Страница:
Спасшийся от гибели султан держал совет со своими эмирами. Эмиры упрекали султана за безрассудную храбрость. Зачем рисковать собой? Зачем вообще вступать в бой с грузинами и терять людей перед штурмом? Нужно обложить город плотным кольцом, подвести стенобитные и камнеметные машины, не давать осажденным ни дня передышки, не допускать, чтобы в город поступало продовольствие, и тогда городские ворота откроются сами собой. За штурм города не высказался ни один эмир.
Советы эмиров раздражали Джелал-эд-Дина. Хорошо им говорить про длительную и спокойную осаду, как будто султан восседает на законном отцовском троне в своей столице Ургенче и как будто у него нет других дел, кроме как осаждать столицу Грузии.
Разве эмиры не знают, что в Адарбадагане все дышит непостоянством и смутой, разве они не знают, что в Гандзе и Тавризе поднимают головы заговорщики, они только и мечтают, как бы Джелал-эд-Дин подольше задержался в Грузии, чтобы успеть собраться с духом и поднять мятеж. Разве эмирам не известно, что хлатский мелик и султан Рума только на словах почитают Джелал-эд-Дина защитником ислама, а сами точат ножи и способны ударить в спину? Разве не знают эмиры, наконец, что монголы (а это опаснее всех султанов и меликов, вместе взятых) пододвинулись вплотную к Ирану? Их передовые отряды, как ищейки, разнюхивают след Джелал-эд-Дина.
– Да и грузины не спят. И хоть вся страна по эту сторону Лихского хребта подвергнута разорению, вторая половина страны не тронута ни саблей, ни огнем. Она сильна и богата. Грузинские войска отступили за хребет спокойно, в полном порядке. Они невелики, отступившие войска. Но все народы гор верны грузинской царице, а это значит, что войско может умножиться, а умножившись, оно выступит на поддержку защитников столицы, и тогда неизвестно, как повернется дело.
Знают эмиры и то, что султан подступил к Тбилиси не для того, чтобы играть в войну. Они в глубине души должны догадываться, что он подступил сюда даже не ради наказания неверных, хотя султан сам повсюду провозглашал это своей главной, единственной целью. Пусть этим словам султана верят все, но эмиры, его приближенные эмиры, должны быть умнее толпы. Они должны понимать, что главная цель – наполнить казну за счет несметных грузинских богатств. А это нужно для того, чтобы еще больше укрепить свои войска, еще лучше приготовиться к встрече с главным и единственно достойным врагом – с монголами, ведомыми Чингисханом.
Эмиры знают, должны знать все это, и они же советуют обложить Тбилиси и организовать долговременную осаду, то есть сидеть у ворот Тбилиси и ждать. Чего ждать? Пока в Адарбадагане вспыхнет восстание, пока грузины, собравшись с силами, не ударят из-за Лихских гор, пока не наступят на хвост монголы? Безмозглые чурбаны!
Давно не видели Джелал-эд-Дина в таком безудержном гневе. Он кричал:
– Если бы я слушался ваших глупых советов, мы до сих пор сидели бы у Гарнисских скал. Тогда вы тоже говорили, что Гарниси – неприступная крепость. Тогда вы тоже говорили, что мы понапрасну погубили свои войска.
– Пусть не гневается султан. В Гарниси нам помогло только чудо. В Гарниси победили не мы, но аллах.
– И здесь победит аллах! – крикнул султан и поднял руки к вершине шатра.
В шатер нырнул мамелюк. Он подполз к Джелал-эд-Дину и что-то ему шепнул. Лицо султана оживилось и просветлело. Борозды и тени гнева разгладились и ускользнули с его лица. Он спокойно уселся на трон, обвел присутствующих не то презрительным, не то гордым взглядом и повторил:
– Да, и здесь победит аллах! Ввести!
Стража ввела человека в разодранной грязной одежде, мокрого с головы до ног. Но все равно можно было узнать, что это перс. Войдя в шатер, мокрый, дрожащий от холода человек растянулся перед султаном и пополз по ковру к подножию трона. Султан не двигался. Перс уткнулся лицом в ноги Джелал-эд-Дина. Тогда султан приказал:
– Встань.
Перс поднял голову, окинул взглядом всех, кто был в шатре, и зашептал:
– Могу говорить только с глазу на глаз с султаном, величием равным самому аллаху. Я принес великую тайну, она во мне.
– Говори, у меня нет тайн от моих эмиров.
– Но если грузины узнают, они сожгут меня на костре.
– Я покорю и уничтожу грузин, и тебе не нужно будет их бояться. Не тяни время, говори.
– Велик аллах! Я пришел к тебе по просьбе всех правоверных, обитающих в столице неверных грузин. Я нырял, как рыба, в мутных волнах Куры, и Кура вынесла меня из пределов Тбилиси. Если бы я хоть один раз высунул голову, меня настигла бы стрела, но я плыл, не высовывая головы, и вот я у ног великого султана, защитника и спасителя всех правоверных мусульман.
– Но зачем понадобился такой подвиг? Что ты принес в своем сердце и на своем языке?
– Мусульманское население Тбилиси ждет не дождется вступления султана в город. Все думают только о том, что настал час отмщения, и сами готовы пойти в бой. Грузинская царица вместе со своими визирями убежала в горы. В городе очень мало войск. Поднявшись на ноги, одни мы, правоверные жители Тбилиси, могли бы перерезать всех грузин. Но наш мудрый имам дал нам другой совет: громогласно в мечетях он призывал правоверных помогать грузинам, а тайно – приготовиться к восстанию против грузин. У них в гарнизоне мало войска. Они были вынуждены один участок стены доверить нам, мусульманам. Мы хорошо вооружены. Как только начнется штурм, мы ринемся на неверных и откроем ворота войскам султана, величием равного богу, защитнику и спасителю мусульман!
Джелал-эд-Дин обвел эмиров гордым самодовольным взглядом. "Ну что, разве я не прав, – как бы говорил этот взгляд, – разве я не прав, что аллах всегда со мной и что прав всегда я, а не вы, со своими безмозглыми головами, источающими глупые советы".
Эмиры удивленно качали головами, стараясь не встречаться со взглядом того, в чьих руках сосредоточены нити их жизней.
Джелал-эд-Дин глядел сверху на перса, по-прежнему распростертого у ног.
– Чем ты докажешь, что не подослан врагом? – спросил он.
