Абашидзе Григол. Долгая ночь

   – Завещаю тебе мою дочь. На тебя, Ваче, вся надежда. Она не уродка и хорошо воспитана. Если сердце твое не протестует, то вот мое последнее слово: ты ее муж, Лела – твоя жена.
   – Как скажешь, мастер. – Ваче припал к руке учителя.
   – Но если сердце твое говорит тебе другое, не надо, не порть себе жизни из одного лишь уважения к старому Деметре.
   – Что говоришь, отец! От чистого сердца я твой сын, твой зять.
   – Позови Лелу. – Деметре оживился, даже приподнялся на постели. Лела, дочь моя…
   Лела смотрела то на Ваче, то на отца, стараясь понять, что происходит.
   – Дети, дайте друг другу руки.
   Лела и Ваче взялись за руки.
   – Отныне вы муж и жена, благословляю вас, дети… Будьте счастливы… Ныне, присно и во веки веков. – Деметре перекрестил молодых людей и обессиленно опустился на постель.
   Деметре чувствовал надвигающуюся на него непроглядную тень, Деметре спешил. Он хотел увидеть еще своими глазами и свадьбу. Он заставлял приглашенных петь и плясать, и все выполняли приказы умирающего, но настоящего веселья не получалось. Тень, надвигающаяся на хозяина дома, омрачала и великий обряд любви. Через два дня Деметре скончался.
   После смерти старого художника у Ваче прибавилось заботы не только потому, что появились собственная семья и собственный дом. Но и то, что не успел сделать Деметре по росписи дворца, Ваче пришлось взять на себя. К нему перешло руководство всеми художниками, которые расписывали дворец. И главная забота при этом была – не умалить, не уронить славного имени Деметре Икалтоели, известного каждому человеку в Грузии.
   Но силы Ваче были в расцвете. Он всюду поспевал – и во дворце и дома. Он приходил с работы поздно, усталый, но тотчас его окружала такая радость, такое тепло домашнего очага, что, каким бы усталым он ни пришел, каким бы плохим ни было его настроение, все отлегало от сердца. На страже его спокойствия и счастья, как ангел-хранитель, стояла Лела.
   Когда мир и порядок в семье, работается лучше. Поэтому и во дворце Ваче трудился так, как никогда еще не трудился до сих пор. Люди со всей Грузии приходили глядеть на работу Ваче. Молодые художники стояли толпой перед росписью, разговаривая вполголоса, а те, что постарше и поопытнее, разъясняли им и глубину замысла, и особенности композиции, мастерство исполнения. Говорили о значении и месте той или другой линии, того или другого красочного пятна.
   Когда-то почитатели живописи так же окружали работающего Деметре. Ваче слышал за спиной разговоры наблюдавших и понимал, что он достиг теперь того положения, о котором когда-то лишь мечтал, находясь в тени Деметре, да и мечтал про себя, тайно, сам не веря в свою мечту.
   Имя Ваче узнали далеко вокруг. Греческие художники из Трапезунда и Византии приезжали посмотреть на работу грузина, не видя для себя в том никакого унижения. Надо ли говорить, что в Грузии Ваче знали все. Его уважали и при дворе и в народе. Но художник как будто не замечал всеобщего внимания и восторга, он оставался таким же скромным, краснеющим при всех случаях, душевным и добрым.
   Вот эта-то скромность, сочетавшаяся с огромной внутренней силой и неутомимостью в работе, больше всего подкупила придворного зодчего Гочи Мухасдзе.
   Со дворца давно убрали леса, но Гочи все еще ходил во дворец каждый день, бродил по его покоям, любовался сводами, арками, переходами, лестницами, окнами, орнаментами. Так, вероятно, по многу раз перечитывает про себя поэт только что написанное удачное стихотворение.
   С первого же дня, как только во дворце появились живописцы, Гочи начал приглядываться к ним. Впрочем, Деметре Икалтоели он хорошо знал и верил в него. Но зодчему показалось, что старый мастер поступил не очень осторожно, доверив молодому художнику роспись самой главной дворцовой залы. Гочи тогда ничего не сказал Деметре, но опасения были, и зодчий ревниво присматривался к работе Ваче.
