Страница:
Я не знаю. В конфликт вовлечено столько безусловно уважаемых мною (да и только ли мною?) людей, что поддерживать любое однозначное решение - все равно резать по живому.
Надо думать. Надо спорить. Надо выслушивать всех, кто имеет что сказать. А еще надо помнить простенькую формулу одного из героев Стругацких:
"Главное в нашем положении - не совершать поступки, которых мы потом будем стыдиться".
8 июля 1994
Борис ШТЕРН
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
Уважаемые оберхамовцы!
Как говорится, первый раз пишу в стенгазету и очень волнуюсь - а вдруг не напечатаете?
Прочитал "Оберхам" о "Сидорконе-94". Бережной и Николаев попросили высказаться: мол, твое мнение, которое, и все такое. У меня нет никакого желание участвовать в литературных разборках, я уже один раз участвовал в заочной дискуссии с "молодогвардейцами", которую организовал Андрей Лубенский лет десять назад. Ощущение: "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки". Но сейчас высказаться придется, все-таки мои друзья и хорошие знакомые чего-то делят, а я в стороне. Надо чего-то сказать.
Доклад Андрея Столярова не пришелся мне по душе. Война с "Молодой гвардией" закончилась. И совсем не "нашей" победой - прав Щеголев просто вопрос оказался исперчен. "Молодая гвардия" вдруг надулась, превратилась в ВТО, еще надулась, еще... и лопнула. Что дальше? Начнем бить друг друга? Не хочу. Я вне схватки. Не "под", не "над", а "вне". Тезис о главенстве "художественности" неубедителен. Что в этом термине? Искренность, раскованность, фантазия, писательское мастерство - слишком много чего в этом термине, он очень размыт, чтобы тащить его в краеугольные камни. Столяров это прекрасно понимает, делает оговорку, что он это прекрасно понимает, и все-таки тащит в фундамент вместо камня этот кусок художественного льда. Вода польется. Толстой говорил о главенстве в искусстве "религиозности" - не в смысле церковных верований, а в том, что писателю хорошо бы "иметь бога в животе". А Пушкин что-то еще говорил про "чувства добрые он лирой пробуждал". Еще писателю должны быть присущи "человечность" и "порядочность". Зачем пинать многострадальную "Аэлиту", остающуюся-таки главным российским призом (пусть и не без проколов), и зная тех хороших людей из "Уральского следопыта", которые так много сделали для российской фантастики? Запальчивая фраза "плохой писатель - как правило, плохой человек" - не добрая, не писательская, не юмористическая, не художественная. Не игроцкая. Оскорбление Щеголеву из той же оперы.
Вот что еще. Посмотрел я зимой по ТВ заседание питерского семинара. Позвонил мне Боря Сидюк, - включи, говорит, телевизор. Включил и стал с приятностью обозревать знакомые все лица. И вдруг снизошло на меня какое-то отрезвление (хотя я больше года уже не пью).
- Ребята! - сказал я в телевизор. - Посмотрите на себя! Седые бороды и лысины, всем за тридцать, под сорок, за сорок, если не под пятьдесят... О чем вы?! Поэт в России больше или меньше чем поэт? Стыдоба, господа! Вы уже сложившиеся писатели, что вас так тянет на эти семинары, учебы, лекции, обсуждения, выяснения? Вообще-то, оно бывает интересно, на кухне есть о чем поговорить, но... сцены, трибуны, президиумы... а тут еще по ящику, привселюдно!
Я это сказал, но меня конечно не услышали.
Уместен в той передаче был лишь Борис Натанович - он вел семинар, был при деле, работа у него такая была в тот момент, кадры из его фильма показывали; но и к Борнатанычу вопрос возник: а есть ли смысл в таком вот семинарстве для взрослых умудренных людей? Может быть, пригласить молодых красивых двадцатилетних, которым ой как нужно посеминарить, людей послушать, себя почитать. Если же молодежный семинар Стругацкого семидесятых годов трансформировался в клуб (пусть элитарный клуб), то так и назваться - клуб. Опять же, мельканье в ящике противопоказано даже элитарным клубам, даже членам ПЕН-Клуба - вспомните заседание Битова, Пьецуха, Искандера и какого-то толстожопого официанта в белых перчатках с какими-то ананасами. Куда-то эта передача исчезла.
Ну-с, показались по телевизору, теперь будем призы делить. А как их делить - гамбургский счет в литературе невозможен (прав Бережной), борцовское сравнение Виктора Шкловского неудачно, потому что борцы, приезжая в Гамбург, именно _боролись_ между собой и выявляли сильнейшего; а писателям что ж делать? Выявляют все-таки читатели (критики для этого тож существуют - уроды). Вот и создается бюрократическое, нехудожественное "Положение о профессиональной литературной премии "Странник" - семь разделов с оговорками, пояснениями и системой определения лидеров с логарифмической таблицей. Я не смог осилить. Наверное, положения о сталинских премиях писались веселее.
Не знаю, не знаю... Что-то я разворчался, разбрюзжался. В одной литературной дискуссии один дискуссер сказал, что "литература - важное государственное дело", другой тут же возразил: "литература - дело глубоко личное". Я полностью на стороне второго оратора. Вообще, что нужно писателю, который придерживается этой точки зрения? Не очень много - достаточно одной удачной страницы в день (а это трудно). Чтоб писалось. Еще нужна своя комната - плохо, если негде писать. У меня есть. Нужно каждый день обедать и ужинать (я могу без завтрака). Это, в общем, решаемо. Что еще нужно для такого личного дела как литература?.. Общение с друзьями - на кухне. Вот что еще: нормальный персональный компьютер! (У меня есть, хотя и ненормальный и неперсональный). Вот минимальные личные писательские заботы. Да, конечно, морока с издателями тоже входит в писательство - уроды, ненавижу! Все издатели - уроды; кроме красивых женщин. Ну что ж, надо годами искать и находить своего издателя (лучше, чтобы издатель был пьющий и непишущий).
А вот семинары, комиссии, доклады, президиумы - это все от лукавой общественно-государственной деятельности. Что заботит Андрея Столярова? Исходя из его доклада, самые начальные строки, вступление: "завершился романтический деструктивный этап развития российской фантастики", "начался новый этап конструктивного реализма", "возникает новый мир фантастики", "зависит не только будущее фантастики, но и во многом творческая судьба каждого автора" - Столярова заботит _развитие фантастики и творческая судьба каждого автора._ Я правильно процитировал, правильно понял? Это и есть государственный подход, государственные слова: развитие, завершился, этап, будущее. Столяров говорит" "надо развивать фантастику", я говорю: "не надо ее развивать, сама как-нибудь". Столярова заботит творческая судьба каждого автора ну, я тоже не людоед, и всегда рад помочь чем могу хорошему автору, но считаю, что творческая судьба автора - дело рук самого автора, никто за него ничего не напишет. (Помогать автору надо как-то конкретно, индивидуально, на бытовом кухонном уровне - лекарств принести, трояк (?!) одолжить, доброе слово замолвить. Как ветшают слова: привычный фразеологизм "одолжить трояк" давно в прошлом!")
