеличенными и даже гротескными, но они вполне искренни. Он все время придумывает новые нежные обращения, когда пишет своей молодой супруге, называя её то "дорогое сердечко", то просто "дорогая Берт", то "дорогая и лучшая из всех, кто носит имя Берта", а иногда и "дорогая старушка моя". По отношению к своему малолетнему сыну, которого со временем жена начала таскать с собой по различным городам, оставшийся в одиночестве Альфред Крупп также не жалеет слов и пишет, сгорая от любви и нежности: "Передай жирный поцелуй моему Фрицу, жирный, как хорошо взбитые сливки".
Как-то мать сжалилась и отослала мальчика одного погостить у отца в Эссене. Альфред тут же пишет жене о своих впечатлениях: "Я нашел нашего Фрица милым как никогда, вчера он уплетал за обе щеки, словно матрос с затонувшего корабля. Наблюдая за ним, я получил несказанное удовольствие".
Короткие встречи неизбежно заканчивались расставанием, и Альфред вновь погружался в беспросветное одиночество, а его Садовый домик продолжал содрогаться от мощных ударов парового молота. Половицы скрипели под тяжелыми сапогами хозяина, но зеркала уже не разбивались, с оглушительным звоном падая на пол с туалетного столика Берты, потому что в этом странном жилище уже давно не было ни Берты, ни зеркал, ни других милых и нелепых вещиц из женской жизни, которая явно не прижилась там, где властвовали лишь сталь и пламя. "Я умираю от одиночества и мне очень плохо без тебя!" рвало стальное перо Круппа первоклассную почтовую бумагу в ночи, когда он пытался писать своей "лучшей из всех Берт" ещё одно безнадежное послание, вслепую выводя каждое слово: "Ich bin wirklich allein nichts wert u. mir ist schlecht zumute ohne dich".
Здесь дает знать о себе очень интересная закономерность: имя Берта в военной промышленности Круппа станет каким-то магическим, оно соединит в себе и страсть немецких романтиков, и знаменитые страдания юного Вертера по поводу несчастной, неразделенной любви к некой Шарлотте, и феноменологию Канта с её первопринципом в историческом самоопределении немецкого народа.
"Кто изучал историю стилей, - писал русский философ серебренного века В. Ф. Эрн, - того должно было всегда поражать глубокое и строгое соответствие между стилем данной эпохи и её скрытой душой. Насколько мы знаем историю, везде мы констатируем неизбежную потребность человечества бессознательно, почти "вегитативно", запечатлевать свою скрытую духовную жизнь в различных материальных образованиях. Одним из чистейших образцов самого подлинного запечатления духа в материи является средневековая готика... По башенкам, статуям, химерам, сводам, колоннам и ковровым vitraux готических святынь мы можем... проникнуть в самые глубокие тайники средневековой религии. И вовсе не нужно, чтобы эти материальные облачения духа известной эпохи или известного народа были непременно феноменом эстетическим, или, попросту говоря, были "прекрасны". Иногда и самое крайнее, отпечатлевшее в материи "безобразие" бывает точнейшею и нагляднейшею транскрипцией скрытых духовных реальностей...
Орудия Круппа с этой точки зрения являются безмерно характерными и показательными... Если рассматривать их "материю", то её строение окажется беспредельно тонким, замысловатым и - если можно так выразиться сгущенно-интеллектуальным".
Кто знает, какие тайны души самого Альфреда Круппа и членов его семьи, всего немецкого народа проявились именно в том, что самому разрушительному орудию, способному на многие десятки километров бросать на головы солдат многотонные бомбы, дали нежное женское имя Берта? Может быть, в разрывах снарядов крупповской одинокой душе слышались увеличенные в тысячу тысяч раз отзвуки разбитого зеркальца, упавшего с дамского столика в супружеской спальне в Садовом домике, и в этой ноте одиночества сплелись и вопли отчаяния юного Вертера, и многое, многое другое? Как знать? Как знать? Но если имя и есть миф, а миф, как утверждают современные философы, и есть действительность, то завораживающее душу бедного Альфреда Круппа божественное сочетание звуков - Берта - отразилось в дальнейшем в канонаде пушки-монстра, призванной мстить и за унижение в любви самого Круппа, и за многовековое унижение всех немцев в том числе.
