Страница:
Разин понял, что Дрон и дед Черевик не успели уехать достаточно далеко, услышали взрыв, увидели зарево и возвращаются...
Крики и выстрелы раздались на том берегу... Вот-вот, всего через Дон... Там схватились они с черкасскими...
– Э-ге-ге-э-эй! Дед Пана-ас!.. Выручайте!.. – закричал изо всей своей силы Степан.
Чем-то тупым и тяжелым его оглушили по голове.
Крестом и цепями
Крики и выстрелы раздались на том берегу... Вот-вот, всего через Дон... Там схватились они с черкасскими...
– Э-ге-ге-э-эй! Дед Пана-ас!.. Выручайте!.. – закричал изо всей своей силы Степан.
Чем-то тупым и тяжелым его оглушили по голове.
Крестом и цепями
После того как на темной улице Ведерниковской станицы Петруха Ходнев оглушил Степана ударом мушкетного приклада по голове, Разин очнулся в притворе черкасской церкви уже закованным в цепи и прикованным толстой цепью к бревенчатой новой стене притвора. Перед глазами его все время будто маячил туман, помутивший зрение после удара, который опять угодил по едва залеченной ране.
В церкви все время служили молебны, чтобы «колдун» не мог расковаться и сбросить цепи. Толпа казачек с подростками казачатами сходилась глядеть на Степана, и все шарахались и визжали, когда от его движений гремела цепь, которой он был прикован.
По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью...
Шел великий пост. С разных станиц съезжались сюда казаки и казачки молиться, и потому перед пленником не редела толпа любопытных зевак...
«Неужто же нет среди них никого, кто слово доброе молвил бы! – думал Степан. – Не одни домовитые сходятся тут. Али всех устрашил Корнила?»
Так вот для чего было нужно объявить его колдуном!
Степан вспомнил «старицу Алену» из Темников, атаманшу, сложившую ватагу в семь тысяч крестьян. В самое тяжкое время, когда уже сам он был ранен и в Арзамасе свирепствовал Долгорукий, Алена бесстрашно била боярское войско, спасая народ от воеводской расправы. Разин с ней говорил только раз. Но крестьяне рассказывали о ней, что она не знала ни страха, ни жалости к врагам, убивая дворян и пуская на дым помещичьи гнезда. Когда ее наконец одолели, ее объявили колдуньей и сожгли живьем в срубе. Она и тут не явила страха и, плюнув на Долгорукого, спокойно легла на костер... «А сердечко-то бабье!» – припомнил Степан ее слова и ямочки на щеках от улыбки... Он даже чуть-чуть улыбнулся сам...
«От срама и страха творят они нас колдунами, чтобы народ не дерзал восставать. Внушают, что не людскою народной силой биты дворяне и всякие ратные люди, колдовским ухищреньем, – понял Степан. – Да поздно уж нынче, бояре и воеводы! Видал народ ваши пятки, ведает он, что бежали вы от простого дубья. Видел народ и трепет ваш перед плахой, слезы ваши да кровь, простую, как наша... Прозрел ныне народ на Руси. Не уляжется, нет! Опять будет трясти вас, как груши... Отсеют хлеба мужики – и опять соберутся в ватаги!..»
Хотя был еще пост, но с каждым днем становилось теплее. К церкви уже привезли целый воз нарезанных по донским берегам краснокожих гибких вербинок с нежными, пушистыми «котятами»
В вербную всенощную, бывало, на площади в городе закипала игра в «верба-хлест, бей до слез» и молодежь хлестала друг друга вербными прутьями. Попы бранились за эту языческую забаву, однако унять ее не могли.
На этот раз молодые казаки и казачки, словно охваченные какою-то робостью, тихо шли ото всенощной, и никто не затеял веками жившей игры. Только где-то, уже далеко от церкви, услышал Степан взрывы смеха и вскрики и визг вспугнутых девчонок...
«А болит у них сердце, болит! – думал Разин. – Сколь ни старайся, Корней, не поднять тебе злобы их против меня: знают, что я для народа за правду бился, и скажут еще они свое слово!»
Через день поутру, тотчас после обедни, когда толпа собравшихся не вмещалась в маленькой церкви, поп в облачении, с зажженной свечою вышел на площадь.
Петруха Ходнев помогал мелкорослому, щупленькому, как сухое яблоко сморщенному псаломщику с седоватой косицей вытащить из церкви пузастый, тяжелый аналой, обшитый черным сукном.
Домовитые казаки, вся знать, со строгими, великопостными лицами, важно расположились вокруг аналоя. Таинственно перешептывались. Простые казаки почуяли что-то необычайное, напряглись любопытством. Поп развернул длинный свиток и торжественно огласил послание патриарха, которое сообщало, что великим постом, в неделю православия, в Москве, в Успенском соборе, патриарх Иоасаф отлучил от церкви, проклял и предал анафеме «вора, безбожника, клятвопреступника, сатанинского сына, изверга и убийцу, пролившего кровь невинных», казака Зимовейской станицы Стеньку Разина.
Вся собравшаяся на площадь у церкви толпа гулко охнула одним вздохом, как вершины деревьев в лесу при внезапном порыве ветра, глухим шумом вдруг охватило площадь, но все тотчас же смолкли, когда поп взял из рук дьякона сразу целый пук зажженных свечей. Все с любопытством уставились на небывалый факел в поповских руках.
– Трижды анафема, проклят безбожник, враг церкви Христовой Стенька, – возгласил поп с каким-то озлобленным торжеством. – Предан навек сатане и отвергнут от бога! Во ад, в геенну огненную, на веки веков предается душа его Вельзевулу. Да никто не спознается с ним. Да никто же любит его, да никто же молится за него, безбожника-убийцу. Трижды анафема проклят! – воскликнул поп и повернул зажженные свечи, которые держал в руке, горящими концами вниз. Некоторые из них погасли и зачадили.
Степан словно и не слышал попа, словно не видел толпы казаков и стоящей впереди всей старшины. Он сидел, опустив голову, отламывая хлеб от краюхи, лежавшей рядом с ним на полу притвора, и бессознательно медленно жевал подгорелую корку.
– Трижды анафема Стенька проклят! – повторил на всю площадь поп и снова огнем вниз поставил свечи.
На площади в задних рядах толпы в это время поднялась суматоха, словно кто-то проталкивался, рвался сквозь людское скопище, послышались приглушенные возгласы, восклицания. Многие головы повернулись в сторону шума.
Войсковая старшина, опасаясь явить страх и утратить достоинство, беспокойно косилась на окружавших...
– Трижды проклят безбожник, враг церкви Христовой, убийца, вор, клятвопреступник, анафема Стенька! – выкрикнул поп и в третий раз опрокинул свечи. Пламя затрепетало, и фитили потухли, распространяя чад.