Вот разница в позициях. Государственный подход к литературе ведет к группировкам, дракам, ссорам и к сжиганию чучел. Личный подход - помогает избегать все вышеперечисленное.
Вот свежий поучительный случай для "Оберхама". Три года назад в Украине демократы ввели ежегодную премию (очень небольшую, но все же) для лучшего "русскоязычного" писателя. Комиссия была самая демократическая, себе не присуждали. Первый раз премию присудили Феликсу Кривину. Понятно. Второй год - покойному Виктору Некрасову (правда, возникает некий трансцендентальный вопрос: а что скажет кремирова... извиняюсь, премированный? - но ладно), потом собрались было присудить Чичибабину и Владимиру Савченко (все понятно), как вдруг состав комиссии изменился, демократам надоело комиссарить, пришли другие люди и выбрали лауреатами следующих писателей: Югова, Омельченко и Губина. Кто-нибудь из вас слышал о таких писателях - не то, чтобы читал, но слышал ли? Кто они? Как кто! - отвечу я, - именно писатели Югов, Омельченко и Губин и вошли в эту новую номинационную комиссию; то бишь сами себе премии и присудили.
Чтобы завершить эту неприятную тему, скажу, что, ни в коем случае не ссорясь с номинационной комиссией и жюри премии "Странник" (Лазарчук, Рыбаков, Геворкян, Лукин, Успенский - друзья; Стругацкий, Булычев, Михайлов - уважаемые мэтры), я заранее отказываюсь от возможного внесения моих произведений в номинационные списки "Странника" - не хочу участвовать в общественно-государственной деятельности. Можно сказать и так: "А тебя в эти списки никто и не вносит". Что ж, можно сказать и так. В этом смысле я хорошо понимаю Вадима Казакова - он вышел, я не вошел, а позиция у нас одна: "Все в той же позицьи на камне сидим" (Козьма Прутков). Привет, Вадим!
Теперь о более интересном. Предлагаю всей номинационной комиссии "Странника", а также Николаеву и Бережному, а также пожелавшим присоединиться писателям - всем, кого редакторы "Оберхама" решат пригласить - принять участие в буриме, которое я незамедлительно начинаю:
"ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ОТ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА"
(название рабочее)
1. НАЕДИНЕ С МУЖЧИНОЙ
Однажды после дождя известнейшая писательница-фантастка Ольга Ларионова с двумя полными хозяйственными сумками стояла на остановке автобуса, чтобы ехать в Дом ленинградских писателей, что на улице Шпалерной-17. Там должен был состояться а-ля фуршет по поводу вручения Станиславу Лему Нобелевской премии. Подошел автобус ненужного ей маршрута, и Ольга услышала крик. Оглянулась. К ней бежал невысокий мужчина в пальтишке, с тортом на вытянутых руках и с бутылкой водки в кармане, за ним гнались два офицера милиции и кричали:
- Задержите его, задержите!
Близорукая Ольга конечно не хотела вмешиваться в погоню за преступником, но человек с тортом был так похож на Чикатило, что Ольга все-таки исполнила свой гражданский долг - подставила ему ножку. Преступник упал прямо в грязь, где шляпа, где ноги, где торт - можно себе представить. Подбежавшие милиционеры дико взглянули на Ольгу и успели вскочить в отходящий автобус.
Автобус уехал.
Ольга осталась наедине с мужчиной.
2. КИЕВСКИЙ ТОРТ
Ольга осталась наедине с мужчиной.
Мужчина был такой же близорукий. Одной рукой он искал в луже свои очки, со второй облизывал размазанный "Киевский торт". Ольге было очень неудобно, очень смешно и очень страшно - мужчина вполне имел право дать ей пощечину за такие дела, а удрать от мужчины с двумя полными сумками не было никакой возможности. Наконец мужчина нашел очки, выбрался из лужи и, сжимая кулаки, посмотрел на Ольгу. Конечно, это был не Чикатило, но Ольге он поразительно напоминал кого-то.
- Пся крёв!!! - грубо по-польски выругался мужчина, и Ольга с ужасом узнала в нем самого Станислава Лема, нобелевского лауреата, на встречу с которым она направлялась в Дом Писателей с двумя хозяйственными сумками, в которых была всякая всячина для а-ля фуршета - тот же "Киевский торт", водка, закуска и так далее, - все это покупалось в складчину между советскими фантастами по десять долларов с рыла. Ольга начала извиняться и счищать с Лема остатки "Киевского торта". Оставим Ольгу Ларионову наедине со Станиславом Лемом, и последуем за милиционерами.
3. ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЛИЦИОНЕРОВ
Эти милиционеры были не совсем чтобы милиционерами. Это были приезжие милиционеры - один из Москвы, другой из Минска, их звали Борис Руденко и Юрий Брайдер, один - майор, другой - капитан милиции. Дело в том, что они тоже писали фантастику и тоже спешили на Шпалерную-17, чтобы принять участие в чествовании Станислава Лема, но случайно вскочили не в тот автобус. Упавшего в лужу пана Станислава они не узнали, но женщина, подставившая ему ножку, показалась им знакомой...
- Вроде, тетка из наших... - сказал Руденко.
- Похожа на Людмилу Козинец, - согласился Брайдер.- Зачем она подставила ему ножку?
- Но ты же сам кричал ей: "Задержите, задержите!"
- Ты тоже кричал.
- Я имел в виду "Задержать автобус".
- Я тоже имел в виду автобус.
- Значит, она нас не так поняла. Нет, это не Людмила Козинец. Людмилу я хорошо знаю. Это Ариадна Громова.
Так они гадали и не замечали, что едут не на Шпалерную-17, а делают круг на конечной остановке и возвращаются обратно - туда, где остались Лем и Ларионова.
4. ПАН СТАНИСЛАВ
Лем, как известно, по происхождению никакой не поляк, а наш львовский еврей, похожий на одессита Бабеля или на Романа Подольного. Поэтому Ольга моментально нашла с ним общий язык...
И так далее.