Лазутчик размотал кушак, распорол подкладку, развернул грязную тряпку и протянул султану кусочек пергамента, сложенный в восемь раз. Султан внимательно прочитал все, что было написано на пергаменте.
– Документ достоверный. Отсыпьте этому мужественному человеку золота и оденьте его в сухую одежду. По-настоящему мы наградим его, когда у наших ног будут лежать дымящиеся развалины Тбилиси.
Перс задом пополз от подножия трона к выходу из шатра.
Разговор с лазутчиком-персом происходил в вечерние часы. А рано утром все войска Джелал-эд-Дина были выстроены для штурма города. Свою многочисленную конницу султан выдвинул вперед – к самой стене Тбилиси. Во главе конницы он поставил брата – Киас-эд-Дина. Расчет был на то, что коннице придется отступить. На путях ее отступления полководец расположил с двух сторон свои основные войска, образовав длинный рукав, в который должны были войти увлеченные успехом и преследованием грузины, но выйти из которого они не должны.
В глубине рукава, в укрытии, расположились самые отборные части хорезмийцев.
Было время, когда Джелал-эд-Дин сам поддался подобной хитрости монголов и положил почти все свое войско. Теперь он перенял этот коварный прием. Теперь он должен играть роль монголов, а бедные грузины удовольствуются его собственной ролью в том далеком и кровавом сражении.
Тысячу раз прав секретарь Несеви: поворачивается колесо судьбы.
Тем временем Киас-эд-Дин, исполняя общий план штурма, подошел вплотную к стенам Тбилиси.
Как и день назад, грузины внимательно следили за передвижением хорезмийского отряда. Как и день назад, они увидели, что отряд далеко оторвался от основных сил. Пример вчерашней победы был нагляден и свеж. Если вчера удалось разгромить неосторожных хорезмийцев, почему же не сделать этого и сегодня? Ворота Тбилиси открылись, и грузины выбежали, чтобы сразиться с врагом.
На этот раз вылазкой руководил не Мемна Джакели, но его брат Боцо. Как и вчера, хорезмийцы приняли бой. Все как будто бы шло, как вчера. Но по некоторым признакам можно было бы понять, что враг ведет себя совсем по-другому. Можно было бы заметить, что вылазка грузин не явилась неожиданностью для хорезмийцев. Нет ни смятения, ни азарта случайной битвы, во всем сквозит глазомер, расчет и преднамеренный план.
Киас-эд-Дин бросился на атакующих грузин и ввязался в бой. Но этот бой продолжался до тех пор, пока грузины не распалились и не ослепли от ярости и от видимости успеха. Как только это случилось, Киас-эд-Дин начал постепенно отходить, затягивая, завлекая опьяненных успехом грузин в узкий роковой рукав.
Хорезмийцы разыгрывали спектакль отступления, а грузины рвались вперед с победным криком "ваша!", и для них это был вовсе не спектакль, но настоящая битва, настоящая погоня, настоящий успех в бою. Они даже думали, что если вчера темнота спасла отряд хорезмийцев от полного уничтожения, то сегодня, пока еще раннее утро, ничто не поможет врагу, ни один не уйдет живым от священных стен Тбилиси.
На узком повороте из-за холма внезапно выскочил на грузин отряд хорезмийцев под командованием Орхана. Грузинские конники рвались вперед, а между тем сзади их настигали, рассекая воздух, свистящие сабли Орханова отряда. Остановиться на всем скаку было нельзя, и грузины попали в окружение. Теперь им самим пришлось применить вчерашний прием хорезмийцев. Боцо в ожесточении налетел на стену врагов в том месте, где она была потоньше, и не успело еще сомкнуться до конца разорванное кольцо, грузины, как несомые ветром, летели уж по дну лощины к стенам родного города. Задним пришлось отбиваться и пожертвовать собой, чтобы остальные успели доскакать. На крепостных стенах и башнях увидели, что войска возвращаются не по-вчерашнему, без победных криков и ликования. Воины мчались, припадая к гривам коней и прикрывая спину щитами. Было видно, что они полностью доверились быстроте конских ног, только в этом видели спасение от преследующего врага.
Мемна, увидев бегство своего брата, побледнел. Он решил тотчас вывести из ворот подкрепление и остановить преследователей, и опрокинуть их, и гнать, и рубить, как это было вчера. Подав команду, он вскочил на коня и поднял над головой шлем, чтобы надеть его, как вдруг воин-перс, стоявший поблизости, ударил его по голове железной палицей с острыми зубьями на конце. Мемна свалился с коня. Все персы, находившиеся поблизости, обнажили сабли и со слепым безрассудством бросились на грузин. Крики персов и грузин перемешались.
– Аллах! Ил аллах!
– Мемна убили. Убили нашего Мемна!
– Измена! Изменили персы!
– Бей неверных!
Затем все потонуло в общем неразборчивом шуме, в воплях и душераздирающих криках. Воины, призванные оборонять крепость от наружных войск, бросились друг против друга, и по всему городу началась резня.
Бежавший от Киас-эд-Дина отряд грузин успел вскочить в город, но ворота было закрывать некому: у самых ворот и на стенах, по их сторонам кипела рукопашная между грузинами и мятежными мусульманами. Отряд грузин, прискакавших с поля боя, тотчас обратился против мятежников и, вероятно, расправился бы с ними, но ворота оставались незакрытыми, и Киас-эд-Дин со своими конниками ворвался в город.
Кое-как отряду Боцо удалось пробиться сквозь неразбериху всеобщей резни и увести остатки грузинского войска на другой берег Куры, в Исанскую крепость. Исанская крепость оказалась изолированной от остальных частей города.
Но царские сокровища оказались в руках Джелал-эд-Дина и вообще весь Тбилиси оказался фактически в его руках. Теперь султан должен был сдержать обещание и отдать город на разграбление воинам. Опьяневшие, озверевшие от крови, хорезмийцы с дикими криками врывались в дома, рубили вдоль и поперек всех, кто попадался под руку, мужчин и детей сразу, женщин – после осквернения и надругательств. Едва обхватывая руками, выволакивали на улицы бурдюки, по улице текли ручьи из вина и крови. Заплясали на стенах домов отблески пожаров. Во время этого разгула воины не разбирались, чей дом под рукой; неверного грузина или перса-магометанина. Все были одинаковы. Все истекало кровью и горело в огне.