Толпа раздалась, пропуская к церкви неприбранную, с измученными глазами, запыхавшуюся от долгой и быстрой ходьбы Алену.
Вырвавшись наконец из людского скопища, Алена остановилась, взглянула на скованного цепями мужа, грязного, со всклокоченной поседевшей бородой, в растерзанном дорогом кафтане и об одном сапоге, глядевшего в пол, где лежала краюха.
Домовитые успокоенно переглянулись и отвели от несчастной глаза.
Алена всплеснула руками, ноги ее подкосились, и молча она упала на колени там, где стояла. Глаза ее помутились, но слезы не лились по щекам, а как-то странно держались, дрожа между густыми ресницами. Она вся была в этих покрытых трепетной влагой синих глазах, затаивших отчаяние и муку.
– Так да погаснет в душах людских любовь к анафеме Стеньке. Так потухнет бесовская сила его, как погас для него свет любви и прощенья божьего! – возгласил поп, глядя на тающий чад от погасших свечей.
– Аминь! – откликнулись дьякон, псаломщик и с ними Петруха.
Стоявшая рядом старшина с поспешностью начала расходиться.
– Степанушка! – закричала Алена, протянув к мужу руки, но не в силах подняться. – Да что же злодеи с тобой сотворили?! – вскричала она, не вставая с колен.
Степан только тут, только вблизи, узнал ее и ласково посмотрел на нее.
– Встань, Алеша, – глухо сказал он. – Жива! А Гришатка?
И слезы теперь сорвались у нее с ресниц и потекли по щекам. Алена вскочила, метнулась к нему, но казаки охраны скрестили меж ней и Степаном две пики.
– Назад! Куды к сатане полезла!
Она не слыхала окрика. Схватившись за пики руками, как за ограду, которая отделяла ее от Степана, она видела и слышала только его одного.
– Гришатка не ведаю где, – говорила она. – Тогда же вослед за тобой увели. А я-то сомлела... Меня Машута да Катя с Парашенькой взяли, держали, никак не пускали, насилу-то я убегла... А ныне сказали народ, что тебя показнят... уж как я бежала.
По щекам Алены, оставляя мокрый след, текли слезы, мокрая прядка волос прилипла к потному лбу.
– А как атаманы? – нетерпеливо спросил Степан. – Тезка где? Федор Каторжный, дедко Панас?..
– Не ведаю ведь сама ничего, Степан Тимофеич...
Пробираясь в толпе, она не слышала слов проклятья и не думала ни о чем теперь, кроме того, что перед нею закованный в цепи ее муж, ее жизнь...
Степан тоже глядел на нее, позабыв о толпе, окружавшей церковь, как будто их было здесь только двое...
– Неужто тебя казнят?.. – опять прорвалась рыданьем Алена и снова метнулась к нему. – Пойду лягу вместе с тобою на плаху! – вскричала она.
Но пики скрестились выше и крепче.
– Наза-ад! – зарычал караульный.
Алена вдруг возмутилась.
– Да что ты, взбесился?! Кого не пускаешь, ирод? Жена я ему! – закричала Алена, с неожиданной силой встряхнув обе пики.
– Женщина! Стой, раба божья! – громко сказал поп, выходя из церкви. – Не муж он тебе, и ты ему не жена. Уймись! Церковь тебя с ним венчала, церковь отторгла тебя от него. Проклят он...
– Господи! Боже! – воскликнула она, в страхе крестясь.
– Не греши? – остановил ее поп. – Краше тебе молиться за нехристя, чем за него: ангел-хранитель покинул его в слезах... Сам патриарх его проклял...
– Гос-по-ди-и! – вскричала Алена, только тут и поняв, что постигло Степана. – Боже мой, да за что мне одной, окаянной, сдалося такое!.. Сына малого отняли, вот казака проклинают!.. Да что ж я наделала?! Чем виновата у бога?!
Алена вцепилась пальцами в косы, дернула клочья волос и упала на землю.
Какая-то женщина из толпы, глядя на муки ее, не сдержала слез и вскрикнула.
– Муж мо-ой! – вопила Алена.
– Уймись, неразумная, – неумолимо твердил ей поп. – Нет у него ни жены, ни детей, ни брата. Сатана и нечистые – то ему вся родня. Токмо молитвою перед богом...
– Встань, Алешка! – твердо и повелительно перебил Степан. – Продали нашего бога боярам за тридцать алтын... Нет больше бога!..
– Унять колдуна! На бога хулу шумит! – взвизгнул Петруха.
– Камнями побить колдуна! – подхватил другой молодой казак.
– Анафема про-оклят? Ана-фема про-оклят!.. – закричал нараспев какой-то нарядный подросток. Он выбрал камушек на земле и, запустив им в Степана, попал в висок.
Из рассеченного виска на лицо потекла кровь.
– Колдун, колдун, заколдуй! Колдун, колдун, заколдуй! – подхватили другие ребята, дети домовитого казачья, меча мелкие камушки в Разина.
– Пошли, собачата! – несмело турнул их кто-то, но ребята не унялись.
Алена, недвижно лежавшая на земле ничком, подняла голову, взглянула на них, вскочила и, как мать, защищая детеныша, разъяренная, бросилась на ребят.
– Мучители, нехристи! Иродо племя! – голосила она, стараясь схватить испугавшихся не на шутку подростков...
– Растер-за-а-и-ит! Спасайте де-те-ей! – тонко, пронзительно заголосила тучная Демьяниха, мать одного из ребят, кидаясь вослед за Аленой.
– Ишь, ощерилась, ведьма! Когтищи железные на ребят... Хватай ее, ведьму!.. – крикнул Петруха.
– Саму-то камнями, камнями!.. – подхватили за Демьянихой старшинские жены, из любопытства не ушедшие за мужьями с площади.
– Ой, матынька, матка-а!.. – откуда-то издали заорал один из подростков.
Озверевшая и жирная Демьяниха с диким визгом рванулась туда сквозь толпу. Кто-то подставил ей ногу, она растянулась и завизжала пуще...
Петруха Ходнев, Микола Ведерников, Ванька Семенов – старшинская молодежь – с плетями кинулись на толпу.
Никто не противился им, не вступил с ними в драку. Толпа молча пятилась, отползала от церкви. Откуда-то издали доносились еще возбужденные голоса, но постепенно они умолкли, и возле церкви остались лишь караульные казаки.
Степан сидел неподвижно в притворе, уставясь глазами в грязный, заплеванный и зашарканный пол, не замечая, что из виска его все еще продолжает сочиться кровь...
Теперь он остался один. Рядом с ним жил Черкасск. Проходили и проезжали на торг, уходили с торга, на ночь гасили огни. В церкви шли службы страстной недели, приходили казачки и казаки молиться; мимо него протискивались пугливо, не глядя ему в глаза, словно чувствуя за собою вину или и вправду страшась от него колдовской «порчи»...