Итак: написано три главы, начата четвертая. С этого момента "Оберхам", если захочет, может продолжать нескончаемый фантастический роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о фенах, о фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах. Два непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про художественность! Художественность обязательна! Время действия - анохроническое. Сюжетные направления - разнообразные. Три небольшие главки от каждого автора - работа небольшая. После окончания романа все соавторы получают призы "Оберхама" - например, опечатанную оригинальной сургучной печатью бутылку водки с принтерной наклейкой в виде именного диплома. Роман первопубликуется в "Оберхаме". Редакция "Оберхама" осуществляет контакты с соавторами, утрясает, направляет, организовывает творческий процесс, очередность и т.д. Предлагаю пригласить _всех_ писателей-фантастов, с которыми "Оберхам" имеет контакты и которым симпатизирует. Предлагаю также пригласить пишущих ребят из фэндома - Бережного, Черткова, Казакова, доктора Каца, других. (Кстати, кто такой доктор Кац? Папа Ромы Арбитмана?.. Шучу, шучу, я знаю кто это. Это псевдоним Абрама Терца).
Те, кто не согласятся, естественно, останутся как и были "хорошими писателями и хорошими людьми".
Если идея реализуется, то для окончательной редактуры-подгонки-шлифовки-концовки текст буриме передать одному из авторов. Хотя бы и мне. Можно и не мне.
Номинационная комиссия буриме - Бережной, Николаев, Штерн (зиц-председатель). Да, пригласите в номинационную комиссию Вадима Казакова, обязательно! У нас будет строго, у нас вкалывать надо без всяких премий, ему понравится.
Оценили идею? Чем драться, лучше сообща буриме написать - там все и выясним.
Жму руку! Ваш
Штерн
18 июля 1994 года,
Киев
БЕСЕДЫ ПРИ СВЕЧАХ
ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ
(C) Андрей Столяров, 1994
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Борис Натанович! Ситуация в российской фантастике просто катастрофическая. Несколько лет назад мощный поток англо-американской литературы - в основном плохо изданной и еще хуже переведенной - смел буквально все. Все погребено, все, что было у нас, уничтожено. Читатель российской литературы не знает. Как вы полагаете, можно ли в такой ситуации говорить о каком-то существовании отечественной фантастики?
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: За те 30 - 35 лет, которые прошли с тех пор, как я впервые вообще задумался над положением дел в тогдашней советской, а ныне российской фантастике, мне приходится отвечать на этот вопрос не в первый раз. Уже неоднократно говорилось и о кризисе нашей фантастики, и о катастрофе, которая с ней произошла, и о бесперспективности фантастики в целом. Я с этим и раньше не был согласен, не согласен я с этим и сейчас. Я всегда говорил: российская фантастика существует и имеет перспективу до тех пор, пока живут и здравствуют талантливые российские фантасты. Слава Богу, они всегда у нас были, слава Богу, они есть у нас и теперь. Поэтому ни о какой катастрофе в российской фантастике и речи быть не может. Тот процесс, который вы так красочно описали, действительно имеет место. И действительно российским фантастам сейчас очень трудно публиковаться. Когда писателям трудно писать - это естественно. Это грустно, но это естественно. А вот когда им трудно публиковаться - это уже не просто плохо, это неестественно. Должен вам сказать, что российские фантасты находились в таком положении всегда. Лет десять назад опубликовать по-настоящему талантливое произведение мешала цензура. Сегодня опубликовать талантливое произведение нам мешает рыночная ситуация, когда вопрос об издании решают по сути дела коммерческие структуры. Именно коммерческие структуры уверены в том, что они точно знают читательский спрос, именно они заявляют, что русскоязычную литературу покупать и читать сейчас никто не будет, именно поэтому вал названной вами англоязычной фантастики и захлестнул наши прилавки. Между прочим, то обстоятельство, что вал этот возник и обрушился, имеет отнюдь не только отрицательную сторону. Не забывайте, что благодаря именно решительному вторжению рынка в книгоиздательство наш читатель, наконец, познакомился с теми произведениями и с теми авторами, о которых он раньше знал только понаслышке и с которыми он встречался ранее только в самопальных, самиздатовских, зачастую бездарных "студенческих" переводах. А сейчас мы познакомились наконец с Орвеллом, мы прочитали полного Уиндема, мы знаем теперь неурезанного Шекли. Всего лишь десять лет назад ни о чем подобном и мечтать не приходилось. Но, разумеется, нет добра без худа - это общий закон природы, и поскольку, согласно Старджону, 90% всего на свете - дерьмо, то и 90% публикуемой у нас сейчас, издаваемой и продаваемой англоязычной фантастики - это явное барахло. Но зато и оставшиеся 10% читатель имеет возможность получить и - читает. Конечно, положение российского писателя сейчас не веселое. Однако же так было всегда. Надо потерпеть. У меня такое впечатление, что нынешний читатель иностранщиной уже объелся. У меня такое впечатление, что вот-вот должен наступить перелом, и книгоиздатели, наконец, поймут, что англоязычная проза, основную массу которой составляет явное барахло, уже надоела. И вот тогда наступит черед российских фантастов. Самое главное, чтобы были писатели и чтобы они не прекращали работу. До тех пор, пока они существуют, до тех пор, пока есть у нас Вячеслав Рыбаков и Андрей Столяров, пока пишут Виктор Пелевин, Борис Штерн, Михаил Веллер и еще многие-многие любимые мною, талантливые, сравнительно молодые наши писатели -до тех пор российская фантастика жива.
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Хорошо. Предположим, что российские фантасты действительно существуют. Предположим, что они пишут новые книги. Однако, у англо-американской литературы есть громадное преимущество перед нами: они много лет сознательно и интуитивно вырабатывали способы написания таких произведений, которые нравятся массовому читателю. Написание таких произведений технически не очень трудно, их поэтому можно тиражировать в громадных количествах, лишь немного варьируя идеи, сюжет, антураж. Это - массовый, невообразимый поток. Российские же писатели никогда перед собой такую задачу на ставили. Смогут ли они в нынешней ситуации - вот то, что они делают, - конкурировать с американской фантастикой? Даже, если российских авторов начнут печатать. Не захотят ли читатели совершенно другого - именно того, чего хотят они во всем мире? Русскоязычные авторы предлагают то, чего нет у других. Однако, нужно ли это читателю?
