Злобин Степан Павлович. Степан Разин (Книга 2)

   Когда случалось проходил Степан, Фролка смолкал и старался скользнуть неприметно в кладовку или за чем-нибудь выйти во двор...
   Серебряные ковши, кубки, братины громоздились горой, выставляемые из тяжелого сундука.
   К столу подошел Степан, поглядел на посуду.
   – Сколь крови казацкой на них запеклось, – указал он на кубки.
   – Да что ты, Степанка, все мыты! – встрепенулась Алена.
   Степан усмехнулся, обнял ее за плечи.
   – Не отмыть их, Алешенька, не трудись – ни вином, ни водой не отмоешь!..
   Двое казаков осторожно вкатили в землянку бочку пива, поставили на пол в углу.
   ... Ночью, когда все спали, Степан Тимофеевич поднял деда Панаса.
   – Як, диду, шаблю ще тримаешь?
   – Мицно тримаю, сынку! Хиба справа яка знайшлась для старого? – спросил, подмигнув, Черевик.
   – Велыкая ратная справа, диду! – сказал Степан. – Але сдюжишь ли?
   – Кажи, там побачимо.
   Дед Черевик набил трубку, зажег. Степан взял ее изо рта у деда, раза два потянул и отдал. Молча и долго думал. Черевик не мешал ему. Забравшись с босыми ногами на лавку, пошевеливая пальцами ног, он курил и крутил седые усы. Из-под расстегнутого ворота холщовой рубахи виднелся на черном шнурке резной кипарисовый киевский крестик...
   – Ну, слухай, Панасе. Кажи, кого ведаешь кращего есаула у нас в городке! – спросил Разин.
   – Дрон Чупрыга найкращий, Стенька! – сказал дед. – Я Дрона на десять инших не сменю.
   – Когда так, бери с собой Дрона, бери семьсот казаков – да в дорогу. Корнила нас обдурить собрался. Нашел желторотых! Не пташенята мы, диду. Пусть приезжает Корнила. Горилки хватит, наливок, меду довольно, а крови казацкой ему не попить!.. Покуда они пировать тут станут да будут думать, что голову нам задурили, а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь – и к Черкасску. А как гости мои дорогие под стол упадут от питья, я – в седло и туды же, за вами. Ночь долга. По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем...
   – Оце гарно! – воскликнул старик. – Спробую еще раз, старый, як водыты козакив у сичу.
   – Я мыслю, дед, сечи не будет: не станет казацтво с казацтвом биться. Отворят они нам ворота.
   – Дай боже, сынку! – согласился старый казак.
   Они посидели еще, размышляя о том, откуда лучше напасть на город.
   ... Глубокой осенью Корнила прислал гонца в Кагальник – сказать, что крымцы собрались кочевьями близко к Черкасску. Степан еще не занимался тогда никакими делами. Семен Лысов разрешил Корниле исправить стены и вал. Теперь подъездчики рассказали Разину, где вал был слабее. Оказалось, на крымскую сторону не было вовсе направлено пушек, там, вместо пушек, торчали в бойницах крашенные смолою бревна. Зато в кагальницкую сторону были наведены пушки, возле которых всегда наготове дымился зажженный фитиль, дозорные день и ночь сидели на башнях, глядя в кагальницкую сторону, а пушкари так и жили в одной пушкарской избе, под самой стеной.
   Лучше всего было взять город, обойдя его с тыла, от крымского рубежа.
   Вдвоем дед Панас и Степан написали письмо к караульным воротным, обещая им милость, если они без шуму откроют ворота, и казнь – если поднимут тревогу. Воткнутое на пику письмо должен был передать одиночный казак, подскакав к воротам, в тот миг, когда войско будет стоять уже готовое к приступу. Выстрел со стороны ворот будет значить отказ воротных, и тотчас разинские казаки кинутся на стены. Лестницы с крючьями Разин велел заготовить днем, чтобы никто не знал о них даже в Кагальнике.
   Дед со Степаном расстались уже перед утром.
   Поутру к атаману пришел Прокоп. Он был мрачен.
   – Нынче гостей поджидаешь? – спросил он.
   – Мыслю, нынче приспеют, – ответил Степан.
   – Хошь серчай, хошь нет, Степан Тимофеич, а я пировать со старшиной не стану. Хватит, что святки у них пировал по твоим веленьям.
   – Чего же ты хочешь? – спросил его Разин.
   – Поставь ты меня в караул на всю ночь со всей моей сотней – ворота да стены беречь и дозоры править. Спросят, куды подевался Прокоп, ты скажи: службу правит. Вот и гостям твоим дорогим не будет обиды, и я не приду с ними пить.
   Степан согласился. Указал никого из черкасских, когда приедут, не выпускать из ворот до его указа, отдал Прокопу ключи от зелейной башни, назначил заветное слово дозорам у стен и полевым объездам.
   Прокоп видел, что Дрон Чупрыгин и дед Панас Черевик готовят станицы к походу. Он не дознался – куда, но главное было наруку: Дрон с Черевиком выведут кагальницких казаков из стен города, а черкасское войско Корнилы тем временем вторгнется в стены, легко раздавит оставшихся кагальницких и схватит Степана.
   Прокоп недаром просился, чтобы Степан в этот день назначил его со станицею в караулы. Друзья Прокопа будут стоять на кагальницких башнях у зелейного погреба, у житных клетей, а сам он станет у ворот городка.
   Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по льду с левого берега под стены и в это самое время, по выстрелу на берегу, Прокоп взорвет пороховую казну Разина. Башня взлетит в воздух, и черкасские казаки ворвутся в Кагальник через свежий пролом в стене...
   – За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон, – сказал Разин. – Им пороху дашь из зелейной казны сколько спросят.
   – Было б твое веленье, – безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил.
   Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и, нерешительно возвратясь, по-бычьи потупился и обратился к Разину:
   – Не гневайся, батька! Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для нужды, вдруг годятся.
   Он протянул два заряженных пистолета.
   – Чего ты мне каркаешь, будто ворона! – со смехом сказал Степан. – Их горстка, а нас сколько будет!
   ... Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло в кубках и стопах с вином, в гранях камней, украшавших платье, в широких круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших вокруг столов и вдоль стен по лавкам.
   Слушая гул голосов и время от времени поднимая свой кубок, чтобы стукнуться с кем-нибудь, Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему надо быть трезвым. Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал, когда же начнут пьянеть гости. Он подсчитывал, сколько получится казаков, если сложить кагальницких вместе с черкасскими, и сколько людей он получит еще после раздачи хлебного жалованья из осадных запасов Черкасска. Он рисовал себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял, что нужно ему для того, чтобы пройти без потерь, минуя Царицын, прямо по Манычу, через морозные и метельные степи, к низовьям Волги.
   Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе:
   – Ныне бояре мудруют над нами, жмут, а казаки голодуют, когда у нас хлеба довольно.
   – Не у тебя ли уж, крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам не даешь? – спросил Разин.
   – Я осадные житницы разумею, – спокойно сказал Корнила.
   – Как можно, Корнила Яковлич! А вдруг на нас крымцы нагрянут!.. Да и много ли там! – воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал об этом хлебе...
   Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне:
   – Бояре идут нас в осаду садить – стало быть, время пришло с осадных житниц сбивать замки и печати. Пора казакам покинуть разброд, заедино подняться – вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон – не высадить их назад!..
   – Али ты в войско мое проситься вздумал? – с усмешкой, прищурясь, спросил Степан.
   – Я к тебе не глумиться приехал, Разин, – раздраженно сказал Корнила. – Какое там к бесу «твое», «мое»?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон!
   – Чего же ты хочешь?
   – Хочу задавить войсковых есаулов Михайлу Самаренина да Семенова Логинку – вот я чего хочу. А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам, зовут воевод, чтобы тебя побили. А мне краше ты, чем бояре: хоть вор, а казак!
   – Вот, батька крестный, спасибо за правду! – со смехом воскликнул Степан. – А пошто же ты, крестный, покинул Черкасск? Тебе бы сидеть там покрепче да мне написать приходить и ворота открыть бы. Уж я бы к тебе пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: «С вором спознался!»
   – Ворота отворят, Степан, – твердо пообещал Корнила. – Ведь на воротах не Логинка с Мишкой – простые казаки.
   Степан усмехнулся. Его подмывало сказать, что ворота откроют нынче к утру, но он удержался.
   – За чаркой такие дела не судят, крестный, – сказал он. – Мы завтра с утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез мне в гостинец медку. Ты отведай.