Жители Тбилиси приготовились к длительной осаде родного города. Они думали, что пройдут месяцы, прежде чем чаша весов войны склонится на ту или другую сторону. Кроме того, они были уверены, что придет подмога, а значит, врагам придется в конце концов снять осаду и отступить. Вот почему, хотя город и был осажден, жизнь шла своим чередом и никто не собирался умирать.
Внезапное вторжение вражеских полчищ в город повергло тбилисцев в ужас. Они не хотели верить своим глазам и ушам, видя разгорающиеся уличные бои и слыша шум рукопашной схватки под своими окнами.
Павлиа первый заметил пламя пожара, взметнувшееся на окраине Тбилиси. Он забарахтался в своем кресле, заметался, насколько для него это было возможно. Шум боя приближался, как шум лавины в горах или шум наводнения, когда, опрокинув плотину, вода мчится по равнине, смывая все на своем пути.
Грузины дрались за каждую улицу и за каждый дом. Они устраивали засады, стреляли из окон и щелей. Лязг оружия и вопли приближались к дому Торели.
Перепуганная насмерть Цаго, прижимая к груди ребенка, забилась в темный угол и дрожала так, что стучали зубы. Павлиа как будто не терял присутствия духа, хотя и не знал, что делать, чем помочь бедной сестре и малышу.
– Спускайся в подвал, – советовал он, – да скорее, не теряй драгоценных секунд.
– Нет… все равно… найдут и там. Видно, уж нам не спастись.
– Тогда бегите куда глаза глядят. Но выбирайтесь отсюда, сейчас они будут здесь. Будь проклята моя немощность, моя неподвижность в этот час!
– Не успеем и убежать, догонят. – И, вместо того чтобы спасаться, Цаго разразилась рыданиями.
Павлиа выставил вперед руки, чтобы показать свою полную беспомощность и бесполезность.
– Несчастная, что же ты стоишь? Нет ли у вас в доме какого-нибудь тайного убежища или потайного хода?
– Есть со двора ход, ведущий к Куре.
– Что же ты молчала? Что же ты медлишь? Ход к реке! Что же тебе еще нужно, если есть ход к реке? Спускайся, пока не поздно.
– А как же ты? Могу ли оставить тебя одного?
– Меня затащите под лестницу. Я там останусь, и меня не найдут.
– Под лестницей заметят, там светло.
– Не думай обо мне, когда нужно спасать ребенка. Какая же ты мать, если не хочешь его спасти.
Цаго выбежала из комнаты. Павлиа взгромоздился на плечи юноши, который был и учеником мудрого ученого, и его слугой одновременно. Юноша затащил калеку под лестницу и усадил его в самое узкое темное место. Павлиа велел принести боевые доспехи, оставшиеся после Торели: лук, саблю и щит. Слуга тоже начал устраиваться под лестницей, но Павлиа прогнал его, сказав:
– Иди, помогай слабой женщине, да к тому же с ребенком на руках. А я мужчина. Кроме того, у меня есть лук, меч и щит – все, что нужно, чтобы умереть с честью.
Полулежа под узкой лестницей, Павлиа никак не мог отдышаться. Наружная ограда наполовину была разрушена, и Павлиа из своего убежища видел все, что происходит на улице, в то время как его можно было не заметить, пройдя в трех шагах.
Рукопашная схватка все ближе подвигалась к Павлиа. Около дома Торели горстку грузин теснили со всех сторон хорезмийцы, запрудившие улицу. Грузины не отступали, но то один, то другой падали под ударами хорезмийцев. На место упавшего некому было встать, и это место занимал чужой. Так, шаг за шагом враги продвигались вперед, наступая на трупы павших, перешагивая через них.
Павлиа натянул лук Торели. Стрела пронзила хорезмийца. Павлиа опустил лук и захлопал в ладоши как ребенок. Он выпустил еще три стрелы, и, когда упал четвертый хорезмиец, часть сражавшихся кинулись к дому Торели, правильно угадав, откуда летят смертоносные стрелы. Они бежали и лопотали по-своему, а подбежав к дому, разожгли свои факелы. Дом загорелся со всех сторон, и дым заполнил пространство под лестницей, в то время как пламя осветило спрятавшегося калеку. Но воины его не увидели, с них было довольно подпалить дом.
Стрел больше не было. Оставались сабля и щит. Но в руках Павлиа они были бесполезны. Если бы он мог, он выскочил бы из своего убежища и, прежде чем пасть, успел бы поразить нескольких человек. Но никакими усилиями он не мог не только выскочить сражаться, но и сдвинуться с места.
Павлиа лег и закрылся руками. Дом разгорался все ярче, дерево трещало и рушилось. Он попробовал ползти, и уж высунул из-под лестницы голову и плечо, но стена в это мгновение рухнула, и там, где только что был живой человек, осталась груда дымящихся камней и горящих бревен.
К ночи затих шум боя. Безмолвно догорали дома. В городе стоял смешанный запах крови, горелого мяса и загнивающих трупов. Цаго и юноша-прислужник вылезли из своего укрытия и вновь оказались на своем дворе. Вместо дома они увидели груду дымящихся обломков. Всюду, куда ни глянь, зола, угли, закоптелые камни. В другое время Цаго разрыдалась бы, увидев, что осталось от ее дома, но сейчас ее мысли были заняты тем, как бы разыскать брата. Он где-то здесь, может быть, уж мертвый или даже сгоревший, но никуда он не мог деться. Зачем бы стали утаскивать хорезмийцы тяжелого, неподвижного калеку?
Юноша искал то место, где была лестница, и никак не мог определить все смешалось под развалинами.
– Где же лестница, – почти закричал он, – я же оставил его под лестницей?
– Ты стоишь на лестнице, – сказала Цаго и сама бросилась отодвигать полусгоревшую балку.
Юноша опомнился и начал помогать ей. Вдвоем они торопливо разбирали обвал стены. От пожарища тянуло теплом. С Цаго и юноши струился пот.
Кое-как они разобрали обломки бревен и камней и увидели широкую спину Павлиа, придавленную огромной балкой. Их усилия утроились. Оказалось, что балка упала наискось и одним только концом ткнулась в землю. Под ней образовалась надежная пустота. Балка переломила Павлиа одну лопатку, камень рассек ему голову, волосы и борода обгорели, и руки, которыми он вцепился в землю, тоже опалило огнем.
Балка не поддавалась никаким усилиям. Пришлось подкопать землю под ней, чтобы освободить тело калеки. Юноша приложил ухо к груди и услышал тихое, слабое биение сердца. Цаго сбегала за водой. Павлиа окропили водой, помыли ему раны, перевязали, но и после этого он не пришел в сознание. Так его и перенесли в соседний дом, уцелевший от огня, где все вчетвером укрылись в глубоком прохладном подвале.
В шатер к победителю явились отягощенные драгоценными дарами главари тбилисских мусульман. Среди них было два особенных гостя. Первый из них, бывший муж царицы Русудан, сын арзрумского султана Тогрилшаха. Он давно уж огрузинился, принял христианство. Царица имела от него двоих детей: дочь Тамар и сына Давида. Но с первых дней женитьбы Могас-эд-Дин понял, что он в Грузии не будет играть никаких других ролей, кроме роли мужа и отца. Его не допускали к власти и даже не именовали царем. Постепенно отношения между супругами охлаждались и портились. А в последнее время фактически произошел разрыв, Русудан даже собиралась выходить замуж вторично, и жених был уже привезен в Грузию. Им был наследник ширваншаха юный Султаншах.
В свое время Русудан чуть не выдали замуж за его отца. Тогда во главе страны стоял царь Лаша. Он считал, что ради благоденствия Грузии следует породниться с ширваншахом. Только внезапная смерть царя избавила Русудан от этого ужасного для нее замужества, связанного с тем, что ей пришлось бы расстаться с родной грузинской землей и делить ложе со слабомощным старикашкой.
Но этого не произошло. Более того, Русудан стала царицей Грузии. Русудан решила взять себе в мужья юного наследника ширваншаха, который в другое время считался бы ее приемным сыном. Султаншаха держали при дворе грузинской царицы заложником, ожидая часа, когда произойдет законный развод царицы с первым мужем и можно будет сыграть свадьбу.
Султаншах обладал горделивой осанкой и прекрасными манерами. Он только еще вступал в пору настоящей мужской зрелости. Его смуглое лицо украшали юношеские усики, из-под которых сверкали ослепительно-белые зубы. Он всех очаровал при дворе Русудан, и, конечно, его судьба была бы окончательно решена: он принял бы христианство и удостоился редкого счастья держать в объятиях царицу Грузии.
Но черный ураган нашествия спутал и перемешал все в пределах Грузинского царства. Ураган налетел так неожиданно, что грузины не успели вывезти из Тбилиси даже казну, даже золото и драгоценные камни. Все осталось на месте и попало в руки победителей. Нужно ли говорить, что во время поспешного бегства совсем забыли и о прежнем пока еще супруге царицы Русудан, и о ее будущем муже, юном Султаншахе.
Этот-то Султаншах и явился теперь в шатер Джелал-эд-Дина вместе с другими представителями тбилисских мусульман и вместе с супругом царицы Могас-эд-Дином.
Принц Султаншах с первого взгляда понравился Джелал-эд-Дину. Особенно обрадовался султан, узнав, что принц не успел еще переменить своей веры. Он посадил юношу около себя, всячески ободрил, обласкал его, наобещал царских щедрот и милостей.
Для Могас-эд-Дина этот визит к султану обернулся по-другому. Джелал-эд-Дин накричал на незадачливого супруга царицы, все больше за то, что отрекся от истинной веры ради женщины, и сулил Могас-эд-Дину великие муки на том свете. Впрочем, предполагаемые муки преисподней султану показались недостаточными. Он приказал схватить Могас-эд-Дина, бросить его в темницу вместе с другими захваченными в плен во время дневного боя.
Тбилисские магометане начали было заступаться за Могас-эд-Дина, но султан пришел в такой гнев, что накричал и на самих заступников.
– Кто вас заставляет жить среди неверных, в государстве неверных и в самой столице неверных! Конечно, вы одумались, когда я подошел к стенам Тбилиси, помогли мне овладеть городом. Но что вы делали раньше? Если бы я не пришел сюда, вы так и жили бы в мире и довольстве среди неверных грузин? Двуличники! Я прикажу своим воинам разорить дотла ваши гнезда.
Главарь мятежа, пришедший к тому же с подарками, ожидал великих милостей, а попал под великий гнев. Через час в мусульманской части Тбилиси загорелись пожары, и все, что было недоразграблено сгоряча, дограбливалось и доразорялось теперь спокойно, по хладнокровному распоряжению султана.
На юг из Тбилиси уже летели крылатые вести о великой победе Джелал-эд-Дина, но вдогонку этим вестям устремились и слухи о разгроме и ограблении мусульман. Казалось бы, что там в сиянии победы маленькое черное пятно, однако для будущей судьбы Джелал-эд-Дина слухи о его обращении с единоверцами могли оказаться важнее громогласного провозглашения победы.
Соседние с Грузией мусульманские государства и раньше приглядывались к действиям султана с большим вниманием и осторожностью. Они и верили в клятву султана защищать правоверных, и сомневались в ней, подозревая, что истинные намерения султана – приумножить свои силы для борьбы с Чингисханом. Теперь сомнения превращались в уверенность. Разгромив и ограбив тбилисских мусульман, Джелал-эд-Дин показал свои клыки. И все увидели, что это клыки волка. Правители мусульманских народов узнали, что под маской пастуха они впустили в свои овчарни беспощадного хищника, который сегодня льет кровь мусульман в Тбилиси, а завтра доберется до них.
Хлатский мелик и султан Иконии начали точить свои сабли, готовясь, если понадобится, защититься от такого покровительства и заступничества.
Самым первым понял тбилисскую ошибку Джелал-эд-Дина его собственный секретарь, летописец и книжник Мохаммед Несеви. Он болел и не мог сопровождать своего повелителя в грузинском походе. Ослабевший от лихорадки, он лежал на постели, когда ему принесли весть о великой победе. И это была радость. Но тут же рассказали ему о судьбе единоверцев в Тбилиси, и горечь от этой вести затмила первую радостную весть.
Несеви понял глубину ошибки и, схватившись за голову, сжимая ее ослабшими руками, начал в тоске и скорби раскачиваться из стороны в сторону. Ничем не оправданная, вдруг просыпавшаяся в султане жестокость и раньше всегда коробила миролюбивого от природы Мохаммеда. Конечно, война есть война. Человеколюбу Несеви волею судеб пришлось всю жизнь прожить среди невообразимой жестокости и беспримерного кровопролития. Но жестокость жестокости рознь. Даже в отношениях с врагом снисходительность и милосердие, если быть политиком, могут принести больше пользы, чем простое уничтожение врага. Несеви изучал историю всех времен и народов и мог бы найти много примеров мудрого поведения полководцев и царей. Очень часто случалось так, что победители, которые должны были возбуждать у побежденных одну только ненависть, завоевывали сердца побежденных народов и даже внушали любовь. Своих врагов они тем самым превращали в надежных и верных друзей.