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Это интересный вопрос. Дело в том, что у российских писателей, в том числе у фантастов, традиции российской литературы. Грубо говоря, всякий русский писатель, работая за письменным столом, так сказать, сгорает, светя другим. Работая и создавая новую вещь, он отдает ей себя целиком - все свои чувства, все свои страхи, все свои радости, надежды и страсти он вкладывает в эту вещь. Для российского писателя характерно стремление создавать произведения, которые служат не просто и не только чтивом, не просто и не только средством уйти от жизненных проблем в обитель грез, не просто средством развеивания скуки, но в какой-то степени и учебником жизни, и возбудителем сопереживания читателя, и личной исповедью. Короче говоря, у российских писателей - я, разумеется, имею в виду серьезных российских писателей - всегда была, есть и, я надеюсь, всегда будет некая сверхзадача. У них нет той коммерческой ловкости, которая так прекрасно отработана даже у самых хороших иностранных авторов - в первую очередь фантастов и детективщиков. У меня впечатление, что когда западный автор работает над романом, он ставит перед собою, главным образом, одну задачу - прежде всего создать произведение коммерческое. Это и хорошо, и плохо, как это часто бывает в жизни. Это плохо, потому что сплошь и рядом в силу такой постановки задачи из-под пера автора выходят произведения легковесные и желтоватые. Это хорошо, потому очень многие из их произведений становятся достоянием самого широкого читательского внимания и, следовательно, получают преимущественное право на существование, ибо книга, которую никто не читает, права на существование не имеет вообще. И вот эту работу - создание произведений одновременно и серьезных, и увлекательных - западные авторы выполняют превосходно. Вы правы: перед российским писателем сейчас стоит задача завоевания, - а вернее, не завоевания, а отвоевания рынка. Эта задача может показаться кому-то низкой. Но это не так, потому что, повторяю, не тот писатель, кто пишет, а тот писатель, кого читают. Настоящий писатель должен все время идти по некоему лезвию: слева у него - пропасть бульварщины, низкопробщины, "желтого" вкуса, справа у него - пропасть элитарщины, пропасть ничуть не мельче и ничем не почетнее, пропасть, в которой гибнут зачастую самые лучшие замыслы и "начинанья, вознесшиеся мощно", - просто потому, что они оказываются невостребованными. Вот по этому лезвию и должны пройти наши авторы. Я уверен, во-первых, что этот путь, хоть и узкий, но существует, и, во-вторых, - очень-очень многие из наших писателей вполне способны пройти этот путь, не свалившись ни в пропасть бульварщины, не в бездну элитарщины. Так что я в этом плане, исполнен определенного оптимизма.
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: То, что делали до сих пор и делают сейчас российские авторы, как мне кажется, и есть узкий путь, "путь бритвы". С одной стороны, они не скатываются в явно элитарную литературу, а с другой стороны, лидирующая группа российских фантастов не съезжает и к чисто коммерческому развлекательному ширпотребу. Но на фантастике, и у нас, и на Западе, изначально висит этикетка - "коммерческая литература". Не считаете ли вы, что то ценное - то, что, может быть, и является сутью российской фантастики - на проверку оказывается сложнее того, что ждет от нее рядовой читатель. Рядовой читатель ждет легкого развлекательного чтения, а ему предлагают сложную художественную литературу. Именно поэтому современный читатель может отшатнуться от российской фантастики. Если бы произведения наших фантастов шли под маркой "просто литература", то громадный пласт читателей, который еще остался и который читает литературу, но не читает фантастику, обратил бы внимание на наши книги. Однако, книги представлены именно как фантастика. То есть, мы отсекаем квалифицированного читателя, который мог бы такую литературу воспринимать, а читатель, которому она как бы жанрово адресована, воспринять ее просто не в состоянии. Это, видимо, одна из главных трудностей российской фантастики. Вячеслава Рыбакова не слишком легко воспринять. А тем более Лазарчука - Андрея Лазарчука, красноярского фантаста, который пишет гораздо сложнее любого из наших американских коллег. Разве простой любитель фантастики его осилит? По-моему, нет.
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, Андрей, вы правы, и вы неправы. Ситуация, о которой вы говорите, во-первых, существовала у нас в России всегда, а во-вторых, надо сказать, что она существует и на Западе тоже. Там ведь не только Роджер Желязны и какой-нибудь Кристофер Прист, там существуют Курт Воннегут и Рэй Брэдбери, там же признан, между прочим, и пан Станислав Лем, то есть, авторы в высшей степени серьезные и значительные. Дело тут вот в чем. Существует литература, рассчитанная на миллионы, и существует литература, рассчитанная на тысячи читателей. Та литература, которую любим мы с вами, та литература, которую мы с вами пытаемся делать, та литература, которая только и заслуживает названия литературы - она, будем честны, рассчитана в лучшем случае на сотни тысяч читателей, но уж никак не на миллионы. И аналогичное положение - в любом жанре, виде, типе литературы. К сожалению, я не могу привести примеры из нынешнего коммерческого потока, я за ним не слежу, но если обратиться к старым писателям, если взять Александра Беляева, Сергея Беляева, если взять какого-нибудь Зуева-Ордынца или, скажем, Обручева, то они работали именно на миллионы читателей. Они делали литературу, если можно так выразиться, облегченную. Именно они и создали еще в 20-е годы имидж фантастической литературы как литературы легкого чтения - для детей и подростков. Но одновременно ведь существовали и такие титаны, как, скажем, Уэллс, которого никак не назвать производителем легкого чтения. Или Чапек. Или Замятин. Это была серьезная литература. В конце концов, уже в наши дни существовал, скажем, Иван Ефремов, о чьем творчестве можно спорить и можно высказывать разные точки зрения, но ведь "Лезвие бритвы" не отнесешь к легкой, коммерческой литературе. И мне приходилось слышать еще в те времена весьма нелестные отзывы об этой огромной книге, созданной большим эрудитом, отзывы именно тех людей, которые ждали от нее легкого чтения, ждали фантастических приключений и вдруг встретились с громадой некоего философского, если угодно, творения. Мне кажется, что сама установка писать для миллионов, не может сочетаться с представлениями о высокой литературе. Высокая литература - это всегда литература для тысяч. Мы должны это отчетливо понимать. Это не хорошо, и это не плохо. Это - так. У вас никогда не будет десятимиллионных тиражей. Об этом забудьте! Бестселлеров в западном смысле этого слова ни Лазарчуку, ни Рыбакову, ни Столярову, ни Веллеру, ни Щеголеву не написать. _Вы сами не захотите их писать_. Максимальные ваши тиражи никогда не превысят ста тысяч. А если исходить из реальной ситуации в нынешнем книгоиздании, то, наверное, это будут десяти-пятидесятитысячные тиражи, и не более того. Повторяю: это и не хорошо, и не плохо. Настоящий писатель должен соревноваться с Воннегутом и с Брэдбери, но ни в коем случае не с десятками и десятками увлекательных, но легковесных авторов, поставляющих основную массу западной книгопродукции.
