Страница:
Шепот его прозвучал, как гром... Воевода смотрел на него растерянно, не понимая страшного значения сказанных им слов...
– Как же так... для чего? – прошептал он беззвучно в лад старику. – Куды ж он?..
Темные пятна плыли перед глазами воеводы. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
– А войско?.. Где войско?..
Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах сказать всего, что стряслось...
– Что врешь?! Что ты врешь?! Как тому совершиться?! Не может! Четыре тысячи лучших стрельцов... пушки... ядер довольно... Не может! Не мо-жет!
Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда...
– Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
– Казнить его за измену, повесить! – в бессилии простонал воевода.
– Грешно, Иван, – остановил его старец. – Князь Семен в сей час, может, мученическую кончину примает, а ты – эко слово!..
– Нет, вре-ешь! Он кончины не примет! Он к дружку своему подался! – отчаянно прохрипел Прозоровский. – Собака изменная, падаль, вор, бражник бесстыдный! На дыбу его потяну! На стене городской на потеху всей черни повешу!
В окошко горенки, еще по старинке затянутое пузырем, со двора застучали, раздался шум, свист во дворе...
Митрополит и боярин вскочили с мест.
– Во имя отца, и сына, и духа святого! Уймитесь вы там, озорные! – воскликнул митрополит. – Я иду к вам! Идем со мной, сотник, – позвал он и, на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
Погасив свечу и на цыпочках выбравшись в большую комнату с выбитыми стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
– Слушьте меня, государевы ратные люди! – внятно сказал митрополит.
Толпа приутихла. Как вдруг, нарушая наступившую тишину, из соседней улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалась на площадь полсотня черкесов во главе с князем Михайлой. Они летели, будто на крыльях, в распахнутых черных бурках. У каждого при седле, под коленом, мушкет, с другой стороны лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети...
– Секи их! Хлещи их! Топчи-и! – голосил воеводский брат, на всем скаку, впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей...
Закрывая глаза от плетей руками, закинув на головы подолы кафтанов, люди разбегались по темной площади в разные стороны.
– Стрельцы! Не сдавайся! Стрельцы-ы! – призывал Чикмаз, стараясь сдержать убегающих.
Несколько человек сбились возле него с топорами, лопатами, копьями. Черкесскую лошадь кто-то достал копьем...
– Недобитый пес! Подходи, поломаю ноги! – задорно крикнул Никита Петух князю Михайле.
– Черкес-лар! Мушкет-лар-билян! – по-татарски выкрикнул князь Михайла.
Черные всадники мигом выхватили из-под колен мушкеты. Перед этим оружием было не удержать безоружных стрельцов. Толпа остановившихся смельчаков разбегалась по ночной площади. Им вслед раздались мушкетные выстрелы...
– В са-абли! – взвизгнул Михайла и, подняв свой клинок, помчался преследовать убегающую толпу.
Сунув на место мушкеты, выхватив сабли, черкесы пустились за ним...
Площадь вмиг опустела...
Митрополит, стоя на воеводском крыльце, ошалело глядел на эту мгновенную расправу...
Его колымага, громыхая, подъехала к крыльцу. Двое монахов, выскочив из черного ящика, подхватили митрополита под локти, посадили его, как дитя, в колымагу, и грохот колес ее быстро утих. Слышались только стоны помятых конями стрельцов, расползавшихся в улицы, да утихающий лай растревоженных городских собак...
Воевода без сил опустился в кресло. С Волги дуло прохладой. Через разбитые окна тянул сквознячок. Князь Иван снял с головы тафейку, провел по лысому темени потной ладонью и оперся локтями на стол...
Он глядел из окна на темную площадь. Появление Михайлы с черкесами казалось ему минутным мелькнувшим сном. Он смотрел в восхищенье на смелого брата, который так вовремя подоспел... В то же время какое-то тяжелое беспокойство охватило его...
И вот снова донесся из улицы бешеный топот копыт. Михайла с рейтарами, разогнав стрельцов, мчался с другой стороны на площадь. У самого дома он спрянул с коня и легко взбежал на крыльцо.
– Брат! Открой! Отвори! Все ли живы? – бодро выкрикнул он.
Он шумно ввалился в дом, возбужденный своей победой, с хрустом давил на полу сапогами битые стекла.
– Будь здрав, воевода! – басисто хвалился он. – Был мятеж, да и нету! Видал, со мной звери-черти какие! Весь город во страхе позаперся ныне!..
Но, вместо того чтобы братски обнять удалого брата за то, что он спас его от беды, воевода угрюмо и злобно одернул:
– Шумишь неладом! Ты, чаешь, добро совершил?! А слыхал про Семена?!
– Что Семен? – удивленный холодным приемом, спросил воеводский брат.
– А вот то! Не ко времени ты мне стрельцов возмущаешь! Дурацкое дело не хитро – палить из мушкетов... Иной раз подумать не грех!.. – раздраженно сказал воевода и сдавленным голосом через силу добавил: – Князь Семен у злодея в плену... Все стрельцы от него... сошли к вору...
По стрелецким приказам с утра объявили идти за деньгами. Воевода выплачивал стрелецкое жалованье из митрополичьей казны. Всем сполна уплатить не хватило денег.
Дьяк нарочно медлил в стрелецких полках, выдавая деньги, – не раздобудется ли воевода еще. А Прозоровский тем часом поспешно призвал к себе астраханских купцов.
Купцы сходились не торопясь, без охоты, кланялись без усердия, в четверть поклона.
Воевода просил взаймы у торговых людей. Они мялись, кряхтели, но кошелей не развязывали.
– Сам знаешь, боярин! Ведь Астрахань – город стрелецкий. На стрельцов у нас вся надежа, и в долг их товаром ссужаем. Как жалованье получат – заплатят. А мимо стрельцов да посадского люда откуда нам взять-то деньжишек!..
Воевода смотрел на них ненавидящим взглядом. Понял: до них дошел слух о беде. Испугались: вдруг Разин с ворами возьмет город, тогда не помилует их за помощь воеводе. Страшатся за деньги и за свои товары. Все-таки их уговаривал:
– Потрудитесь, торговые люди, сыщите деньжишек, и то вам у государя в службу зачтется, государь станет жаловать.
– До государева жалованья дай бог дожить, – сказал рыбник Сохатов. – Доживем ли – кто знает. А до воровского разорения дожили!
Прозоровский заметил, как при этих словах купцы воровато переглянулись между собою, но не отстал от них.