   Понемногу мнение архитектора о молодом художнике стало меняться. Бывало, что он подолгу стоял за спиной живописца и смотрел, не пропуская ни одного движения кисти. Незаметно для себя Гочи стал как бы тайным соучастником творчества, и смотреть на работу Ваче превратилось для него в потребность. Чем дальше продвигалось дело, тем больше восхищался Гочи и силой таланта художника, и силой его духа, и мощью вдохновенья, и правильностью выбора, который сделал старый Деметре.
   Ваче тоже привык к тому, чтобы рядом за спиной стоял столь тонкий и опытный наблюдатель. Два вдохновенных художника постепенно сблизились и полюбили друг друга.
   Ваче нравился этот благородный человек, воспитанный при дворе и получивший блестящее образование, наделенный широтой и глубиной взглядов. Об искусстве Гочи умел судить тонко и смело. Свои взгляды он излагал так точно, что и для собеседника они становились бесспорными и обязательными. Это зависело не только от блеска и точности речи, но и от силы собственной убежденности зодчего.
   То было время расцвета разносторонних дарований. Конечно, Гочи Мухасдзе не имел себе равного среди зодчих в пределах Грузинского царства. Но он был и умным советником двора, и храбрым полководцем. Он был одинаково хорош и на лесах нового здания, и во время застольной беседы, и в жаркой сече. Он считался желанным гостем во всех высокопоставленных домах могучего цветущего царства.
   Ваче очень любил беседовать с Гочи Мухасдзе. После работы одинокий Гочи частенько принимал приглашение своего юного друга, и они шли в дом Ваче, где их привечала всегда радушная, гостеприимная Лела. Бывали случаи, что друзья проводили вечер в какой-нибудь харчевне под громкий говор подвыпивших разгоряченных мужчин.
   Ваче, сложив инструмент, снимал передник, когда Гочи, по обыкновению, зашел за ним.
   – Ну, что мы будем делать сегодня вечером?
   – Устал. Надо бы отдохнуть.
   – А мне как раз привезли из деревни лекарство от усталости. Домашнее вино. Короче говоря, нужен застольник. А где же мне найти лучшего застольника, чем ты? Пойдем ко мне. Придут еще двое друзей. Возможно, ты с ними незнаком, но вообще-то знаешь…
   – Ну что ж, пошли.
   Когда подходили к дому Мухасдзе, на порог вышла мать Гочи. Она упрекнула сына:
   – Нехорошо, сынок, опаздывать. Неудобно приходить позже гостей. Торели давно уж дожидается тебя в твоем доме.
   Ваче смутился, услышав имя придворного поэта. Он испугался, что, может быть, и Цаго здесь и придется встретиться и сидеть за одним столом, смотреть друг на друга и разговаривать. И хотя сердце забилось и кровь прихлынула к лицу, Ваче с радостью повернул бы от порога, чтобы очутиться рядом со своей милой, тихой женой.
   Если бы даже и Цаго вспыхнула вся при встрече, если бы и у нее дрогнуло сердце, все равно это все не имело уже смысла, и для обеих сторон оказалось бы не минутами радости, но ненужной, излишней неприятностью.
   Думая так, Ваче невольно приотстал от хозяина дома. Гочи пришлось повернуться и позвать:
   – Заходи, что же ты топчешься у порога, словно стесняешься, проходи.
   В комнате у окна стоял Торели. Он резко повернулся и пошел навстречу, пожал Ваче руку, глядя прямо в глаза.
   – Знаю, слышал, да и как не слышать, коли все говорят.
   Ваче хотел сказать что-нибудь в ответ, вроде того что они слегка знакомы, но, почувствовав, что получается невнятное бормотание, он покраснел и опустил голову.
   Стол был накрыт на четверых. Гочи пояснил:
   – Должен прийти еще Аваг, сын нашего славного Иванэ Мхаргрдзели. Не подождать ли, вот-вот придет.
   – Куда нам спешить, – решил за всех Торели и сел на стул, предупредительно пододвинутый хозяином. Опустился и Ваче. Он сидел, по-прежнему не поднимая головы, и чувствовал, что Торели тоже смотрит на него. От смущения Ваче даже забарабанил пальцами по столу. Это дало возможность Торели отметить, какие у художника длинные красивые пальцы.
   Стесненное молчание длилось недолго. За окном послышался звон копыт. Гочи метнулся по лестнице вниз, навстречу новому гостю, распахнул ворота и обнял князя.
   Сын некоронованного царя Грузии Аваг, выросший под одной кровлей с царицей Русудан и почитаемый царицей за родного брата, встретился с собравшимися будто с ровесниками, которых давно не видел и с которыми так радостно чокнуться тяжелыми кубками.