Надо думать. Надо спорить. Надо выслушивать всех, кто имеет что сказать. А еще надо помнить простенькую формулу одного из героев Стругацких:
"Главное в нашем положении - не совершать поступки, которых мы потом будем стыдиться".
8 июля 1994
Борис ШТЕРН
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
Уважаемые оберхамовцы!
Как говорится, первый раз пишу в стенгазету и очень волнуюсь - а вдруг не напечатаете?
Прочитал "Оберхам" о "Сидорконе-94". Бережной и Николаев попросили высказаться: мол, твое мнение, которое, и все такое. У меня нет никакого желание участвовать в литературных разборках, я уже один раз участвовал в заочной дискуссии с "молодогвардейцами", которую организовал Андрей Лубенский лет десять назад. Ощущение: "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки". Но сейчас высказаться придется, все-таки мои друзья и хорошие знакомые чего-то делят, а я в стороне. Надо чего-то сказать.
Доклад Андрея Столярова не пришелся мне по душе. Война с "Молодой гвардией" закончилась. И совсем не "нашей" победой - прав Щеголев просто вопрос оказался исперчен. "Молодая гвардия" вдруг надулась, превратилась в ВТО, еще надулась, еще... и лопнула. Что дальше? Начнем бить друг друга? Не хочу. Я вне схватки. Не "под", не "над", а "вне". Тезис о главенстве "художественности" неубедителен. Что в этом термине? Искренность, раскованность, фантазия, писательское мастерство - слишком много чего в этом термине, он очень размыт, чтобы тащить его в краеугольные камни. Столяров это прекрасно понимает, делает оговорку, что он это прекрасно понимает, и все-таки тащит в фундамент вместо камня этот кусок художественного льда. Вода польется. Толстой говорил о главенстве в искусстве "религиозности" - не в смысле церковных верований, а в том, что писателю хорошо бы "иметь бога в животе". А Пушкин что-то еще говорил про "чувства добрые он лирой пробуждал". Еще писателю должны быть присущи "человечность" и "порядочность". Зачем пинать многострадальную "Аэлиту", остающуюся-таки главным российским призом (пусть и не без проколов), и зная тех хороших людей из "Уральского следопыта", которые так много сделали для российской фантастики? Запальчивая фраза "плохой писатель - как правило, плохой человек" - не добрая, не писательская, не юмористическая, не художественная. Не игроцкая. Оскорбление Щеголеву из той же оперы.
Вот что еще. Посмотрел я зимой по ТВ заседание питерского семинара. Позвонил мне Боря Сидюк, - включи, говорит, телевизор. Включил и стал с приятностью обозревать знакомые все лица. И вдруг снизошло на меня какое-то отрезвление (хотя я больше года уже не пью).
- Ребята! - сказал я в телевизор. - Посмотрите на себя! Седые бороды и лысины, всем за тридцать, под сорок, за сорок, если не под пятьдесят... О чем вы?! Поэт в России больше или меньше чем поэт? Стыдоба, господа! Вы уже сложившиеся писатели, что вас так тянет на эти семинары, учебы, лекции, обсуждения, выяснения? Вообще-то, оно бывает интересно, на кухне есть о чем поговорить, но... сцены, трибуны, президиумы... а тут еще по ящику, привселюдно!
Я это сказал, но меня конечно не услышали.
Уместен в той передаче был лишь Борис Натанович - он вел семинар, был при деле, работа у него такая была в тот момент, кадры из его фильма показывали; но и к Борнатанычу вопрос возник: а есть ли смысл в таком вот семинарстве для взрослых умудренных людей? Может быть, пригласить молодых красивых двадцатилетних, которым ой как нужно посеминарить, людей послушать, себя почитать. Если же молодежный семинар Стругацкого семидесятых годов трансформировался в клуб (пусть элитарный клуб), то так и назваться - клуб. Опять же, мельканье в ящике противопоказано даже элитарным клубам, даже членам ПЕН-Клуба - вспомните заседание Битова, Пьецуха, Искандера и какого-то толстожопого официанта в белых перчатках с какими-то ананасами. Куда-то эта передача исчезла.
Ну-с, показались по телевизору, теперь будем призы делить. А как их делить - гамбургский счет в литературе невозможен (прав Бережной), борцовское сравнение Виктора Шкловского неудачно, потому что борцы, приезжая в Гамбург, именно _боролись_ между собой и выявляли сильнейшего; а писателям что ж делать? Выявляют все-таки читатели (критики для этого тож существуют - уроды). Вот и создается бюрократическое, нехудожественное "Положение о профессиональной литературной премии "Странник" - семь разделов с оговорками, пояснениями и системой определения лидеров с логарифмической таблицей. Я не смог осилить. Наверное, положения о сталинских премиях писались веселее.
Не знаю, не знаю... Что-то я разворчался, разбрюзжался. В одной литературной дискуссии один дискуссер сказал, что "литература - важное государственное дело", другой тут же возразил: "литература - дело глубоко личное". Я полностью на стороне второго оратора. Вообще, что нужно писателю, который придерживается этой точки зрения? Не очень много - достаточно одной удачной страницы в день (а это трудно). Чтоб писалось. Еще нужна своя комната - плохо, если негде писать. У меня есть. Нужно каждый день обедать и ужинать (я могу без завтрака). Это, в общем, решаемо. Что еще нужно для такого личного дела как литература?.. Общение с друзьями - на кухне. Вот что еще: нормальный персональный компьютер! (У меня есть, хотя и ненормальный и неперсональный). Вот минимальные личные писательские заботы. Да, конечно, морока с издателями тоже входит в писательство - уроды, ненавижу! Все издатели - уроды; кроме красивых женщин. Ну что ж, надо годами искать и находить своего издателя (лучше, чтобы издатель был пьющий и непишущий).
А вот семинары, комиссии, доклады, президиумы - это все от лукавой общественно-государственной деятельности. Что заботит Андрея Столярова? Исходя из его доклада, самые начальные строки, вступление: "завершился романтический деструктивный этап развития российской фантастики", "начался новый этап конструктивного реализма", "возникает новый мир фантастики", "зависит не только будущее фантастики, но и во многом творческая судьба каждого автора" - Столярова заботит _развитие фантастики и творческая судьба каждого автора._ Я правильно процитировал, правильно понял? Это и есть государственный подход, государственные слова: развитие, завершился, этап, будущее. Столяров говорит" "надо развивать фантастику", я говорю: "не надо ее развивать, сама как-нибудь". Столярова заботит творческая судьба каждого автора ну, я тоже не людоед, и всегда рад помочь чем могу хорошему автору, но считаю, что творческая судьба автора - дело рук самого автора, никто за него ничего не напишет. (Помогать автору надо как-то конкретно, индивидуально, на бытовом кухонном уровне - лекарств принести, трояк (?!) одолжить, доброе слово замолвить. Как ветшают слова: привычный фразеологизм "одолжить трояк" давно в прошлом!")
