Журнал 'двести'. 'Двести' (No A, август 1994)

   СТРУГАЦКИЙ: Да, это на мой взгляд, классический фантастический реализм, как я себе его представляю или реалистическая фантастика, если вам будет угодно. То есть, это по сути дела, реалистическая повесть, пронизанная фантастическими элементами.
   БЕРЕЖНОЙ: Нельзя конкретнее хотя бы тему назвать? Или намеком определить какие-то границы фантастичности, реалистичности - в чем именно они заключаются? И вообще рассказать о романе более конкретно, чем вы сделали это?
   СТРУГАЦКИЙ: Дорогой Сережа, давайте поступим таким образом. Когда роман выйдет, мы встретимся с вами и вы мне зададите вопросы, которые касаются романа имярек под названием таким-то, который вот вышел в журнале "Звезда". Что я думаю по поводу этого романа, как читатель? И мы тогда сможем затронуть многие вопросы, которые вас интересуют. Одновременно будет соблюдена и форма и не пострадает содержание.
   БЕРЕЖНОЙ: Борис Натанович, насколько я вас знаю, то это соблюдение псевдонима вы сможете выдержать только до следующего "Интерпресскона", потому что роман наверняка пойдет в номинации на "Бронзовую Улитку", а самому себе вы ее давать не будете.
   СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, Сережа, это кажущийся казус, потому что трудность возникнет только в том случае, если, по-моему мнению, этот роман окажется действительно лучшим за год.
   БЕРЕЖНОЙ: Ну, вообще хорошее положение... Может появиться что-то лучшее?
   СТРУГАЦКИЙ: Если кто-то, по-моему мнению, напишет более сильное произведение, я не дрогнувшей рукой дам премию ему...
   НИКОЛАЕВ: Мне кажется, что нельзя вставлять ваш роман в список, ведь вы единственный член жюри... Дабы не подвергать вас никаким возможным упрекам, даже чтобы повода не подавать...
   СТРУГАЦКИЙ: Ни в коем случае МОЙ роман вставлять нельзя, но роман Иванова, Петрова, Водкина почему же же не вставить в список?
   НИКОЛАЕВ: Нет, Борис Натанович, я тут какое-то несоответствие четко вижу. Если это ваш роман, то вы не должны его оценивать. Даже если он под псевдонимом.
   СТРУГАЦКИЙ: Как вы хороши! Значит, роман, написанный Аркадием Натановичем под псевдонимом, можно было вставлять в список?
   НИКОЛАЕВ: Да, конечно. А вас спрашивали между прочим. Потому что у нас были списки одни - и по "Бронзовой улитке" и по "Интерпресскону". Теперь по спискам для "Интерпресскона" ваш роман под каким бы то ни было псевдонимом наверняка будет вставлен, к сожалению я еще не читал романа чтобы быть абсолютно уверенным. А вот в номинации по "Бронзовой улитке" ваш роман просто не должен вставляться. Потому что для автора свой роман самый лучший без всяких вариантов, всегда.
   СТРУГАЦКИЙ: Это глубокое заблуждение.
   НИКОЛАЕВ: Для настоящего Автора, мне кажется, так должно быть всегда, и только так.
   СТРУГАЦКИЙ: Вы ошибаетесь, Андрей.
   НИКОЛАЕВ: Я не ошибаюсь, и вы это подтвердили на прошлом "Интерпрессконе". Свое оно всегда лучше, чем чужое. Объективно так. Лучше.
   СТРУГАЦКИЙ: Не правда. Я никогда так не говорил, просто потому что я не мог этого говорить. Это неправда.
   НИКОЛАЕВ: Я не говорю, что вы это говорили.
   СТРУГАЦКИЙ: Вы сказали, что я это подтвердил. Я не подтвердил этого.
   НИКОЛАЕВ: Вы подтвердили не словами, а поступками.
   СТРУГАЦКИЙ: Какими?
   НИКОЛАЕВ: Да тем, что не дали премию самому себе. Сказали, что повесть Ярославцева лучше остальных повестей в номинациях. Конечно же лучше для вас.