Не жалея дедовской чести, заговорил о том, что деньги тотчас отвратят стрельцов от измены, стрельцы станут сильно стоять на воров.
– Бог знает, воевода боярин Иван Семеныч, и те стрельцы, кои с князем Семеном пошли, побьют воров крепко. На тех стрельцов ведь мы денег и наших товаров не пожалели! – сказал все тот же Сохатов.
Снова купчишки переглянулись, и воевода понял, что им уже все известно, что случилось у Черного Яра. Они не верят больше ни воеводе, ни астраханским стрельцам.
В это время к Приказной палате подъехал персидский посол в длинном пестром халате, в чалме, с красной крашеной бородой.
Воевода погнал из палаты торговых людей, и купцы с облегчением и радостью вышли.
На зов воеводы переводчик и дьяк вошли в горницу.
Посол сказал, что великий шах посылает его в Москву к его величеству государю-царю. Он сказал, что уж целый месяц неволею прожил в Астрахани, но больше не может ждать. Если боярин его не пускает в Москву, то пусть даст провожатых обратно домой.
«А черт тебя нес не ко времени, крашена борода! – про себя проворчал воевода. – Пустил бы назад, да опять нелады: наплетет про казацкий мятеж у себя в кизилбашцах такое, чего и не вздумать! Пусть лучше сидит да глядит своими глазами, чем лживые вести трепать за моря!»
И боярин ответил, что шахов посол ему друг, а друга нельзя посылать на опасность. Придется еще пожить у них в городе. Как только Волга очистится от разбойников, так воевода отпустит с послом провожатых к Москве.
– Есть слух, что разбойники царских солдат на Волге побили, – сказал посол.
Воевода на миг смутился, не ждал, что так быстро все тайное узнается...
– Слухом земля полнится, да не всякому слуху верь! – сказал он. – Ратные люди гонят воров вверх по Волге, дорогу к Москве очищают.
Посол как будто не слышал сказанного боярином.
– Есть слух от татар, что воры в низовье идут и Астрахань сядет в осаду. Когда бог допустит такое лихо, как думает воевода – стрельцы и солдаты станут ли город и стены беречь от воров? – настойчиво продолжал посол.
Он испытующе поглядел на боярина. Прозоровский понял, что обмануть его не удастся. Он понял, что это торговые персы подослали его. У них в караван-сарае сложено множество разных товаров для торга не только с Москвой, но с Англией, Швецией, с датскими и голландскими немцами.
Воевода прикинул возможный исход беседы и медлил с ответом.
– Может, ты, воевода боярин, советуешь нашим купцам корабли нагрузить да отплыть? – осторожно спросил посол.
– А куды им отплыть?! – возразил Прозоровский. – Боевые струги величества шаха выстоять против русских людей не сумели. Прошлый год Стенька-вор астаринского вашего хана на море побил! – с невольной какой-то гордостью за казаков, которую он хотел скрыть даже и от себя самого, сказал воевода. – А купцы как беречься станут?! Сидите уж тут!.. Сбережем!
– Есть слух, что среди астраханских стрельцов смятение, – сказал посол.
– Кручинятся много ратные люди, отвечал воевода. – Вечор приходили ко мне бить челом, о деньгах просили. Великий наш государь из-за разбойных людей не мог из Москвы сей год прислать Волгою денег. Когда б нам толику деньжишек сыскать, то ратные люди станут сильно стоять от воров. А город наш крепок: и пушек, и ядер, и зелья, и хлеба у нас хватит на год.
– Я думаю, что торговые люди великого шаха ссудят воеводу деньгами для ратных людей, – сказал посол. – Боярин может послать ко мне казначейского дьяка.
Как только посол уехал, обрадованный Прозоровский тотчас послал людей из Приказной палаты, чтобы сказать стрельцам, что нынче им будут платить все жалованье сполна.
Иноземные офицеры Бутлер { Прим. стр. 124} и Видерос вошли к воеводе.
В сущности, Бутлер был капитаном военного корабля «Орел» { Прим. стр. 124}. Но по приказу воеводы корабль был оставлен без пушек. Пушки и люди были сняты с него Прозоровским для усиления обороны города.
– Мы с капитаном сейчас объехали стены. Надо чинить крепостной снаряд. Лишние ворота заложить кирпичом. Городу хватит одних ворот для въезда и выезда, – сказал Бутлер.
– Где же взять сил для такой работы? – возразил воевода.
– Стрельцов и солдат поставить, согнать горожан, – сказал Бутлер. – Боярин выдал солдатам денег. Солдаты спокойны.
Прозоровский неуверенно поглядел на него.
– Да, да! – подтвердил Бутлер. – Я знаю солдат. Они совсем успокоились.
– Мыслишь, что так? Ну, божья воля! Сейчас призовем начальных людей.
Воевода позвал к себе полуголов и сотников. Вызвал уличных старост, сотских, десятских. Велел всем городом идти по стенам на городовые работы.
Начальные люди ушли, но Бутлер все еще мялся.
– Что скажешь, Давыд? – спросил его Прозоровский.
– Мои люди ушли из города нынче ночью, – сказал Бутлер.
– Куда? Как ушли? – не понял его воевода.
– Покинули город совсем... Я не знаю... Они...
Прозоровский почувствовал, как бросилась к вискам кровь, но сдержался и сохранил молчание, чтобы не показать, что взволнован.
– Воевода и князь! Я клянусь, что они не ушли к казакам. Они просто сбежали, как трусы...
– Да-да... просто трусы... – сказал Прозоровский.
Он верил в своих иноземцев. Под внешней личиной вежливости, под болтовней о рыцарстве он не сумел разглядеть в них простых наемников, которые бросят его при первой грозе.
– Клянусь, что они не ушли к казакам, – повторил Бутлер.
– Зачем же им к казакам! – согласился с ним воевода. – Ну что ж, мы без них... Немцы – немцы и есть!.. Цепные собаки... А цепь – серебро. Что им царская служба? Наемная рать!.. Не все ли равно им, кому служить, кому изменить, – про себя бормотал воевода. Он словно случайно взглянул на Бутлера и только теперь заметил его. – А ты почему не ушел? – спросил он.
– Князь! Во мне благородное сердце! Я рыцарь! – воскликнул Бутлер.
– И тебя обманули?! Сбежали и бросили! Так? – спросил Прозоровский.
– Князь, я сам...