Миновала и пасха. Когда вскрылся Дон, Степан радостно слушал, как трескался зимний лед. Ему казалось, что вслед за рекой и он сам разобьет оковы. «Дон взломался, знать, Волга крушит свои льды, – думал он, – и ударят сюда, астраханцы всем войском! Чую, что тут мне еще не конец!..»
Но все было тихо. Никто не давал никаких вестей, не слышно было смятения, шума. Сытые и довольные лица домовитых не отражали ни тени тревоги. Степана охватывало нетерпение. Где же выручка? Не всех же его атаманов побили тогда, в кагальницком бою! Как же так: он сидит на цепи собакой, и никто не идет выручать, будто так все и надо... Будто он не Степан Тимофеевич Разин, единым словом своим подымавший на смерть и на подвиг бессчетные толпы... Не может быть! Нет! Придут еще атаманы. Придут выручать, спустят на дым черкасских хозяев – и пепел по ветру!..
Но как-то раз на рассвете на черкасскую площадь подъехали две телеги с бревнами и досками, за ними пришли работные люди, ударили топоры... Слеповатыми глазами Разин всматривался в постройку. Что они ладят! Сруб – не сруб, избу – не избу... И вдруг понял: помост для казни...
Разин знал, что Корнила послал гонца в Москву с вестью о том, что его схватили и заковали, знал, что ждут от царя указ, казнить его или везти в Москву.
«Устрашились везти по станицам и городам. Устрашились народа. Не смеют. Тут кончить велели!» – подумал Степан.
Мысль о том, что его казнят, может быть, нынче же в полдень, вселила в него тревогу...
Может быть, слух долетел, что идут из верховьев казаки ему на выручку, и старшина торопится, чтобы никто не успел прийти. «Наумыч, да Федор, да дед Черевик как ударят! – радостно рисовалось Степану. – Ударят, да поздно: не станет меня уж на свете, не погляжу на их праздник!..»
И вот уж к утру возвышался почти готовый помост. Проходя через площадь к торгу, казаки и казачки останавливались в стороне от него, молча глядели, шептались о чем-то между собою и дальше шли сумрачно, задумчиво покачивая головами...
Потом ребятишки сбежались стайкой смотреть на постройку. Плотники отгоняли их...
От войсковой избы прискакали двое подъесаулов, со всех сторон обошли помост, ускакали, и тотчас вышел красильщик с кистью и деревянной бадейкой и начал мазать помост. Солнце грело, и легкий весенний ветер донес до Степана запах смолы, которой чернил казак свежие доски...
В церкви пели обычный молебен. Поп бормотал заклятие: «Да воскреснет бог». Как каждый день, поп окропил «святой» водой круг возле Разина, круг, через который «колдун» не мог бы уйти... Но Степан уже видел, что и сам поп не верит в его колдовство...
И вот потекли на площадь со всех сторон люди – прежде всех значные казаки, домовитые хозяева понизовьев, старшинство... Они обступили помост. Молодежь – с мушкетами за плечами. Потом – простое казачество из станиц... Подъезжали конные с пиками у стремян, становились позади толпы, чтобы не застить пешим зрелище казни.
Степана никто не расковывал, ему в этот день даже не принесли с утра его постоянную пищу – хлеб и квас. Это было против обычая: всегда обреченного казни в канун ее и поутру заведено было сытно кормить, даже давать вино...
Каждый день смотреть на Степана сходились кучки людей. Казалось бы, в этот последний день должно быть зевак больше всегдашнего, но никто не смотрел – всем было не до него. О нем позабыли...
Народ зашумел на площади. Взоры всех обратились куда-то в противоположную сторону.
– Ведут! – крикнул кто-то.
И вслед за тем с колокольни пронесся одинокий нежный, плачущий удар колокола.
Пока он звенел и таял, Степан догадался... О чем? Он и сам не решался себе признаться: это было страшнее, чем казнь...
Второй удар в колокол большей величины, такой же протяжный и одинокий, рванул его за сердце. Это был похоронный звон по тому, кого где-то там, за толпой, подводили к помосту...
На помост поднялся палач – пленный турок с двумя помощниками. Несмотря на свою слепоту, Степан их узнал по красным рубахам...
Дружный звук нескольких колоколов раздался над площадью, медленно таял... Поп в черной рясе торопливо вышел из церкви, держа в руке крест.
– Палач, кого казнить спешишь? – спросил его Разин, когда поп поравнялся с ним.
Еще поспешнее, не оглянувшись, поп сбежал с паперти и зашагал к толпе, окружавшей помост...
Тягучий похоронный перезвон продолжал звучать над Черкасском...
Конные казаки оттесняли толпу от церкви, когда она слишком приближалась сюда.
«Страшатся ко мне допускать людей!» – мелькнуло в уме Разина.
Рана на голове загудела ударами, словно по ней били молотом, в ушах стоял звон, в глазах замелькали слепящие черные пятна и золотые искры, сквозь которые было почти ничего не видно.
Петруха Ходнев с конными казаками гнал на площадь толпу пленных разинцев, взятых на острове и выловленных поодиночке в степях после боя.
Корнила с седла в тревоге взглянул на огромное шествие связанных пленников.
– Что ты, сбесился?! Куды столь пригнал! – рыкнул он на Петруху – Народ во смущенье приводишь... Пошто ты их всех?..
– Не беда, пусть страшатся! – ответил Петруха. – Два десятка чертей, которые лезли из Паншина в город Степана спасать, те первыми лягут на плаху. Пусть ведают все, что не будет спасенья, кто злодеев пойдет выручать Потом атаманов и ближних людей палачам под топор, а там ты, коли хочешь, им милость объявишь, – тебе же хвалу воздадут!
– "...клятвопреступника, вора, злодея, анафему Стеньку спасти из неволи да для того пробраться в черкасские стены, пожогом пожечь войсковую избу, затеять смятенье и расковать своего атамана. За то войсковой судья и вся войсковая старшина тех казаков обрекли принародному отсечению головы, да кто впредь помыслит вора, безбожника и убийцу Стеньку Разина вызволять, с теми будет содеяно против того же..." – читал войсковой подьячий с угла помоста...
Степан видал, как ввели на помост казака. Тот молча взошел, поклонился народу, перекрестился и лег.
«Кого же казнят? Кого?» – думал Степан.
Казнь прошла в молчанье. Только глухой удар топора отдался над площадью, и тотчас же вслед за ним раздался удар похоронного перезвона...
Взор Степана туманился блеском солнца и охватившим его волнением. Он не узнал казака, не расслышал названного подьячим имени. Вторая безвестная для Степана казацкая голова пала с плахи... Третья...
Кто же послал их из Паншина? Кто у них там атаманом? Наумов? Не кинет тезка. Других уж пошлет не двадцать – два ста казаков и две тысячи наберет... Войсковую избу сберегли от пожога, так весь Черкасск погорит...
Разин по-прежнему не мог разглядеть тех, кого подводили на казнь.
– Эй, друже, казак, кто там в Паншине атаманом? Кто посылал меня выручать? – громко спросил Степан.
Казак на помосте хотел перед смертью перекреститься, поднял руку да так и застыл.
– Ты тут еще, батька? – выкрикнул он. – Спасибо, что голос подал. Теперь помирать-то мне легче!.. Мы сами шли, батька. Побиты ведь атаманы...
Палачи повалили его на плаху, и казак не успел крикнуть больше ни слова. Но поднялся новый казак.
– Степан Тимофеич! Нас Ежа вел! – крикнул он.
– Я, батька, вел!.. Я, Ежа, вел!.. Помнишь, меня ты простил и казни избавил... Тебе, батька, моя голова! – крикнул Ежа с площади...
Палачи заспешили казнить казаков. Теперь их кидали на плаху одного за другим, не давая вымолвить слова.
Степану казалось, что он узнал очертания коренастого и широкого Ежи, которого палачи повалили...
– Батька, прощай! – крикнул Ежа.
Но топор палача ударил прежде, чем Разин ответно крикнул ему «прощай».
– Не бойсь, держись, батька! Там больше теперь накопилось наших! – крикнул еще казак.
– Есть слух, астраханские на Дон идут!..
– Прощай, Степан Тимофеич!..
Казацкие головы падали на помост.
Хорошо умирали разинцы. Ни один не взмолился у плахи, не просил о прощенье и милости.
– Скажи, батька, мне напослед: будет все-таки правда на русской земле? – жадно спросил один обреченный.
– Будет правда народу! – крикнул ему Степан.
«Так что же я такое, что они вопрошают меня? На плаху идут. О себе бы им мыслить, страшиться, ан нет – о правде пытают... Кого? Да меня же... А я тут и сам в цепи!»
Он сбился со счета: сколько их пало?..
И снова подьячий читал приговор. Кому?
– "...Всюду со Стенькой, безбожником, вором, были в походах... дворян и воевод разбивали... страха божьего не ведая... город Астрахань... – доносились обрывки слов до слуха Степана – ...посылал воровские дозоры и стены берег... во всем за воров стоял и с войском дерзал под черкасские стены... да и с Волги донским Казачеством, против его величества царских указов, за Стеньку, проклятого вора, еретика и безбожника... многих верных его величеству ратных людей стрельцов, рейтаров, дворян, казаков в тех битвах побито..."
Кого же они еще казнят, изверги? Сердце стучало, заглушая слова приговора. Степан держал цепь, чтобы звон ее не мешал ему слушать. Насколько позволяла цепь, приблизившись к выходу, он неотрывно смотрел на помост.
Небольшое облако набежало на солнце, свет его больше не резал зрачки, все стало яснее взору, и Степан разглядел на помосте деда Панаса...
– Чуешь, Стенько, помыраю за правду. За одне мени журба, що не взял я в ту ничь черкасские стины!.. Тоди б мы им показали, де ракы...
Палачи повалили Панаса.
– Прощай, Стенько! – выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло, собрался куда-то поехать.
– Прощай, диду! – хрипло ответил Степан.
Горло его сжималось.
Дело его казнили, душу его казнили на этой плахе.
За дедом взошел на помост Дрон Чупрыгин.
– Что ж вы глазеете молча, казаки, как домовитые головы нам секут? Али руки ослабли за сабли взяться? – спросил он у всей толпы...
– Кончать его! – крикнул Самаренин.
– Все помнишь, как я тебя плеткой по морде? – спросил его Дрон. – Прощай, Степан Тимофеич! – крикнул он.
– Да что ж вы стоите, народ?! – прорвался Степан. – И вас так же завтра порубят. Хватайте!.. Валите на плаху Корнилу...
– Колдуй, колдуй! Не возьмешь теперь больше! – в общем молчанье послышался голос Петрухи.
– Батько! Бисов поп настращал казаков проклятием! Злякалысь!.. – крикнул с помоста Максим Забийворота.
– А хай нас кляне патриарх! Не дадим губыть кращих товарищив! – неожиданно грянул старый Ерема Клин, сидевший в седле рядом с донскою старшиной. – Рубай домовитых!
Он выхватил саблю, но сзади его схватили сразу несколько рук, вырвали саблю, сорвали его с седла и потащили смелого старика к помосту.
– Руби ему руки и ноги! – приказал палачам Петруха.
– Знать, Стенька, крепко ты проклят. Нет нашей силы, – громко признал Ерема.
Ерему мучили долго.
«Хотят устрашить народ, – думал Степан. – Эх, каб сила, не так бы я их самих устрашил!.. А мы-то жалели казацкой крови. Тезка сколь говорил – показнить к сатане все старшинство... Каб жив был Наумыч, не допустил бы он казни такой. Войско целое поднял бы на старшину, нашел бы людей. Знать, убили его...»
– Тимофеич! – внезапно услышал он голос Наумова.
«Тезка! Жив! Не убит!» – безотчетной радостью промелькнуло в уме Степана, прежде чем понял он, что Наумов стоит на помосте среди палачей. Степан отрезвился.
– Наумыч!
– Нас показнят, а тебя не посмеют, Степан! Чую, что ты еще полетишь!.. Наберешь есаулов... не хуже... – Наумов уже барахтался, вырываясь из рук палачей, чтобы успеть сказать другу последнее слово: – Не хуже, чем мы!..
Свалка шла на помосте. Помощники палача отлетели прочь. Палач сам подходил к Наумову, но тот успел ткнуть его ногою в живот...
– Казни тогда, Тимофеич, всех... домовитых!.. – кричал Наумов. – Помстись... за своих... казаков...
Палачи одолели Наумова, повалили.
– Прощай! – крикнул он.
– Наумыч!.. Наумыч!.. – воскликнул Разин. Горе его опьянило... Удар топора в этот раз прозвучал у него в ушах, как выстрел из пушки.
– Прокляты вы, сучье племя! Боярские потаскухи! – со всей прежней мощью грянул Степан. – Распроклят весь город Черкасск! Пусть огнем погорит он за нашу казацкую кровь!.. Пусть ваши дети подохнут... Проклятые бабы ваши пусть преют и смрадом смердят вам в постелях!..
Толпа замерла.
Разин рванулся вперед, громыхнув железом. Он дернул цепь так, что шатнулся бревенчатый сруб церковного притвора и железный пробой сломался. Степан стал в дверях, потрясая оборванной цепью на истекающих кровью руках.
Громовой голос, страшный блеск его глаз, зловещее громыханье вырванной из стены цепи оледенили сердца толпы страхом.
