Злобин Степан Павлович. Степан Разин (Книга 2)

   – А что нам московски-то, батька Степан Тимофеич?! А что нам московски?! Аль у московских по две души?.. Аль у них брюхо железно?!
   И Разина радовал этот веселый и бодрый дух его рати. Он знал, что эту победу он построил своим умом, своим опытом, хитростью и расчетом. Он знал, что время не ждет, что отдых будет не долог.
   Еще до утра, прежде приступа на Симбирск, он послал по дорогам разъезды, разведать – откуда первыми придут воеводы на помощь Симбирску. Оставить Симбирск позади в осаде да встретить боярское войско в пути, разбить воевод по отдельности, пока они не сошлись под стенами, – это было сегодня главной заботой Степана.
   Ожидая Урусова от Алатыря, Разин выслал вперед за Свиягу Наумова с Алешей Протакиным, Серебрякова, Андрейку Чувыкина и бурлака Серегу Завозного с ватагою волжских ярыг, дав им наказ стоять насмерть, но не пустить Урусова на симбирский берег Свияги, куда он будет рваться для соединения с Милославским.
   К осаде острожка Разин назначил Федора Сукнина, Лазаря Тимофеева, Федора Каторжного и Ивана Федотова – атамана симбирских крестьян, чтобы поставить заслоны у всех городских ворот и не пустить Милославского вырваться из острожка навстречу боярской выручке, жать, теснить, забивать пищалями, пушками и рукопашным боем обратно в стены острожка, чтобы сидели, как крысы в норе...
   Бобу Степан послал по Казанской дороге, чтобы присмотреть лучшее место для битвы с Барятинским. С Бобой пустились Ерославов, Чикмаз, Митяй Еремеев...
   Сам Степан поскакал по направлению к волжскому берегу, к стругам и челнам, оставленным на приколе. Возле Волги на берегу он увидел свой атаманский шатер.
   Степан вошел в шатер шумно и весело. Маша прильнула к нему всем телом. Степан взглянул ей в лицо. Спросил, как девчонку:
   – Что, глазастая, оробела?! – и засмеялся. – Скушно одной в поле? Ну, не беда – наш ныне город. Воеводу побили к чертям!.. Чай, слыхала пальбу? Вот то-то!..
   Степан делился своею радостью с ближними товарищами – с Сергеем, Наумовым, с Бобой. Но в сердце его была, скрываемая от себя самого, тайная потребность похвалиться победою перед Марьей, увидеть еще раз неиссякаемое восхищенное удивление, которым каждый раз загоралось все ее существо. Ему хотелось почувствовать ее счастье тем, что он жив, невредим, что снова он победитель, что он с ней, ее богатырь, и любит ее больше всех на свете...
   – Вишь, тучи какие налезли, Маша. Нече дождя дожидать – иди в город. Тереша тебе избу добрую сыщет, – сказал ей Разин.
   Разин крикнул Терешку, шагнул из шатра. Сам думал, что тотчас воротится к ней, но в это время из тумана и мути выскочил посыльный Еремеева.
   – Батька! Войско великое лезет с Казанской дороги.
   – С Казанской? Ну что ж, и с Казанской побьем! – изобразив уверенную беспечность, сказал Степан, уже опираясь ногою в стремя.
   Он не вернулся больше к Маше в шатер. Наказав Терешке переправить Марью в Симбирск, он пустился к Казанским воротам Симбирска. По пути валялись под осенним дождем неубранные тела убитых. Разин подумал о том, что потери его не велики по сравнению с дворянскими. Могли быть и больше. Это обрадовало его. Сама по себе пролитая кровь лишь укрепляла войско. То, что люди видели и хоронили убитых в бою товарищей, придавало им еще больше дух воинов...
   «На приступ лезти да ворога гнать, то всякий дурак сумеет! – учил в свое время Степана Иван Тимофеевич. – Хуже – в осаде сидеть али стоя на месте держаться – вот где наука нужна, Стенько! Когда ты на приступ лезешь, ты грозный воин. Ты силу свою во всех жилочках чуешь – орел! А когда на тебя наседают, ты полевая дичина. Ударил бы – развернуться-то негде, тесно. Как медведь в своем логове... Мужества более нужно сидеть-то в осаде али на месте стоять!..»