Вот разница в позициях. Государственный подход к литературе ведет к группировкам, дракам, ссорам и к сжиганию чучел. Личный подход - помогает избегать все вышеперечисленное.
Вот свежий поучительный случай для "Оберхама". Три года назад в Украине демократы ввели ежегодную премию (очень небольшую, но все же) для лучшего "русскоязычного" писателя. Комиссия была самая демократическая, себе не присуждали. Первый раз премию присудили Феликсу Кривину. Понятно. Второй год - покойному Виктору Некрасову (правда, возникает некий трансцендентальный вопрос: а что скажет кремирова... извиняюсь, премированный? - но ладно), потом собрались было присудить Чичибабину и Владимиру Савченко (все понятно), как вдруг состав комиссии изменился, демократам надоело комиссарить, пришли другие люди и выбрали лауреатами следующих писателей: Югова, Омельченко и Губина. Кто-нибудь из вас слышал о таких писателях - не то, чтобы читал, но слышал ли? Кто они? Как кто! - отвечу я, - именно писатели Югов, Омельченко и Губин и вошли в эту новую номинационную комиссию; то бишь сами себе премии и присудили.
Чтобы завершить эту неприятную тему, скажу, что, ни в коем случае не ссорясь с номинационной комиссией и жюри премии "Странник" (Лазарчук, Рыбаков, Геворкян, Лукин, Успенский - друзья; Стругацкий, Булычев, Михайлов - уважаемые мэтры), я заранее отказываюсь от возможного внесения моих произведений в номинационные списки "Странника" - не хочу участвовать в общественно-государственной деятельности. Можно сказать и так: "А тебя в эти списки никто и не вносит". Что ж, можно сказать и так. В этом смысле я хорошо понимаю Вадима Казакова - он вышел, я не вошел, а позиция у нас одна: "Все в той же позицьи на камне сидим" (Козьма Прутков). Привет, Вадим!
Теперь о более интересном. Предлагаю всей номинационной комиссии "Странника", а также Николаеву и Бережному, а также пожелавшим присоединиться писателям - всем, кого редакторы "Оберхама" решат пригласить - принять участие в буриме, которое я незамедлительно начинаю:
"ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ОТ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА"
(название рабочее)
1. НАЕДИНЕ С МУЖЧИНОЙ
Однажды после дождя известнейшая писательница-фантастка Ольга Ларионова с двумя полными хозяйственными сумками стояла на остановке автобуса, чтобы ехать в Дом ленинградских писателей, что на улице Шпалерной-17. Там должен был состояться а-ля фуршет по поводу вручения Станиславу Лему Нобелевской премии. Подошел автобус ненужного ей маршрута, и Ольга услышала крик. Оглянулась. К ней бежал невысокий мужчина в пальтишке, с тортом на вытянутых руках и с бутылкой водки в кармане, за ним гнались два офицера милиции и кричали:
- Задержите его, задержите!
Близорукая Ольга конечно не хотела вмешиваться в погоню за преступником, но человек с тортом был так похож на Чикатило, что Ольга все-таки исполнила свой гражданский долг - подставила ему ножку. Преступник упал прямо в грязь, где шляпа, где ноги, где торт - можно себе представить. Подбежавшие милиционеры дико взглянули на Ольгу и успели вскочить в отходящий автобус.
Автобус уехал.
Ольга осталась наедине с мужчиной.
2. КИЕВСКИЙ ТОРТ
Ольга осталась наедине с мужчиной.
Мужчина был такой же близорукий. Одной рукой он искал в луже свои очки, со второй облизывал размазанный "Киевский торт". Ольге было очень неудобно, очень смешно и очень страшно - мужчина вполне имел право дать ей пощечину за такие дела, а удрать от мужчины с двумя полными сумками не было никакой возможности. Наконец мужчина нашел очки, выбрался из лужи и, сжимая кулаки, посмотрел на Ольгу. Конечно, это был не Чикатило, но Ольге он поразительно напоминал кого-то.
- Пся крёв!!! - грубо по-польски выругался мужчина, и Ольга с ужасом узнала в нем самого Станислава Лема, нобелевского лауреата, на встречу с которым она направлялась в Дом Писателей с двумя хозяйственными сумками, в которых была всякая всячина для а-ля фуршета - тот же "Киевский торт", водка, закуска и так далее, - все это покупалось в складчину между советскими фантастами по десять долларов с рыла. Ольга начала извиняться и счищать с Лема остатки "Киевского торта". Оставим Ольгу Ларионову наедине со Станиславом Лемом, и последуем за милиционерами.
3. ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЛИЦИОНЕРОВ
Эти милиционеры были не совсем чтобы милиционерами. Это были приезжие милиционеры - один из Москвы, другой из Минска, их звали Борис Руденко и Юрий Брайдер, один - майор, другой - капитан милиции. Дело в том, что они тоже писали фантастику и тоже спешили на Шпалерную-17, чтобы принять участие в чествовании Станислава Лема, но случайно вскочили не в тот автобус. Упавшего в лужу пана Станислава они не узнали, но женщина, подставившая ему ножку, показалась им знакомой...
- Вроде, тетка из наших... - сказал Руденко.
- Похожа на Людмилу Козинец, - согласился Брайдер.- Зачем она подставила ему ножку?
- Но ты же сам кричал ей: "Задержите, задержите!"
- Ты тоже кричал.
- Я имел в виду "Задержать автобус".
- Я тоже имел в виду автобус.
- Значит, она нас не так поняла. Нет, это не Людмила Козинец. Людмилу я хорошо знаю. Это Ариадна Громова.
Так они гадали и не замечали, что едут не на Шпалерную-17, а делают круг на конечной остановке и возвращаются обратно - туда, где остались Лем и Ларионова.
4. ПАН СТАНИСЛАВ
Лем, как известно, по происхождению никакой не поляк, а наш львовский еврей, похожий на одессита Бабеля или на Романа Подольного. Поэтому Ольга моментально нашла с ним общий язык...
И так далее.