Советы эмиров раздражали Джелал-эд-Дина. Хорошо им говорить про длительную и спокойную осаду, как будто султан восседает на законном отцовском троне в своей столице Ургенче и как будто у него нет других дел, кроме как осаждать столицу Грузии.
Разве эмиры не знают, что в Адарбадагане все дышит непостоянством и смутой, разве они не знают, что в Гандзе и Тавризе поднимают головы заговорщики, они только и мечтают, как бы Джелал-эд-Дин подольше задержался в Грузии, чтобы успеть собраться с духом и поднять мятеж. Разве эмирам не известно, что хлатский мелик и султан Рума только на словах почитают Джелал-эд-Дина защитником ислама, а сами точат ножи и способны ударить в спину? Разве не знают эмиры, наконец, что монголы (а это опаснее всех султанов и меликов, вместе взятых) пододвинулись вплотную к Ирану? Их передовые отряды, как ищейки, разнюхивают след Джелал-эд-Дина.
– Да и грузины не спят. И хоть вся страна по эту сторону Лихского хребта подвергнута разорению, вторая половина страны не тронута ни саблей, ни огнем. Она сильна и богата. Грузинские войска отступили за хребет спокойно, в полном порядке. Они невелики, отступившие войска. Но все народы гор верны грузинской царице, а это значит, что войско может умножиться, а умножившись, оно выступит на поддержку защитников столицы, и тогда неизвестно, как повернется дело.
Знают эмиры и то, что султан подступил к Тбилиси не для того, чтобы играть в войну. Они в глубине души должны догадываться, что он подступил сюда даже не ради наказания неверных, хотя султан сам повсюду провозглашал это своей главной, единственной целью. Пусть этим словам султана верят все, но эмиры, его приближенные эмиры, должны быть умнее толпы. Они должны понимать, что главная цель – наполнить казну за счет несметных грузинских богатств. А это нужно для того, чтобы еще больше укрепить свои войска, еще лучше приготовиться к встрече с главным и единственно достойным врагом – с монголами, ведомыми Чингисханом.
Эмиры знают, должны знать все это, и они же советуют обложить Тбилиси и организовать долговременную осаду, то есть сидеть у ворот Тбилиси и ждать. Чего ждать? Пока в Адарбадагане вспыхнет восстание, пока грузины, собравшись с силами, не ударят из-за Лихских гор, пока не наступят на хвост монголы? Безмозглые чурбаны!
Давно не видели Джелал-эд-Дина в таком безудержном гневе. Он кричал:
– Если бы я слушался ваших глупых советов, мы до сих пор сидели бы у Гарнисских скал. Тогда вы тоже говорили, что Гарниси – неприступная крепость. Тогда вы тоже говорили, что мы понапрасну погубили свои войска.
– Пусть не гневается султан. В Гарниси нам помогло только чудо. В Гарниси победили не мы, но аллах.
– И здесь победит аллах! – крикнул султан и поднял руки к вершине шатра.
В шатер нырнул мамелюк. Он подполз к Джелал-эд-Дину и что-то ему шепнул. Лицо султана оживилось и просветлело. Борозды и тени гнева разгладились и ускользнули с его лица. Он спокойно уселся на трон, обвел присутствующих не то презрительным, не то гордым взглядом и повторил:
– Да, и здесь победит аллах! Ввести!
Стража ввела человека в разодранной грязной одежде, мокрого с головы до ног. Но все равно можно было узнать, что это перс. Войдя в шатер, мокрый, дрожащий от холода человек растянулся перед султаном и пополз по ковру к подножию трона. Султан не двигался. Перс уткнулся лицом в ноги Джелал-эд-Дина. Тогда султан приказал:
– Встань.
Перс поднял голову, окинул взглядом всех, кто был в шатре, и зашептал:
– Могу говорить только с глазу на глаз с султаном, величием равным самому аллаху. Я принес великую тайну, она во мне.
– Говори, у меня нет тайн от моих эмиров.
– Но если грузины узнают, они сожгут меня на костре.
– Я покорю и уничтожу грузин, и тебе не нужно будет их бояться. Не тяни время, говори.
– Велик аллах! Я пришел к тебе по просьбе всех правоверных, обитающих в столице неверных грузин. Я нырял, как рыба, в мутных волнах Куры, и Кура вынесла меня из пределов Тбилиси. Если бы я хоть один раз высунул голову, меня настигла бы стрела, но я плыл, не высовывая головы, и вот я у ног великого султана, защитника и спасителя всех правоверных мусульман.
– Но зачем понадобился такой подвиг? Что ты принес в своем сердце и на своем языке?
– Мусульманское население Тбилиси ждет не дождется вступления султана в город. Все думают только о том, что настал час отмщения, и сами готовы пойти в бой. Грузинская царица вместе со своими визирями убежала в горы. В городе очень мало войск. Поднявшись на ноги, одни мы, правоверные жители Тбилиси, могли бы перерезать всех грузин. Но наш мудрый имам дал нам другой совет: громогласно в мечетях он призывал правоверных помогать грузинам, а тайно – приготовиться к восстанию против грузин. У них в гарнизоне мало войска. Они были вынуждены один участок стены доверить нам, мусульманам. Мы хорошо вооружены. Как только начнется штурм, мы ринемся на неверных и откроем ворота войскам султана, величием равного богу, защитнику и спасителю мусульман!
Джелал-эд-Дин обвел эмиров гордым самодовольным взглядом. "Ну что, разве я не прав, – как бы говорил этот взгляд, – разве я не прав, что аллах всегда со мной и что прав всегда я, а не вы, со своими безмозглыми головами, источающими глупые советы".
Эмиры удивленно качали головами, стараясь не встречаться со взглядом того, в чьих руках сосредоточены нити их жизней.
Джелал-эд-Дин глядел сверху на перса, по-прежнему распростертого у ног.
– Чем ты докажешь, что не подослан врагом? – спросил он.
Лазутчик размотал кушак, распорол подкладку, развернул грязную тряпку и протянул султану кусочек пергамента, сложенный в восемь раз. Султан внимательно прочитал все, что было написано на пергаменте.
– Документ достоверный. Отсыпьте этому мужественному человеку золота и оденьте его в сухую одежду. По-настоящему мы наградим его, когда у наших ног будут лежать дымящиеся развалины Тбилиси.
Перс задом пополз от подножия трона к выходу из шатра.
Разговор с лазутчиком-персом происходил в вечерние часы. А рано утром все войска Джелал-эд-Дина были выстроены для штурма города. Свою многочисленную конницу султан выдвинул вперед – к самой стене Тбилиси. Во главе конницы он поставил брата – Киас-эд-Дина. Расчет был на то, что коннице придется отступить. На путях ее отступления полководец расположил с двух сторон свои основные войска, образовав длинный рукав, в который должны были войти увлеченные успехом и преследованием грузины, но выйти из которого они не должны.
В глубине рукава, в укрытии, расположились самые отборные части хорезмийцев.
Было время, когда Джелал-эд-Дин сам поддался подобной хитрости монголов и положил почти все свое войско. Теперь он перенял этот коварный прием. Теперь он должен играть роль монголов, а бедные грузины удовольствуются его собственной ролью в том далеком и кровавом сражении.
Тысячу раз прав секретарь Несеви: поворачивается колесо судьбы.
Тем временем Киас-эд-Дин, исполняя общий план штурма, подошел вплотную к стенам Тбилиси.
Как и день назад, грузины внимательно следили за передвижением хорезмийского отряда. Как и день назад, они увидели, что отряд далеко оторвался от основных сил. Пример вчерашней победы был нагляден и свеж. Если вчера удалось разгромить неосторожных хорезмийцев, почему же не сделать этого и сегодня? Ворота Тбилиси открылись, и грузины выбежали, чтобы сразиться с врагом.
На этот раз вылазкой руководил не Мемна Джакели, но его брат Боцо. Как и вчера, хорезмийцы приняли бой. Все как будто бы шло, как вчера. Но по некоторым признакам можно было бы понять, что враг ведет себя совсем по-другому. Можно было бы заметить, что вылазка грузин не явилась неожиданностью для хорезмийцев. Нет ни смятения, ни азарта случайной битвы, во всем сквозит глазомер, расчет и преднамеренный план.
Киас-эд-Дин бросился на атакующих грузин и ввязался в бой. Но этот бой продолжался до тех пор, пока грузины не распалились и не ослепли от ярости и от видимости успеха. Как только это случилось, Киас-эд-Дин начал постепенно отходить, затягивая, завлекая опьяненных успехом грузин в узкий роковой рукав.
Хорезмийцы разыгрывали спектакль отступления, а грузины рвались вперед с победным криком "ваша!", и для них это был вовсе не спектакль, но настоящая битва, настоящая погоня, настоящий успех в бою. Они даже думали, что если вчера темнота спасла отряд хорезмийцев от полного уничтожения, то сегодня, пока еще раннее утро, ничто не поможет врагу, ни один не уйдет живым от священных стен Тбилиси.
На узком повороте из-за холма внезапно выскочил на грузин отряд хорезмийцев под командованием Орхана. Грузинские конники рвались вперед, а между тем сзади их настигали, рассекая воздух, свистящие сабли Орханова отряда. Остановиться на всем скаку было нельзя, и грузины попали в окружение. Теперь им самим пришлось применить вчерашний прием хорезмийцев. Боцо в ожесточении налетел на стену врагов в том месте, где она была потоньше, и не успело еще сомкнуться до конца разорванное кольцо, грузины, как несомые ветром, летели уж по дну лощины к стенам родного города. Задним пришлось отбиваться и пожертвовать собой, чтобы остальные успели доскакать. На крепостных стенах и башнях увидели, что войска возвращаются не по-вчерашнему, без победных криков и ликования. Воины мчались, припадая к гривам коней и прикрывая спину щитами. Было видно, что они полностью доверились быстроте конских ног, только в этом видели спасение от преследующего врага.
Мемна, увидев бегство своего брата, побледнел. Он решил тотчас вывести из ворот подкрепление и остановить преследователей, и опрокинуть их, и гнать, и рубить, как это было вчера. Подав команду, он вскочил на коня и поднял над головой шлем, чтобы надеть его, как вдруг воин-перс, стоявший поблизости, ударил его по голове железной палицей с острыми зубьями на конце. Мемна свалился с коня. Все персы, находившиеся поблизости, обнажили сабли и со слепым безрассудством бросились на грузин. Крики персов и грузин перемешались.
– Аллах! Ил аллах!
– Мемна убили. Убили нашего Мемна!
– Измена! Изменили персы!
– Бей неверных!
Затем все потонуло в общем неразборчивом шуме, в воплях и душераздирающих криках. Воины, призванные оборонять крепость от наружных войск, бросились друг против друга, и по всему городу началась резня.
Бежавший от Киас-эд-Дина отряд грузин успел вскочить в город, но ворота было закрывать некому: у самых ворот и на стенах, по их сторонам кипела рукопашная между грузинами и мятежными мусульманами. Отряд грузин, прискакавших с поля боя, тотчас обратился против мятежников и, вероятно, расправился бы с ними, но ворота оставались незакрытыми, и Киас-эд-Дин со своими конниками ворвался в город.
Кое-как отряду Боцо удалось пробиться сквозь неразбериху всеобщей резни и увести остатки грузинского войска на другой берег Куры, в Исанскую крепость. Исанская крепость оказалась изолированной от остальных частей города.
Но царские сокровища оказались в руках Джелал-эд-Дина и вообще весь Тбилиси оказался фактически в его руках. Теперь султан должен был сдержать обещание и отдать город на разграбление воинам. Опьяневшие, озверевшие от крови, хорезмийцы с дикими криками врывались в дома, рубили вдоль и поперек всех, кто попадался под руку, мужчин и детей сразу, женщин – после осквернения и надругательств. Едва обхватывая руками, выволакивали на улицы бурдюки, по улице текли ручьи из вина и крови. Заплясали на стенах домов отблески пожаров. Во время этого разгула воины не разбирались, чей дом под рукой; неверного грузина или перса-магометанина. Все были одинаковы. Все истекало кровью и горело в огне.
Жители Тбилиси приготовились к длительной осаде родного города. Они думали, что пройдут месяцы, прежде чем чаша весов войны склонится на ту или другую сторону. Кроме того, они были уверены, что придет подмога, а значит, врагам придется в конце концов снять осаду и отступить. Вот почему, хотя город и был осажден, жизнь шла своим чередом и никто не собирался умирать.