   Если бы вот сейчас, когда отдохнули, позакусили, сказать победителям нынешним лезть на неприступный симбирский острожек, добить Милославского, – тотчас полезут, хотя невозможно его одолеть без подкопов, без подготовки. Но еще труднее вот тут, в поле, стоять под дождем и ждать, когда сзади тебя стоит враждебный острожек, дворянские пушки, пищали, а впереди готовится на тебя великое войско...
   – А что за «великое», Митя? Как оно там велико? – спросил Степан Еремеева.
   – Дозорные молвят, что конное тысячи в две, а то три. Пушек с двадцать при них, заводные кони у всех... Языка-то вот мы добыть не сумели...
   Место для битвы Боба с товарищами выбрали на Казанской дороге, в версте от Симбирска.
   После страшного конского падежа, напавшего на казацкую конницу на низовьях Волги, множество донских казаков осталось без лошадей. Они двигались с разинским войском в челнах. Часть из них под началом Михайлы Ерославова Разин и поставил в кустах при дороге, позади широкой поляны, чтобы первыми встретить удар воеводы Барятинского. Пищали наведены на дорогу, казацкие копья выставлены вперед, навстречу врагу...
   На пятьсот шагов позади них, ближе к симбирскому острожку, у края другой поляны, Степан поставил вторым заслоном тоже пехотный полк в тысячу понизовских стрельцов под началом Чикмаза.
   С правого крыла их на пригорке в кустах и бурьяне Сергей Кривой выставил пушки, наведя их заранее на дорогу, чтобы можно было ударить, когда рейтары будут на подступе к казакам Ерославова, а если они прорвут казацкий заслон и ринутся дальше под стены, то повернуть пушки так, чтобы шарахнуть по ним раньше того, чем они дорвутся до Чикмаза.
   На берегу Свияги в лесу села в засаду конница запорожцев. Справа, по берегу Волги, в ивовом поросняке – засадный полк Еремеева.
   Тысячный полк татар под началом Пинчейки Разин выслал переправиться через Свиягу, обойти рейтаров и с тыла обрушиться на них в разгаре битвы...
   Объезжая свое войско, Разин бодрил казаков и стрельцов, напоминая им об утренней легкой победе над дворянами и стрельцами Симбирска. Он ни в ком не приметил робости, но под дождем, в грязи народ шутил неохотно. Сосредоточенная напряженность сковала людей. Их смущало самое слово «рейтары» и ожидание враждебного войска хваленой иноземной выучки. Хуже всего, что ожидаемый враг был невидим за серой стеной непогоды. Под ногами людей и коней чавкала грязь, приставала к лаптям, к сапогам, кони скользили и оступались...
   Молчание и тишина всем становились в тягость. Всем хотелось, чтобы скорей завязался бой.
   Разин тоже был неспокоен – битва могла разгореться в трех местах сразу: возле острожка, откуда осажденные будут рваться навстречу своей выручке, вперед, на Казанскую дорогу. На самой Казанской дороге пойдет главная кровавая схватка с Барятинским, который сам будет стремиться прорваться к острожку, на выручку осажденным симбирцам. А хуже всего, если в тот же час от Алатыря, с той стороны Свияги, приспеет Урусов с солдатской пехотой...
   Сукнин и Наумов были разумные и смелые атаманы, но все же у Степана болело сердце – хоть натрое разорвись, чтобы всюду поспеть самому!..
   Разин с Бобой подъехали на холм к Сергею, где стояли скрытые пушки. Пушкари забили заряды и напряженно ждали в едком дымке, струившемся от зажженных фитилей, прикрывая их от дождя полами вымокших зипунов и кафтанов. Степан и Боба набили трубки, раскурили их от пушкарских фитилей.
   – Куды он там к лешему делся? Дозоры, что ли, послать? – проворчал Степан.
   – А ты погони посыльного – нехай поторопит! – шутя сказал старый полковник.
   В этот миг потянувший от Волги ветер сдернул темный край облаков и среди туч сверкнула дневная голубизна. Внезапно для всех оказалось, что не так еще поздно.
   – Ба! Белый день на земле-то, – высказал общую мысль Сергей.
   – И биться повеселее будет! – отозвался ему Разин, который не в шутку тревожился тем, что ночь помешает биться с Барятинским, а к утру может поспеть и Урусов...
   И вот впереди показались из леса рейтары в коротком, немецкого склада платье, с легкими мушкетами у седел, в кольчугах и с железными нагрудниками, надетыми на лошадей...
   Разин тотчас отправил к Михайле Ерославову посыльного сказать, чтобы копья в бою опустили пониже – метили коням не в груди, а в брюхо, не защищенное железом.
   Судя по тому, как спокойно скачут рейтары, Разин подумал, что воевода не знает о взятии города и подойдет вплотную под выстрелы, не опасаясь удара. У Сергея мелькнула та же радостная мысль, от нетерпения зачесались ладоши, и единственный зрячий глаз его сверкнул торжествующим огоньком.
   – Ух, Стяпан, как я их резану-у! Ух, братец ты мой, как я их резану! – прошептал он, словно опасаясь, что рейтары могут его услышать...
   Но внезапно затрубили веселым напевом вражеские медные трубы, кто-то выкрикнул что-то в рейтарских рядах, и весь конный полк в тысячу всадников без остановки и всякой задержки на ходу перестроился к битве. В тот же миг все рейтары пригнулись ко гривам, сабли тускло блеснули над их головами, а лошади бурей рванулись влево, заходя под крыло пехоты Ерославова... Никто не успел опомниться от быстроты их поворота. Сергей запоздал ударить по ним из пушек: теперь враги были отделены от него казаками...
   С холма было видно, как разом все вздрогнули и повернулись казацкие копья, встречая в лицо изменившего свое направление врага...
   Земля гудела от топота тысяч подков. Грозный клич наступающих рейтаров пронесся над полем битвы... И вдруг, не выдержав приближения этой лавины закованных в железо людей и коней, несколько человек из казацкой пехоты Ерославова, покинув свой места, бросая пищали и копья, пустились бежать от врага...
   Степан увидал, как сам Ерославов с двоими казаками вскочил и пытается удержать бегущих...
   «Дурак! Ах, дурак! Вот тебе атаман!» – выбранил Ерославова Разин, опасаясь того, что он из-за этой малой кучки людей оставил большое дело. Так и случилась беда: в прорыв, который образовался на месте бежавших, ворвались рейтары... Вот сеча идет, вот рубят они казаков, вот бьются казаки, ан было бы раньше держаться: навалились и ломят рейтары... Еще побежала кучка донцов... и вот уже все потекло, покатилось прямо к холму, где стоял Степан, прямо на пушки Сергея...
   – Ату их! Ату-у! Улю-лю-у! – как на потешной травле псарям, вопил воевода Барятинский, поощряя рейтаров к погоне за беглецами. Он удало мчался вместе с рейтарами, рубил сплеча казаков и павших топтал конем.
   Только тут Разин понял свою ошибку: привычные биться конно, пешие казаки Ерославова чувствовали себя беспомощными и робкими, встретившись с конным врагом. А Барятинский был довольно умен: когда казаки побежали, он не погнал их прямо, где ожидал его стрелецкий заслон под началом Чикмаза, а, охватив их дугою, еще раз обманул атамана, изменив направление и стремясь к наугольной башне Симбирска. Пушки могли бы смешать и замедлить его стремительность, и Чикмаз успел бы тогда перестроить своих стрельцов, отрезав путь к башне острожка, но пушки были бессильны: донская пехота смешалась с рейтарской конницей. Бить по врагу из пушек – это значило бить по своим. Не ударить из пушек – рейтары ворвутся на холм, перебьют пушкарей, захватят все пушки и повернут их против осадных войск, чтобы выпустить вылазку из острожка...
   – Сережка-а! Лупи, не жалей! – закричал в этот миг Михайла Ерославов, теснимый конницей. – Бей из пушек, Сережка-а!
   – Пали! – хрипло выкрикнул Разин вместо Сергея.
   Недружно, нестройно грохнули пушки с холма. Трясущимися руками пушкари совали в запалы зажженные концы фитилей, чтобы бить по врагу, но убивали вместе с врагами и своих...
   Разин видел, как рядом падали казаки и рейтары, сметенные близким ударом пушечной дроби, как воеводская конница сбилась с лада и в ужасе перед пушками отступила от Сережкиного холма. Но опытные в боях начальные люди сдержали рейтаров, построили и повели их снова вперед, упорно прорываясь под стены острожка. Однако навстречу им, из кустарников, откуда не ждал и Степан, разом поднялись дула пищалей и встали стрельцы Чикмаза. Эти были привычны к пешему строю. Пятьсот пищалей ударили прямо в упор, в морды мчавшихся лошадей, в груди и головы всадников. Копья встали железной преградой на их пути...
   – Ай да Чикмаз! Поспел молодец! – радостно вслух одобрил Степан.
   Но конники Барятинского не смешались.
   – Под стены! Вперед! – кричали их начальные люди.
   И вот они дорвались до стрельцов, вот врубились в пехоту Чикмаза, оттесняя ее все ближе к стенам острожка, к воротам. Вот слышно – осажденные криками со стен подбодряют конников к бою. Вот-вот рейтары сломят последних стрельцов и обрушатся на заслон у ворот острожка...
   «Конницу из засады!» – подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел сказать вслух, как Боба уж понял его.
   – Не время еще, Стенько! – сказал полковник, сам в волнении теребя усы.
   И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им из-за леса, и свежий рейтарский полк вырвался из лесу и понесся под стены острожка на помощь первому...
   Разин знал, как и Боба, что должен быть, что есть у Барятинского засадный полк. Он знал, что засадный полк вот-вот вступит в битву. Сергей уж давно подготовил для этой минуты пушки, чтобы ударить засадному полку под крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать его было пушками...
   И вот еще – третий конный полк вылетел на ту же поляну с другой стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский...
   Сколько же их?! Степан и Боба переглянулись – оба стараясь не выдать друг другу свое смятение. Но вдруг этот третий полк с визгом и криками ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел, как раз в самую пору, Пинчейка...
   – Теперь и пора! – твердо сказал Разин Бобе.
   Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время возле него в ожидании молоденький запорожец забил в тулумбас, внизу, под холмом, затрубили накры, и запорожцы – от Волги, Еремеев – от Свияги ударили конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь...
   В последний миг дня еще раз проблеснуло солнце и скрылось в лесу за Свиягой, а вслед за тем снова нашли клокастые темные тучи и полился немилосердный, казалось, до самых костей проникавший дождь с раскатами грома, с осенней бурной грозой... В наступивших сумерках и густом дожде бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли в размахе, поднявшись над головой своего же неузнанного товарища... Ни бойцы, ни их предводители с обеих сторон не знали и сами, кто кого больше теснит, кто отходит, кто наступает, чьих коней выбегает все больше из боя лишенными всадников...
   В тумане и мраке теснила рейтаров конница Разина, наседая на них, прижимая к прибрежным кустам. Рейтары рвались из окружения конницы, но только, казалось, вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из кустов, из-за пней, из-за кочек... Рейтарам не было места, чтобы оправиться. Тесно... нельзя построиться, разогнаться стремительным бегом... Стесненные кони храпели и дыбились, терлись их крупы о крупы, а снизу за конские ноги из мрака цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы, подрезая под самые щетки ноги коней, невидимые вилы вспарывали коням животы, или вдруг внезапной дружной пальбой ударяла сотня мушкетов из темных кустов или из камыша, из самой воды...
   Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют их расстроенные ряды, – они устремились бы в ужасе в бегство, но сумрак и дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество...
   Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва разыскав его в сумятице боя, добрался с полсотней людей посланный ранее из разведки отхода поручик. Он сообщил воеводе, что все поле боя обложено бессчетной разноплеменной ордой и остался лишь узкий проход вдоль самой Свияги.
   Бывший возле Барятинского трубач подал знак. Медный голос прорезал разноголосый шум боя, и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще три медных голоса, будто в ответ, повторяя в точности тот же напев... Разинцы, не поняв значения этих необычайных, новых для них звуков, заколебались. Иным из них показалось, что с трех-четырех сторон из мрака и ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков.
   – Уходят! Уходят! Братцы! Казаки! Гони! Добива-ай! – голосил Степан, прежде других догадавшись, что рейтары спасаются бегством. – Сережка! Пушки на кони – в уго-он!
   – Экая темень, Степан! Что тут пушки! – подъехав и вытирая мокрой шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. – Ну, мы знатно им дали! – добавил он, словно битва уже завершилась.
   Конечно, Сергей был прав. Пушки были в такой непросветной ночи бесполезны. Но как упустить врагов, когда силы довольно, чтобы их всех до единого перебить, как попавших в облаву волков.
   – Добить до конца! Что нам темень! – оборвал атаман Сергея. – В уго-он! – грянул он и с поднятой саблей пустился вскачь в ливень и мрак вслед за бегущим хваленой немецкой выучки войском, увлекая в погоню народную рать, распаленную битвой и верой в свою победу.
   Так было в Саратове, так в Самаре: Терешка подыскивал для Степана большой дом, в каком подобает жить атаману, а Марье рядом с ним домишко с садиком в зелени, чтобы никто не видал, когда атаман к ней зашел, когда от нее вышел.
   В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома. Степана он поместил в покинутом купеческом доме, хозяин которого скрылся в острожек с дворянами и Милославским. Позади этого дома, в глубине купеческого двора, жил домовый приказчик, который сам знал за собою довольно грехов перед горожанами, чтобы тоже убраться с хозяином в стены острожка. Тут-то и поместилась Маша.
   Изба с утра была топлена. Марья согрелась, вздула огонь, и хотя за окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за то, чтобы все устроить к приходу Степана. Она велела принести еще дров. Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы... Не хотела: все для него своими руками!
   Высоко подоткнув сарафан, Марья вымыла начерно избу, потом послала Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом. Не лето – мухи не наберутся, а дух – так уж дух!
   Обозного казака послала топить во дворе баню, велела сготовить веников – знала, что атаман любит крепко попариться...
   И пока хлопотала о том о сем, все дальше уходили утренние сумрачные мысли, которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А мысли в шатре были обидные, горькие: Марья думала о том, что все время похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью – с шубами, сбруей, дареными лошадьми, с коврами, с какими-то сундуками... А Степан проезжает в походе мимо, не остановится, словно ее и нет, словно забыл о ней.
   И вот так покинет в шатре где-нибудь в поле одну под дождем, да и забудет – сам дальше с войском уйдет покорять города...
   Марья успела наставить на стол всяческой всячины – что откуда взялось! Какая-то симбирская купчиха прибралась, нанесла в поклон свежей свинины, квашеной капусты, Яблоков. Говорит: «По-соседски, на новоселье...» Марья подумала: «Знать, муж не поспел товары припрятать!» Любопытно и недоверчиво купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила:
   – В законе живет с тобой али балует только?
   Маша вспыхнула:
   – Неуж я на потаскуху похожа?!
   – Законны-то не бывают такие красавицы. Я ведь сама... – Купчиха оборвала свою речь, усмехнулась и, гордо закинув голову, совсем по-другому сказала: – Таких-то и любят! А законные что же? Тебя не касаемо, что я сказала, ведь вот ты какая, – вдруг подольстилась она. – Тебя и законную грех не любить! – Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. – Ай в чем пособить? – готовно спросила она.
   Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце.
   Даже тогда, когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота, встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом-солью, а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных, – даже тогда она среди общего ликования оставалась одна, в стороне от Степана и окружавшей его общей радости...
   Кто-то шепнул купцам, или они догадались и сами, кто она такова, – ей нанесли даров. Не за красу ее – думали угодить атаману. А он вдруг нахмурился...
   «За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!» – в иной день думала Марья, но тут же она сама пугалась своего ропота: как бы не услыхала судьба, как бы не сотворила с ней хуже! А вдруг он покинет ее, – куда ей тогда?
   В это утро перед симбирской битвой Степан зашел к ней, сказал, что впервой за все время нынче ждет большого боя с воеводами. Марья поцеловала его, как мужа, перекрестила, как когда-то Антона, когда подступали к стенам ногайцы. Заметила, что Степану не нравится... «Небось каб его казачка благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!» – с болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи.