– Буде врать! – прервал Прозоровский. – Ну что же, теперь уж тебе одному не бежать – пропадешь... Нынче ночью стрельцы убили двоих полковников. Ты теперь будешь полковник. Иди, – отпустил Прозоровский. – Минует мятеж – и напишу о тебе государю, что ты не ушел, не покинул меня в беде...
– Я, князь воевода... – воскликнул Бутлер, прижав руку к сердцу.
– Уж ладно, иди, коль попался... Стой крепко. Авось отобьемся.
– Князь воевода! – несмело сказал Бутлер.
Прозоровский взглянул на него.
– Ты все не ушел? – спросил он с нетерпением.
– Князь боярин! Я мыслю, что нужно простить тех стрельцов, что сошли к казакам. Объяви, что простил их вины, и они, как река, потекут в городские ворота. Ведь семьи у них!..
Воевода мотнул головой.
– Не пущу. Сегодня войдут в ворота, а завтра их вору отворят. Измену с собой принесут... Не пущу! Ты иди...
Бутлер вышел. Воевода остался один, угнетенный, подавленный.
– Тараканы! – сказал он. – Почуют пожар и бегут!.. Наемная рать!.. Лыцари тоже!..
Надо было подняться, выехать на стены вместе с начальниками ратных людей. Но, подавленный всеми событиями, ночным мятежом стрельцов, пленением Львова, воевода сидел недвижно... Слегка приоткрыв окно, он наблюдал из Приказной палаты жизнь города. Прозоровский видел, как стрельцы и посадские сотнями сходятся на работы к стенам, как по улицам проезжают воза со смолой и камнями, изредка скачут десятками в распахнутых бурках Михайлины «звери-черти»...
Митрополичий сын боярский { Прим. стр. 126} Стремин-Коровин подъехал к крыльцу Приказной палаты, взбежал на крыльцо.
– Боярин и воевода, владыка преосвященный Иосиф прислал меня. Спрошает владыка: гоже ли будет ров с его огородов прокопати да воду спустить из пруда к городским стенам?
Митрополичий пруд был глубок – запасами его воды можно было пополнить обсохший и обмелевший ров возле стен.
– Гоже, гоже! – воскликнул боярин, почувствовав вдруг, что весь город готовится к битве, кроме него одного. Его охватил стыд за свое бездействие. Он вскочил. – Спроси-ка, Василий, владыку, сколько людей ему надобно для такого дела.
– Нисколь нам не надо, боярин Иван Семеныч. Мы сами. Монахи взялись, копают.
– Скажи, я приеду глядеть...
Сын боярский уехал. Но воевода не выехал вслед за ним. Он остался опять в своем кресле.
«Пожалуй, Михайла был все-таки прав, – раздумывал воевода. – Смирил ведь стрельцов! Ишь, идут, ишь, идут!.. И лопаты несут, топоры. И с возами едут. Без всякого шуму».
Дьяк доложил, что персидский посол собрал у своих купцов деньги. Деньги были московского образца. Хотя в Астрахани ходили и талеры, и туманы, и марки, но воевода предпочитал заплатить стрельцам русскими, чтобы они не знали, что деньги взяты у чужеземцев. Он велел выплачивать жалованье тем из стрельцов, кому не хватило утром.
– Персияне и купцы со своими людишками просят пищалей да в караван-сарай пять-шесть пушек. Хотят стоять против воров, – доложил воеводе подьячий по сбору пошлин с иноземного торга.
Воевода сам написал капитану Видеросу, чтобы дать им пищали и от Приказной палаты шесть кизилбашских пушек, в прошлом году сданных Разиным; при этом воевода мысленно утешил себя, что даст чужеземцам в руки не русские, а их же, персидские пушки.
Беспокойная, без спанья ночь вдруг сказалась внезапной сонливостью. Истомленный зноем и духотой предгрозья, Прозоровский, склонившись к столу, задремал...
Его разбудил отчаянный женский визг, возгласы множества голосов. Воевода вскочил, задохнувшись, жадно глотал воздух, схватил со стола пистоль и припал к окну... На площади перед Приказной палатой какие-то две торговки с криком тянули в разные стороны петуха. Гурьба молодых стрельцов, тешась, уськала их дружка на дружку. В злости одна из торговок рванула птицу к себе... И вдруг стрельцы разразились отчаянным хохотом: голова петуха оторвалась. Женщины кинулись в драку. Безголовый петух кувыркался и бился по пыльной улице. На белых камнях мостовой воевода увидел темные пятна крови.
Обессиленный, боярин сел в кресло и шелковым пестрым платком вытер потное темя.
– Еремка, коня! – крикнул он за окно.
Он слышал, как зацокали по мостовой подковы. Поднялся.
– Господи, ну и жара! – сказал он, выходя на крыльцо.
С крыльца Приказной палаты была видна окутанная маревом волжская даль. Чайки носились низко, над самой водой. По небосклону от моря, синея, ползла на город темная туча...
Подсаженный верным Еремкой, воевода тяжко взвалился в седло. Десяток черкесов выехали из-за угла улицы и поскакали за воеводой.
«Михайла велел им меня беречь», – подумал воевода с благодарностью к брату.
С городской стены раздались звуки труб и барабанов. Вдоль стены проходили в лад с музыкой вооруженные персияне. Торговый люд, непривычный к оружию, они не могли удержать выражения довольства своей новой ролью, выступали почти вприпляс. Лица их были радостны, в полном несоответствии с обстановкой.
Воевода, сдержав усмешку, проехал мимо. У городских ворот шли работы. Грязные, как черти, стрельцы, скинув кафтаны, таскали кирпич, месили глину, закладывая ворота словно навек.
– Бог в помощь! – окликнул их воевода.
– С нами трудиться! – насмешливо крикнули из гурьбы привычный народный ответ на это приветствие.
«Может, сей самый в ночи топорком мои двери сек!» – подумалось воеводе.
Навстречу ему ехали англичанин полковник Фома Бальи { Прим. стр. 128}, Бутлер и капитан Видерос. Офицеры были возбуждены. Объезжая стены, они заметили лодку, в которой сидят двое странных людей, не рыбацкого вида.
– А ну-ка, черкес! – позвал воевода.
Черкесский десятник, державшийся в отдалении, подскакал. Воевода ему объяснил, где стоит лодка, велел захватить тех людей и везти их к Приказной палате. Четверка черкесов, взрывая песок, помчалась в волжскую сторону.
У следующих ворот, до которых доехал боярин вместе с иноземными офицерами, шла та же работа: ворота закладывали кирпичом и камнями. Тут же на дне опрокинутой бочки расположились дьяк и подьячий, выплачивая на месте работы стрелецкое жалованье. Стрельцы растянулись длинным хвостом за деньгами.