   СТРУГАЦКИЙ: Андрей, я видимо не ясно выразился. Я попытаюсь выразится ясно. Может быть еще кто-то понял меня так же неверно, как и вы. Я отказался давать награду Ярославцеву, не только потому, что как бы кровно заинтересован в этой вещи, не потому, что эта вещь на столько-то процентов моя, а на столько-то - Аркадия Натановича, а потому что она оказалась лучшей. Она оказалась лучшей в том списке, который вы представили. Поймите, что если бы там были "Омон-Ра" или "Послание к коринфянам" я бы спокойно дал "Улитку" одному из этих произведений.
   НИКОЛАЕВ: Вы уверены?
   СТРУГАЦКИЙ: На сто процентов. Здесь для меня нет никакой проблемы. Ваше представление о том, что всякий нормальный автор считает свое произведение лучше всех других, есть просто заблуждение.
   НИКОЛАЕВ: Не всех других вообще в мировой литературе. А в данном текущем моменте среди определенного круга авторов, безусловно...
   СТРУГАЦКИЙ: Совершенно необязательно.
   НИКОЛАЕВ: А для чего тогда писать, если ты не хочешь написать лучше других?
   СТРУГАЦКИЙ: Не правильно поставлен вопрос. Не "для чего?", вы можете спросить, а "почему?". Я отвечу. Потому что лучше не получается. Я и рад бы написать лучше, но не получается. Ну не могу я написать лучше Рыбакова. Что мне остается теперь делать: застрелиться, повеситься?
   НИКОЛАЕВ: Стараться написать лучше.
   СТРУГАЦКИЙ: Обязательно надо стараться. Данный роман не получился лучше, надо делать новые попытки.
   НИКОЛАЕВ: А если сам автор доволен своим романом, ведь автор в большинстве случаев доволен своим произведением, то тогда наверняка считает, что написал лучше остальных. Вот, например, можно сравнивать "Монахи под Луной" и "Гравилет Цесаревича"... Так вот для Столярова "Монахи..." однозначно лучше, чем "Гравилет...", а для Рыбакова - наоборот. И взять любых равных авторов, каждый свое произведение будет считать лучшим.
   СТРУГАЦКИЙ: Андрей! Во-первых вы говорите от имени Рыбакова и Столярова, что неверно.
   НИКОЛАЕВ: Я образно сказал. Я мог сказать: писатели X и Y...
   СТРУГАЦКИЙ: И это неверно. Вы просто думаете, что если кто-то вымучил роман или повесть, то он считает это лучше всего, что по крайней мере написано было в обозримое время. Это неправильно. Ведь, если я больше всех на свете люблю своего сына, то это ведь не означает, что я считаю его лучше всех остальных молодых людей его возраста, которые меня окружают. Вовсе нет, хотя люблю я его больше всех. Вы не чувствуете сходства?
   НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, я уже думал на эту тему. Да, вот, мои дети очень красивы и для меня, подчеркиваю - для меня, они всегда будут лучше. И если передо мной поставят десять мальчиков и нужно будет дать приз моего имени самому лучшему, то как вы думаете кому я его дам? И тут тоже самое, ставят десять лучших мальчиков, десять произведений. И просят вручить премию самому лучшему...
   СТРУГАЦКИЙ: Да неправильно вы ставите вопрос. Если перед вами поставят десять мальчиков и скажут вручить приз самому любимому, то тогда вы, конечно, должны его дать своему сыну, но если вы должны дать приз самому лучшему...
   НИКОЛАЕВ: Все равно...
   БЕРЕЖНОЙ: Всех мальчиков нужно согнать в Гамбургский трактир, чтобы они там пороли друг друга...
   СТРУГАЦКИЙ: Я здесь с Андреем не согласен, хотя наверное, такая точка зрения тоже имеет право на существование. Но, я думаю, что свое произведение может быть самым любимым и в то же время автор прекрасно понимает, что Иванов написал роман более элегантный, а Петров написал роман более увлекательный, а Семенов написал роман более свежий по идее. Хотя самым любимым, самым выношенным, самым мучительно-любимым конечно является свой роман. Одно другому абсолютно не противоречит.
   НИКОЛАЕВ: Все равно мне кажется, хотя я уже не член номинационной комиссии, что все-таки не стоит ваш роман, под псевдонимом или нет, включать в список на премию, где вы единственный судья.
   СТРУГАЦКИЙ: Андрей, вот это как раз решает номинационная комиссия. Я могу сказать, что если она не сочтет необходимым вставить этот роман в список, я, хотя и обладаю таким правом, вставлять его, конечно не буду. Но, если эта номинационная комиссия сочтет необходимым вставить, я буду оценивать этот роман точно так же как остальные. Совершенно объективно. И хотя этот роман будет самым моим любимым, это не означает, что я сочту его самым лучшим. Если я не сочту его самым лучшим, тогда никаких проблем не будет...
   НИКОЛАЕВ: А если сочтете?
   СТРУГАЦКИЙ: Вот если сочту, тогда я так и скажу, точно также как в случае с Ярославцевым. Скажу: "Ребята, к сожалению самым лучшим среди тех, которые были поданы в списке, мне показался вот этот роман, но ему я дать премию не могу по этическим соображениям." Вот и все.
   НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, но отказ давать премию - это, по сути, вручение премии. Премию "Бронзовая Улитка" за 1993 год по номинации "повести" получил Ярославцев. Хотя номинально вы ее ему не дали, и сама статуэтка осталась у оргкомитета, но все это восприняли именно так. Все, свершился факт и никак иначе. Я вам предлагаю такой вариант: вот идут списки по "Интерпресскону" и по "Улитке", так вот список, который предоставляется вам идентичен, кроме одного пункта - в него не вставлен роман Стругацкого.
   СТРУГАЦКИЙ: Андрей, я ничего против такого варианта не имею. Пожалуйста. Я свое отношение к этой проблеме, по-моему, исчерпывающе изложил.
   БЕРЕЖНОЙ: Борис Натанович, вы не вполне последовательны. Если уж строго хранить тайну псевдонима, то тогда не надо было говорить, что в десятом номере "Звезды" выходит ваш роман. Мы же увидим...
   СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, обещают в журнале одно, а получается совсем другое. Если появится необходимость формально отболтаться, то формально отболтаться можно будет всегда. Сережа, как вам объяснить ситуацию? Я не раскрываю псевдоним, не потому что хочу действительно скрыть свое авторство. Я это делаю из соображений этических. Нет такого писателя Борис Стругацкий, нету. Писатель есть Аркадий и Борис Стругацкие, есть такой вот писатель. К сожалению, он больше не пишет. Писатель Борис Стругацкий не существует так же, как не существует писатель Аркадий Стругацкий. Есть переводчик А.Стругацкий, есть публицист А.Стругацкий, есть эссеист А.Стругацкий, но писателя А.Стругацкого нет, есть писатель С.Ярославцев. Это наша договоренность, которой уже, наверное, тридцать лет. Я не хочу эту договоренность нарушать. Я понимаю, что она давно уже потеряла смысл, который имела, когда мы оба были живы и когда нам было чрезвычайно важно выступать в едином строю, всегда вместе. Сейчас это как бы соблюдение некой формальности. Так вот пусть эта формальность соблюдается. В нашей жизни ведь много формальностей, которые мы соблюдаем, не потому что они рациональны, необходимы, просто мы испытываем некую потребность в этом. Встречаясь с негодяем вы говорите ему: "Здравствуйте". Хотя на самом деле вовсе не здоровья вы ему желаете, а чтоб он поскорее сдох, и мучительной смертью. Но соблюдая формальность вы говорите ему: "Здравствуйте", то есть: "Будьте здоровы". Очень много таких формальностей, я взял пример, лежащий на поверхности.
   БЕРЕЖНОЙ. Борис Натанович, вы приняли решение сохранить тайну псевдонима, в такой же степени, в которой сохранялся псевдоним "С.Ярославцев" до того, как скончался Аркадий Натанович. Не кажется ли вам, что это решение вступит в жесткое противоречие с интересами издателей, которые будут этот роман публиковать?