– Расковался, колдун, – взвизгнул кто-то.
– Проклянет нас...
– Бежим!
И вдруг, обуянные страхом, люди бросились врассыпную с площади по дворам.
– Устрашились?! – рычал на всю площадь Степан, размахивая концом цепи и, в припадке отчаянной ярости, сам уже веря в неодолимую силу своих проклятий.
Он находил их, одно страшнее другого, призывая на головы домовитых все беды мира: небесный гром и болезни, безумье и нищету, слепоту и уродство, трусость, позор и бесчестье...
В церкви все время служили молебны, чтобы «колдун» не мог расковаться и сбросить цепи. Толпа казачек с подростками казачатами сходилась глядеть на Степана, и все шарахались и визжали, когда от его движений гремела цепь, которой он был прикован.
По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью...
Шел великий пост. С разных станиц съезжались сюда казаки и казачки молиться, и потому перед пленником не редела толпа любопытных зевак...
«Неужто же нет среди них никого, кто слово доброе молвил бы! – думал Степан. – Не одни домовитые сходятся тут. Али всех устрашил Корнила?»
Так вот для чего было нужно объявить его колдуном!
Степан вспомнил «старицу Алену» из Темников, атаманшу, сложившую ватагу в семь тысяч крестьян. В самое тяжкое время, когда уже сам он был ранен и в Арзамасе свирепствовал Долгорукий, Алена бесстрашно била боярское войско, спасая народ от воеводской расправы. Разин с ней говорил только раз. Но крестьяне рассказывали о ней, что она не знала ни страха, ни жалости к врагам, убивая дворян и пуская на дым помещичьи гнезда. Когда ее наконец одолели, ее объявили колдуньей и сожгли живьем в срубе. Она и тут не явила страха и, плюнув на Долгорукого, спокойно легла на костер... «А сердечко-то бабье!» – припомнил Степан ее слова и ямочки на щеках от улыбки... Он даже чуть-чуть улыбнулся сам...
«От срама и страха творят они нас колдунами, чтобы народ не дерзал восставать. Внушают, что не людскою народной силой биты дворяне и всякие ратные люди, колдовским ухищреньем, – понял Степан. – Да поздно уж нынче, бояре и воеводы! Видал народ ваши пятки, ведает он, что бежали вы от простого дубья. Видел народ и трепет ваш перед плахой, слезы ваши да кровь, простую, как наша... Прозрел ныне народ на Руси. Не уляжется, нет! Опять будет трясти вас, как груши... Отсеют хлеба мужики – и опять соберутся в ватаги!..»
Хотя был еще пост, но с каждым днем становилось теплее. К церкви уже привезли целый воз нарезанных по донским берегам краснокожих гибких вербинок с нежными, пушистыми «котятами»
В вербную всенощную, бывало, на площади в городе закипала игра в «верба-хлест, бей до слез» и молодежь хлестала друг друга вербными прутьями. Попы бранились за эту языческую забаву, однако унять ее не могли.
На этот раз молодые казаки и казачки, словно охваченные какою-то робостью, тихо шли ото всенощной, и никто не затеял веками жившей игры. Только где-то, уже далеко от церкви, услышал Степан взрывы смеха и вскрики и визг вспугнутых девчонок...
«А болит у них сердце, болит! – думал Разин. – Сколь ни старайся, Корней, не поднять тебе злобы их против меня: знают, что я для народа за правду бился, и скажут еще они свое слово!»
Через день поутру, тотчас после обедни, когда толпа собравшихся не вмещалась в маленькой церкви, поп в облачении, с зажженной свечою вышел на площадь.
Петруха Ходнев помогал мелкорослому, щупленькому, как сухое яблоко сморщенному псаломщику с седоватой косицей вытащить из церкви пузастый, тяжелый аналой, обшитый черным сукном.
Домовитые казаки, вся знать, со строгими, великопостными лицами, важно расположились вокруг аналоя. Таинственно перешептывались. Простые казаки почуяли что-то необычайное, напряглись любопытством. Поп развернул длинный свиток и торжественно огласил послание патриарха, которое сообщало, что великим постом, в неделю православия, в Москве, в Успенском соборе, патриарх Иоасаф отлучил от церкви, проклял и предал анафеме «вора, безбожника, клятвопреступника, сатанинского сына, изверга и убийцу, пролившего кровь невинных», казака Зимовейской станицы Стеньку Разина.
Вся собравшаяся на площадь у церкви толпа гулко охнула одним вздохом, как вершины деревьев в лесу при внезапном порыве ветра, глухим шумом вдруг охватило площадь, но все тотчас же смолкли, когда поп взял из рук дьякона сразу целый пук зажженных свечей. Все с любопытством уставились на небывалый факел в поповских руках.
– Трижды анафема, проклят безбожник, враг церкви Христовой Стенька, – возгласил поп с каким-то озлобленным торжеством. – Предан навек сатане и отвергнут от бога! Во ад, в геенну огненную, на веки веков предается душа его Вельзевулу. Да никто не спознается с ним. Да никто же любит его, да никто же молится за него, безбожника-убийцу. Трижды анафема проклят! – воскликнул поп и повернул зажженные свечи, которые держал в руке, горящими концами вниз. Некоторые из них погасли и зачадили.
Степан словно и не слышал попа, словно не видел толпы казаков и стоящей впереди всей старшины. Он сидел, опустив голову, отламывая хлеб от краюхи, лежавшей рядом с ним на полу притвора, и бессознательно медленно жевал подгорелую корку.
– Трижды анафема Стенька проклят! – повторил на всю площадь поп и снова огнем вниз поставил свечи.
На площади в задних рядах толпы в это время поднялась суматоха, словно кто-то проталкивался, рвался сквозь людское скопище, послышались приглушенные возгласы, восклицания. Многие головы повернулись в сторону шума.
Войсковая старшина, опасаясь явить страх и утратить достоинство, беспокойно косилась на окружавших...
– Трижды проклят безбожник, враг церкви Христовой, убийца, вор, клятвопреступник, анафема Стенька! – выкрикнул поп и в третий раз опрокинул свечи. Пламя затрепетало, и фитили потухли, распространяя чад.
Толпа раздалась, пропуская к церкви неприбранную, с измученными глазами, запыхавшуюся от долгой и быстрой ходьбы Алену.
Вырвавшись наконец из людского скопища, Алена остановилась, взглянула на скованного цепями мужа, грязного, со всклокоченной поседевшей бородой, в растерзанном дорогом кафтане и об одном сапоге, глядевшего в пол, где лежала краюха.
Домовитые успокоенно переглянулись и отвели от несчастной глаза.
