Злобин Степан Павлович. Степан Разин (Книга 2)

Певно – верно (укр.)] я знов на меня казачку спокинешь!
   Алена темнела при слове «поход», но знала, что не избегнуть Степану походов, покуда он дышит.

Иудина совесть

   Для Разина все уже было решенным: в верховых городках на Дону будет шум и движенье. Можно послать ватажки по Иловле на Камышин, чтобы лазутчики довели воеводам, что Разин вышел на Волгу, да тем часом быстро сойтись с запорожцами, грянуть на Новый Оскол и оттуда на Тулу.
   Сидеть в седле Степан Тимофеевич еще не мог, но ему не терпелось приняться за дело. Он опасался только того, что рядом стоит Черкасск. Это гнездо домовитых тут, под боком, могло повредить. Нужно было получше разведать их силы, и если надо, то прежде большого похода снова их придавить покрепче да посадить в Черкасске своих атаманов. Выступить в дальний поход, оставив позади себя окрепший враждебный Черкасск, Степан Тимофеевич не решался...
   Степан был сердит на Лысова за то, что он дал домовитым взять в руки волю.
   После симбирской битвы, когда Разина привезли в Кагальник, Лысов, сидевший все лето в Черкасске, вызвал к себе в войсковую избу Корнилу.
   – Корнила Яковлич, – дружелюбно сказал он, – ты-ко за старое дело: садись в войсковую, а мы к себе в городок на зимовье уходим.
   – Что ж, мне укажешь всем войском править? – воровато, с покорной усмешкой спросил Корнила, который уже знал от казаков о поражении Разина под Симбирском, слышал от Мирохи о том, что Степан лежит между жизнью и смертью, и ожидал вторжения воеводской рати на Дон. Выслушав предложение Лысова, Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и от радости боялся себе поверить. – Отвык я сидеть в войсковой избе... Может, иной кто сядет... – лукаво поигрывая глазами, заикнулся он.
   И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.
   – Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! – сурово одернул Лысов. – Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай – побьем!
   Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело – остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их – и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском...
   Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя.
   Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.
   – Воры покуда еще сильны, – тайно, через своих ближних, – сказал он. – Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет... – значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.
   Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.
   Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.
   – Казак казака выручай. Сыто станет – вы мне отдадите. Весь Дон накормить не смогу, а доброго атамана в беде не покину, – ласково говорил Корнила.
   До Разина дошел слух, что между понизовой старшиной идут раздоры, что Самаренин и Семенов требуют созыва круга для выборов нового атамана, но Корнила не хочет уступить атаманства. Говорили, что в Черкасске уже достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее к рождеству освятить.
   Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак его уговаривал не оставлять под Симбирском крестьянское войско на растерзание боярам, Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему умным, хитрым и преданным человеком. К тому же он мог в Черкасске найти приют у казаков, близких к Корниле...
   – В Черкасск не страшишься, рыбак? – спросил его Разин.
   – А что мне страшиться!
   – Значные силу там взяли. Наши все тут. Домовитым в Черкасске теперь раздолье, с легкой руки Семена Лысова...
   – А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни кола. Чего им со мною делить! – удало сказал Прокоп.
   – А ну схватят тебя?
   – Устрашаться, Степан Тимофеевич, не посмеют! – возразил убежденно рыбак. – А пошто мне в Черкасск? – удивленно спросил он.
   – Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь... В новой церкви помолишься богу...
   – Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет!
   – Пес с ним, с тайным! Нам хоть явное ведать! – сказал Степан. – Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит.
   Прокоп поехал.
   Астрахань наконец прислала к Степану посланца – деда Ивана Красулю. Белоголовый старик в сопровождении сотни астраханских стрельцов и казаков приехал в Кагальник. Они навезли балыков, икры, семги, соленых арбузов, калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря...
   Старик Красуля смотрел на атамана по-мальчишески задорными, молодыми глазами.
   – Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, – говорил он. – Раз из Москвы убежал из стрельцов. Поймали, плетьми отлупили, на Олонец за побег послали служить. Я год послужил да опять дал тягу... Опять поймали, еще того пуще драли, да и в Яицкий город упекли... В Яицком городке я оженился. Хозяйку, робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником сделали, в Астрахань отослали за добрую службу. А думка про Дон все жива. Вот и любо мне ваши казацкие земли видеть! – весело говорил он. – Жизнь прожил, а Дону не пил!