Глава VI
Предвестие большой войны
Одиночество заставило Альфреда с головой уйти в работу. Постепенно фабрика заменила ему семью, и в моменты откровений он писал: "Я смотрю на своих рабочих как на собственных детей, чье воспитание - источник искренней радости хорошего родителя".
Однако незначительных заказов, поступавших из небольших немецких государств, таких как Бавария, Брауншвейг, Ганновер, и нескольких заказов, сделанных египетским правительством, было явно недостаточно, чтобы эссенская сталелитейная фабрика могла заниматься только производством пушек. Самыми невыгодными оказались небольшие заказы, полученные от прусского государства.
В письме от 19 января 1859 года Крупп в отчаянии писал своему парижскому представителю: "Хотя я и проявляю некоторый интерес к вопросу производства орудий, но я должен сказать, что меня давно увлекает идея прекращения производства оружия. Само по себе это производство не очень выгодно, особенно, если заниматься им так, как это делал я. Часто произведенные мною образцы не выходили за рамки опытных экземпляров, что было и невыгодно и неинтересно для меня, так как это мешало выполнению других заказов".
Прусская армия упрямо держалась за старую технологию и сделала заказ на бронзовые орудия для восьмидесяти батарей, причем заказ был передан конкуренту, что и заставило Альфреда сделать горькое признание в том, что отныне он собирается заняться "более выгодным в финансовом отношении производством колесных бандажей локомотивов, а также винтовых валов пароходов". Отныне он решил посвятить свою деятельность "исключительно мирным целям". Но этим благим намерениям так и не суждено было осуществиться. Судьба Круппа была предопределена свыше, и в его планы неожиданно вмешалась большая политика. Смертоносное ремесло Альфреда оказалось востребованным куда больше, чем мирное производство ободов для колес железнодорожных вагонов.
Дело в том, что в достопамятный день 24 июня 1859 года в Италии более трех сот тысяч человек столкнулись лицом к лицу в смертельной схватке. Боевая линия тянулась на пять миль, и сражение продолжалось более пятнадцати часов.
Вот каким предстает перед нами, благодаря очевидцу, самое начало грандиозной битвы при Сольферино: "Погода чудная, и ослепительное солнце Италии играет на блестящих латах драгун, улан и кирасир.
Австрийцы в полном порядке идут по ровным, свободным дорогам. В центре этой плотной движущейся массы в белых мундирах развиваются желтые с черным знамена с германским императорским орлом".
Но это лишь начало спектакля, лишь подготовка необходимой театральной декорации. А вот описание самого представления: "Австрийцы и французы топчут друг друга ногами, дерутся на окровавленных трупах, убивают врагов прикладами и распарывают саблями или штыками животы; это исключительно резня, борьба диких зверей, обезумевших от потоков крови; даже раненые отчаянно защищаются: у кого нет оружия, тот хватает за горло врага и рвет его зубами... Эскадрон кавалерии несется во весь опор: лошади давят подковами мертвых и раненых; одному оторвало челюсть, другому размозжило череп, третьему, которого можно было ещё спасти, раздробило грудь. Ржание лошадей, проклятия, крики бешенства, рев и стон страданий оглашают воздух.
Тут артиллерия мчится за кавалерией, прокладывая себе дорогу по телам убитых и раненых: мозги вытекают из черепов, люди и трупы раздавлены, земля пропитывается кровью, и вся равнина усеяна клочками и членами человеческих тел.
Французские войска взбираются на возвышенности и с дикой отвагой карабкаются на холмы под градом австрийских пуль и бомб.