Итак: написано три главы, начата четвертая. С этого момента "Оберхам", если захочет, может продолжать нескончаемый фантастический роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о фенах, о фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах. Два непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про художественность! Художественность обязательна! Время действия - анохроническое. Сюжетные направления - разнообразные. Три небольшие главки от каждого автора - работа небольшая. После окончания романа все соавторы получают призы "Оберхама" - например, опечатанную оригинальной сургучной печатью бутылку водки с принтерной наклейкой в виде именного диплома. Роман первопубликуется в "Оберхаме". Редакция "Оберхама" осуществляет контакты с соавторами, утрясает, направляет, организовывает творческий процесс, очередность и т.д. Предлагаю пригласить _всех_ писателей-фантастов, с которыми "Оберхам" имеет контакты и которым симпатизирует. Предлагаю также пригласить пишущих ребят из фэндома - Бережного, Черткова, Казакова, доктора Каца, других. (Кстати, кто такой доктор Кац? Папа Ромы Арбитмана?.. Шучу, шучу, я знаю кто это. Это псевдоним Абрама Терца).
Те, кто не согласятся, естественно, останутся как и были "хорошими писателями и хорошими людьми".
Если идея реализуется, то для окончательной редактуры-подгонки-шлифовки-концовки текст буриме передать одному из авторов. Хотя бы и мне. Можно и не мне.
Номинационная комиссия буриме - Бережной, Николаев, Штерн (зиц-председатель). Да, пригласите в номинационную комиссию Вадима Казакова, обязательно! У нас будет строго, у нас вкалывать надо без всяких премий, ему понравится.
Оценили идею? Чем драться, лучше сообща буриме написать - там все и выясним.
Жму руку! Ваш
Штерн
18 июля 1994 года,
Киев
БЕСЕДЫ ПРИ СВЕЧАХ
ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ
(C) Андрей Столяров, 1994
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Борис Натанович! Ситуация в российской фантастике просто катастрофическая. Несколько лет назад мощный поток англо-американской литературы - в основном плохо изданной и еще хуже переведенной - смел буквально все. Все погребено, все, что было у нас, уничтожено. Читатель российской литературы не знает. Как вы полагаете, можно ли в такой ситуации говорить о каком-то существовании отечественной фантастики?
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: За те 30 - 35 лет, которые прошли с тех пор, как я впервые вообще задумался над положением дел в тогдашней советской, а ныне российской фантастике, мне приходится отвечать на этот вопрос не в первый раз. Уже неоднократно говорилось и о кризисе нашей фантастики, и о катастрофе, которая с ней произошла, и о бесперспективности фантастики в целом. Я с этим и раньше не был согласен, не согласен я с этим и сейчас. Я всегда говорил: российская фантастика существует и имеет перспективу до тех пор, пока живут и здравствуют талантливые российские фантасты. Слава Богу, они всегда у нас были, слава Богу, они есть у нас и теперь. Поэтому ни о какой катастрофе в российской фантастике и речи быть не может. Тот процесс, который вы так красочно описали, действительно имеет место. И действительно российским фантастам сейчас очень трудно публиковаться. Когда писателям трудно писать - это естественно. Это грустно, но это естественно. А вот когда им трудно публиковаться - это уже не просто плохо, это неестественно. Должен вам сказать, что российские фантасты находились в таком положении всегда. Лет десять назад опубликовать по-настоящему талантливое произведение мешала цензура. Сегодня опубликовать талантливое произведение нам мешает рыночная ситуация, когда вопрос об издании решают по сути дела коммерческие структуры. Именно коммерческие структуры уверены в том, что они точно знают читательский спрос, именно они заявляют, что русскоязычную литературу покупать и читать сейчас никто не будет, именно поэтому вал названной вами англоязычной фантастики и захлестнул наши прилавки. Между прочим, то обстоятельство, что вал этот возник и обрушился, имеет отнюдь не только отрицательную сторону. Не забывайте, что благодаря именно решительному вторжению рынка в книгоиздательство наш читатель, наконец, познакомился с теми произведениями и с теми авторами, о которых он раньше знал только понаслышке и с которыми он встречался ранее только в самопальных, самиздатовских, зачастую бездарных "студенческих" переводах. А сейчас мы познакомились наконец с Орвеллом, мы прочитали полного Уиндема, мы знаем теперь неурезанного Шекли. Всего лишь десять лет назад ни о чем подобном и мечтать не приходилось. Но, разумеется, нет добра без худа - это общий закон природы, и поскольку, согласно Старджону, 90% всего на свете - дерьмо, то и 90% публикуемой у нас сейчас, издаваемой и продаваемой англоязычной фантастики - это явное барахло. Но зато и оставшиеся 10% читатель имеет возможность получить и - читает. Конечно, положение российского писателя сейчас не веселое. Однако же так было всегда. Надо потерпеть. У меня такое впечатление, что нынешний читатель иностранщиной уже объелся. У меня такое впечатление, что вот-вот должен наступить перелом, и книгоиздатели, наконец, поймут, что англоязычная проза, основную массу которой составляет явное барахло, уже надоела. И вот тогда наступит черед российских фантастов. Самое главное, чтобы были писатели и чтобы они не прекращали работу. До тех пор, пока они существуют, до тех пор, пока есть у нас Вячеслав Рыбаков и Андрей Столяров, пока пишут Виктор Пелевин, Борис Штерн, Михаил Веллер и еще многие-многие любимые мною, талантливые, сравнительно молодые наши писатели -до тех пор российская фантастика жива.
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Хорошо. Предположим, что российские фантасты действительно существуют. Предположим, что они пишут новые книги. Однако, у англо-американской литературы есть громадное преимущество перед нами: они много лет сознательно и интуитивно вырабатывали способы написания таких произведений, которые нравятся массовому читателю. Написание таких произведений технически не очень трудно, их поэтому можно тиражировать в громадных количествах, лишь немного варьируя идеи, сюжет, антураж. Это - массовый, невообразимый поток. Российские же писатели никогда перед собой такую задачу на ставили. Смогут ли они в нынешней ситуации - вот то, что они делают, - конкурировать с американской фантастикой? Даже, если российских авторов начнут печатать. Не захотят ли читатели совершенно другого - именно того, чего хотят они во всем мире? Русскоязычные авторы предлагают то, чего нет у других. Однако, нужно ли это читателю?