– Вишь, воевода боярин, и денежки нынче нашлись! – весело крикнул один из стрельцов, скаля белые зубы.
– Вели кабаки отворить, воевода боярин! – попросили стрельцы.
– Не велю кабакам торговать: время ратное нынче, робята. Упьетесь, а кто на стенах стоять будет! – миролюбиво сказал воевода.
– С вином веселей на стенах-то стоять! – отозвался стрелец.
– Ужо вам по чарке велю дать за труд, – сказал воевода и тронул коня.
Один из четверки черкесов примчался сказать, что в лодке пойманы поп и какой-то стрелец, отвезены разом в Приказ. Найденные у них бумаги они привезли с собой.
Прозоровский взял в руки письмо.
«Боярину и астраханскому воеводе князю Ивану Семенычу Прозоровскому от атамана Великого Войска Донского Степана Тимофеева, сына Разина», – прочел воевода. Он оглянулся, не видел ли кто, что написано. На втором письме была немецкая надпись.
– Прочти-кось, Давыд, – окликнул боярин Бутлера.
Тот прочел.
– Сей лист, – сказал он, – писан на капитан Видерос, от донской ватман...
Воевода вырвал письмо из рук Бутлера.
Бутлер растерянно заморгал.
– Еремка, призвать палача во Приказну! – приказал воевода.
Конюх умчался.
Один из двоих пойманных в лодке оказался ссыльным попом Воздвиженской церкви Василием, родом – мордовец. { Прим. стр. 129}
Год назад, когда все астраханское духовенство вышло провожать антиохийского патриарха, который возвращался домой из Москвы, поп Василий, глядя, как целый обоз патриаршей рухляди грузили в морские струги, назвал вселенского патриарха «боярским продажником».
– Как ты лаешь такое лицо? – спросил его другой поп.
– Гляди-ка, добра нахватал от бояр за осуждение невинного! Три струга везет, тьфу!
Их разговор услыхал дьячок и рассказал митрополиту Иосифу. Митрополит учинил расспрос и дознался, что поп Василий не в первый раз вел среди духовных лиц подобные «скаредные» речи. Он говорил, что осужденный вселенскими патриархами Никон был сыном мордовского мужика, да высоко вознесся, потому его и сожрали бояре, а патриархи осудили и отрешили его от великого сана корыстью, получив за то большие дары от бояр.
Астраханский митрополит не отправил попа в Патриарший приказ в Москву. Он решил, что расправится сам, и послал Василия в Черный Яр в ссылку. И вот теперь поп пристал к Разину...
– Как же ты, поп, ко мне? Ведь бояре меня зовут врагом церкви! – сказал ему Разин.
– Пустые слова, сын! Правда ведь не в боярских грамотах: она в сердце людском да в делах. А твои дела к правде! – ответил поп.
Разин ему не поверил, но поп, чтобы доказать свою приверженность, не устрашился отправиться с письмами в Астрахань.
Второй посланец Степана был старый слуга князя Семена Львова, однорукий старик из бывших стрельцов.
Поставленный к пытке, однорукий посланец сказал воеводе, что был на струге во время похода с князем.
Он поклялся, что умолял Степана пустить князя вместе с ним в Астрахань, но Разин оставил его у себя.
– Что князь Семен наказал тебе говорить астраханским ворам? – допрашивал его Прозоровский.
– Мне князь ничего не велел, боярин. Вор лишь велел мне тебе дать письмо да немцу, как звать его, экий... ногайцев к стрельбе обучает... с рыжим усом...
– Про немца ты мне не плети. Ты про князя Семена измену без утайки сказывай! – перебил Прозоровский.
– Да что ты, боярин, взбесился! Какая на князе моем измена! Чего ты плетешь! – разозлился старик.
Прозоровский указал подвергнуть его самым жестоким мучениям, требуя, чтобы он говорил об измене князя Семена, что князь Семен был виноват в переходе стрельцов к Разину.
– Ты, боярин, сам боле того виновен. Эк ведь парня молоденького замучил! Стрельцы взглянут – да плачут!.. И речь промеж них такова: «Знать, малый за правду стоял, коль его воевода с такой сатанинской злобой терзал. Кого воевода страшнее мучит, тот человек, знать, нам, черни, добра пожелал!» Ты корыстью да злобой народ подымаешь. Я об том тебе нынче сказать не страшусь: все одно не сносить головы...
Ничего не добившись от старика, Прозоровский велел его вывесть на площадь и отрубить ему голову.
Попу Василию воевода велел забить кляпом рот и посадить его в монастырскую башню в Троицком монастыре, у митрополита Иосифа...
Двое персидских купцов привели двоих ведомых городу нищих, один из них был Тимошка, по кличке Безногий. Персы их увидали, когда они подбирались к стенам, хоронясь в кустах. Вода из митрополичьих прудов в это время хлынула на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись тогда со стены, персы схватили их.
Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой, указав, чтобы ночью, в час приступа, они подожгли город.
– Знать, ночью приступа ждать? – спросил воевода.
– Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, – ответил Безногий.
Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не выдал, когда будет приступ...
Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы...
Явно, что приступа ждать нужно было без промедления...
Приехал Михайла.
– Ну, Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был сейчас у татар в Ямгурчеевом городке. Велел Ямгурчею в стены идти со своими ногайцами... На стены будем ставить татар. Татары на Стеньку серчают. Он у них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану...
– Ведь в город ногаям запрет входить на ночь, ты их оружных хочешь пустить. Измена пойдет!.. – возразил воевода.
Михайла тряхнул головой.
– От русских-то хуже измена!.. К шерти [ Приведение к шерти – то же, что к присяге, но не по христианской вере] татар приведи по вере – они уж своих богов никогда не обманут. А русский стрелец ко кресту приложился, присягу дал – да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
– С митрополитом советовать надо, – сказал воевода.
Они собрались на митрополичьем дворе – воевода, Михайла, двое стрелецких голов, дьяки, стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
Как раз зазвонили к вечерне. Митрополит служил ее сам. Час был ранний, но с моря надвинулись тучи. День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный мрак. Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался. Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали...
Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
– Дерзайте, братие и чада! Ныне время приспело за бога и великого государя умерти. И кто бога и государя отступится, тот во ад поспешает, к диаволу и сатане. Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет, тот в царствие божие внидет... – Митрополит прослезился. – Вы лучшие в городе люди, стойте за государя верой и правдою, и за то государева милость да будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.