Однако знаменитая лондонская пушка все-таки смогла привлечь к себе внимание высокопоставленных лиц в родной Пруссии. Это орудие, к которому относились как к декоративному украшению, заняло свое постоянное место во дворце в Потсдаме. Вскоре заводы в Эссене решил посетить тогдашний наследник престола, будущий германский император Вильгельм I, прозванный "картечным принцем". Он был настолько поражен увиденным, что наградил Альфреда орденом "Красного орла" четвертой степени (Roter-Adler-Orden), которым награждали лишь генералов. А некоторое время спустя на Всемирной парижской выставке, которые французы организовали в 1855 году в пику заносчивым англичанам, император Наполеон III, подобно своему предку, страстно любившему артиллерию, был поражен видом новой двенадцатифунтовой стальной пушки Круппа. Правитель Франции приказал взвесить орудие и искренне удивился тому, что пушка Альфреда весила на двести фунтов меньше, чем её бронзовые аналоги того же калибра. Изобретение немецкого промышленника было предложено тут же испытать в районе Венценского замка. После трех тысяч залпов эксперты не смогли обнаружить не малейшего повреждения. Наполеон III пожаловал Альфреду Круппу орден кавалера Почетного Легиона.
Уверенность в том, что бронза является единственным надежным материалом для производства орудийных стволов, была настолько сильна в ту эпоху, что Альфреду, несмотря на орден почетного Легиона, так и не удалось получить военных заказов от Франции. С завидным упорством Крупп решил разослать в качестве подарка дворам Швейцарии, Австрии и России образцы своих стальных орудий с настойчивой просьбой испытать их в деле.
Таким образом, стальная пушка Круппа оказалась и в руках искушенных русских генералов во время царствования Александра II. День за днем русские артиллеристы стреляли из этого подарка Круппа по дальним целям и после четырех тысяч выстрелов скрупулезно осмотрели ствол на предмет возможных повреждений, но, как утверждают современники, не смогли обнаружить даже царапины. "Бронза, - вынуждены были согласиться генералы, - не выдержала бы таких испытаний". Это обстоятельство произвело на русских экспертов такое сильное впечатление, что на общем собрании решено было принять самые решительные меры относительно продукции фирмы "Фридрих Крупп", и чудо-орудие отправили в Петропавловскую крепость в музей артиллерии как некий каприз, этакую техническую причуду. Ситуация с пушкой Круппа один к одному напоминала ситуацию с аглицкой блохой из сказки Лескова; иностранная затея годами пылилась среди забытых вещей покойного императора Александра Павловича, пока на неё не обратили внимание.
Глава V
Королевская свадьба
Пятидесятые годы девятнадцатого столетия для немолодого уже Круппа стали временем больших перемен не только в профессиональной карьере. В жизни Альфреда образовалась невосполнимая пустота с того момента, как Ида оставила его дом. Тереза прекрасна знала, как приготовить любимое блюдо для своего сына, она мыла полы, убирала за Альфредом постель и держала весь дом в идеальном порядке. У Альфреда не было время на все эти заботы, к тому же он был воспитан в том духе, что труд мужчины и женщины должен был быть разграничен. Как и большинство мужчин средних лет, для которых неизбежно наступает критический период в жизни, Крупп начал оглядываться по сторонам в поисках подходящей пары. После успеха на лондонской выставке Альфред все чаще и чаще начинает испытывать вполне понятное беспокойство. В письма к одному из своих варшавских партнеров он так описал холостятскую: "Быть старым холостяком в Варшаве, наверное, просто ужасно; впрочем, такое состояние не доставляет радости везде, где бы вы ни находились".
Состояние скрытого раздражение подтачивало внутренние ресурсы, отвлекало от работы, и решительный Альфред не мог слишком долго мириться с этим. Он решил разрешить данную проблему раз и навсегда. Так, 24 апреля 1853 года Альфред уже писал из Кельна: "Спустя годы после того, как я дал себе слово непременно жениться, наконец-то мне удалось найти ту, с которой, начиная с первой встречи, я, надеюсь, обрету счастье, о чем, честно говоря, прежде мне даже и мечтать не приходилось. Леди, с которой я вчера был помолвлен, Берта Эйшхофф. Она живет здесь, в Кельне".
И дальше шла подпись: "Искренне Ваш и счастливый Альфред Крупп".