   СТРУГАЦКИЙ: Безусловно. Я уже имел честь обсуждать эту проблему с несколькими интервьюерами. И помнится, самое умное, что я сказал по этому поводу, звучало примерно так: "Это даже интересно". Вот посмотрим, кто из издателей возьмет этот роман, не потому что он написан человеком с известной фамилией, а потому что роман ему понравится, потому что он сочтет его "проходимым". Хотя я прекрасно понимаю, что для каждого издателя это будет известная потеря. У меня уже были случаи, когда заграничные переводчики вежливо уклонялись от высокой чести переводить данный роман, когда узнавали, что псевдоним - необходимое условие. Так что я еще не знаю, что ответят мне те издатели, которым я передал роман. Хотя один из издателей вполне резонно сказал: "Естественно мы будем сохранять тайну псевдонима, но не можем ведь запретить любому лоточнику поставить на вашу книжку табличку "Роман Б.Стругацкого под псевдонимом таким-то". Так что я и тут особой проблемы не вижу.
   НИКОЛАЕВ: Извините, а такой вот нескромный вопрос (я прекрасно знаю, как вы на них реагируете). Вот вы удовлетворены опытом писания в одиночку, я правильно понял ваши слова, Борис Натанович? Это была разовая цель доказать себе, что "могу", либо вы себя только пробовали в новой ипостаси, чтобы затем продолжать и продолжать?
   СТРУГАЦКИЙ: Нет, я еще не начал ничего нового. И еще не знаю начну ли. Но главное все-таки для меня, что я доказал себе, что могу. Вот это - главное. Восемнадцать с половиной авторских листов - МОГУ. КАК могу, это уже другой вопрос, но отвечать на этот вопрос не мне.
   НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, а "Операция "Белый ферзь" отброшена вами?
   СТРУГАЦКИЙ: Честно говоря, я думаю о ней. И даже какие-то вещи придумал. Но я по-прежнему не уверен, что я возьмусь за нее.
   НИКОЛАЕВ: То есть текста еще вообще нет?
   СТРУГАЦКИЙ: Нет, текста нет. Существуют несколько электронных страничек в компьютере, но очень мало.
   НИКОЛАЕВ: Несколько - это пять, десять, двадцать или больше ста? Просто, если больше ста, то уж доделайте, чтоб не пропало.
   СТРУГАЦКИЙ: Нет, конечно нет. Несколько страниц. Я не помню, страниц пять, скажем. И это не текст. Это - все: эпизоды, идеи, отдельные фразы и т.д.
   БЕРЕЖНОЙ: Борис Натанович, я сейчас задам несколько странный вопрос. Насколько вам помогал писать этот роман Аркадий Натанович?
   СТРУГАЦКИЙ: Не знаю, я не могу ответить на этот вопрос. Я помню, один корреспондент меня как-то спросил: "Когда вы начинаете работу над новой вещью, вам как-нибудь помогают вот эти двенадцать томов, которые стоят на полке?" Я ему честно ответил, что я об этом ничего не знаю. Наверное, помогают. И Аркадий Натанович, наверное, как-то помогает. Но в сознании этого нет - это, наверное, лежит в подсознании, в сознании этого я не слышу.
   БЕРЕЖНОЙ: Спасибо.
   СТРУГАЦКИЙ: Хотя, конечно, неоднократно бывали случаи, и это я вспоминаю, когда я, фигурально выражаясь, кулаком стучал по столу при мысли о том, что если бы я был не один, то мы бы этот препон, этот затор, давно бы проскочили, а так я вынужден к нему снова, снова, снова бессильно возвращаться.
   БЕРЕЖНОЙ: Один вопрос, который уже не будет касаться непосредственно вашего творчества. В последнее время вышли несколько довольно значительных вещей, написанных членами вашего семинара, и писателей, которые работают в манере близкой реалистической фантастике, я имею в виду романы А.Лазарчука "Солдаты Вавилона", А.Столярова "Я - мышиный король".
   СТРУГАЦКИЙ: А он вышел уже?
   БЕРЕЖНОЙ: Да, он вышел в "Неве". И из тех романов, которые уже довольно давно вышли, но продолжают оставаться для нас новыми, это "Гравилет Цесаревич". Видно, что романы очень разные и по концепции и по подходу, сейчас к ним добавился еще один роман. У вас нет впечатления, что Четвертая волна, к которой мы относим и вас, вышла на некий рубеж, когда создаются основополагающие книги, когда создаются книги не роста, а книги зрелости.
   СТРУГАЦКИЙ: Опять же, я сошлюсь на интервью, которое я давал сравнительно недавно, когда был стандартный вопрос: "Кто является моим любимым учеником?" - Я как всегда ответил, что у меня нет любимчиков, я всех люблю. Тогда же я сказал, что очень много жду от этой молодой поросли, которую вы назвали Четвертой волной. Я жду прорыва в новое литературное пространство. Названные вами романы все хороши, любой из них достоин приза, любой из них десяток лет назад составил бы имя автору и вызвал бы бурление в среде читающей интеллигенции, но не один из них не является, как мне кажется, прорывом в новое литературное пространство. Очень трудно объяснить, что я имею в виду. Коль скоро речь идет о фантастике, то на моей памяти прорыв в новое литературное пространство начал Иван Ефремов "Туманностью Андромеды", а довершила целая группа писателей, среди которых, я скажу без ложной скромности, немаловажную роль сыграли А. и Б. Стругацкие. Вот эти шестидесятники, ворвались в совершенно новый фантастический мир, которого раньше в России не знали. Вот они создали это новое литературное пространство. Называйте это как хотите. Они писали вещи совершенно не похожие на то, что было за десять и даже за пять лет до них. Пусть литературоведы решают в чем принципиальная разница между фантастикой шестидесятников и фантастикой там пятидесятников. Я интуитивно эту принципиальную разницу чувствую. И вот в дальнейшем второе, третье, потом и четвертое поколение расширяли это литературное пространство, открывали там новые ниши, новые и новые возможности, вырубали там леса, останавливали реки, строили города, создавали совершенно новые миры по совершенно новым принципам, не виданным в двадцатые-тридцатые годы. Ну а то, что наблюдаем мы сейчас - это продолжение пока еще освоения все того же открытого в начале шестидесятых годов фантастико-литературного пространства. Я не вижу пока еще ни одной вещи, которая прорвалась бы куда-то еще дальше. Все это пока только в большей или меньшей степени, лучше или хуже, но продолжает уже создавшиеся в шестидесятые и последующие годы традиции. Я не знаю, ответил ли я на ваш вопрос. Но интуитивно я воспринимаю это таким вот образом. Я очень много ждал от романа Лазарчука "Солдаты Вавилона", (тут "неблаговидную" роль сыграл Андрей Михалыч Столяров, который очень мне этот роман расхваливал и все время говорил, что это нечто принципиально новое), но я не увидел принципиально нового. Я увидел добротный мощный роман, написанный человеком с великолепным воображением, который в совершенстве овладел всей методикой предшествующего поколения писателей. Но я не увидел в этой вещи прорыва в новое пространство. Это все состоит из элементов того, что мы уже проходили. Упаси Бог, это неплохо! Ни в коем случае я не хочу сказать, что Лазарчук написал роман слабый, вторичный. Наоборот - роман превосходный, и миллионы людей прочтут его с наслаждением. Но прорывом в новое я назвать его не могу. Я не могу назвать такого примера ни за этот год, ни за год-два предыдущих, хотя написаны были превосходные романы. Я не считаю, что и тот роман, который сделал я, является прорывом в новое, это тоже отработка старых материалов, старых методик, старых принципов. Если бы я знал, в чем состоит новая методика, я бы, конечно, ее уже давным-давно применил. Но я надеюсь, у меня такое ощущение, что вот-вот должно возникнуть новое направление. Ощущение есть: ситуация созрела, писатели есть, созрели, мне кажется, новые методики, но еще пока никто не удосужился их обнаружить. Может быть - не сумел, не знаю.    БЕРЕЖНОЙ: Вот этот прорыв шестидесятых годов, он был связан с тем, что исчезли многие ограничения, и, по всей видимости, следующий прорыв тоже будет связан с тем, что у фантастики будет большая степень свободы. Возможно ли это вообще?
   СТРУГАЦКИЙ: Мне не кажется эта аналогия правильной, потому что у современного литератора достаточно степеней свободы. Сегодня литератора не ограничивает никто, кроме его собственных, находящихся внутри него, ограничений: эстетических, этических, может быть, мировозренческих. Если есть ограничения, то связаны они у автора с его предысторией, с его биографией, с его представлениями о том, что в литературе хорошо, что плохо и так далее. Внешних ограничений нет. Перед шестидесятниками стояли внешние ограничения и, когда эти ограничения рухнули, действительно хлынуло половодье. Все, что люди держали в себе, копили, все свои представления, какой литература должна быть, а какой нет, все это сразу же взорвалось: появилась новая фантастика. Сейчас внешних ограничений нет. Сейчас прошло уже почти десять лет, как внешние ограничения фактически исчезли.
   Должен сказать, когда я писал свой роман, я чувствовал себя неописуемо свободным. Я мог позволить себе все, что хотел. Все ограничения, которые я ставил перед собой, были моими личными ограничениями. Никаких социальных ограничений, никакой внешней цензуры не чувствовалось. Это, между прочим, очень новое ощущение, странное. Но молодежь наша успела в этой новой ситуации написать по два, по три-четыре романа, так что для них тут ничего нового нет. Но вот прорыва пока тоже нет.
   НИКОЛАЕВ: А вы не боитесь, что прорыв совершат новые люди, которых вы не знаете даже. Что это будет не прорыв Столярова, Лазарчука, Рыбакова, Штерна, а совершенно незнакомых новых людей, и пойдут они не в ту сторону, в которую вы все-таки подсознательно надеетесь и ждете?
   СТРУГАЦКИЙ: Андрюша, я не только не боюсь (бояться тут абсолютно нечего), но я почти уверен, что так и произойдет. И самое неприятное в этой ситуации будет то, что прорыв состоится и - не будет нами узнан.
   НИКОЛАЕВ: Может он есть уже, просто мы его пока не видим?
   СТРУГАЦКИЙ: Нет. Понимаете в чем дело, когда возникла фантастика шестидесятых, читатели приняли ее на "ура", а литературная критика, даже самая что ни на есть либеральная, приняла ее в общем-то в штыки. Потому что она была воспитана в представлении сороковых-пятидесятых годов, и вот это новое казалось им нелепым, неправильным. Собственно, что новое произошло? Реализм вошел в фантастику. До шестидесятых годов в фантастике не было реализма. Каждое фантастическое произведение представляло собой, по сути дела, хуже или лучше написанный учебник жизни. Вот это правильно, это не правильно. Черное-белое. Хорошие - плохие. Это были такие плакатики. И вот в шестидесятые в фантастику ворвался реализм, живая жизнь в том виде, в каком она на самом деле существует. Это далеко не всем понравилось. Должно быть, что-то подобное происходит сейчас. Вот, например, я с большим интересом, нет, с интересом не то слово, но с любопытством наблюдаю как фэнтези завоевывает рынок. Ведь сейчас читателей и любителей фэнтези, наверное больше, чем любителей так называемой жесткой фантастики. Может быть фэнтези и есть новое. Но тут дело в том, что фэнтези хорошо освоена на Западе...
   НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, а вам не кажется, что под то, что вы сказали, очень хорошо попадает роман Звягинцева. С одной стороны критика категорически не принимает этот роман, и вы как критик тоже не принимаете...
   СТРУГАЦКИЙ: Нет, беда в том, что я не принимаю это как читатель.