– Как же так... для чего? – прошептал он беззвучно в лад старику. – Куды ж он?..
Темные пятна плыли перед глазами воеводы. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
– А войско?.. Где войско?..
Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах сказать всего, что стряслось...
– Что врешь?! Что ты врешь?! Как тому совершиться?! Не может! Четыре тысячи лучших стрельцов... пушки... ядер довольно... Не может! Не мо-жет!
Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда...
– Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
– Казнить его за измену, повесить! – в бессилии простонал воевода.
– Грешно, Иван, – остановил его старец. – Князь Семен в сей час, может, мученическую кончину примает, а ты – эко слово!..
– Нет, вре-ешь! Он кончины не примет! Он к дружку своему подался! – отчаянно прохрипел Прозоровский. – Собака изменная, падаль, вор, бражник бесстыдный! На дыбу его потяну! На стене городской на потеху всей черни повешу!
В окошко горенки, еще по старинке затянутое пузырем, со двора застучали, раздался шум, свист во дворе...
Митрополит и боярин вскочили с мест.
– Во имя отца, и сына, и духа святого! Уймитесь вы там, озорные! – воскликнул митрополит. – Я иду к вам! Идем со мной, сотник, – позвал он и, на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
Погасив свечу и на цыпочках выбравшись в большую комнату с выбитыми стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
– Слушьте меня, государевы ратные люди! – внятно сказал митрополит.
Толпа приутихла. Как вдруг, нарушая наступившую тишину, из соседней улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалась на площадь полсотня черкесов во главе с князем Михайлой. Они летели, будто на крыльях, в распахнутых черных бурках. У каждого при седле, под коленом, мушкет, с другой стороны лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети...
– Секи их! Хлещи их! Топчи-и! – голосил воеводский брат, на всем скаку, впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей...
Закрывая глаза от плетей руками, закинув на головы подолы кафтанов, люди разбегались по темной площади в разные стороны.
– Стрельцы! Не сдавайся! Стрельцы-ы! – призывал Чикмаз, стараясь сдержать убегающих.
Несколько человек сбились возле него с топорами, лопатами, копьями. Черкесскую лошадь кто-то достал копьем...
– Недобитый пес! Подходи, поломаю ноги! – задорно крикнул Никита Петух князю Михайле.
– Черкес-лар! Мушкет-лар-билян! – по-татарски выкрикнул князь Михайла.
Черные всадники мигом выхватили из-под колен мушкеты. Перед этим оружием было не удержать безоружных стрельцов. Толпа остановившихся смельчаков разбегалась по ночной площади. Им вслед раздались мушкетные выстрелы...
– В са-абли! – взвизгнул Михайла и, подняв свой клинок, помчался преследовать убегающую толпу.
Сунув на место мушкеты, выхватив сабли, черкесы пустились за ним...
Площадь вмиг опустела...
Митрополит, стоя на воеводском крыльце, ошалело глядел на эту мгновенную расправу...
Его колымага, громыхая, подъехала к крыльцу. Двое монахов, выскочив из черного ящика, подхватили митрополита под локти, посадили его, как дитя, в колымагу, и грохот колес ее быстро утих. Слышались только стоны помятых конями стрельцов, расползавшихся в улицы, да утихающий лай растревоженных городских собак...
Воевода без сил опустился в кресло. С Волги дуло прохладой. Через разбитые окна тянул сквознячок. Князь Иван снял с головы тафейку, провел по лысому темени потной ладонью и оперся локтями на стол...
Он глядел из окна на темную площадь. Появление Михайлы с черкесами казалось ему минутным мелькнувшим сном. Он смотрел в восхищенье на смелого брата, который так вовремя подоспел... В то же время какое-то тяжелое беспокойство охватило его...
И вот снова донесся из улицы бешеный топот копыт. Михайла с рейтарами, разогнав стрельцов, мчался с другой стороны на площадь. У самого дома он спрянул с коня и легко взбежал на крыльцо.
– Брат! Открой! Отвори! Все ли живы? – бодро выкрикнул он.
Он шумно ввалился в дом, возбужденный своей победой, с хрустом давил на полу сапогами битые стекла.
– Будь здрав, воевода! – басисто хвалился он. – Был мятеж, да и нету! Видал, со мной звери-черти какие! Весь город во страхе позаперся ныне!..
Но, вместо того чтобы братски обнять удалого брата за то, что он спас его от беды, воевода угрюмо и злобно одернул:
– Шумишь неладом! Ты, чаешь, добро совершил?! А слыхал про Семена?!
– Что Семен? – удивленный холодным приемом, спросил воеводский брат.
– А вот то! Не ко времени ты мне стрельцов возмущаешь! Дурацкое дело не хитро – палить из мушкетов... Иной раз подумать не грех!.. – раздраженно сказал воевода и сдавленным голосом через силу добавил: – Князь Семен у злодея в плену... Все стрельцы от него... сошли к вору...
По стрелецким приказам с утра объявили идти за деньгами. Воевода выплачивал стрелецкое жалованье из митрополичьей казны. Всем сполна уплатить не хватило денег.
Дьяк нарочно медлил в стрелецких полках, выдавая деньги, – не раздобудется ли воевода еще. А Прозоровский тем часом поспешно призвал к себе астраханских купцов.
Купцы сходились не торопясь, без охоты, кланялись без усердия, в четверть поклона.
Воевода просил взаймы у торговых людей. Они мялись, кряхтели, но кошелей не развязывали.
– Сам знаешь, боярин! Ведь Астрахань – город стрелецкий. На стрельцов у нас вся надежа, и в долг их товаром ссужаем. Как жалованье получат – заплатят. А мимо стрельцов да посадского люда откуда нам взять-то деньжишек!..
Воевода смотрел на них ненавидящим взглядом. Понял: до них дошел слух о беде. Испугались: вдруг Разин с ворами возьмет город, тогда не помилует их за помощь воеводе. Страшатся за деньги и за свои товары. Все-таки их уговаривал:
– Потрудитесь, торговые люди, сыщите деньжишек, и то вам у государя в службу зачтется, государь станет жаловать.
– До государева жалованья дай бог дожить, – сказал рыбник Сохатов. – Доживем ли – кто знает. А до воровского разорения дожили!
Прозоровский заметил, как при этих словах купцы воровато переглянулись между собою, но не отстал от них.
Не жалея дедовской чести, заговорил о том, что деньги тотчас отвратят стрельцов от измены, стрельцы станут сильно стоять на воров.