Чувства самой Берты для нас так и остались загадкой. Пожалуй, она была слишком обескуражена случившимся. Период ухаживания оказался необычайно коротким и в высшей степени оригинальным. Бедная девушка была буквально захвачена врасплох. Знаменитая первая встреча, после которой Альфред и влюбился в свою будущую невесту, произошла в кельнском театре. Берта на глазах у всей публики прямо в партере наткнулась на необычайно худого человека.
К этому времени Альфред сумел заработать себе хроническую бессонницу, несварение желудка и все чаще и чаще начал впадать в депрессии. Врач, лечивший Альфреда в это время, так описывает своего пациента: "Он выделялся из толпы своим высоким ростом и чрезвычайной худобой; черты лица правильные, но рано состарившиеся. Лицо бледное и в морщинах. Ход развития повлиял на его самосознание в сторону большой уверенности в своих силах; иногда эта уверенность граничит с манией величия; он выглядит и ведет себя с достоинством князя, но наряду с этим в нем проскальзывают черты мелочного человека".
Взгляд этого необычного типа поразил Берту: незнакомец буквально не сводил с неё глаз. Одет он был в неподобающий для театра костюм для верховой езды, облепленный к тому же комьями грязи. Человек стоял, нагло подбоченившись, в проходе между рядами и всем мешал пройти: его явно интересовала только девушка, но он не собирался причинять ей вреда, скорее, наоборот.
Дело в том, что Альфред и не собирался идти в этот день в театр. Просто по дороге к своему партнеру, к которому он спешил для заключения очередной выгодной сделки, ему повстречалась девушка, сумевшая пробудить в душе невротика неизвестные ему доселе чувства. Решение было принято молниеносно, по-военному, прямо в седле. Крупп соскочил на землю и последовал за девушкой. Альфред ухаживал за своей будущей супругой в течение месяца, каждый раз повторяя вместо признания одну и ту же фразу: "Я думал, у меня кусок стали в груди, а там оказалось сердце" (...hatte ich ein Herz). Берте оставалось лишь подчиниться столь сильному натиску, и в конце концов она произнесла в ответ: "Ja".
В Эссене помолвку восприняли как большой долгожданный праздник, и всю ночь пушки Круппа стреляли в звездное небо Рура. Верноподданные же рабочие и служащие по всем законам феодального права славили господина песнями и гимнами и в конце устроили факельное шествие по узким городским улочкам.
Альфреду не суждено было познать настоящее семейное счастье. Его беспокойный характер оказался не пригоден для тихой жизни в уютном гнездышке. И дело здесь не только в самой Берте, которую многие биографы упрекают в измене и прочее. Пожалуй, ни одна женщина не смогла бы ужиться с этим необычным человеком. Иногда в порыве откровенности Альфред признавался, что он сам себе большая обуза, сам себе в тягость. Брак, начавшийся столь необычно, оказался обреченным.
Свой скелет в шкафу был не только у Круппа. Дело в том, что и Берта, как и её супруг, не могла похвастаться душевным здоровьем, хотя и производила впечатление вполне нормального человека. Начнем с того, что невеста не принадлежала к так называемым патрициям, т. е. не имела родственников среди знатных местных родовитых промышленников. Ее дед служил у архиепископа кондитером, а отец сделал удачную карьеру чиновника и дослужился до налогового инспектора. В 1853 году Берте исполнился двадцать один год. Она считалась красавицей с очень выразительным взглядом голубых глаз. Ее волевое лицо с крупными чертами и выступающим вперед подбородком говорило о внутренней силе. Молодая женщина резко выделялась на фоне изможденного, покрытого морщинами и рано состарившегося облика Альфреда, который к тому же был вдвое старше своей невесты. Впрочем, такие браки тогда ни у кого не вызывали осуждения.
Будущий муж до последней минуты не смог заподозрить и тени подвоха. А дело заключалось в том, что ипохондрик женился на ипохондрике. И если у одного из них отклонения были написаны прямо на лице, то у другого, или у другой, они тщательно скрывались за маской здоровья, благополучия и молодости. И слабости Берты были наделены такими же противоречивыми свойствами, что и слабости Альфреда: в них, в этих слабостях, скрывалась какая-то тайная сила, способная к долгому и изнурительному для нападавшего сопротивлению. Дракула ошибся и взял в жены не покорную жертву, из которой так удобно было бы пить кровь, а существо родственное ему и наделенное теми же свойствами кровожадного вампиризма. Но будь Берта другой, то, несмотря ни на какую любовь, Альфред извел бы, иссушил свою супругу в один короткий миг, а так жена будущего пушечного короля сумела не только выжить в поистине нечеловеческих условиях быта, но и подчинить себе в какой-то мере необузданную и строптивую натуру мужа.
Чувства Берты по отношению к супругу были и остаются до сих пор для биографов большой загадкой, чего никак нельзя сказать об Альфреде. Как знать, может быть именно в этой скрытности и заложен залог победы над своенравным мужем? Крупп же, в отличие от своей молодой избранницы, любил всячески демонстрировать свою неземную любовь по отношению к ненаглядной Берте. Изо всех сил Альфред старался сделать молодую жену счастливой. Убогое жилище, в котором он обитал до сих пор, оказалось явно непригодно для его нынешнего семейного состояния. Скромный домик с этого момента превратился в памятник несчастному отцу Альфреда. Хижина к тому же напоминала рабочим, что их хозяин долгое время вместе с ними делил нужду и горе в постоянной борьбе с всесильной Судьбой, которую все-таки удалось схватить за горло. Именно с этой пропагандистской целью по замыслу Круппа была изготовлена специальная мемориальная доска.
19 мая 1853 года Альфред обменялся с Бертой кольцами, а затем благополучно переехал в новое жилище. Жених назвал его Gartenhause ("Нашим садовым домиком"). Судя по сохранившимся фотографиям, семейное гнездышко двух невротиков являло собой некую сумасшедшую конструкцию, способную удивить даже искушенных в области всевозможных архитектурных излишеств специалистов. Выстроенный посреди производственных площадей, дом Круппов был, с одной стороны, частью завода и поэтому покрывался копотью и страдал от шума и непрекращающейся тряски, а с другой - он призван был производить впечатление оазиса, появившегося, как по волшебству, среди выжженного промышленного пейзажа, напоминающего контуры какого-то индустриального апокалипсиса. С этой целью Садовый домик, каковым его можно было назвать лишь с определенной иронией, был окружен всевозможными теплицами, где выращивались виноград, ананасы и прочие экзотические фрукты, а также менажери для пышных павлинов. На самом же верху этой вавилонской башни располагалась стеклянна смотровая площадка, откуда хозяин мог спокойно наблюдать за тем, что творится на фабрике, не выходя из дома. Любое несанкционированное передвижение рабочих, любой их шаг оказывались в поле зрения неусыпного хозяйского ока.
Двор вокруг Садового домика стараниями Круппа был превращен в цветущий парк. Здесь были и фонтаны, и клумбы, и уютные гроты, картинно украшенные скульптурами оленей. По замыслу мужа, парк был призван отвлечь внимание супруги от забот. Каждый должен был, в соответствии с общим замыслом, существовать исключительно в своем мире и не нарушать границы другого. Стеклянное воронье гнездо принадлежало Альфреду, а парк с фонтанами и гротами - романтичной Берте.
Расчет не оправдал себя. Патриархальный Эссен к моменту женитьбы Круппа окончательно пробудился от вековой спячки. Сталелитейная промышленность с каждым годом набирала силу, необратимо перекраивая облик маленького городка. С каждым годом чистое безмятежное небо Рура становилось все мрачнее и мрачнее, все большее и больше использовали кокс в производстве, наращивая выпуск высококачественной стали, и химия наконец взяла свое: живописные окрестности начали напоминать прокопченные контуры ада. И никакая искусственно сотворенная идиллия уже не могла устоять под этим натиском больших перемен. Воздух за воротами сада сделался отвратительным и тяжелым, цветы завяли, мраморные фонтаны быстро почернели, а окна теплиц, где выращивались экзотические фрукты, покрылись несмываемой копотью. Смок проникал во все комнаты. Он портил белоснежное белье и кружева молодой супруги, покрывая их черной пылью почти сразу после ухода прачки.