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Это интересный вопрос. Дело в том, что у российских писателей, в том числе у фантастов, традиции российской литературы. Грубо говоря, всякий русский писатель, работая за письменным столом, так сказать, сгорает, светя другим. Работая и создавая новую вещь, он отдает ей себя целиком - все свои чувства, все свои страхи, все свои радости, надежды и страсти он вкладывает в эту вещь. Для российского писателя характерно стремление создавать произведения, которые служат не просто и не только чтивом, не просто и не только средством уйти от жизненных проблем в обитель грез, не просто средством развеивания скуки, но в какой-то степени и учебником жизни, и возбудителем сопереживания читателя, и личной исповедью. Короче говоря, у российских писателей - я, разумеется, имею в виду серьезных российских писателей - всегда была, есть и, я надеюсь, всегда будет некая сверхзадача. У них нет той коммерческой ловкости, которая так прекрасно отработана даже у самых хороших иностранных авторов - в первую очередь фантастов и детективщиков. У меня впечатление, что когда западный автор работает над романом, он ставит перед собою, главным образом, одну задачу - прежде всего создать произведение коммерческое. Это и хорошо, и плохо, как это часто бывает в жизни. Это плохо, потому что сплошь и рядом в силу такой постановки задачи из-под пера автора выходят произведения легковесные и желтоватые. Это хорошо, потому очень многие из их произведений становятся достоянием самого широкого читательского внимания и, следовательно, получают преимущественное право на существование, ибо книга, которую никто не читает, права на существование не имеет вообще. И вот эту работу - создание произведений одновременно и серьезных, и увлекательных - западные авторы выполняют превосходно. Вы правы: перед российским писателем сейчас стоит задача завоевания, - а вернее, не завоевания, а отвоевания рынка. Эта задача может показаться кому-то низкой. Но это не так, потому что, повторяю, не тот писатель, кто пишет, а тот писатель, кого читают. Настоящий писатель должен все время идти по некоему лезвию: слева у него - пропасть бульварщины, низкопробщины, "желтого" вкуса, справа у него - пропасть элитарщины, пропасть ничуть не мельче и ничем не почетнее, пропасть, в которой гибнут зачастую самые лучшие замыслы и "начинанья, вознесшиеся мощно", - просто потому, что они оказываются невостребованными. Вот по этому лезвию и должны пройти наши авторы. Я уверен, во-первых, что этот путь, хоть и узкий, но существует, и, во-вторых, - очень-очень многие из наших писателей вполне способны пройти этот путь, не свалившись ни в пропасть бульварщины, не в бездну элитарщины. Так что я в этом плане, исполнен определенного оптимизма.
АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: То, что делали до сих пор и делают сейчас российские авторы, как мне кажется, и есть узкий путь, "путь бритвы". С одной стороны, они не скатываются в явно элитарную литературу, а с другой стороны, лидирующая группа российских фантастов не съезжает и к чисто коммерческому развлекательному ширпотребу. Но на фантастике, и у нас, и на Западе, изначально висит этикетка - "коммерческая литература". Не считаете ли вы, что то ценное - то, что, может быть, и является сутью российской фантастики - на проверку оказывается сложнее того, что ждет от нее рядовой читатель. Рядовой читатель ждет легкого развлекательного чтения, а ему предлагают сложную художественную литературу. Именно поэтому современный читатель может отшатнуться от российской фантастики. Если бы произведения наших фантастов шли под маркой "просто литература", то громадный пласт читателей, который еще остался и который читает литературу, но не читает фантастику, обратил бы внимание на наши книги. Однако, книги представлены именно как фантастика. То есть, мы отсекаем квалифицированного читателя, который мог бы такую литературу воспринимать, а читатель, которому она как бы жанрово адресована, воспринять ее просто не в состоянии. Это, видимо, одна из главных трудностей российской фантастики. Вячеслава Рыбакова не слишком легко воспринять. А тем более Лазарчука - Андрея Лазарчука, красноярского фантаста, который пишет гораздо сложнее любого из наших американских коллег. Разве простой любитель фантастики его осилит? По-моему, нет.
БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, Андрей, вы правы, и вы неправы. Ситуация, о которой вы говорите, во-первых, существовала у нас в России всегда, а во-вторых, надо сказать, что она существует и на Западе тоже. Там ведь не только Роджер Желязны и какой-нибудь Кристофер Прист, там существуют Курт Воннегут и Рэй Брэдбери, там же признан, между прочим, и пан Станислав Лем, то есть, авторы в высшей степени серьезные и значительные. Дело тут вот в чем. Существует литература, рассчитанная на миллионы, и существует литература, рассчитанная на тысячи читателей. Та литература, которую любим мы с вами, та литература, которую мы с вами пытаемся делать, та литература, которая только и заслуживает названия литературы - она, будем честны, рассчитана в лучшем случае на сотни тысяч читателей, но уж никак не на миллионы. И аналогичное положение - в любом жанре, виде, типе литературы. К сожалению, я не могу привести примеры из нынешнего коммерческого потока, я за ним не слежу, но если обратиться к старым писателям, если взять Александра Беляева, Сергея Беляева, если взять какого-нибудь Зуева-Ордынца или, скажем, Обручева, то они работали именно на миллионы читателей. Они делали литературу, если можно так выразиться, облегченную. Именно они и создали еще в 20-е годы имидж фантастической литературы как литературы легкого чтения - для детей и подростков. Но одновременно ведь существовали и такие титаны, как, скажем, Уэллс, которого никак не назвать производителем легкого чтения. Или Чапек. Или Замятин. Это была серьезная литература. В конце концов, уже в наши дни существовал, скажем, Иван Ефремов, о чьем творчестве можно спорить и можно высказывать разные точки зрения, но ведь "Лезвие бритвы" не отнесешь к легкой, коммерческой литературе. И мне приходилось слышать еще в те времена весьма нелестные отзывы об этой огромной книге, созданной большим эрудитом, отзывы именно тех людей, которые ждали от нее легкого чтения, ждали фантастических приключений и вдруг встретились с громадой некоего философского, если угодно, творения. Мне кажется, что сама установка писать для миллионов, не может сочетаться с представлениями о высокой литературе. Высокая литература - это всегда литература для тысяч. Мы должны это отчетливо понимать. Это не хорошо, и это не плохо. Это - так. У вас никогда не будет десятимиллионных тиражей. Об этом забудьте! Бестселлеров в западном смысле этого слова ни Лазарчуку, ни Рыбакову, ни Столярову, ни Веллеру, ни Щеголеву не написать. _Вы сами не захотите их писать_. Максимальные ваши тиражи никогда не превысят ста тысяч. А если исходить из реальной ситуации в нынешнем книгоиздании, то, наверное, это будут десяти-пятидесятитысячные тиражи, и не более того. Повторяю: это и не хорошо, и не плохо. Настоящий писатель должен соревноваться с Воннегутом и с Брэдбери, но ни в коем случае не с десятками и десятками увлекательных, но легковесных авторов, поставляющих основную массу западной книгопродукции.