– Бог знает, воевода боярин Иван Семеныч, и те стрельцы, кои с князем Семеном пошли, побьют воров крепко. На тех стрельцов ведь мы денег и наших товаров не пожалели! – сказал все тот же Сохатов.
Снова купчишки переглянулись, и воевода понял, что им уже все известно, что случилось у Черного Яра. Они не верят больше ни воеводе, ни астраханским стрельцам.
В это время к Приказной палате подъехал персидский посол в длинном пестром халате, в чалме, с красной крашеной бородой.
Воевода погнал из палаты торговых людей, и купцы с облегчением и радостью вышли.
На зов воеводы переводчик и дьяк вошли в горницу.
Посол сказал, что великий шах посылает его в Москву к его величеству государю-царю. Он сказал, что уж целый месяц неволею прожил в Астрахани, но больше не может ждать. Если боярин его не пускает в Москву, то пусть даст провожатых обратно домой.
«А черт тебя нес не ко времени, крашена борода! – про себя проворчал воевода. – Пустил бы назад, да опять нелады: наплетет про казацкий мятеж у себя в кизилбашцах такое, чего и не вздумать! Пусть лучше сидит да глядит своими глазами, чем лживые вести трепать за моря!»
И боярин ответил, что шахов посол ему друг, а друга нельзя посылать на опасность. Придется еще пожить у них в городе. Как только Волга очистится от разбойников, так воевода отпустит с послом провожатых к Москве.
– Есть слух, что разбойники царских солдат на Волге побили, – сказал посол.
Воевода на миг смутился, не ждал, что так быстро все тайное узнается...
– Слухом земля полнится, да не всякому слуху верь! – сказал он. – Ратные люди гонят воров вверх по Волге, дорогу к Москве очищают.
Посол как будто не слышал сказанного боярином.
– Есть слух от татар, что воры в низовье идут и Астрахань сядет в осаду. Когда бог допустит такое лихо, как думает воевода – стрельцы и солдаты станут ли город и стены беречь от воров? – настойчиво продолжал посол.
Он испытующе поглядел на боярина. Прозоровский понял, что обмануть его не удастся. Он понял, что это торговые персы подослали его. У них в караван-сарае сложено множество разных товаров для торга не только с Москвой, но с Англией, Швецией, с датскими и голландскими немцами.
Воевода прикинул возможный исход беседы и медлил с ответом.
– Может, ты, воевода боярин, советуешь нашим купцам корабли нагрузить да отплыть? – осторожно спросил посол.
– А куды им отплыть?! – возразил Прозоровский. – Боевые струги величества шаха выстоять против русских людей не сумели. Прошлый год Стенька-вор астаринского вашего хана на море побил! – с невольной какой-то гордостью за казаков, которую он хотел скрыть даже и от себя самого, сказал воевода. – А купцы как беречься станут?! Сидите уж тут!.. Сбережем!
– Есть слух, что среди астраханских стрельцов смятение, – сказал посол.
– Кручинятся много ратные люди, отвечал воевода. – Вечор приходили ко мне бить челом, о деньгах просили. Великий наш государь из-за разбойных людей не мог из Москвы сей год прислать Волгою денег. Когда б нам толику деньжишек сыскать, то ратные люди станут сильно стоять от воров. А город наш крепок: и пушек, и ядер, и зелья, и хлеба у нас хватит на год.
– Я думаю, что торговые люди великого шаха ссудят воеводу деньгами для ратных людей, – сказал посол. – Боярин может послать ко мне казначейского дьяка.
Как только посол уехал, обрадованный Прозоровский тотчас послал людей из Приказной палаты, чтобы сказать стрельцам, что нынче им будут платить все жалованье сполна.
Иноземные офицеры Бутлер { Прим. стр. 124} и Видерос вошли к воеводе.
В сущности, Бутлер был капитаном военного корабля «Орел» { Прим. стр. 124}. Но по приказу воеводы корабль был оставлен без пушек. Пушки и люди были сняты с него Прозоровским для усиления обороны города.
– Мы с капитаном сейчас объехали стены. Надо чинить крепостной снаряд. Лишние ворота заложить кирпичом. Городу хватит одних ворот для въезда и выезда, – сказал Бутлер.
– Где же взять сил для такой работы? – возразил воевода.
– Стрельцов и солдат поставить, согнать горожан, – сказал Бутлер. – Боярин выдал солдатам денег. Солдаты спокойны.
Прозоровский неуверенно поглядел на него.
– Да, да! – подтвердил Бутлер. – Я знаю солдат. Они совсем успокоились.
– Мыслишь, что так? Ну, божья воля! Сейчас призовем начальных людей.
Воевода позвал к себе полуголов и сотников. Вызвал уличных старост, сотских, десятских. Велел всем городом идти по стенам на городовые работы.
Начальные люди ушли, но Бутлер все еще мялся.
– Что скажешь, Давыд? – спросил его Прозоровский.
– Мои люди ушли из города нынче ночью, – сказал Бутлер.
– Куда? Как ушли? – не понял его воевода.
– Покинули город совсем... Я не знаю... Они...
Прозоровский почувствовал, как бросилась к вискам кровь, но сдержался и сохранил молчание, чтобы не показать, что взволнован.
– Воевода и князь! Я клянусь, что они не ушли к казакам. Они просто сбежали, как трусы...
– Да-да... просто трусы... – сказал Прозоровский.
Он верил в своих иноземцев. Под внешней личиной вежливости, под болтовней о рыцарстве он не сумел разглядеть в них простых наемников, которые бросят его при первой грозе.
– Клянусь, что они не ушли к казакам, – повторил Бутлер.
– Зачем же им к казакам! – согласился с ним воевода. – Ну что ж, мы без них... Немцы – немцы и есть!.. Цепные собаки... А цепь – серебро. Что им царская служба? Наемная рать!.. Не все ли равно им, кому служить, кому изменить, – про себя бормотал воевода. Он словно случайно взглянул на Бутлера и только теперь заметил его. – А ты почему не ушел? – спросил он.
– Князь! Во мне благородное сердце! Я рыцарь! – воскликнул Бутлер.
– И тебя обманули?! Сбежали и бросили! Так? – спросил Прозоровский.
– Князь, я сам...
– Буде врать! – прервал Прозоровский. – Ну что же, теперь уж тебе одному не бежать – пропадешь... Нынче ночью стрельцы убили двоих полковников. Ты теперь будешь полковник. Иди, – отпустил Прозоровский. – Минует мятеж – и напишу о тебе государю, что ты не ушел, не покинул меня в беде...