Это было ещё не все. Обуреваемый жаждой деятельности, Альфред стремился расширить производство и поэтому покупал все новые и новые громыхающие машины, одна мощней другой. Садовый домик начал содрогаться до самого основания, когда все эти монстры в один прекрасный день приступили к работе. И тогда с туалетного столика Берты, как по команде, посыпались зеркала. Это была по истине дурная примета, предсказывающая браку плохое будущее. Если хозяйка дома, торопясь на завтрак, по забывчивости оставляла на полке хоть одно зеркальце, то на полу её ждали лишь осколки.
Альфреду все эти неудобства были нипочем. Он продолжал гордиться своим домом и, по словам супруги, начинавшей заметно терять терпение, превратился в домоседа, благо из своего вороньего гнезда ему была хорошо видна вся округа. Когда же Берта выказывала недовольство по поводу той или иной разбитой тарелки, причиной чего были все те же паровые молоты, невозмутимый супруг лишь произносил в ответ: "Это всего лишь фарфор, дорогая. Мои клиенты заплатят с лихвой за разбитую посуду". А когда Берте хотелось отправиться в театр или на концерт, то Альфред и здесь оставался невозмутимым: "А кто будет приглядывать за моими дымящимися трубами, пока мы развлекаемся? И, вообще, дорогая, лучшая музыка для меня - это утренний свисток, сзывающий моих бездельников на работу. С этими звуками не сравнится ни одна симфония".
17 февраля 1854 года Берта родила своему мужу ребенка, очень слабого и болезненного мальчика. Крупп назвал его в честь отца и себя самого двойным именем Фридрих Альфред. Затем самый мощный молот на заводе он также приказал именовать Фрицем в честь первенца. Этот металлический Фриц в связи с переходом на круглосуточный режим работы ни днем, ни ночью не давал Берте покою. Тоже самое старался делать и тщедушный младенец, беспрерывно крича по ночам. У молодой матери начались нервные срывы, и отныне врачи стали постоянными её спутниками. Альфред был необычайно заботлив. Он нанял лучших берлинских докторов, а крикливого младенца на долгий период отдал на попечение нянек.
На самом деле Берте надо было лишь найти любой предлог, чтобы вырваться на свободу. Сказавшись больной, она выпорхнула из семейного гнездышка, и любящему супругу оставалось лишь забрасывать свою молодую жену письмами, в которых он выражал свою искреннюю заботу о её драгоценном здоровье. Тон этих писем говорит о том, как менялись настроения Альфреда. Здесь чувствуется и мольба, и смиренная просьба, и настойчивое требование, и даже угроза. Но Берта и не собиралась возвращаться в Эссен. Садовый домик и рабочие с прокопченными лицами для неё стали воплощением ада и его обитателей. Покинув Эссен, молодая женщина оставила за плечами тяжелую душевную травму, явившуюся результатом совместной супружеской жизни с полусумасшедшим мужем. Оказавшись на свободе, она принялась менять одну фешенебельную гостиницу за другой. Берта без устали разъезжала по всей Германии, везде находя себе новых друзей и новых врачей, которые только и делали, что обнаруживали в своей богатой пациентке все новые и новые недуги на радость последней. Болезни сделались надежной гарантией, исключавшей необходимость возвращения в закопченную идиллию с почерневшими фонтанами и трясущимся, как в лихорадке, домом.
Альфред изо всех сил старался оставаться частью жизни своей супруги, интересуясь проблемами некой Клары Эмиле, "дорогой милой Анны" и даже какого-то "Отто". Крупп вразумлял свою жену, давал ей советы, когда та рассказывала о каком-то "мерзком еврее", посмевшем нагло рассматривать её при всех. Альфред надевал на себя маску мудрого мужа и наставлял свою юную супругу, указывая на то, что пока нет закона, запрещающего разглядывать кого бы то ни было, но при этом добавлял: "если же в подобном случае, паче всякого чаяния, незнакомец приподнимет свою шляпу в знак приветствия, то проигнорируйте этот жест, моя дорогая, и приличия будут соблюдены".