Алена всплеснула руками, ноги ее подкосились, и молча она упала на колени там, где стояла. Глаза ее помутились, но слезы не лились по щекам, а как-то странно держались, дрожа между густыми ресницами. Она вся была в этих покрытых трепетной влагой синих глазах, затаивших отчаяние и муку.
– Так да погаснет в душах людских любовь к анафеме Стеньке. Так потухнет бесовская сила его, как погас для него свет любви и прощенья божьего! – возгласил поп, глядя на тающий чад от погасших свечей.
– Аминь! – откликнулись дьякон, псаломщик и с ними Петруха.
Стоявшая рядом старшина с поспешностью начала расходиться.
– Степанушка! – закричала Алена, протянув к мужу руки, но не в силах подняться. – Да что же злодеи с тобой сотворили?! – вскричала она, не вставая с колен.
Степан только тут, только вблизи, узнал ее и ласково посмотрел на нее.
– Встань, Алеша, – глухо сказал он. – Жива! А Гришатка?
И слезы теперь сорвались у нее с ресниц и потекли по щекам. Алена вскочила, метнулась к нему, но казаки охраны скрестили меж ней и Степаном две пики.
– Назад! Куды к сатане полезла!
Она не слыхала окрика. Схватившись за пики руками, как за ограду, которая отделяла ее от Степана, она видела и слышала только его одного.
– Гришатка не ведаю где, – говорила она. – Тогда же вослед за тобой увели. А я-то сомлела... Меня Машута да Катя с Парашенькой взяли, держали, никак не пускали, насилу-то я убегла... А ныне сказали народ, что тебя показнят... уж как я бежала.
По щекам Алены, оставляя мокрый след, текли слезы, мокрая прядка волос прилипла к потному лбу.
– А как атаманы? – нетерпеливо спросил Степан. – Тезка где? Федор Каторжный, дедко Панас?..
– Не ведаю ведь сама ничего, Степан Тимофеич...
Пробираясь в толпе, она не слышала слов проклятья и не думала ни о чем теперь, кроме того, что перед нею закованный в цепи ее муж, ее жизнь...
Степан тоже глядел на нее, позабыв о толпе, окружавшей церковь, как будто их было здесь только двое...
– Неужто тебя казнят?.. – опять прорвалась рыданьем Алена и снова метнулась к нему. – Пойду лягу вместе с тобою на плаху! – вскричала она.
Но пики скрестились выше и крепче.
– Наза-ад! – зарычал караульный.
Алена вдруг возмутилась.
– Да что ты, взбесился?! Кого не пускаешь, ирод? Жена я ему! – закричала Алена, с неожиданной силой встряхнув обе пики.
– Женщина! Стой, раба божья! – громко сказал поп, выходя из церкви. – Не муж он тебе, и ты ему не жена. Уймись! Церковь тебя с ним венчала, церковь отторгла тебя от него. Проклят он...
– Господи! Боже! – воскликнула она, в страхе крестясь.
– Не греши? – остановил ее поп. – Краше тебе молиться за нехристя, чем за него: ангел-хранитель покинул его в слезах... Сам патриарх его проклял...
– Гос-по-ди-и! – вскричала Алена, только тут и поняв, что постигло Степана. – Боже мой, да за что мне одной, окаянной, сдалося такое!.. Сына малого отняли, вот казака проклинают!.. Да что ж я наделала?! Чем виновата у бога?!
Алена вцепилась пальцами в косы, дернула клочья волос и упала на землю.
Какая-то женщина из толпы, глядя на муки ее, не сдержала слез и вскрикнула.
– Муж мо-ой! – вопила Алена.
– Уймись, неразумная, – неумолимо твердил ей поп. – Нет у него ни жены, ни детей, ни брата. Сатана и нечистые – то ему вся родня. Токмо молитвою перед богом...
– Встань, Алешка! – твердо и повелительно перебил Степан. – Продали нашего бога боярам за тридцать алтын... Нет больше бога!..
– Унять колдуна! На бога хулу шумит! – взвизгнул Петруха.
– Камнями побить колдуна! – подхватил другой молодой казак.
– Анафема про-оклят? Ана-фема про-оклят!.. – закричал нараспев какой-то нарядный подросток. Он выбрал камушек на земле и, запустив им в Степана, попал в висок.
Из рассеченного виска на лицо потекла кровь.
– Колдун, колдун, заколдуй! Колдун, колдун, заколдуй! – подхватили другие ребята, дети домовитого казачья, меча мелкие камушки в Разина.
– Пошли, собачата! – несмело турнул их кто-то, но ребята не унялись.
Алена, недвижно лежавшая на земле ничком, подняла голову, взглянула на них, вскочила и, как мать, защищая детеныша, разъяренная, бросилась на ребят.
– Мучители, нехристи! Иродо племя! – голосила она, стараясь схватить испугавшихся не на шутку подростков...
– Растер-за-а-и-ит! Спасайте де-те-ей! – тонко, пронзительно заголосила тучная Демьяниха, мать одного из ребят, кидаясь вослед за Аленой.
– Ишь, ощерилась, ведьма! Когтищи железные на ребят... Хватай ее, ведьму!.. – крикнул Петруха.
– Саму-то камнями, камнями!.. – подхватили за Демьянихой старшинские жены, из любопытства не ушедшие за мужьями с площади.
– Ой, матынька, матка-а!.. – откуда-то издали заорал один из подростков.
Озверевшая и жирная Демьяниха с диким визгом рванулась туда сквозь толпу. Кто-то подставил ей ногу, она растянулась и завизжала пуще...
Петруха Ходнев, Микола Ведерников, Ванька Семенов – старшинская молодежь – с плетями кинулись на толпу.
Никто не противился им, не вступил с ними в драку. Толпа молча пятилась, отползала от церкви. Откуда-то издали доносились еще возбужденные голоса, но постепенно они умолкли, и возле церкви остались лишь караульные казаки.
Степан сидел неподвижно в притворе, уставясь глазами в грязный, заплеванный и зашарканный пол, не замечая, что из виска его все еще продолжает сочиться кровь...
Теперь он остался один. Рядом с ним жил Черкасск. Проходили и проезжали на торг, уходили с торга, на ночь гасили огни. В церкви шли службы страстной недели, приходили казачки и казаки молиться; мимо него протискивались пугливо, не глядя ему в глаза, словно чувствуя за собою вину или и вправду страшась от него колдовской «порчи»...
Миновала и пасха. Когда вскрылся Дон, Степан радостно слушал, как трескался зимний лед. Ему казалось, что вслед за рекой и он сам разобьет оковы. «Дон взломался, знать, Волга крушит свои льды, – думал он, – и ударят сюда, астраханцы всем войском! Чую, что тут мне еще не конец!..»