   Разин приветил старого. Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя: пекла пироги, варила, жарила – не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван Красуля рассказывал об астраханском житье: рыба ловилась не хуже, чем при воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды.
   Старый Красуля отечески сетовал Разину:
   – Как тебя угораздило! Не воеводское дело стрять в сечу. И без тебя хватило бы ратных людей – неразумно дитя-то нашелся!
   – Да пушки отбить, вишь, хотел! – объяснил просто Разин.
   – А на что тебе пушки без головы! Воеводское дело: выбрал пригорочек али курган, забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды подавайся, тот тут заходи, ты тому пособи, на право крыло навались, тот пехоту веди из засады... А самому-то пошто!..
   – Ладно, дед Иван, за науку спасибо! – весело подмигнул ему Разин. – Я более уж так не стану!
   Красуля расхохотался.
   – И то, я, старый дурак-то, учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила твоя, что горяч... Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел, устоять на тебя не умели! И то слава богу, что ныне цела голова, а там бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской!
   Потом сели за стол, Алена поднесла старику чарку, пригубив сама. Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился.
   – Мне бы эку жену – никуда бы в поход не ходил! – сказал он, утирая ширинкой свою белую бороду.
   Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора.
   – Не люблю я терпеть, когда в чарку чего не надо мешают! Вино – благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не любят.
   Когда уже кончилось угощенье, дед Иван начал плести чепуху, опьянел и стал клевать носом. Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него.
   – Неужто ты мыслил, Степан Тимофеич, я вправду упился? Да что ты! Куды же такой срам! Али я к тебе не послом приехал?! Не знаю я твоих есаулов, Степан Тимофеич. Кому ты верою веришь, тому сам после скажешь, я – лишь тебе, с глазу на глаз.
   – А дед Панас? – кивком указал Разин на Черевика.
   – Сей человек – видать: человек! – ответил Красуля. – Я его вижу до самого сердца. Он весь на куски был порублен в битвах, да сызнова сросся. Жизнь у него прожита. Ему кривда к чему бы?
   И Красуля трезво и просто повел рассказ обо всех астраханских делах:
   – Дворянское семя мы под корень порубили. Дружку твоему князю Семену пришлося усечь-таки голову: тайные письма писал на Москву да к донским домовитым.
   – Корниле? – спросил Степан.
   – Михайле Самаренину да Логинке Семенову – атаманам. А велел им своих казаков собрать да прислать будто в помощь нам, а с ними хотел ночью напасть и побить астраханску старшину. Хошь ты не велел его трогать, а после такого письма усекли ему голову.
   – Ну что ж, коли сам напросился! – сказал Степан.
   – И старец митрополит Иосиф народу грешил, – сообщил Красуля, – боярские письма к народу читал. Как слух прошел, что тебя под Синбирском побили, так они и взялись с двух сторон.
   – Митрополита казнили? – спросил Разин.
   – Казнили же. Не устрашились и сана.
   – Туды и дорога.
   – Ну, что же сказать еще? Хлеб ведется. Голодными не сидели, благо рыба в сей год далася. Народу из-под Синбирска к нам добре сошлось. Ныне всех языков на торгу: мордовцы, чуваши и черемисы... Полки наряжаем из них к походу.
   – А есть ли добрые атаманы у вас, чтобы самим, без меня, под Синбирск ударить, кабы я войско надумал вести с другой стороны? – осторожно спросил Разин.
   – Ить как не найтись, Тимофеич! Время нынче такое: кому народ повелит атаманом быть, тот поведет. Когда укажешь, то атаманов найдем... – Красуля задумчиво замолчал. – А я, старый, тебе скажу: не споловинить бы сил понапрасну! – предостерег он. – Ведь воеводам так легче побить нас, когда будем врозь! Чего ты надумал, коли не в тайну?!
   – Неверно ты судишь, Иван, – возразил Степан, пропустив вопрос старика, – ведь народ лишь опоры ждет в казаках. Покуда мы на Тамбов не пришли, дотоле тамбовский мужик не встанет; мы от Тулы далече – Тула ждет да молчит. А пришлем туда, в город, хоть сотню лихих казаков – глядишь, и народ поднялся, из сотни и тысяча стала!.. С двух сторон подниматься в поход – тем нам силу не половинить, выходит – двоить...
   Красуля качнул головой, еще не сдаваясь.
   – Семь раз примерь, Тимофеич! Время еще у нас до весны осталось... Подумай еще... Я мыслю, и Федор-то Шелудяк смутится, когда ему экую весть привезу...
   – Пусть Федор наедет сам ко мне, потолкуем, – сказал Разин.
   – Не ждали, Степан Тимофеич, таких твоих мыслей, а то бы собрался Федя, приехал бы сам, – задумчиво произнес старик. – А мой тебе все-таки добрый совет: по весне к нам сбирайся. Покуда мы Астрахань держим, Царицын от нас никуды не уйдет – значит, низовье все наше... По Волге ходить нам бывалое дело, а знамый путь – полпути, Тимофеич. Казански татары к нам слали гонцов: обещают навстречу идти к Синбирску, а там и на Нижний вместе.
   – Знаю, были и у меня из Казани, – подтвердил Степан.
   – Пушек у нас маловато. Ну, не в первый раз – с бою возьмем... Вот еще, Тимофеич, селитру нашли мы на Ахтубе. Копаем да тайно возим. Серу татары в степи нашли, продают нам – знать, с порохом будем... К тебе у нас все приклонны... Василий Лавреич-то помер в покров...
   – В покров?! – перебил Степан.
   Он впервые слышал о смерти Василия Уса и вдруг устыдился, что сам даже и не спросил о нем, о его здоровье, но в то же время словно почувствовал облегченье: ему все время было горько сознание, что Василий считает его нарушителем клятвы, данной при первой их встрече в лесу.
   Значит, Василий скончался, еще не зная о позорном и страшном конце симбирских событий.
   – Помер в покров, – подтвердил старик. – Перед смертью он есаулов собрал, всю старшину, велел держаться тебя теснее, не отступать от тебя. Шелудяк и мы, все иные, клятвой ему поклялись и крест целовали, что не отступим... Лишь знака ждем твоего. Ну что ж, Тимофеич, – со вздохом сказал старик, – придешь ты к нам с казаками – у нас тогда добрая сила станет, а не придешь – и все равно нам на Волгу идти: народы зовут!..
   – Не только на Волге зовут, Иван! – сказал Разин. – В иных местах тоже зовут. Вам на Волгу ударить, а мне иной будет путь, не время еще говорить, как пойду Только бы нам в одно время двинуть...
   – Гонцов пришлешь, скажешь тогда?
   – Пришлю. А вы мне обратно гонцов: в какой день идете, чтобы уж верно было...
   – Ну, смотри, атаман! Голова у тебя ясна. Ты летишь высоко, тебе сверху всю Русскую землю видно, а все же скажу: гляди-ка ты лучше. Подсыльщиков спосылай в города да в уезды, проведай, как примут, – наставительно предостерег Красуля.
   – Посылали, Иван, – тихо сказал Разин.
   – Стало, примут?.. Ну, в добрый час! А мы станем сами к походу сбираться. Народу до времени я ничего говорить не стану и Федору не велю...
   – Ни словечка, Иван! Надо, чтоб не было даже малого слуху. Пусть воеводы нас ждут только с Волги...
   – Мыслю я, кроме меня да Феди, и в Астрахани никто бы не ведал... и есаулам заранее ни к чему, – подтвердил Красуля.
   – Есаулам поклон от меня. Пусть готовят к весне поход. Мол, поправлюсь и тоже своих казаков подыму...
   На прощанье Разин вышел к астраханским стрельцам и казакам, сопровождавшим Красулю, ласково разговаривал с ними, велел отвезти поклон всем астраханцам, одарил их деньгами и, посулив им скорую встречу, простился...
   Шли святки. Уж три недели прошло, а Прокоп не возвращался. В эти дни из Черкасска прибыл Никита Петух, которого там не раз видели казаки. Он попросился видеть Степана по тайному делу.
   – Батька, – сказал он, – наш рыбак-то в Черкасске хлеб-соль с домовитыми водит. У самого атамана сидел на пиру. Все значные принимают его как свойка. Да, слышно, гонца наряжают куда-то... Повелеть бы дозорам по Дону глядеть!
   – А тебе какая корысть, рыжий? Что ты ко мне пришел? – спросил его Разин. – Войско ты кинул, сам к домовитым в низовье подался да смуту тут сеешь?!
   Никита смутился.
   Он не сумел одолеть своих мук. Приехав с лекарем и встретив Степана в пути к Кагальницкому городку, Никита не смог остаться в Кагальнике. Он уехал в Черкасск, где было уже немало разинских казаков; иные из них ускакали сюда из страха, что воеводы тотчас же следом за Разиным погонят рать на Дон и будут хватать всех тех, кто был со Степаном в походах. Иные просто решили, что атаман погиб, что Корнила сядет опять в войсковой избе, и просто переметнулись на сторону домовитых. Они, чтобы задобрить Корнилу, даже навезли с собою ему подарков.
   Никита страшился не казни, не разорения, он всей душою готов был по-прежнему драться против бояр, но мысль об убитой Марье и о ее измене мучила его каждый раз, когда называли имя Степана. И он убежал в Черкасск от себя самого, от своих мучений.
   Теперь его обдало жгучим стыдом за то, что он кинул своего атамана в беде. Ему захотелось даже сказать все по правде Степану, открыв все про Марью... Но он удержался от этого соблазна.
   – Верно, Степан Тимофеич, что я отступил от тебя, – сказал он. – Ты, батька, прости, не верил, что ты оживешь, а без тебя всему делу конец. Ныне же слышу – ты здрав. А когда жив да здрав, то сидеть уж не станешь. Все знают, что ты не таков. Вот я и назад к тебе. Да, может, еще погодил бы, а как на тебя измену почуял, то не стерпел, поспешил...
   – Ну, добро, коль! Живи в городу. А что Прокоп деет – сам ведает: чье хочет вино, то и пьет. Мне Корнилиной бражки не жалко! – сказал с усмешкой Степан.
   И Никита остался в Кагальнике.
   Сам Прокоп явился к Разину много спустя после святок.
   – Голова кругом, как угощали, батька! – с насмешкой рассказывал он. – Всем черкасским я кум да сват от стола ко столу под ручки таскали...
   – Слыхал, – сказал Разин.
   – И к тебе слух дошел?! – опасливо покосившись, спросил Прокоп. – Громкие пиры водил твой «бесноватый» с черкасским старшинством!.. Не пиры – короводы! – подмигнув, воскликнул он, уже убежденный, что Разин ему верит.
   – Дознался чего? – спросил Разин.
   – Мне чего дознаваться! Все явно. Хмель – доводчик на всякого, все своим языком рассказали, – презрительно продолжал рыбак. – Между старшинством в Черкасске раздоры: одни на тебя поднимают народ – Логин Семенов да Мишка Самаренин. «Стар, говорят, Корней, не справится он с ворами, а покуда идет воровство, у нас царского хлеба не будет!» Другие, батька, страшатся: Самаренин, мол, как усобье начнет, то бояре прилезут, потом воеводу в Черкасске посадят, тогда их не сгонишь назад и всей воле казацкой конец! А еще слышал, что воеводы с Москвы обещали быть на Дон. А которые казаки судят так, что на тебя вся надежда: окроме тебя, мол, Дона никто от бояр отстоять не сумеет, а если тебя побить, то и силы иной на бояр не сыскать...
   – А Корнила? – спросил Степан.
   – Крестный твой пуще всех угощал и дары обещал – хитрый бес! Он им бунчук и брусь отдавать не хочет – любит власть! И тебя побивать не пойдет. Бояр не страшится, однако с боярами в драку ему не рука: он ладит твоими руками бояр не пустить, а силу по-старому взять да сидеть в атаманах.
   – Лиса, – усмехнулся Разин. – А за что он тебе насулил даров?
   – Чтобы я за него тебе слово молвил: мол, любит тебя батька крестный, мириться хочет, от Мишки и Логинки обороняет тебя.
   – А к чему ему надо?
   – Того не сказал, а думаю я – он Логинки с Мишкой пуще всего страшится. Когда бы ты с ним заодно пошел, те бы присели в кусты да молчали.
   – А меня Корней не страшится? – спросил Степан.
   – Да черт его ведает, батька! Может, он мыслит, что ты в Кагальницком, а он в Черкасске будет сидеть. Хоть под твоею рукой, а все атаманом!.. Али хочет твоими руками тех задавить да после тебя спихнуть... А чую, чего-то лукавит... Как стал он дары мне сулить, поругался я с ним напоследок... Говорю: «Июдино сердце в тебе, Корней!» Уж он завертелся туды и сюды. Говорит: «От души хотел подарить».
   – А ты?
   – Я, батька, дверью как треснул – да вон, не простясь!
   – И дурак! – сказал Разин. – Было б тебе взять дары да поболе проведать... Эх, ты-ы!..
   – Других ищи, атаман! – с обидой в голосе, прямо взглянув Степану в глаза, ответил рыбак. – Душа у меня прямая. Сидел с ним, сидел, кривил уж, кривил. Пока был тверез, все терпел, а вино разобрало – не сдюжил я; не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Меня напоить нелегко: пью довольно, а крепок. Ан старый черт мне подсыпал какого-то зелья – и взяло. Утре проснулся я, чую неладное над собою. На коня да и гону сюды!..
   – Не крепок в лазутчиках ты! – усмехнулся Степан. – На такое дело пошел, то уж сердце замкни.
   – Других сыщи, атаман! – повторил Прокоп. – В сечу меня посылай – до смерти буду стоять, а с июдами знаться нет силы!..
   – Ладно; черт с тобой, – остановил Разин. – Ты вот мне скажи: а что, коли мы на Черкасск ударим? С налету возьмем?
   – Не надо, – сказал он. – Черкасских злобить не дело. Как боярские рати напрут, так они к тебе сами с поклоном... А ты станешь лезти взятьем, то будет на руку Логинке с Мишкой. – Рыбак оживился. – Там, батька, сошлось верховых немало, которые с нами ходили в поход. Кабы хлебушком где раздобыться, все к нам сошли бы. Тогда и Черкасск наш будет без шуму... Корнила чего-то болтал, что хлеба умеет добыть и тебя научит...

Кипучие силы

   С отъезда Минаева прошло уж больше месяца, а хлебный обоз от него все не шел, хотя Степан дал Минаеву денег на хлеб.
   Разин окреп. Он больше не мог оставаться бездеятельным и вдруг загорелся желанием поехать к Минаеву, посмотреть его войско, договориться с запорожцами о союзе, купить лошадей для войска и пригнать, наконец, обоз хлеба, который разом привлек бы снова к Кагальнику весь Дон.
   Оставив вместо себя Федора Каторжного, Степан приказал Наумову с тремя сотнями казаков собираться с ним вместе в дорогу. Еще не в силах подолгу держаться в седле, Разин велел снарядить две санные упряжки, в каждой по тройке. Сборы его были коротки. Весь Кагальник говорил об отъезде Степана. Это был общий праздник. Поездка его означала, что он здоров и снова себя ощущает хозяином Дона: не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок, который он оставляет.
   Даже Алена, всегда не любившая провожать в отъезд мужа, на этот раз заразилась общей радостью и спокойствием. С легкой и веселой заботливостью она хлопотала, пекла подорожнички, жарила мясо в дорогу, цедила наливки...
   – Батяня, возьми меня! – попросился Гришатка, увидев отца в конюшне, где он выбирал лошадей в дорогу.
   – А что не взять! Едем! – со внезапной веселостью вдруг согласился отец.
   – А матка? – растерянно пробормотал не ждавший согласия мальчишка.
   – Что ж, вместе так вместе. Давай уж и матку зови, собирай и Парашку!..
   – Матка! Матынька! – мчась со всех ног к Алене, заголосил от восторга Гришатка. – Мы с батей поедем ко Фролу Минаеву... Батя тебе и Парашке велел собираться!..
   Алена смутилась и вся залилась вдруг ярким румянцем. Так много лет никуда она не выезжала... Она не могла поверить внезапному счастью...
   – Что балуешь! Отвяжись! – чтобы скрыть смущенье, прикрикнула она.
   – Матка же! Батя с собой тебя кличет, велел собираться с Парашкой. На тройке поскачем. Вот славно-то будет! Округ казаков три сотни!..
   – Отстань, не балуй, – проворчала снова Алена.