   «А все же заскочил!.. Сокол буйный мой, заскочил во шатре проведать, похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! – утешила себя Марья. – А кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!»
   «В город идти велел, – знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы велел на струга подаваться или в шатре сидеть в поле...» – думала Марья, постилая постель. И вдруг ей представилось, что Степан сейчас в битве, что он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела стелить постель – вдруг судьба ей назло нанесет ему рану, а то и бог знает...
   За окном то и дело сверкали молнии, почти непрерывно гремел гром. Маше сделалось жутко.
   «Чего же они не едут? Какая тут может быть битва?! Поколют, порубят свои своих в темноте – ведь эка погода!» – подумалось Маше.
   Огонь в печи давно догорел. Изба освещалась лампадкой перед иконами. Свечи Марья жалела: знала – Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви завтра купить, не забыть...
   Как вдруг в непогожей ночи залаяли издалека собаки, их лай подхватили другие, по ближним дворам; и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра на улице зазвенела казацкая песня...
   Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот-вот войдет он сюда... И вошел... Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова, Алексея Протакина. На пол текла с них вода...
   – Вот так тепло у тебя, атаманша! – воскликнул Степан, скидывая кожух. – Намокли мы и иззяблись доволе! Чего там есть, чтобы погреться да с праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день нам дался!..
   Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы.
   – Банька топлена, атаман, – в смущенье сказала Маша.
   Еремеев при слове «банька» повел на нее лукавым взглядом и усмехнулся... Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой.
   – На всех вас там веников изготовила, – нарочито громко добавила Марья. – Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!..
   – Мы уж парились, как в ту сторону воеводу гнали, а ныне к столу нам поближе, – весело возразил Степан.
   Преследуя Барятинского, Разин гнался за ним верст пятнадцать. Ночь и гроза остановили погоню. Оставив Сергея Кривого с Бобой караулить воеводу возле какого-то большого села над Свиягой, Степан возвратился в Симбирск доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех стен осажденного городка, подбодрить промокших насквозь казаков, распорядился всем выдать по чарке, чтобы согреться, велел жечь костры и бросать в острожек всю ночь примёты { Прим. стр. 232} с огнем и только после всего добрался до Марьи...
   – Что ж, ныне, браты-воеводы, знать-то нас с одолением ратным! – подняв свою чарку, возгласил Степан. – За ратное одоление, братцы!
   Маша хотела уйти от гостей, но Степан остановил ее и велел подносить чары. Подносила по старинному обычаю, с поцелуями, и оттого почувствовала себя как жена. Кланялась, угощала. Зажгла свечи, чтобы стало повеселее, подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек...
   В первый раз Степан завел к ней своих есаулов, в первый раз при ней говорил о своих больших делах, держался, как дома, хвалил стряпню, сам потчевал всех. И Марье было так хорошо, что она не жалела мятного квасного уюта, который растаял в кислом запахе сушившейся казацкой одежды, не заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами...
   Есаулы ушли поздно за полночь. Степан вышел вместе со всеми. Марья не смела спросить, вернется ли он к ней. С трепетом прильнула ухом к двери, услыхала, что он стоит у крыльца, прощаясь с есаулами. И успокоилась, поняла, что вернется
   Степан возвратился в избу.
   Маша с ним осмелела: кинулась, обхватила за шею, прильнула к нему, лаская, гладила голову, плечи, лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда, когда он оставался с нею. Степан нетерпеливо, хотя с осторожностью, снимал ее руки с шеи. Маша заплакала...
   – Ты что? – удивленно спросил Степан.
   – Ты как рвешься куда-то... Постыла тебе я...
   – Да войско же, Марья! Ведь не в бобки играемся – рать! Воеводу я недобитком оставил. Боюсь, убежит!..
   Сквозь слезы она засмеялась.
   – Воевода бежит от тебя, а ты же страшишься! Али на долю тебе иных воевод не осталось? Не гончий пес ты – за зайцами по полям гоняться. Укажи – его и твои есаулы поймают, к тебе приведут! Всюду сам, всюду сам – не каменный тоже и ты! Наумыча, что ли, послал бы, ведь самому тебе надобен тоже когда-то покой! Сережка да Боба небось воеводу к тебе на веревке уже волокут!