   Правда, Аваг, Торели и Гочи действительно были ровесники, но все же бедным царедворцам не дотянуться было до сына наипервейшего вельможи во всем государстве. Вот почему Ваче удивился той простоте и легкости, с которой Аваг вошел в дом и поздоровался с друзьями.
   Аваг поздоровался с хозяином дома, с Торели и подошел к Ваче. Художник смутился – их разделяло не только происхождение, Ваче был много моложе Авага.
   – Имя твое знакомо, – ободрил Мхаргрдзеди молодого человека. – Многие хвалили мне твое искусство, и я с удовольствием посмотрел бы своими глазами на твою живопись, если ты и Гочи согласились бы мне ее показать.
   – И я не видел, – подхватил Торели, – и я не поленюсь посмотреть на новые царские палаты.
   – Когда угодно… Хоть завтра же… Большая радость…
   – Завтра-то, может быть, и нет, – вмешался Гочи, – но вот на днях сама царица пожалует в новые палаты. Вам все равно придется ее сопровождать. Тогда вы поневоле увидите и мою работу, и живопись нашего друга Ваче. А сейчас пожалуйте к столу.
   Во главе стола посадили Мхаргрдзели, на другом конце сел хозяин, по бокам друг против друга оказались Ваче и Торели.
   – Ты, Гочи, раз как-то упрекнул меня, – сказал Торели, усаживаясь на свое место. – Ну, что же, я заслужил этот упрек. Давно пора бы мне взглянуть на твое творение. Снаружи я им уже любовался, но внутрь зайти до сих пор не нашел досуга. То визиты к вельможам, то при дворе. Такова участь бедного поэта: к каждому явись, каждому скажи что-нибудь приятное. К тому же – прибавление семейства. С тех пор как родился сын, некогда писать стихи, не могу наиграться с малышом.
   Мать Гочи приподняла уж над столом блюдо с яствами, но, услышав последние слова Торели, не преминула вступить в разговор. Даже блюдо она поставила на старое место.
   – Говорят, сын ваш – вылитая мать. Не смогла я повидать его, когда он народился. А теперь, наверное, большой.
   – Пошел третий год. Но если вы видели Цаго, то сынка и смотреть не надо – воистину вылитая мать.
   Ваче сидел, опустив голову. Никто не знал, что в это время было у него на душе.
   Гочи между тем наполнил большую чашу и передал ее Мхаргрдзели. Аваг поднялся и провозгласил здравицу за родину и царицу. Выпил, передал чашу придворному поэту и сел, возгласив аллаверды.
   – Теперь ты должен поднять чашу за счастье нашей прекрасной родины, за ее процветание и могущество, – добавил Аваг, садясь. – Я так потому говорю, что не миновать войны, а война будет трудной.
   – Да неужели трудной будет война? – усмехнулся Торели, принимая чашу. – Что может сделать могучему Грузинскому царству беглый султан Хорезма Джелал-эд-Дин? У него нет земли, нет владений. Он не держится корнями за землю. Сорвавшись со своей земли, он вот уж сколько времени бежит, сам не зная куда, только бы спастись от нахлынувших монголов.
   – О ком вы говорите? – спросил Ваче.
   – О султане Хорезма, сыне великого Мухаммеда. Этот несчастный бежит от тех самых монголов, которых мы четыре года назад прогнали, как овец. Он бросил родную землю, катится, как перекати-поле, по всему исламскому миру и нигде не может укорениться. Хоть бы осмелился сразиться с монголами. Бросается из стороны в сторону со всеми чадами и домочадцами. Монголы же гонятся за ним, как собаки за оленем или лисицей. Как это можно – отдать страну, ни разу не приняв боя, достойного настоящего мужчины и воина?
   – Не все, по-видимому, так, – неуверенно вставил Ваче. – Когда я работал в Хлате, много слышал о Джелал-эд-Дине. О нем говорят как о храбром и сильном муже. И сражения с монголами были. И не раз монголы бежали от меча султана. Весь исламский мир боится проклятых язычников-монголов, весь исламский мир надеется только на Джелал-эд-Дина. Говорят, что только он спасет…
   – Когда же он спасет? Он отдал весь Хорезм и половину Ирана. Теперь у него ни казны, ни войска. И вот его план: он знает, что Грузия богатая страна. