Злобин Степан Павлович. Степан Разин (Книга 2)

   – Смотрю на него, – продолжала Настя, – смотрю, вся трясусь. Богу молиться хотела, да вместо молитвы на бога невместны слова горожу. Язык непокорный лопочет и сам... Мишатка мне: «Матка, не плачь. Нисколько не больно!..» А стало в окошке светать – голова-то его, я гляжу, будто тыква большая... Не можно признать... Я вскричала, да так и сомлела... Лозой его после секли... Сказал он тогда палачам, что сам напраслину молвил. Меня стали после-то за ноги весить... Лежит он внизу да шепчет. Чего – услыхать не могу. В ушах гулко стало от крови... Железом меня прижигали. Услышала я, как Миша заплакал, да снова сомлела... Очнулась внизу... Миша мертвенький рядом лежит на земле... Будила его, умоляла. «Сыночек, живи, пожалей свою мать». Не проснулся... Унесли, схоронили... Куды схоронили, не знаю... Могилку бы ведать... – Она задохнулась в рыданьях.
   В толпе плакали женщины. Казаки кашляли, отворачивались.
   Степан глядел молча под ноги.
   – Не спрошал ты меня, Тимофеич, сказнил воеводу! Уж я бы его... – произнес сквозь зубы Сукнин.
   Атаман поднял голову.
   – Прозоровских молодчих сюды приведите! – потребовал он.
   Ночью, когда сам Степан сбросил воеводу с раската под крепостную стену, он указал его сыновей вместе с боярыней отвести в Троицкий монастырь и отдать монахам, чтобы их не убил разъяренный восставший народ. Но теперь переполнилась чаша.
   Толпа ожидала в молчанье, пока четыре монаха пришли с воеводскими сыновьями. В толпе прошел тихий говор.
   – Ну, вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? – спросил Разин.
   – Пограбили все! Какое еще богатство! Что на нас, то и наше! – дерзко сказал Федор.
   – Брешешь, боярский щенок! Отвечай мне, куды схоронили богатство? Узорочье где закопал твой отец? – настаивал Разин.
   – Кабы знал, не сказал бы тебе, вор-ворище! – крикнул Федор, едва сдержав слезы.
   – А скажешь, собачье отродье!.. Ты знаешь? – спросил Степан младшего.
   Тот всхлипнул:
   – Не ведаю я...
   – Да что ты, казак, взбесился! Отколе детям ведать! – воскликнул седой монах.
   – Ты, чернец, помолчи! Не тебя я спрошаю! – прикрикнул Разин. – Молчите, щенки? – обратился он к сыновьям воеводы. – Повесить обоих их за ноги на городской стене... покуда... не скажут... – мрачно распорядился Разин.
   Толпа казаков и горожан вся сжалась и приумолкла.
   – Эй ты, палач!.. – позвал атаман.
   Тот, в красной рубахе, который разыгрывал палача, поджигая бумаги, шарахнулся прочь, притаился в толпе, но соседи, немилосердно подталкивая, вытеснили его и поставили перед крыльцом.
   – Я сроду людей не казнил, – сказал тот.
   – Сам назвался! – грозно воскликнул Степан.
   – Робята же... дети...
   – Веди, говорю!..
   – Пусти их, Степан Тимофеич! – несмело вмешался Сукнин.
   – Уйди! – упрямо сказал Разин. Глаза его загорелись, как угли. – Ну, палач, забирай да повесь их... На память всем воеводам...
   «Палач» неуверенно взял за плечо Федора.
   – Не трожь! Сам пойду! – огрызнулся тот, уходя.
   Многие из толпы потянулись за ними...
   – Жалко, раньше убил воеводу. Я утре заставил бы черта глядеть на сыновние муки, – сказал им вслед Разин.
   – Грех тебе, атаман! Вопиет кровь младенцев! – воскликнул седой монах. – Пусти воеводских невинных детей.
   – Око за око, зуб за зуб и глум за глум! – сказал Разин.
   – Христос-то велел за зло воздавати добром, – продолжал монах.
   – Ты боярам эдак сказал бы, святой отец! – отозвался Разин. – Пусть они меня любят за муки да всем нам добром воздают, а мы – грешные люди... Уйди от греха, поп! Велю и тебя вверх ногами весить... Уйди! Никто не просите за них. Кто станет просить, того лишь повешу рядом!..
   – Батька, иди во Приказну палату, сошлись есаулы к совету, – позвал Наумов.
   Степан резко поднялся и пошел...
   Дела в Приказной палате и вправду было довольно. Кабаки, сбор напойных кабацких денег, которые Разин брал нынче для войска, житницы, пороховая казна, счет пищалям и прочей всей ратной справе, казацкое устройство города – обо всем были нужны заботы. Особенно помогал во всем астраханец Федор Шелудяк, которому хорошо был известен город.
   – В иных городах весь доход – напойные кабацкие деньги, а Астрахань, батька, богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать за товар, – объяснял Шелудяк. – Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет в городе. Все истощались. Я указал, чтоб купцов привели во Приказну. Ты настрого им накажи, а то ить народу худо.
   Ввели купцов. Одни из них робко жались, другие шли смело, помня, как прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег.
   – Пришли, гости? – спросил атаман. – Праздник праздником, а пора за работу. Завтра с утра чтобы торг!
   – Батька, у нас, по указу, с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру. Знойко утром, – смело сказал один из купцов.
   – Мне все едино – татаре ли, русские. Всем торговать! А кто торг не учнет, тому будет худо.
   – А грабить казаки не станут? – с опаской спросил все тот же купец.
   – Не разбойники, дура! – одернул его Шелудяк. – Кто станет грабить, того ведите ко мне. – Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина – как примет тот его самозванство.
   – Верно, Федор. Бери на себя сие дело. Пускай по татьбе да по торгу тебе докучают. Ты и управу чини, – согласился Разин.
   Купцы ушли.
   – Слышь, Федор! – обратился Разин к Шелудяку. – Станешь посулы брать от купцов воеводским обычаем – хоть кроху возьмешь, узнаю о том, то тебя показню.
   – Да что ты, Степан Тимофеич! – воскликнул тот.
   – Ведаю, Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою – заслуга во многом твоя. Да с купцами всегда корысть; а тебе для острастки заранее молвил...
   Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников. Назначили письменных людей к описи всяких пожитков.
   Сидели так до утра. Тут же пили, ели и спали и снова вели беседы и споры. К утру у всех покраснели глаза.
   – Ну, а город-то как же, братцы? Сами городом завладели, да некогда и поглядеть на него! Кто со мною – поскачем по улицам, что ли, размяться! – сказал Степан.
   Он шумно двинул скамью, поднимаясь.
   В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера.
   – Слышь, Разин, будет! – глухо и твердо сказал он. – Оба мы с Настей молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле них да воет волчихой... У младшего голова как котел. Она убивается дюже. Боюсь я – ума решится...
   Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.
   – Ну, ты младшего только, – взмолился Сукнин.
   – Ладно, – отрывисто бросил Степан. – Прежде лозой постегать, чтобы смолоду помнил на всю свою жизнь... Потом боярыне да монахам отдать, а того... собачонка... скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..
   Сукнин тотчас вышел из горницы.
   Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.
   – Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? – громче, чем нужно, окликнул он.
   Поднялись толпой есаулы.
   – Казаки! Коней атаманам! – грянул Разин с крыльца на всю еще сонную, хоть уже залитую утренним солнцем площадь.
   – Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! – садясь на коня, задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.
   Вместе с Чикмазом, засланным впереди войска в Астрахань, к атаману пришел и Никита Петух.
   – Славно, славно, робята, вы тут повернули! – одобрил Степан. – Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать...
   Степан сам наливал им чарки, расспрашивал их о том, как сумели они поднять стрельцов против воеводы, вызнавал, кто из астраханских стрельцов помогал им больше других, с оживлением слушал рассказы своих посланцев и вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.
   – А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил...
   – Да нешто я погубил его, батька?! – побелев, задрожавшим голосом глухо воскликнул Никита.
   – Башку отвернуть тебе надо за то, – сурово сказал атаман.
   – Тимошка-то млад, неразумен был, батька, оттого и горяч и сам себя погубил! – возразил Никита. – И мне его жалко ведь, батька. Слезами я плакал! – Искреннее горе послышалось в его голосе.
   – Любил я его, – печально сказал Степан. – Пятерых бы я дал за него... А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?
   – Дорвался, – сказал Никита.
   – Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу тебя видеть. Взгляну на тебя – вижу: справный казак, а кажется мне, что ты погубил Тимошку. Хочу не хочу, а блазнится мне, что на тебе его кровь, его гибель. Хоть верю, что ты не виновен, а в другой раз под горячую руку мне попадешь – порублю ни за что... Уходи с моих глаз да более не попадайся. За мною в поход не ходи, живи тут. Отныне и тут казацкие земли. Станешь тех, кто новый придет, обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня на счастье за службу. Пей чарку еще на дорогу – и вот те порог... А то захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь...
   Разин подал Никите перстень, сдернутый тут же с пальца, сам налил ему последнюю чарку вина.
   – Во здравье твое, Степан Тимофеич! – сказал Никита, подняв свою чарку. – Неправедно гонишь меня от себя. Да все же спасибо за все. Когда тебе надобен станет Никита, лишь кликни – прискочет твой рыжий и душу свою за тебя положит!
   Степан посмотрел на него пристально, испытующе, махнул рукою и отвернулся.
   – Иди! – в нетерпенье повторил он. – Коли ты вправду виновен, то пусть и тебе загинуть такой же смертью...
   Никита поднялся, вышел.
   – Напрасно ты, батька, его разобидел, – сказал Чикмаз, жалея Никитку. – Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый...
   – Вот то и я мыслю, что малый-то смелый, а тут оробел, не посмел оправдаться. Много ли, мало ли винен, а кабы невинным был, не терпел бы такой обиды.
   – Да, батька, ведь от тебя! – воскликнул Наумов. – От тебя и другие терпят!
   – Напраслину терпят, что ли?! – спросил Разин. – Кому никому – никогда не спущу напраслины, тезка! – твердо сказал Степан.
   Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в Астрахани пришел к атаману. Он явился одетый в казацкое платье – в кафтане и с саблей.
   – Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! – с укоризной воскликнул поп. – Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..
   – Поп, здорово! – вскочив с места, радостно отозвался Разин. – Прости, поп! Ведь чуть не сгубил тебя... Не ты и не я в том винны, а ваша поповска порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде не сыскал. Где ж ты был?
   – У владыки митрополита Иосифа на покаянье! Старый пес изо всех казематов нашел для меня каземат. С монастырской казной засадил в подвалы, где злато, да жемчуг, да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец казначей, старец тоже Иосиф... Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!
   – Чего же ты сразу не вышел ко мне? – удивился Степан.
   – Ты, сынок, воевод покорил. А церковь святая – особа твердыня. Ее ты не трогал и не тебе одолеть! И я узник особый – церковный, и грех мой – духовный грех: я патриарха вселенского лаял... Я и ныне сбежал, и ныне митрополит не ведает, что я у тебя, мыслит, что я в том подвале, а то и к тебе пошлет по мою душу.
   – Ты ныне казак! Митрополиту нет дела до казаков. Сабля не крест, не кадило! – сказал атаман. – Пришлет он монахов ко мне – я им тоже сыщу потемнее подвал.
   Но поп покачал головой.
   – Не казак, я, Степан Тимофеич. Я поп. Казак я худой: стану саблей рубить и себя порублю. Мое дело – кадило да крест. И тебе на кой пес такой надобен воин! А попа тебе надобно, атаман. Верный поп – великое дело. И у царя есть свой поп...
   – А что мне в попах?! – возразил атаман. – Не люблю я вашего брата. Народ от меня воротят.
   – Вот то-то! И я говорю про то! А как поп у тебя заведется, так и иные попы преклоняться учнут. А в попах, Тимофеич, сила. Великая сила! Попы сердцами владают... В денежном том подвале, где я сидел, окошечко малое есть, а выходит окошко в глухое место в саду, где скамья дерновая, Тимофеич. А на дерновой скамье попы да монахи многи садятся, беседы ведут. И слышал я, сын мой, что многи попы погибель тебе пророчат.
   – Колдуны они, что ли? – спросил атаман.
   – Пошто колдуны?! Просто хитрости ведают! Говорят, что тебя патриарх от церкви отринет, тем и народ от тебя отвратит. Разумеешь? Проклятье нашлет на тебя, как на Гришку Отрепьева.
   Степан слегка побледнел. Он никогда не молился богу, не очень верил, но все же проклятье казалось ему подобием колдовства, которое может наслать на человека разные неудачи и беды.
   – Гришка Отрепьев привел иноземцев на Русь; его и народ проклинал, не то что попы! – словно защищаясь от обвинения, сказал Разин.
   – Не бойся, сыне! Один патриарх проклянет, а другой патриарх святейший благословенье господне к тебе призовет... Иоасаф – патриарх боярский { Прим. стр. 163}, неправдой он сел на престол, боярской корыстью да злобой. А с нами иной патриарх пойдет... Никон... – Василий понизил голос: – Нам с тобою к нему бы послов снарядить в заточенье да к себе залучить. Вот бы сила была... Бояре его от государя и от царевичей силой отторгли за то, что мужицкий сын. Государи церкви всегда на Руси из бояр – Колычевы, Романовы да иные. А святейший кир Никон – мордовский мужик!..
   – А на что он нам надобен? – спросил Разин.
   – Сила, сила в нем, Тимофеич! Народ весь к церкви прилежен. Затем я тебе говорю: с крестом да кадилом, в рясе поповской я тебе надобнее, чем с саблей.
   – Ну, шут с тобой, – согласился атаман. – Сыщи себе рясу да крест, а не то я пошлю кого из робят тебе митру принесть от Иосифа; митрополитом наместо него тебя посажу.
   Поп усмехнулся.
   – Робенок ты, право! Ведь их патриархи лишь ставят – не князя, не воеводы! И сам государь не в силе митрополитов творить...
   Разин качнул головой.
   – Ну ладно, – решительно сказал он. – Ты пиши тому, прежнему патриарху грамоту, а я приберу казаков для такого дела, кто грамоту отнесет...
   С того дня поп Василий стал постоянным советчиком Разина вместе с ближними атаманами. Нередко сидел он в Приказной палате, когда приходили крестьянские ходоки от крестьян из разных уездов. Он успокаивал их сомненья:
   – Сам государь атамана Степана Тимофеича на изменных бояр призывает. Письмо ему слал от своей руки, – говорил поп.
   – Что же он написал от своей руки? Ай бояр побивать?
   – Всей Русью вставать на бояр, – сказал поп. – Да не то что письмо – дружбы своей и любви ради прислал государь, чего нету сердцу дороже.
   – Дар великий? Перстень златой? – любопытствовали посланцы крестьян.
   – Что перстень! После прислал от царского сердца с великой любовью, – таинственно шепнул поп.
   – Неужто... сыночка?! – склонившись, спросил в изумлении крестьянин.
   Поп только значительно двинул бровью и прижал к губам палец.
   Крестьянин обрадованно перекрестился.
   – Ну, господу слава! А мы-то тужили! – таинственно заговорил он. – Ведь бес их, бояр: у нас оглашали, что преставился в зиму царевич, и панихиды служили...
   – Да ты не шуми, не шуми, ведь великое дело: сам государь патриарх святейший кир Никон его к нам привез от боярской злобы.
   – И патриарх... с атама-ном!.. – изумленно воскликнул посланец.
   Поп силой зажал ему рот и дернул его за бороду.
   – Что ты хайло распахнул! – цыкнул поп, понимая, что нет на свете вещей, которые разойдутся в народе быстрее и шире, чем тайна.
   – Да я разумею! – беззвучно шептал крестьянин. – Вот тот патриарх-то, знать, новый за то и грозился на нас...
   – Ты покуда молчи, – сказал поп. – Как мы придем на Москву, так объявятся оба наши великие гостя, – добавил он.
   – Чего-то ты вздумал, поп? – когда вышли посланцы, спросил Разин, слышавший эту беседу.
   – Нам вверх по Волге идти. Так народ-то преклоннее станет, – сказал поп.
   И вот два струга – один, обитый малиновым бархатом, и второй, обтянутый черным сукном, как шептали о них: «царевичев» и «патриарший» – стали на якорь невдалеке от астраханских ворот на Волге.
   С других стругов никто не смел подниматься на оба пышно украшенных судна. На все вопросы о них не велено было ничего отвечать, кроме того, что на них «великие гости». Но народ сам слагал про них тайные сказки.
   Степан предложил попу Василию представлять на струге самого Никона, благословлять народ.
   – Не дерзну, сын мой, что ты! Нет, не дерзну. Слугою его на струге быть могу. Яства, питья святейшему относить, свечи перед иконами возжигать... А патриархом не смею аз, поп недостойный!..
   И три недели спустя после взятия Астрахани за городом астраханские жители целовали крест на верность «великому государю Алексею Михайловичу, царевичу Алексею Алексеевичу, святейшему патриарху Никону и великому атаману Степану Тимофеевичу».
   Ко кресту приводил Воздвиженский поп Василий.

Богатырская поступь

   Над всем понизовьем на тысячи верст стоял иссушающий, страшный июльский зной. То дули с востока ветра, приносившие тучами в Астрахань раскаленный песок, то все застывало в мертвенной неподвижности, пропахшей гнилым камышом и смрадом гниющей рыбы. Жара перехватывала дыхание. Травы за Волгой в степях погорели, с деревьев даже по островам сыпались в Волгу скрученные, как от огня, преждевременно иссохшие листья. Ни скоту, ни людям пища не шла в горло. Комары, мошкара, оводы и слепни тучами висли в воздухе, насыщая адскими муками и без того мучительный зной. Овцы от них тесно сбивались к дыму костров. Лошади неустанно хлестали себя по бокам и спинам хвостами. Волы лезли в воду, и не было силы их оттуда выгнать. В солончаковых степях, как снег, все больше выступала сугробами сверкающая белизною соль. Над ковылями и выгоревшими травами торжествующе гремел трескучий, неумолчный хор краснокрылой, пучеглазой саранчи. Перелетая через Волгу, она падала сотнями тысяч в воду, и жадная рыба хватала ее, ходя поверху. Босыми ногами было немыслимо ступать по песку. Ставни в домах городов затворяли с утра. Торг по базарам в Царицыне, Черном Яру и Астрахани, когда стояли такие жары, начинался, бывало, при первых бликах рассвета и кончался часа за четыре до полдня. Потом наступало мертвое время бессилья, и только к закату опять оживали улицы и майданы и народ устремлялся толпами к Волге – купаться.
   Но в этом году в самый страшный зной города на Волге не знали покоя: в Камышине, Царицыне, Черном Яру и в Астрахани днем и ночью пылали кузнечные горны. Дым кузниц недвижимо висел над водой, грохот железа летел далеко над волжской гладью; большие и малые молоты гвоздили по наковальням. Голые до пояса, почерневшие от копоти и загара, сухие, жилистые люди, от сухости утратившие способность потеть, ковали сабли, наконечники к пикам и стрелам, чинили пищали, кольчуги, колонтари и железные шлемы.
   Все, что находили железного по городам, было собрано в кузнях. Изношенные подковы, старые стремена, кочерги, ухваты, сошники, дверные скобы, ковши – все шло в дело. Обломки кос оправлялись в рукояти и превращались в рожны и копья. У мирных топоров оттягивали лезвия, перековывая их в боевые секиры. Добрались и до якорей. Якоря на стругах заменяли тяжелыми каменными глыбами...
   Весь обывательский обиход обращали к войне, даже оглобли вывертывали из телег, превращая их в древки копьев...
   За городом трудились возле котлов зелейные варщики, приготовляя порох.
   Кожевникам и шорникам тоже хватало труда: Разину были нужны тысячи седел, уздечек, стремян.
   Атаману, от нетерпенья идти в поход, работа ремесленных людей казалась медлительной. Он вызвал с Дона еще кузнецов, зелейщиков, шорников.
   В эти дни в Астрахань приезжали послы из ногайцев и от калмыков. Обещали помочь в походе на воевод и бояр, продавали баранов и лошадей.
   Астраханцы солили к походу мясо и рыбу.
   Степан ежедневно объезжал все места работ. Считал готовые сабли и копья, бочки пороху и солонины, мешки сухарей...
   С верховьев шли ходоки от крестьян, горожан и стрельцов. Звали атамана к себе на выручку.
   – Теребят, Василий, а где я возьму казаков на всю Русь? Не из глины лепить людей! Пусть сами встают на бояр... – жаловался Разин Василию. – А то вон пришли, просят с сотню пищалей. Богатых нашли нас...
   Василий Ус жил в воеводском доме. Он вдруг обессилел и занемог еще хуже; едва бродил он по комнатам и мучил себя, в самый зной вылеживая часами под лучами палящего солнца. Вокруг его язв роились тучами мухи и слепни, но язвы не проходили от солнца. Однако Василий все еще думал о том, чтобы двинуться самому в поход. Он ненавидел Астрахань. Родные русские земли снились ему...
   – Мы дворян не побьем, то дворяне нас. В пустыне трава не растет. Нешто тут народишь рать?! В хлебные земли идем, Степан! Ты не бойся: где леса да нивы, там люди, а где люди, там наша рать. Не стрельцы, не посадские люди – крестьяне! Ты ведаешь – что крестьяне? Богатырщина – вот что! Идем к ним, Степан, да скорее!.. Чую, что сила моя на исходе.
   Но на Степана вдруг напала «морока». Сам прославленный как колдун, он попал в колдовские сети и не мог из них вырваться и, правду сказать, – не хотел вырываться...
   Никогда во всю жизнь он не помнил такого томления и безутешной тоски, какая его охватила в эти дни пребывания в Астрахани...