Но все было тихо. Никто не давал никаких вестей, не слышно было смятения, шума. Сытые и довольные лица домовитых не отражали ни тени тревоги. Степана охватывало нетерпение. Где же выручка? Не всех же его атаманов побили тогда, в кагальницком бою! Как же так: он сидит на цепи собакой, и никто не идет выручать, будто так все и надо... Будто он не Степан Тимофеевич Разин, единым словом своим подымавший на смерть и на подвиг бессчетные толпы... Не может быть! Нет! Придут еще атаманы. Придут выручать, спустят на дым черкасских хозяев – и пепел по ветру!..
Но как-то раз на рассвете на черкасскую площадь подъехали две телеги с бревнами и досками, за ними пришли работные люди, ударили топоры... Слеповатыми глазами Разин всматривался в постройку. Что они ладят! Сруб – не сруб, избу – не избу... И вдруг понял: помост для казни...
Разин знал, что Корнила послал гонца в Москву с вестью о том, что его схватили и заковали, знал, что ждут от царя указ, казнить его или везти в Москву.
«Устрашились везти по станицам и городам. Устрашились народа. Не смеют. Тут кончить велели!» – подумал Степан.
Мысль о том, что его казнят, может быть, нынче же в полдень, вселила в него тревогу...
Может быть, слух долетел, что идут из верховьев казаки ему на выручку, и старшина торопится, чтобы никто не успел прийти. «Наумыч, да Федор, да дед Черевик как ударят! – радостно рисовалось Степану. – Ударят, да поздно: не станет меня уж на свете, не погляжу на их праздник!..»
И вот уж к утру возвышался почти готовый помост. Проходя через площадь к торгу, казаки и казачки останавливались в стороне от него, молча глядели, шептались о чем-то между собою и дальше шли сумрачно, задумчиво покачивая головами...
Потом ребятишки сбежались стайкой смотреть на постройку. Плотники отгоняли их...
От войсковой избы прискакали двое подъесаулов, со всех сторон обошли помост, ускакали, и тотчас вышел красильщик с кистью и деревянной бадейкой и начал мазать помост. Солнце грело, и легкий весенний ветер донес до Степана запах смолы, которой чернил казак свежие доски...
В церкви пели обычный молебен. Поп бормотал заклятие: «Да воскреснет бог». Как каждый день, поп окропил «святой» водой круг возле Разина, круг, через который «колдун» не мог бы уйти... Но Степан уже видел, что и сам поп не верит в его колдовство...
И вот потекли на площадь со всех сторон люди – прежде всех значные казаки, домовитые хозяева понизовьев, старшинство... Они обступили помост. Молодежь – с мушкетами за плечами. Потом – простое казачество из станиц... Подъезжали конные с пиками у стремян, становились позади толпы, чтобы не застить пешим зрелище казни.
Степана никто не расковывал, ему в этот день даже не принесли с утра его постоянную пищу – хлеб и квас. Это было против обычая: всегда обреченного казни в канун ее и поутру заведено было сытно кормить, даже давать вино...
Каждый день смотреть на Степана сходились кучки людей. Казалось бы, в этот последний день должно быть зевак больше всегдашнего, но никто не смотрел – всем было не до него. О нем позабыли...
Народ зашумел на площади. Взоры всех обратились куда-то в противоположную сторону.
– Ведут! – крикнул кто-то.
И вслед за тем с колокольни пронесся одинокий нежный, плачущий удар колокола.
Пока он звенел и таял, Степан догадался... О чем? Он и сам не решался себе признаться: это было страшнее, чем казнь...
Второй удар в колокол большей величины, такой же протяжный и одинокий, рванул его за сердце. Это был похоронный звон по тому, кого где-то там, за толпой, подводили к помосту...
На помост поднялся палач – пленный турок с двумя помощниками. Несмотря на свою слепоту, Степан их узнал по красным рубахам...
Дружный звук нескольких колоколов раздался над площадью, медленно таял... Поп в черной рясе торопливо вышел из церкви, держа в руке крест.
– Палач, кого казнить спешишь? – спросил его Разин, когда поп поравнялся с ним.
Еще поспешнее, не оглянувшись, поп сбежал с паперти и зашагал к толпе, окружавшей помост...
Тягучий похоронный перезвон продолжал звучать над Черкасском...
Конные казаки оттесняли толпу от церкви, когда она слишком приближалась сюда.
«Страшатся ко мне допускать людей!» – мелькнуло в уме Разина.
Рана на голове загудела ударами, словно по ней били молотом, в ушах стоял звон, в глазах замелькали слепящие черные пятна и золотые искры, сквозь которые было почти ничего не видно.
Петруха Ходнев с конными казаками гнал на площадь толпу пленных разинцев, взятых на острове и выловленных поодиночке в степях после боя.
Корнила с седла в тревоге взглянул на огромное шествие связанных пленников.
– Что ты, сбесился?! Куды столь пригнал! – рыкнул он на Петруху – Народ во смущенье приводишь... Пошто ты их всех?..
– Не беда, пусть страшатся! – ответил Петруха. – Два десятка чертей, которые лезли из Паншина в город Степана спасать, те первыми лягут на плаху. Пусть ведают все, что не будет спасенья, кто злодеев пойдет выручать Потом атаманов и ближних людей палачам под топор, а там ты, коли хочешь, им милость объявишь, – тебе же хвалу воздадут!
– "...клятвопреступника, вора, злодея, анафему Стеньку спасти из неволи да для того пробраться в черкасские стены, пожогом пожечь войсковую избу, затеять смятенье и расковать своего атамана. За то войсковой судья и вся войсковая старшина тех казаков обрекли принародному отсечению головы, да кто впредь помыслит вора, безбожника и убийцу Стеньку Разина вызволять, с теми будет содеяно против того же..." – читал войсковой подьячий с угла помоста...
Степан видал, как ввели на помост казака. Тот молча взошел, поклонился народу, перекрестился и лег.
«Кого же казнят? Кого?» – думал Степан.
Казнь прошла в молчанье. Только глухой удар топора отдался над площадью, и тотчас же вслед за ним раздался удар похоронного перезвона...
Взор Степана туманился блеском солнца и охватившим его волнением. Он не узнал казака, не расслышал названного подьячим имени. Вторая безвестная для Степана казацкая голова пала с плахи... Третья...
Кто же послал их из Паншина? Кто у них там атаманом? Наумов? Не кинет тезка. Других уж пошлет не двадцать – два ста казаков и две тысячи наберет... Войсковую избу сберегли от пожога, так весь Черкасск погорит...
Разин по-прежнему не мог разглядеть тех, кого подводили на казнь.
– Эй, друже, казак, кто там в Паншине атаманом? Кто посылал меня выручать? – громко спросил Степан.
Казак на помосте хотел перед смертью перекреститься, поднял руку да так и застыл.
– Ты тут еще, батька? – выкрикнул он. – Спасибо, что голос подал. Теперь помирать-то мне легче!.. Мы сами шли, батька. Побиты ведь атаманы...