В этом странном эпистолярном диалоге двух супругов ясно прослеживается стиль их отношений: равнодушие и холодность со стороны жены и почти параноидальная забота со стороны мужа. В своих письмах Альфред просит Берту вернуться, говорит, что взял на фабрику на хорошее жалование двух её кузенов, Эрнста и Ричарда, в качестве управляющих, хотя в этом и не было большой нужды, взамен чего ей, Берте, следовало бы быть чуточку подобрее к своему мужу. Чувства Круппа хотя и кажутся преувеличенными и даже гротескными, но они вполне искренни. Он все время придумывает новые нежные обращения, когда пишет своей молодой супруге, называя её то "дорогое сердечко", то просто "дорогая Берт", то "дорогая и лучшая из всех, кто носит имя Берта", а иногда и "дорогая старушка моя". По отношению к своему малолетнему сыну, которого со временем жена начала таскать с собой по различным городам, оставшийся в одиночестве Альфред Крупп также не жалеет слов и пишет, сгорая от любви и нежности: "Передай жирный поцелуй моему Фрицу, жирный, как хорошо взбитые сливки".
Как-то мать сжалилась и отослала мальчика одного погостить у отца в Эссене. Альфред тут же пишет жене о своих впечатлениях: "Я нашел нашего Фрица милым как никогда, вчера он уплетал за обе щеки, словно матрос с затонувшего корабля. Наблюдая за ним, я получил несказанное удовольствие".
Короткие встречи неизбежно заканчивались расставанием, и Альфред вновь погружался в беспросветное одиночество, а его Садовый домик продолжал содрогаться от мощных ударов парового молота. Половицы скрипели под тяжелыми сапогами хозяина, но зеркала уже не разбивались, с оглушительным звоном падая на пол с туалетного столика Берты, потому что в этом странном жилище уже давно не было ни Берты, ни зеркал, ни других милых и нелепых вещиц из женской жизни, которая явно не прижилась там, где властвовали лишь сталь и пламя. "Я умираю от одиночества и мне очень плохо без тебя!" рвало стальное перо Круппа первоклассную почтовую бумагу в ночи, когда он пытался писать своей "лучшей из всех Берт" ещё одно безнадежное послание, вслепую выводя каждое слово: "Ich bin wirklich allein nichts wert u. mir ist schlecht zumute ohne dich".
Здесь дает знать о себе очень интересная закономерность: имя Берта в военной промышленности Круппа станет каким-то магическим, оно соединит в себе и страсть немецких романтиков, и знаменитые страдания юного Вертера по поводу несчастной, неразделенной любви к некой Шарлотте, и феноменологию Канта с её первопринципом в историческом самоопределении немецкого народа.
"Кто изучал историю стилей, - писал русский философ серебренного века В. Ф. Эрн, - того должно было всегда поражать глубокое и строгое соответствие между стилем данной эпохи и её скрытой душой. Насколько мы знаем историю, везде мы констатируем неизбежную потребность человечества бессознательно, почти "вегитативно", запечатлевать свою скрытую духовную жизнь в различных материальных образованиях. Одним из чистейших образцов самого подлинного запечатления духа в материи является средневековая готика... По башенкам, статуям, химерам, сводам, колоннам и ковровым vitraux готических святынь мы можем... проникнуть в самые глубокие тайники средневековой религии. И вовсе не нужно, чтобы эти материальные облачения духа известной эпохи или известного народа были непременно феноменом эстетическим, или, попросту говоря, были "прекрасны". Иногда и самое крайнее, отпечатлевшее в материи "безобразие" бывает точнейшею и нагляднейшею транскрипцией скрытых духовных реальностей...
Орудия Круппа с этой точки зрения являются безмерно характерными и показательными... Если рассматривать их "материю", то её строение окажется беспредельно тонким, замысловатым и - если можно так выразиться сгущенно-интеллектуальным".