– Я, князь воевода... – воскликнул Бутлер, прижав руку к сердцу.
– Уж ладно, иди, коль попался... Стой крепко. Авось отобьемся.
– Князь воевода! – несмело сказал Бутлер.
Прозоровский взглянул на него.
– Ты все не ушел? – спросил он с нетерпением.
– Князь боярин! Я мыслю, что нужно простить тех стрельцов, что сошли к казакам. Объяви, что простил их вины, и они, как река, потекут в городские ворота. Ведь семьи у них!..
Воевода мотнул головой.
– Не пущу. Сегодня войдут в ворота, а завтра их вору отворят. Измену с собой принесут... Не пущу! Ты иди...
Бутлер вышел. Воевода остался один, угнетенный, подавленный.
– Тараканы! – сказал он. – Почуют пожар и бегут!.. Наемная рать!.. Лыцари тоже!..
Надо было подняться, выехать на стены вместе с начальниками ратных людей. Но, подавленный всеми событиями, ночным мятежом стрельцов, пленением Львова, воевода сидел недвижно... Слегка приоткрыв окно, он наблюдал из Приказной палаты жизнь города. Прозоровский видел, как стрельцы и посадские сотнями сходятся на работы к стенам, как по улицам проезжают воза со смолой и камнями, изредка скачут десятками в распахнутых бурках Михайлины «звери-черти»...
Митрополичий сын боярский { Прим. стр. 126} Стремин-Коровин подъехал к крыльцу Приказной палаты, взбежал на крыльцо.
– Боярин и воевода, владыка преосвященный Иосиф прислал меня. Спрошает владыка: гоже ли будет ров с его огородов прокопати да воду спустить из пруда к городским стенам?
Митрополичий пруд был глубок – запасами его воды можно было пополнить обсохший и обмелевший ров возле стен.
– Гоже, гоже! – воскликнул боярин, почувствовав вдруг, что весь город готовится к битве, кроме него одного. Его охватил стыд за свое бездействие. Он вскочил. – Спроси-ка, Василий, владыку, сколько людей ему надобно для такого дела.
– Нисколь нам не надо, боярин Иван Семеныч. Мы сами. Монахи взялись, копают.
– Скажи, я приеду глядеть...
Сын боярский уехал. Но воевода не выехал вслед за ним. Он остался опять в своем кресле.
«Пожалуй, Михайла был все-таки прав, – раздумывал воевода. – Смирил ведь стрельцов! Ишь, идут, ишь, идут!.. И лопаты несут, топоры. И с возами едут. Без всякого шуму».
Дьяк доложил, что персидский посол собрал у своих купцов деньги. Деньги были московского образца. Хотя в Астрахани ходили и талеры, и туманы, и марки, но воевода предпочитал заплатить стрельцам русскими, чтобы они не знали, что деньги взяты у чужеземцев. Он велел выплачивать жалованье тем из стрельцов, кому не хватило утром.
– Персияне и купцы со своими людишками просят пищалей да в караван-сарай пять-шесть пушек. Хотят стоять против воров, – доложил воеводе подьячий по сбору пошлин с иноземного торга.
Воевода сам написал капитану Видеросу, чтобы дать им пищали и от Приказной палаты шесть кизилбашских пушек, в прошлом году сданных Разиным; при этом воевода мысленно утешил себя, что даст чужеземцам в руки не русские, а их же, персидские пушки.
Беспокойная, без спанья ночь вдруг сказалась внезапной сонливостью. Истомленный зноем и духотой предгрозья, Прозоровский, склонившись к столу, задремал...
Его разбудил отчаянный женский визг, возгласы множества голосов. Воевода вскочил, задохнувшись, жадно глотал воздух, схватил со стола пистоль и припал к окну... На площади перед Приказной палатой какие-то две торговки с криком тянули в разные стороны петуха. Гурьба молодых стрельцов, тешась, уськала их дружка на дружку. В злости одна из торговок рванула птицу к себе... И вдруг стрельцы разразились отчаянным хохотом: голова петуха оторвалась. Женщины кинулись в драку. Безголовый петух кувыркался и бился по пыльной улице. На белых камнях мостовой воевода увидел темные пятна крови.
Обессиленный, боярин сел в кресло и шелковым пестрым платком вытер потное темя.
– Еремка, коня! – крикнул он за окно.
Он слышал, как зацокали по мостовой подковы. Поднялся.
– Господи, ну и жара! – сказал он, выходя на крыльцо.
С крыльца Приказной палаты была видна окутанная маревом волжская даль. Чайки носились низко, над самой водой. По небосклону от моря, синея, ползла на город темная туча...
Подсаженный верным Еремкой, воевода тяжко взвалился в седло. Десяток черкесов выехали из-за угла улицы и поскакали за воеводой.
«Михайла велел им меня беречь», – подумал воевода с благодарностью к брату.
С городской стены раздались звуки труб и барабанов. Вдоль стены проходили в лад с музыкой вооруженные персияне. Торговый люд, непривычный к оружию, они не могли удержать выражения довольства своей новой ролью, выступали почти вприпляс. Лица их были радостны, в полном несоответствии с обстановкой.
Воевода, сдержав усмешку, проехал мимо. У городских ворот шли работы. Грязные, как черти, стрельцы, скинув кафтаны, таскали кирпич, месили глину, закладывая ворота словно навек.
– Бог в помощь! – окликнул их воевода.
– С нами трудиться! – насмешливо крикнули из гурьбы привычный народный ответ на это приветствие.
«Может, сей самый в ночи топорком мои двери сек!» – подумалось воеводе.
Навстречу ему ехали англичанин полковник Фома Бальи { Прим. стр. 128}, Бутлер и капитан Видерос. Офицеры были возбуждены. Объезжая стены, они заметили лодку, в которой сидят двое странных людей, не рыбацкого вида.
– А ну-ка, черкес! – позвал воевода.
Черкесский десятник, державшийся в отдалении, подскакал. Воевода ему объяснил, где стоит лодка, велел захватить тех людей и везти их к Приказной палате. Четверка черкесов, взрывая песок, помчалась в волжскую сторону.
У следующих ворот, до которых доехал боярин вместе с иноземными офицерами, шла та же работа: ворота закладывали кирпичом и камнями. Тут же на дне опрокинутой бочки расположились дьяк и подьячий, выплачивая на месте работы стрелецкое жалованье. Стрельцы растянулись длинным хвостом за деньгами.