Палачи повалили его на плаху, и казак не успел крикнуть больше ни слова. Но поднялся новый казак.
– Степан Тимофеич! Нас Ежа вел! – крикнул он.
– Я, батька, вел!.. Я, Ежа, вел!.. Помнишь, меня ты простил и казни избавил... Тебе, батька, моя голова! – крикнул Ежа с площади...
Палачи заспешили казнить казаков. Теперь их кидали на плаху одного за другим, не давая вымолвить слова.
Степану казалось, что он узнал очертания коренастого и широкого Ежи, которого палачи повалили...
– Батька, прощай! – крикнул Ежа.
Но топор палача ударил прежде, чем Разин ответно крикнул ему «прощай».
– Не бойсь, держись, батька! Там больше теперь накопилось наших! – крикнул еще казак.
– Есть слух, астраханские на Дон идут!..
– Прощай, Степан Тимофеич!..
Казацкие головы падали на помост.
Хорошо умирали разинцы. Ни один не взмолился у плахи, не просил о прощенье и милости.
– Скажи, батька, мне напослед: будет все-таки правда на русской земле? – жадно спросил один обреченный.
– Будет правда народу! – крикнул ему Степан.
«Так что же я такое, что они вопрошают меня? На плаху идут. О себе бы им мыслить, страшиться, ан нет – о правде пытают... Кого? Да меня же... А я тут и сам в цепи!»
Он сбился со счета: сколько их пало?..
И снова подьячий читал приговор. Кому?
– "...Всюду со Стенькой, безбожником, вором, были в походах... дворян и воевод разбивали... страха божьего не ведая... город Астрахань... – доносились обрывки слов до слуха Степана – ...посылал воровские дозоры и стены берег... во всем за воров стоял и с войском дерзал под черкасские стены... да и с Волги донским Казачеством, против его величества царских указов, за Стеньку, проклятого вора, еретика и безбожника... многих верных его величеству ратных людей стрельцов, рейтаров, дворян, казаков в тех битвах побито..."
Кого же они еще казнят, изверги? Сердце стучало, заглушая слова приговора. Степан держал цепь, чтобы звон ее не мешал ему слушать. Насколько позволяла цепь, приблизившись к выходу, он неотрывно смотрел на помост.
Небольшое облако набежало на солнце, свет его больше не резал зрачки, все стало яснее взору, и Степан разглядел на помосте деда Панаса...
– Чуешь, Стенько, помыраю за правду. За одне мени журба, що не взял я в ту ничь черкасские стины!.. Тоди б мы им показали, де ракы...
Палачи повалили Панаса.
– Прощай, Стенько! – выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло, собрался куда-то поехать.
– Прощай, диду! – хрипло ответил Степан.
Горло его сжималось.
Дело его казнили, душу его казнили на этой плахе.
За дедом взошел на помост Дрон Чупрыгин.
– Что ж вы глазеете молча, казаки, как домовитые головы нам секут? Али руки ослабли за сабли взяться? – спросил он у всей толпы...
– Кончать его! – крикнул Самаренин.
– Все помнишь, как я тебя плеткой по морде? – спросил его Дрон. – Прощай, Степан Тимофеич! – крикнул он.
– Да что ж вы стоите, народ?! – прорвался Степан. – И вас так же завтра порубят. Хватайте!.. Валите на плаху Корнилу...
– Колдуй, колдуй! Не возьмешь теперь больше! – в общем молчанье послышался голос Петрухи.
– Батько! Бисов поп настращал казаков проклятием! Злякалысь!.. – крикнул с помоста Максим Забийворота.
– А хай нас кляне патриарх! Не дадим губыть кращих товарищив! – неожиданно грянул старый Ерема Клин, сидевший в седле рядом с донскою старшиной. – Рубай домовитых!
Он выхватил саблю, но сзади его схватили сразу несколько рук, вырвали саблю, сорвали его с седла и потащили смелого старика к помосту.
– Руби ему руки и ноги! – приказал палачам Петруха.
– Знать, Стенька, крепко ты проклят. Нет нашей силы, – громко признал Ерема.
Ерему мучили долго.
«Хотят устрашить народ, – думал Степан. – Эх, каб сила, не так бы я их самих устрашил!.. А мы-то жалели казацкой крови. Тезка сколь говорил – показнить к сатане все старшинство... Каб жив был Наумыч, не допустил бы он казни такой. Войско целое поднял бы на старшину, нашел бы людей. Знать, убили его...»
– Тимофеич! – внезапно услышал он голос Наумова.
«Тезка! Жив! Не убит!» – безотчетной радостью промелькнуло в уме Степана, прежде чем понял он, что Наумов стоит на помосте среди палачей. Степан отрезвился.
– Наумыч!
– Нас показнят, а тебя не посмеют, Степан! Чую, что ты еще полетишь!.. Наберешь есаулов... не хуже... – Наумов уже барахтался, вырываясь из рук палачей, чтобы успеть сказать другу последнее слово: – Не хуже, чем мы!..
Свалка шла на помосте. Помощники палача отлетели прочь. Палач сам подходил к Наумову, но тот успел ткнуть его ногою в живот...
– Казни тогда, Тимофеич, всех... домовитых!.. – кричал Наумов. – Помстись... за своих... казаков...
Палачи одолели Наумова, повалили.
– Прощай! – крикнул он.
– Наумыч!.. Наумыч!.. – воскликнул Разин. Горе его опьянило... Удар топора в этот раз прозвучал у него в ушах, как выстрел из пушки.
– Прокляты вы, сучье племя! Боярские потаскухи! – со всей прежней мощью грянул Степан. – Распроклят весь город Черкасск! Пусть огнем погорит он за нашу казацкую кровь!.. Пусть ваши дети подохнут... Проклятые бабы ваши пусть преют и смрадом смердят вам в постелях!..
Толпа замерла.
Разин рванулся вперед, громыхнув железом. Он дернул цепь так, что шатнулся бревенчатый сруб церковного притвора и железный пробой сломался. Степан стал в дверях, потрясая оборванной цепью на истекающих кровью руках.
Громовой голос, страшный блеск его глаз, зловещее громыханье вырванной из стены цепи оледенили сердца толпы страхом.
– Расковался, колдун, – взвизгнул кто-то.
– Проклянет нас...
– Бежим!
И вдруг, обуянные страхом, люди бросились врассыпную с площади по дворам.
– Устрашились?! – рычал на всю площадь Степан, размахивая концом цепи и, в припадке отчаянной ярости, сам уже веря в неодолимую силу своих проклятий.
Он находил их, одно страшнее другого, призывая на головы домовитых все беды мира: небесный гром и болезни, безумье и нищету, слепоту и уродство, трусость, позор и бесчестье...