Кто знает, какие тайны души самого Альфреда Круппа и членов его семьи, всего немецкого народа проявились именно в том, что самому разрушительному орудию, способному на многие десятки километров бросать на головы солдат многотонные бомбы, дали нежное женское имя Берта? Может быть, в разрывах снарядов крупповской одинокой душе слышались увеличенные в тысячу тысяч раз отзвуки разбитого зеркальца, упавшего с дамского столика в супружеской спальне в Садовом домике, и в этой ноте одиночества сплелись и вопли отчаяния юного Вертера, и многое, многое другое? Как знать? Как знать? Но если имя и есть миф, а миф, как утверждают современные философы, и есть действительность, то завораживающее душу бедного Альфреда Круппа божественное сочетание звуков - Берта - отразилось в дальнейшем в канонаде пушки-монстра, призванной мстить и за унижение в любви самого Круппа, и за многовековое унижение всех немцев в том числе.
Глава VI
Предвестие большой войны
Одиночество заставило Альфреда с головой уйти в работу. Постепенно фабрика заменила ему семью, и в моменты откровений он писал: "Я смотрю на своих рабочих как на собственных детей, чье воспитание - источник искренней радости хорошего родителя".
Однако незначительных заказов, поступавших из небольших немецких государств, таких как Бавария, Брауншвейг, Ганновер, и нескольких заказов, сделанных египетским правительством, было явно недостаточно, чтобы эссенская сталелитейная фабрика могла заниматься только производством пушек. Самыми невыгодными оказались небольшие заказы, полученные от прусского государства.
В письме от 19 января 1859 года Крупп в отчаянии писал своему парижскому представителю: "Хотя я и проявляю некоторый интерес к вопросу производства орудий, но я должен сказать, что меня давно увлекает идея прекращения производства оружия. Само по себе это производство не очень выгодно, особенно, если заниматься им так, как это делал я. Часто произведенные мною образцы не выходили за рамки опытных экземпляров, что было и невыгодно и неинтересно для меня, так как это мешало выполнению других заказов".
Прусская армия упрямо держалась за старую технологию и сделала заказ на бронзовые орудия для восьмидесяти батарей, причем заказ был передан конкуренту, что и заставило Альфреда сделать горькое признание в том, что отныне он собирается заняться "более выгодным в финансовом отношении производством колесных бандажей локомотивов, а также винтовых валов пароходов". Отныне он решил посвятить свою деятельность "исключительно мирным целям". Но этим благим намерениям так и не суждено было осуществиться. Судьба Круппа была предопределена свыше, и в его планы неожиданно вмешалась большая политика. Смертоносное ремесло Альфреда оказалось востребованным куда больше, чем мирное производство ободов для колес железнодорожных вагонов.
Дело в том, что в достопамятный день 24 июня 1859 года в Италии более трех сот тысяч человек столкнулись лицом к лицу в смертельной схватке. Боевая линия тянулась на пять миль, и сражение продолжалось более пятнадцати часов.
Вот каким предстает перед нами, благодаря очевидцу, самое начало грандиозной битвы при Сольферино: "Погода чудная, и ослепительное солнце Италии играет на блестящих латах драгун, улан и кирасир.
Австрийцы в полном порядке идут по ровным, свободным дорогам. В центре этой плотной движущейся массы в белых мундирах развиваются желтые с черным знамена с германским императорским орлом".
Но это лишь начало спектакля, лишь подготовка необходимой театральной декорации. А вот описание самого представления: "Австрийцы и французы топчут друг друга ногами, дерутся на окровавленных трупах, убивают врагов прикладами и распарывают саблями или штыками животы; это исключительно резня, борьба диких зверей, обезумевших от потоков крови; даже раненые отчаянно защищаются: у кого нет оружия, тот хватает за горло врага и рвет его зубами... Эскадрон кавалерии несется во весь опор: лошади давят подковами мертвых и раненых; одному оторвало челюсть, другому размозжило череп, третьему, которого можно было ещё спасти, раздробило грудь. Ржание лошадей, проклятия, крики бешенства, рев и стон страданий оглашают воздух.
Тут артиллерия мчится за кавалерией, прокладывая себе дорогу по телам убитых и раненых: мозги вытекают из черепов, люди и трупы раздавлены, земля пропитывается кровью, и вся равнина усеяна клочками и членами человеческих тел.
Французские войска взбираются на возвышенности и с дикой отвагой карабкаются на холмы под градом австрийских пуль и бомб.