   Он налил Корниле полную чашу, стукнулся с ним и оглядел все казачье собранье.
   Узколицый Фролка пьяно перебирал струны своих гусель, сидя с полуоткрытым ртом.
   «Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!» – с презрением подумал о нем Разин.
   Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими.
   Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. «Притомилась Алеша!» – подумал о ней Степан.
   Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича:
   – Пью за великого атамана всего Войска Донского – Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..
   Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула – Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью... Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.
   – За дружбу казацкую, за братскую веру! – провозгласил Корнила.
   – Пьем, атаман! – отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку.
   Корнила, успевший выпить свою чашу, и Федор сцепились острыми взглядами, как в рукопашной схватке враги, и не могли оторваться. Злоба горела на лицах обоих.
   – Не веришь мне, Федор? – прищурясь, тихо спросил Корнила.
   – Не верю, Корнила! Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра... А я, брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник.
   «Кремень есаул!» – радостно подумал о нем Степан.
   – Ты яму другому не рой. Бывает, и сам в нее попадешь! – огрызнулся Корнила.
   «Обиделся, старый пес», – сказал про себя Степан. Корнила взглянул на него. Они встретились взглядами.
   – Не отдадим, крестник, Дона боярам? – пьяно спросил Корнила.
   – Не отдадим, батька крестный! – подражая ему, так же пьяно ответил Степан и тут же заметил, что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его ворочался тяжело.
   «Неужто я пьяный?! – мелькнула мысль. – Нельзя мне пьянеть!»
   – Как на Украине, бояре хотят у нас насадить воевод, а старшинство купить чинами боярскими, как гетмана Брюховецкого, – говорил соседям Корнилин приятель Демьян Ведерников.
   – А что ж, «боярин Корнила Яковлич Ходнев» – то не худо бы слышалось уху! – с насмешкой крикнул Степан. – Да ты, Демьян, зря не бреши: польстились бы вы на боярство – ан не дадут его вам. Серчают бояре, что вы вора Стеньку не задавили.
   – Писали про то из Москвы, – дружелюбно признался Корнила. – Выпьем, Степан, чтобы не было никогда на Дону бояр! – громко воскликнул он, снова протягивая к Разину свою чашу.
   «Здоров, старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!» – подумал Степан. Он поднял свой кубок, и вдруг ему показалось, что свечи горят тускло, что всю землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола...
   – Не гневайся, крестный, больше не пью, – с трудом ворочая языком, произнес Степан, и какая-то злая тревога толкнула его сердце. – Фролка, сыграй-ка песню, потешь гостей! – громко выкрикнул он, чтобы отогнать от себя внезапный прилив беспокойства.
   – Потешь-ка, Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! – загудели гости, и Фролка рванул струны...
    Эх, туманы, вы мои туманушки,
    Вы, туманы мои непроглядные,
    Как печаль-тоска ненавистные... -
   запел Фрол. Голос его был нежный, дрожащий, словно струна, и все приутихли и смолкли, слушая.
   Хмель кружил Разину голову. Песня Фролки брала за сердце. Она лилась высокая и протяжная, просясь на широкий простор. Ей было тесно в душной землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. "Выйти сейчас, вскочить на седло да и гнать по степи, вдогонку за дедом Панасом да Дроном... А тут будут сидеть, пировать, – небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А Алене велеть сказать: «Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит».
   – Ваня, как там Каурка? – негромко спросил Разин конюшенного казака, сидевшего невдалеке за столом. Конюшенный знал уже, что атаман собирается ночью скакать за ушедшим войском и самому ему тоже велел быть готовым в путь.
   – Кормится, батька! Добрый конек в наследство тебе остался. Ты не тревожься – все справно у нас на конюшне, – намекнул конюшенный, но, заметив строгое движение бровей атамана, замолк.
    Ты взойди, взойди, солнце красное,
    Над горой взойди над высокою.
    Над дубравушкой над зеленою,
    Над урочищем добра молодца...
   Песню хотелось слушать и слушать; она таила в себе безысходную грусть, но от грусти этой делалось сладко.
   – Врешь, Фрол! Не ту поешь! Дунь плясовую! – заглушая пение, хрипло крикнул Корнила.
   Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо щипнул струну, которая взвизгнула неожиданно тонко, по-поросячьи, всех рассмешив даже самым звуком.
    Ходил казак за горами,
    За ним девушки стадами,
    Молодцы табунами...
   Дрогнул дощатый пол землянки. Петруха Ходнев бросил под ноги шапку и первым пошел в пляс...
   – Ходи-и-и! – тонко, заливисто грянул Юрко Писаренок.
    Пошли наши гусли
    Писать ногой мысли
    С печи на лавку,
    С лавки на травку...
   Поднялся гомон. Все хлопали в ладоши, притопывали, присвистывали и подпевали в лад.
   Плясали с гостями и кагальницкие казаки, все кипело, но Разин заметил, что лицо черкасского плясуна Еремейки Седельникова было испуганным, увидел, что вздрагивают седые усы Корнилы, что Петруха кому-то что-то шепнул и тотчас опасливо покосился на кагальницких. Иные черкасские гости, словно в каком-то смятении, подталкивали друг друга локтями, переглядывались и тотчас опасливо прятали взор...
   «Хитрости нашей страшатся, сами ли затевают измену?» – подумал Разин.
   – Тезка! – негромко позвал он Наумова. – А что там на дворе, как наши казаки?
   – Пьют, батька! – беспечно ответил Наумов. – Не наши и наши – все пьют. Фрол Тимофеич им выкатил бочку горилки, какую с собою привез из Качалинска-городка. Веселятся!..
   – Поди-ка уйми, чтобы не пили больше, – строго сказал Степан.
   Наумов поднялся со скамьи, шатаясь, добрел до двери и тяжело осел на сундук. Разин хотел окликнуть его, но в этот миг отворилась дверь и в землянку вошел белей снега Прокоп.
   Степан с тревогой взглянул на него, даже чуть привскочил, но казак успокоил его глазами. Он подошел к Степану и, встав за его спиной, прошептал на ухо:
   – Не могу я так, батька. Сердце мое изболелось тебя тут покинуть средь них. Гляди, у них рожи какие... Я возле буду стоять.
   – Сбесился ты, порченый! А кто в караульной остался?
   – Там Никита. Он скличет меня, коли что.
   – Давно уж ушли Черевик с Дроном? – тихо спросил Степан.
   – Час, должно быть, уж минул, – так же тихо сказал Прокоп.
   Разин взглянул на Наумова, который так и сидел на сундуке у дверей, тяжело опустив голову.
   «Не в час нализался, скотина тезка! – подумал Степан. – Упреждал его не напиться!»
   – Ваня! – снова позвал он конюшенного. – Иди-ка Каурку там посмотри. Да скажи, чтоб отстали казаки пить. Будет уж им веселья. Тверезыми были бы...
   Конюшенный поднялся от стола и, трезво пройдя по избе, вышел во двор.
   Степан тряхнул головой, отгоняя хмель. Про себя подумал: «Как поскачем, пройдет на ветру!» Он огляделся вдруг потрезвевшим глазом, прислушался трезвым ухом.
    С печки на лавку,
    С лавки на травку...
   Фролка трепал струны. Отсвет свечи тонул в полированном черном дереве гусель.
   Сквозь песни, присвист и плеск ладоней Степану послышались за дверями тревожные звуки, но песня их заглушала.
    На улице диво:
    Варил чернец пиво!..
    Пиво-то, пиво!.. -
   отчаянно громко выкрикивал хор голосов, без веселья, без смысла, уже без пляски, как бы только лишь для того, чтобы наполнить землянку гвалтом. Черкасские кармазинные кафтаны сбились все в одну нестройную кучку. Степан увидел, как Корнила что-то шепнул одному из своих на ухо...
   Дверь со двора распахнулась. Без шапки, встрепанный Никита Петух ворвался в землянку.
   – Атаманы! Измена! – крикнул с порога Никита. – Батька! Черкасские лезут!..
   Петруха Ходнев в наступившей вдруг тишине выстрелил из пистоля в упор, в лоб Никиты.
   Разин вскочил и рванулся из-за стола, но тут грохот страшного взрыва потряс землянку. С потолка посыпалась пыль, распахнулось окошко, и три-четыре свечи разом погасли... В тот же миг кожаная петля захлестнула Степана через голову сзади за шею.
   Задыхаясь, Степан сунул руку за пояс, схватил пистолет, направив его к себе за плечо... Пистоль лишь беспомощно щелкнул... Но вокруг бушевали уже крики, удары, лязг сабель...
   Степан чувствовал, что на его плечах сидят трое, а может быть, четверо... Он ухватил уздечку, сжимавшую его горло, силясь ее растянуть руками, по несколько человек валили его на пол. В борьбе Разин видел, как, очнувшись от хмеля и не найдя при себе оружия, Лазарь Тимофеев бросился на Петруху Ходнева с ножом. В тот же миг какой-то черкасский казак взмахнул саблей, и рука Лазаря, брызнув кровью, шлепнулась перед Степаном на стол.
   Грянул еще выстрел. Петля вдруг ослабела на шее, и Степан увидал над собой на столе Федьку Каторжного с дымящимся пистолем в одной руке, с саблей в другой... Степан с силой отбросил двоих противников прочь, однако кто-то еще и еще навалился, и уздечка на шее снова стянулась крепче, ломая хрящи горла...
   «Конец... удавили...» – подумал, слабея, Разин...
   Степан очнулся опутанный двойной рыбацкой сетью. Горло ему отпустили, но двое казаков сидели у него на ногах и груди. С улицы слышалась пальба. Разноголосый вой покрывал отдельные выкрики.
   Юрка Писаренок и другие черкасские жадно хватали со стола дорогую посуду – блюда, кубки и все кое-как со звоном и дребезгом кидали в сундуки. Какой-то казак срывал со стены оружие, изукрашенное золотом и камнями. Сам Корнила топорком на столе разбивал замок у заветного разинского ларца с узорочьем... Иные топорами рубили крышки сундуков, вытаскивали Аленино добро, раскидывали его между убитыми казаками, второпях топтали в крови сапогами шелк и атлас.
   – Выноси, выноси живей! В сани, в сани тащи! – покрикивал Корнила на казаков. – Опосле там все разберем!..
   На полу лежал недвижимый Фролка, возле растоптанных гусель, рядом с ним – Лазарь с разрубленною головой, Сеня Лапотник, конюшенный Ваня... Тут же корчился в муках Прокоп. Он сучил ногами и громко стонал...
   «Не слушал я рыбака, а чуял он их измену», – подумал Степан с горькой досадой на себя.
   – Живей, живей выноси добро-то! – крикнул Корнила. – За чем вы там гонитесь? Брось, пусть горит! Тут вам серебра да золота будет! – Корнила вырвал со злостью какой-то кафтан из рук казака и швырнул его в угол. – Сундуки подымай, тащи, черти!
   Казаки подняли тяжелый сундук. Один из них, вынося, споткнулся о ноги Лазаря, чуть не упал.
   Степан встретился взглядом с Прокопом, хотел подбодрить его, но рыбак опередил его мысль:
   – Сдыхаю, Степан, а все же тебя я сгубил... петлю на шею накинул...
   У Разина почернело в глазах от этих слов. Неужто он не ослышался?!
   – Двум хозяевам разом служил ты, Прокоп. Как знать, кому пуще! – ответил Корнила. – И без твоей бы петли никуда вот не делся!..
   «Ай, дурак я, дурак! Ай, дурак я, дурак! – про себя вскричал Разин. – Так вот он зачем из Астрахани приехал!»
   – Слышь, Степан, я взорвал и зелейную башню, без меня не влезть бы им в город! – хрипел Прокоп.
   Он схватился опять за живот. Глаза его лезли на лоб от муки. На пол возле него ползла лужа крови.
   – И через стены бы влезли! – спокойно отозвался Корнила, считая богатство в разбитом ларце.
   – А кто подслушал Степана про Новый Оскол да про Тулу? Сидел бы Минаев у вас на носу, не смели бы вы в Кагальник! – прохрипел Горюнов, обращаясь к Корниле.
   – Часу нет, часу нет добычу считать, батька! – воскликнул Петруха, с клубами дыма входя из сеней. – Пожар вокруг, поспешай!..
   Несколько казаков ввалились с улицы вместе с Петрухой и в страхе остановились в дверях.
   – Ну, давай, давай, атаманы! Живей, тащи вора в кошевку, – поспешно захлопнув крышку ларца, приказал Корнила.
   – Ить как нам, честной атаман, без попа, без молитвы?! Ноги прилипли! Все ведают, что колдун! – пробормотал казак.
   – Где там поп подевался?! – окликнул Корнила.
   – А черт его знает, где поп! Я и сам за попа! – отозвался Петруха. Он подскочил к Степану. – Колдун?! – воскликнул он. – Вот какой он колдун! Пускай заколдует!
   И с размаху Петруха ударил Степана в лицо сапогом.
   – Хватай да тащи! – крикнул он казакам.
   В этот миг поп с крестом показался в дверях.
   – Вот и поп! – воскликнул Петруха. – Куды ты пропал, долгогривый?! С крестом иди провожай колдуна – не ушел бы!..
   – Да воскреснет бог и расточатся врази его! – заголосил поп, поднимая над головою крест.
   Казаки схватили связанного Степана и вчетвером потащили его во двор.
   – Помираю! – хрипел ему вслед Прокоп. – Ан все ж я тебя погубил, атаман, то мне сладко! Ой, батюшки! Выдирают нутро!..
   Вокруг по всему городку разливался пожар. Царил грабеж и общее разрушение. Черкасские бежали с узлами и сундуками. Между домов валялись на почерневшем снегу убитые казаки. Разина вынесли за ворота Кагальника, положили связанного на снег.
   – Эй, тройку давай самых резвых! – кричал в стороне Петруха.
   Разин видел, как горит у ворот караульня, как катят пушки из городка... Ставят в сани бочонки с вином, валят узлы, сундучки, корзины с каким-то добром...
   «Куды же теперь повезут? В Черкасск или прямо в Москву?» – гадал Разин.
   К Корниле, стоявшему рядом со связанным Степаном, подъехали всадники из темноты. Один соскочил.
   – Христос воскресе, Корнила Яковлич! – узнал Степан голос Михайлы Самаренина. – Славно слажено дело, батька!
   – Помог господь уловить волка в логове! – угодливо подхватил тут же рядом стоявший Ведерников.
   Корнила обнялся с Михайлой Самарениным.
   – Слышь, Яковлич, Логин в погоню пустился за Федькой Каторжным со дружками, а я с тобой до Черкасска: в пути не отбили бы вора у нас, – сказал Корниле Михайла.
   У Разина радостной надеждой забилось сердце. «В Черкасск! – воскликнул он про себя. – Ну так, атаманы! Я-то ваш, а Черкасск-то мой город! Везите меня туда себе на беду!»
   В один миг он представил себе, как Корнила въезжает в черкасские ворота, как их окружают со всех сторон казаки Черевика и Дрона, как после короткой схватки порублен Корнила, а он развязан... «Нет, никому домовитым вперед не спущу!.. Всех под корень!» – решил Степан.
   Вот подкатила тройка к воротам.
   – Давай подымай! Клади в сани! – покрикивал в темноте Корнила.
   Степана кинули в сани на сено.
   – Пошел! – приказал Корнила.
   Дернули лошади, с места рванули вскачь. И вдруг во тьме крики:
   – Стой!.. Стой!.. Сто-ой!..
   Бег прервался. Какие-то всадники окружили сани.
   – Вой-ско! Войско, Корнила Яковлич! – закричали из мрака. – Кагальницкие скачут, не менее тысячи!
   – Где? С какой стороны?
   – С низовьев по правому берегу гонят.
   И вдруг все вокруг охватило смятенье.
   – Срезай постромки к чертям!.. Давай сюды вора... Сюда-а!.. – торопливо покрикивали вокруг. – Тпру! Тпру-у!..
   – А, ч-чер-рт вас... дава-ай!..
   Степана схватили, волоком за ноги потащили по снегу, колотя головой об ухабы, скребя голой спиной по сугробам...
   Но он не чувствовал ни боли, ни холода. Все его существо было охвачено только одной мыслью: «Неужто Панас возвратился назад?! Эх, беда!.. Как бы здорово взяли Черкасск, покуда черкасская сила вся тут завязла!»
   Степана вскинули, как мешок, на спину лошади, под брюхом ее связали ему руки с ногами...
   – Живей, черт, живе-ей! – кричал рядом Петруха.
   И лошади понеслись... Его везли, окруженного всадниками, но кое-как он все же узнал, что везут через Дон к Ведерниковской станице. Вот кладбище, где хоронили Минаева. По темной станице несколько конных мчалось стремглав, увозя его в темную степь...