Внезапное вторжение вражеских полчищ в город повергло тбилисцев в ужас. Они не хотели верить своим глазам и ушам, видя разгорающиеся уличные бои и слыша шум рукопашной схватки под своими окнами.
Павлиа первый заметил пламя пожара, взметнувшееся на окраине Тбилиси. Он забарахтался в своем кресле, заметался, насколько для него это было возможно. Шум боя приближался, как шум лавины в горах или шум наводнения, когда, опрокинув плотину, вода мчится по равнине, смывая все на своем пути.
Грузины дрались за каждую улицу и за каждый дом. Они устраивали засады, стреляли из окон и щелей. Лязг оружия и вопли приближались к дому Торели.
Перепуганная насмерть Цаго, прижимая к груди ребенка, забилась в темный угол и дрожала так, что стучали зубы. Павлиа как будто не терял присутствия духа, хотя и не знал, что делать, чем помочь бедной сестре и малышу.
– Спускайся в подвал, – советовал он, – да скорее, не теряй драгоценных секунд.
– Нет… все равно… найдут и там. Видно, уж нам не спастись.
– Тогда бегите куда глаза глядят. Но выбирайтесь отсюда, сейчас они будут здесь. Будь проклята моя немощность, моя неподвижность в этот час!
– Не успеем и убежать, догонят. – И, вместо того чтобы спасаться, Цаго разразилась рыданиями.
Павлиа выставил вперед руки, чтобы показать свою полную беспомощность и бесполезность.
– Несчастная, что же ты стоишь? Нет ли у вас в доме какого-нибудь тайного убежища или потайного хода?
– Есть со двора ход, ведущий к Куре.
– Что же ты молчала? Что же ты медлишь? Ход к реке! Что же тебе еще нужно, если есть ход к реке? Спускайся, пока не поздно.
– А как же ты? Могу ли оставить тебя одного?
– Меня затащите под лестницу. Я там останусь, и меня не найдут.
– Под лестницей заметят, там светло.
– Не думай обо мне, когда нужно спасать ребенка. Какая же ты мать, если не хочешь его спасти.
Цаго выбежала из комнаты. Павлиа взгромоздился на плечи юноши, который был и учеником мудрого ученого, и его слугой одновременно. Юноша затащил калеку под лестницу и усадил его в самое узкое темное место. Павлиа велел принести боевые доспехи, оставшиеся после Торели: лук, саблю и щит. Слуга тоже начал устраиваться под лестницей, но Павлиа прогнал его, сказав:
– Иди, помогай слабой женщине, да к тому же с ребенком на руках. А я мужчина. Кроме того, у меня есть лук, меч и щит – все, что нужно, чтобы умереть с честью.
Полулежа под узкой лестницей, Павлиа никак не мог отдышаться. Наружная ограда наполовину была разрушена, и Павлиа из своего убежища видел все, что происходит на улице, в то время как его можно было не заметить, пройдя в трех шагах.
Рукопашная схватка все ближе подвигалась к Павлиа. Около дома Торели горстку грузин теснили со всех сторон хорезмийцы, запрудившие улицу. Грузины не отступали, но то один, то другой падали под ударами хорезмийцев. На место упавшего некому было встать, и это место занимал чужой. Так, шаг за шагом враги продвигались вперед, наступая на трупы павших, перешагивая через них.
Павлиа натянул лук Торели. Стрела пронзила хорезмийца. Павлиа опустил лук и захлопал в ладоши как ребенок. Он выпустил еще три стрелы, и, когда упал четвертый хорезмиец, часть сражавшихся кинулись к дому Торели, правильно угадав, откуда летят смертоносные стрелы. Они бежали и лопотали по-своему, а подбежав к дому, разожгли свои факелы. Дом загорелся со всех сторон, и дым заполнил пространство под лестницей, в то время как пламя осветило спрятавшегося калеку. Но воины его не увидели, с них было довольно подпалить дом.
Стрел больше не было. Оставались сабля и щит. Но в руках Павлиа они были бесполезны. Если бы он мог, он выскочил бы из своего убежища и, прежде чем пасть, успел бы поразить нескольких человек. Но никакими усилиями он не мог не только выскочить сражаться, но и сдвинуться с места.
Павлиа лег и закрылся руками. Дом разгорался все ярче, дерево трещало и рушилось. Он попробовал ползти, и уж высунул из-под лестницы голову и плечо, но стена в это мгновение рухнула, и там, где только что был живой человек, осталась груда дымящихся камней и горящих бревен.
К ночи затих шум боя. Безмолвно догорали дома. В городе стоял смешанный запах крови, горелого мяса и загнивающих трупов. Цаго и юноша-прислужник вылезли из своего укрытия и вновь оказались на своем дворе. Вместо дома они увидели груду дымящихся обломков. Всюду, куда ни глянь, зола, угли, закоптелые камни. В другое время Цаго разрыдалась бы, увидев, что осталось от ее дома, но сейчас ее мысли были заняты тем, как бы разыскать брата. Он где-то здесь, может быть, уж мертвый или даже сгоревший, но никуда он не мог деться. Зачем бы стали утаскивать хорезмийцы тяжелого, неподвижного калеку?
Юноша искал то место, где была лестница, и никак не мог определить все смешалось под развалинами.
– Где же лестница, – почти закричал он, – я же оставил его под лестницей?
– Ты стоишь на лестнице, – сказала Цаго и сама бросилась отодвигать полусгоревшую балку.
Юноша опомнился и начал помогать ей. Вдвоем они торопливо разбирали обвал стены. От пожарища тянуло теплом. С Цаго и юноши струился пот.
Кое-как они разобрали обломки бревен и камней и увидели широкую спину Павлиа, придавленную огромной балкой. Их усилия утроились. Оказалось, что балка упала наискось и одним только концом ткнулась в землю. Под ней образовалась надежная пустота. Балка переломила Павлиа одну лопатку, камень рассек ему голову, волосы и борода обгорели, и руки, которыми он вцепился в землю, тоже опалило огнем.
Балка не поддавалась никаким усилиям. Пришлось подкопать землю под ней, чтобы освободить тело калеки. Юноша приложил ухо к груди и услышал тихое, слабое биение сердца. Цаго сбегала за водой. Павлиа окропили водой, помыли ему раны, перевязали, но и после этого он не пришел в сознание. Так его и перенесли в соседний дом, уцелевший от огня, где все вчетвером укрылись в глубоком прохладном подвале.