   – Батяня! Батяня! – жалобно выкрикнул Гришка, выскочив снова во двор. – Батяня! Мне матка не верит. Ты сам вели ей сбираться!
   – Скажи, я не мешкав велел. В одночасье готова была бы! – откликнулся Разин.
   Такого веления Гришка придумать не мог. Алена схватилась за сундуки, за наряды... Бархат, атласы, парча полетели на пол, пестрея всеми цветами... Ленты, мониста, запястья, рогатые кики... Не ударить бы в грязь перед всеми казачками и перед Минаихой... Что бы еще прихватить?..
   Жадный к нарядам женский глаз не хотел расстаться ни с чем из добра...
   – Вот так майда-ан! – воскликнул Степан, входя со двора. – Аль и впрямь ты богата, казачка?! Гляди, сколь всего – как на добром торгу!.. Неужто с собою все надо?! Аль третью тройку велеть заложить?
   – Да что ты, Степанка! – смутилась Алена, испугавшись его насмешки и помня, что часто насмешки его переходят в гнев. – Не велишь – ничего не возьму!..
   – Коней пожалела! Нет, ты не жалей. Я вправду тебе, от души, Алеша, – заметив ее испуг, сказал Разин. – Не всякий день ездишь со мной по гостям. Как по-женски-то надо?..
   – Не много мне нужно, Степан Тимофеич, – поделилась заботой Алена, – да вот я растерялась. Нарядов повсядни-то не ношу; какой краше личит – не знаю...
   – А все тебе хороши: лазорев – к очам, алый – к румянцу, в зеленом ты и сама будто цвет в зеленях... Каков ни прикинь – все пригожа!.. Да шубу теплее, смотри. Ту, лиловую, на соболях, али беличью голубую надень... И мне, что ль, обрядиться покраше да кой-что в гостинцы свезти и Фролу, да и Минаихе, и есаулам подарки... Покажись, покажись-ка в зеленом. Краса-а атаманша!..
   – Батя, мне саблю! – пользуясь ласковым расположением отца, шумел Гришка.
   Степан выбрал сам и нацепил ему на пояс нарядный кинжал...
   Весь городок сбежался смотреть на отъезд атамана.
   Казаки желали добра и удачи, понимая, что едет Степан не ради простой потехи. Казачки наперебой обнимали Алену. Казачата перекликались с Гришаткой. Три сотни казаков с мушкетами, с саблями приготовились к выезду. Степан, обратясь к кагальницким, велел слушать Федора Каторжного. При народе вручил ему булаву.
   Воротные казаки наконец распахнули ворота, и весь поезд вылетел в снежный, сверкающий под январским солнцем широкий простор... В то же мгновенье с наугольных башен Кагальника приветом ударили пушки.
   – Кто затеял дурить – ты аль Федор? – спросил атаман у Наумова, скакавшего о бок его коней.
   – Федор пальнуть сдогадался, Степан Тимофеич. А я мыслю – добро: пусть слышат низовые черти, что наш атаман поднялся, пусть чешут в затылках! – весело отозвался Наумов.
   – Ну, лих с ним... пусть чешут... Давай поспешай!
   Снежная пыль засверкала вокруг коней. Пар из конских ноздрей и от людского дыханья, серебрясь, быстро таял в морозном воздухе и оставлял на ресницах, усах и бровях седину. Из-под пушистого платка, из мягкого собольего ворота теплой шубы Алена любовно глядела на мужа. Вот так бы и плыть в ладье по белому, серебристому морю снегов, под таким сияющим солнцем, с таким удалым орлом и самой – как орлихе... Разве что только вот после свадьбы чувствовала она подобное радостное замирание в груди, когда возвращались они домой и когда ей Степан сказал, что в глаза ее мочи нет глянуть – сколь ярки...
   Степан всей грудью вбирал резвый ветер с морозной степи, распахнув широкую медвежью шубу, из-под которой виднелся алый кафтан. Хорошо и привольно было скакать, будто новая жизнь наливалась в жилы. Он чувствовал себя молодым и сильным. Взглянул на Алену, обнял ее и крепко поцеловал в губы, чувствуя сам, как иней с его усов замочил ей лицо... Она по-девичьи застенчиво засмеялась и опустила ресницы.