   НИКОЛАЕВ: А вот читатели проголосовали за его роман... Не просто так, не фанаты-звягинцы вручили ему премию, а именно те же люди, что дали впоследствии премию "Гравилету". Неужели это не настораживает? Может быть роман Василия Звягинцева это и есть прорыв?
   БЕРЕЖНОЙ: Если бы в том году был "Гравилет", Звягинцев, скорее всего, премию бы не получил...
   НИКОЛАЕВ: Не факт.
   СТРУГАЦКИЙ: Андрей, ну, что касается Звягинцева, то я не вижу в нем ничего нового, в этом романе. Я не о частных недостатках говорю... Главным недостатком романа является полное отсутствие в нем нового.
   НИКОЛАЕВ: Это вам так кажется, Борис Натанович...
   СТРУГАЦКИЙ: Нет, нет, нет, нет! Когда литературные критики не принимали, скажем, ранних Стругацких или раннего Гансовского, они не отрицали новизну, они прекрасно понимали, что, да, вот пришли писатели, которые пишут не так, как Немцов, Казанцев, Охотников. Они понимали, что это написано по-новому. Им эта новизна не нравилась. Вот ведь в чем все дело. Не нравилась новизна. Они не считали, что фантастика должна быть реалистична. Если уж Тынянов - Тынянов! - упрекал Алексея Толстого за то, что его Марс слишком реалистичен!.. Тынянов! Величина номер один в нашей литературной критике! Так что вы хотите от среднего рядового критика, пусть даже самого добросовестного и либерального... Вот другое дело, что я плохо знаю фэнтези, я не люблю этот жанр... Может быть, там происходят какие-то совершенно новые, неизвестные ранее процессы? Но об этом я просто судить не берусь. Что же касается реалистической фантастики, то повторяю: нет главного - нет новизны. Все это... Ну, это знаете как после... я даже не знаю, какой пример... как после "Отцов и детей" Толстой пишет "Войну и мир". Великое произведение, гениальное, замечательное, но это не есть прорыв в новую литературу! Эта тот же самый, так называемый, критический реализм, ничего принципиально нового здесь нет. Вот когда появляется "Мастер и Маргарита" вот тут самый заскорузлый критик понимает, что возникло нечто новое, не было такого раньше! Нет, конечно, спохватываются, что Н.В.Гоголь в такой манере работал когда-то, но тем не менее, сегодня это совершенно новый род литературы - очень нехарактерный, очень нетипичный, ни на что не похожий... Вот я чего-то аналогичного жду... А сейчас все пишут добротные и даже прекрасные романы в одной и той же, если угодно, фантастико-реалистической манере. По одному и тому же принципу. Нарушение этого принципа не происходит. Это и хорошо, и плохо...    НИКОЛАЕВ: А повесть Александра Щеголева "Ночь навсегда"? Про мальчика с придуманной психологией?
   СТРУГАЦКИЙ: Нет, это просто хороший фантастический детектив... Причем, фантазирование идет в самой неожиданной области - в области психологии, там, где, казалось, фантазировать нельзя - а, оказывается, можно...
   НИКОЛАЕВ: Так разве это не прорыв? Раз "казалось нельзя, а оказывается - можно", так не есть ли это что-то новое?
   СТРУГАЦКИЙ: Ну, может быть, Андрей. Не берусь спорить, не берусь... Может быть, это какие-то проблески нового, возможно... Вещь не тривиальная. Щеголев вообще идет какой-то такой СВОЕЙ тропкой. Он, казалось бы, использует старую методику и старые манеры, но все время очень по-своему это у него получается. С "Любви зверя" это началось. "Любовь зверя" очень странная вещь, она стоит сбоку, она не mainstream, она, так сказать, ближе к какому-то берегу, какому-то флангу mainstreama. Очень оригинальная вещь. Черт его знает, может быть Щеголев и, будет первым человеком, который совершит некий прорыв. Пока в нем старого больше. Но может быть, если бы в нем было больше нового, я бы его как раз и отверг.
   НИКОЛАЕВ: Хорошо, прозу Тюрина вы отвергаете большей частью.