– Вишь, воевода боярин, и денежки нынче нашлись! – весело крикнул один из стрельцов, скаля белые зубы.
– Вели кабаки отворить, воевода боярин! – попросили стрельцы.
– Не велю кабакам торговать: время ратное нынче, робята. Упьетесь, а кто на стенах стоять будет! – миролюбиво сказал воевода.
– С вином веселей на стенах-то стоять! – отозвался стрелец.
– Ужо вам по чарке велю дать за труд, – сказал воевода и тронул коня.
Один из четверки черкесов примчался сказать, что в лодке пойманы поп и какой-то стрелец, отвезены разом в Приказ. Найденные у них бумаги они привезли с собой.
Прозоровский взял в руки письмо.
«Боярину и астраханскому воеводе князю Ивану Семенычу Прозоровскому от атамана Великого Войска Донского Степана Тимофеева, сына Разина», – прочел воевода. Он оглянулся, не видел ли кто, что написано. На втором письме была немецкая надпись.
– Прочти-кось, Давыд, – окликнул боярин Бутлера.
Тот прочел.
– Сей лист, – сказал он, – писан на капитан Видерос, от донской ватман...
Воевода вырвал письмо из рук Бутлера.
Бутлер растерянно заморгал.
– Еремка, призвать палача во Приказну! – приказал воевода.
Конюх умчался.
Один из двоих пойманных в лодке оказался ссыльным попом Воздвиженской церкви Василием, родом – мордовец. { Прим. стр. 129}
Год назад, когда все астраханское духовенство вышло провожать антиохийского патриарха, который возвращался домой из Москвы, поп Василий, глядя, как целый обоз патриаршей рухляди грузили в морские струги, назвал вселенского патриарха «боярским продажником».
– Как ты лаешь такое лицо? – спросил его другой поп.
– Гляди-ка, добра нахватал от бояр за осуждение невинного! Три струга везет, тьфу!
Их разговор услыхал дьячок и рассказал митрополиту Иосифу. Митрополит учинил расспрос и дознался, что поп Василий не в первый раз вел среди духовных лиц подобные «скаредные» речи. Он говорил, что осужденный вселенскими патриархами Никон был сыном мордовского мужика, да высоко вознесся, потому его и сожрали бояре, а патриархи осудили и отрешили его от великого сана корыстью, получив за то большие дары от бояр.
Астраханский митрополит не отправил попа в Патриарший приказ в Москву. Он решил, что расправится сам, и послал Василия в Черный Яр в ссылку. И вот теперь поп пристал к Разину...
– Как же ты, поп, ко мне? Ведь бояре меня зовут врагом церкви! – сказал ему Разин.
– Пустые слова, сын! Правда ведь не в боярских грамотах: она в сердце людском да в делах. А твои дела к правде! – ответил поп.
Разин ему не поверил, но поп, чтобы доказать свою приверженность, не устрашился отправиться с письмами в Астрахань.
Второй посланец Степана был старый слуга князя Семена Львова, однорукий старик из бывших стрельцов.
Поставленный к пытке, однорукий посланец сказал воеводе, что был на струге во время похода с князем.
Он поклялся, что умолял Степана пустить князя вместе с ним в Астрахань, но Разин оставил его у себя.
– Что князь Семен наказал тебе говорить астраханским ворам? – допрашивал его Прозоровский.
– Мне князь ничего не велел, боярин. Вор лишь велел мне тебе дать письмо да немцу, как звать его, экий... ногайцев к стрельбе обучает... с рыжим усом...
– Про немца ты мне не плети. Ты про князя Семена измену без утайки сказывай! – перебил Прозоровский.
– Да что ты, боярин, взбесился! Какая на князе моем измена! Чего ты плетешь! – разозлился старик.
Прозоровский указал подвергнуть его самым жестоким мучениям, требуя, чтобы он говорил об измене князя Семена, что князь Семен был виноват в переходе стрельцов к Разину.
– Ты, боярин, сам боле того виновен. Эк ведь парня молоденького замучил! Стрельцы взглянут – да плачут!.. И речь промеж них такова: «Знать, малый за правду стоял, коль его воевода с такой сатанинской злобой терзал. Кого воевода страшнее мучит, тот человек, знать, нам, черни, добра пожелал!» Ты корыстью да злобой народ подымаешь. Я об том тебе нынче сказать не страшусь: все одно не сносить головы...
Ничего не добившись от старика, Прозоровский велел его вывесть на площадь и отрубить ему голову.
Попу Василию воевода велел забить кляпом рот и посадить его в монастырскую башню в Троицком монастыре, у митрополита Иосифа...
Двое персидских купцов привели двоих ведомых городу нищих, один из них был Тимошка, по кличке Безногий. Персы их увидали, когда они подбирались к стенам, хоронясь в кустах. Вода из митрополичьих прудов в это время хлынула на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись тогда со стены, персы схватили их.
Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой, указав, чтобы ночью, в час приступа, они подожгли город.
– Знать, ночью приступа ждать? – спросил воевода.
– Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, – ответил Безногий.
Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не выдал, когда будет приступ...
Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы...
Явно, что приступа ждать нужно было без промедления...
Приехал Михайла.
– Ну, Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был сейчас у татар в Ямгурчеевом городке. Велел Ямгурчею в стены идти со своими ногайцами... На стены будем ставить татар. Татары на Стеньку серчают. Он у них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану...
– Ведь в город ногаям запрет входить на ночь, ты их оружных хочешь пустить. Измена пойдет!.. – возразил воевода.
Михайла тряхнул головой.
– От русских-то хуже измена!.. К шерти [ Приведение к шерти – то же, что к присяге, но не по христианской вере] татар приведи по вере – они уж своих богов никогда не обманут. А русский стрелец ко кресту приложился, присягу дал – да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
– С митрополитом советовать надо, – сказал воевода.
Они собрались на митрополичьем дворе – воевода, Михайла, двое стрелецких голов, дьяки, стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
Как раз зазвонили к вечерне. Митрополит служил ее сам. Час был ранний, но с моря надвинулись тучи. День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный мрак. Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался. Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали...
Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
– Дерзайте, братие и чада! Ныне время приспело за бога и великого государя умерти. И кто бога и государя отступится, тот во ад поспешает, к диаволу и сатане. Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет, тот в царствие божие внидет... – Митрополит прослезился. – Вы лучшие в городе люди, стойте за государя верой и правдою, и за то государева милость да будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.