   Как-то в первые дни, возвращаясь в город от пристани, где стоял караван стругов, Степан Тимофеевич у городских ворот встретил стрельчиху Марью, ту самую, которую видел на площади, когда в первый раз вышел на русский берег после морского похода, Марью, которая оберегла его от нападения воеводского брата...
   И вдруг атамана словно кольнуло в сердце.
   – Марья! Ты?! – как в прошлую встречу, невольно воскликнул он, придержав коня, и сам удивился тому, сколь взволновала его эта встреча. Все это время он ни разу не вспомнил о ней. Ее для него словно не было никогда – так она позабылась.
   Стрельчиха зарделась. Темный румянец густой волной окатил ее щеки.
   – Я! – вызывающе сказала она. Искры сверкнули в ее глазах и скрылись за ресницами.
   – Что же, забыла меня? – спросил Разин.
   – А я ныне мужня жена! – бойко ответила Маша, но голос ее задрожал.
   – На что тебе муж! – возразил атаман, даже и не спросив, за кого она вышла.
   – Как – на что! Муж – он муж! – оправившись, усмехнулась стрельчиха. – Детей ему стану рожать!
   – Покину я Астрахань скоро, – сказал Степан, уже уверенный в том, что каждое слово его западает ей в сердце. – Ты загодя приходи на мой струг. Караульный казак тебя впустит в шатер, там и жди. Придешь? – спросил он.
   – Сам ведь знаешь, – шепнула она, взглянув ему прямо в глаза.
   Степан возвратился на свой струг. Он сказал караульному впустить в шатер Машу, беречь ее.
   На другой день приехал.
   – Здесь?
   – Не была, атаман, – потупясь, ответил караульный, словно от него зависело сделать так, чтобы Маша пришла.
   И что-то случилось вдруг со Степаном, что он смертельно затосковал по ней. В тот же день к вечеру он снова наведался, не появилась ли Марья. Он не говорил о ней никому больше, но ходил и ездил по астраханским улицам, разыскивая ее в толпах прохожих.
   – Степан Тимофеич, в верховьях народ тебя дожидает, – говорил ему Ус. – Не давать бы боярам времени войско собрать, скорее бы грянуть в верховья. Оставим тут казаков, чтобы город держать, а сами пойдем на Саратов, Самару. Ведаешь ты, сколь народу пристанет на пахотных землях!
   И все уж как будто было готово к походу, но Степан Тимофеич не мог одолеть разгоревшейся страсти, покинуть Астрахань и уйти. Он искал причин для отсрочки похода то в болезни Василия Уса, словно тот должен был вот-вот на днях исцелиться от своего недуга, то в том, что дует верховой ветер и придется идти на веслах.
   Каждый день приезжал он из города к Волге, подымался на струг, спрашивал караульного и, мрачный, тревожный, в досаде соскакивал в челн...
   – Степан Тимофеич, аль в Астрахань хочешь боярское войско наждать на себя? Аль битвы с боярами устрашился?! – приступил к нему Ус. – Али, может, опять отрекаешься мужиков, то скажи. Я и сам, без тебя, со своими пойду в верховья. Мы ведь письма послали крестьянам, звали вставать на бояр. А теперь что же, сами под кочку?!
   Степан, может быть, и еще искал бы повода для проволочки, но в эти дни казаки стали все чаще жаловаться на болезнь лошадей. Явился Еремеев, который стоял со своими конными и с табунами коней за Волгой.
   – Батька, когда не хочешь без едина коня остаться, то надо отселе наскоре нам уходить; в траве, что ли, вред какой – что ни день кони падают!.. Которые были с конями в степи пастухи – и тоже хворают...
   – Сколь же коней пало?
   – Не мене с триста.
   Степан привскочил.
   – Да что ж ты, дитя, что ли, малое, Митька?! Какая же будет война без коней! Триста коней пало, а ты лишь теперь спохватился! Чего же ты до сих пор дожидал?!
   – Помнишь, батька, Мурза осерчал на Василия. На прощанье кричал, что нам все равно на тех конях не ездить. А своих-то покинул, каких привел тебе в дар... С них началось... На них порча была, они первыми пали. Да поветрие, знать, на траву перешло, и ныне у нас не менее – с тысячу лошадей недугует. Мыслю, одно нам спасенье: угнать их в другие степи, на новые травы...
   Перед угрозой остаться без конницы атаман позабыл свою страсть и тоску. В последний раз он проехал по улицам города и объявил наутро поход...