В шатер к победителю явились отягощенные драгоценными дарами главари тбилисских мусульман. Среди них было два особенных гостя. Первый из них, бывший муж царицы Русудан, сын арзрумского султана Тогрилшаха. Он давно уж огрузинился, принял христианство. Царица имела от него двоих детей: дочь Тамар и сына Давида. Но с первых дней женитьбы Могас-эд-Дин понял, что он в Грузии не будет играть никаких других ролей, кроме роли мужа и отца. Его не допускали к власти и даже не именовали царем. Постепенно отношения между супругами охлаждались и портились. А в последнее время фактически произошел разрыв, Русудан даже собиралась выходить замуж вторично, и жених был уже привезен в Грузию. Им был наследник ширваншаха юный Султаншах.
В свое время Русудан чуть не выдали замуж за его отца. Тогда во главе страны стоял царь Лаша. Он считал, что ради благоденствия Грузии следует породниться с ширваншахом. Только внезапная смерть царя избавила Русудан от этого ужасного для нее замужества, связанного с тем, что ей пришлось бы расстаться с родной грузинской землей и делить ложе со слабомощным старикашкой.
Но этого не произошло. Более того, Русудан стала царицей Грузии. Русудан решила взять себе в мужья юного наследника ширваншаха, который в другое время считался бы ее приемным сыном. Султаншаха держали при дворе грузинской царицы заложником, ожидая часа, когда произойдет законный развод царицы с первым мужем и можно будет сыграть свадьбу.
Султаншах обладал горделивой осанкой и прекрасными манерами. Он только еще вступал в пору настоящей мужской зрелости. Его смуглое лицо украшали юношеские усики, из-под которых сверкали ослепительно-белые зубы. Он всех очаровал при дворе Русудан, и, конечно, его судьба была бы окончательно решена: он принял бы христианство и удостоился редкого счастья держать в объятиях царицу Грузии.
Но черный ураган нашествия спутал и перемешал все в пределах Грузинского царства. Ураган налетел так неожиданно, что грузины не успели вывезти из Тбилиси даже казну, даже золото и драгоценные камни. Все осталось на месте и попало в руки победителей. Нужно ли говорить, что во время поспешного бегства совсем забыли и о прежнем пока еще супруге царицы Русудан, и о ее будущем муже, юном Султаншахе.
Этот-то Султаншах и явился теперь в шатер Джелал-эд-Дина вместе с другими представителями тбилисских мусульман и вместе с супругом царицы Могас-эд-Дином.
Принц Султаншах с первого взгляда понравился Джелал-эд-Дину. Особенно обрадовался султан, узнав, что принц не успел еще переменить своей веры. Он посадил юношу около себя, всячески ободрил, обласкал его, наобещал царских щедрот и милостей.
Для Могас-эд-Дина этот визит к султану обернулся по-другому. Джелал-эд-Дин накричал на незадачливого супруга царицы, все больше за то, что отрекся от истинной веры ради женщины, и сулил Могас-эд-Дину великие муки на том свете. Впрочем, предполагаемые муки преисподней султану показались недостаточными. Он приказал схватить Могас-эд-Дина, бросить его в темницу вместе с другими захваченными в плен во время дневного боя.
Тбилисские магометане начали было заступаться за Могас-эд-Дина, но султан пришел в такой гнев, что накричал и на самих заступников.
– Кто вас заставляет жить среди неверных, в государстве неверных и в самой столице неверных! Конечно, вы одумались, когда я подошел к стенам Тбилиси, помогли мне овладеть городом. Но что вы делали раньше? Если бы я не пришел сюда, вы так и жили бы в мире и довольстве среди неверных грузин? Двуличники! Я прикажу своим воинам разорить дотла ваши гнезда.
Главарь мятежа, пришедший к тому же с подарками, ожидал великих милостей, а попал под великий гнев. Через час в мусульманской части Тбилиси загорелись пожары, и все, что было недоразграблено сгоряча, дограбливалось и доразорялось теперь спокойно, по хладнокровному распоряжению султана.
На юг из Тбилиси уже летели крылатые вести о великой победе Джелал-эд-Дина, но вдогонку этим вестям устремились и слухи о разгроме и ограблении мусульман. Казалось бы, что там в сиянии победы маленькое черное пятно, однако для будущей судьбы Джелал-эд-Дина слухи о его обращении с единоверцами могли оказаться важнее громогласного провозглашения победы.
Соседние с Грузией мусульманские государства и раньше приглядывались к действиям султана с большим вниманием и осторожностью. Они и верили в клятву султана защищать правоверных, и сомневались в ней, подозревая, что истинные намерения султана – приумножить свои силы для борьбы с Чингисханом. Теперь сомнения превращались в уверенность. Разгромив и ограбив тбилисских мусульман, Джелал-эд-Дин показал свои клыки. И все увидели, что это клыки волка. Правители мусульманских народов узнали, что под маской пастуха они впустили в свои овчарни беспощадного хищника, который сегодня льет кровь мусульман в Тбилиси, а завтра доберется до них.
Хлатский мелик и султан Иконии начали точить свои сабли, готовясь, если понадобится, защититься от такого покровительства и заступничества.
Самым первым понял тбилисскую ошибку Джелал-эд-Дина его собственный секретарь, летописец и книжник Мохаммед Несеви. Он болел и не мог сопровождать своего повелителя в грузинском походе. Ослабевший от лихорадки, он лежал на постели, когда ему принесли весть о великой победе. И это была радость. Но тут же рассказали ему о судьбе единоверцев в Тбилиси, и горечь от этой вести затмила первую радостную весть.
Несеви понял глубину ошибки и, схватившись за голову, сжимая ее ослабшими руками, начал в тоске и скорби раскачиваться из стороны в сторону. Ничем не оправданная, вдруг просыпавшаяся в султане жестокость и раньше всегда коробила миролюбивого от природы Мохаммеда. Конечно, война есть война. Человеколюбу Несеви волею судеб пришлось всю жизнь прожить среди невообразимой жестокости и беспримерного кровопролития. Но жестокость жестокости рознь. Даже в отношениях с врагом снисходительность и милосердие, если быть политиком, могут принести больше пользы, чем простое уничтожение врага. Несеви изучал историю всех времен и народов и мог бы найти много примеров мудрого поведения полководцев и царей. Очень часто случалось так, что победители, которые должны были возбуждать у побежденных одну только ненависть, завоевывали сердца побежденных народов и даже внушали любовь. Своих врагов они тем самым превращали в надежных и верных друзей.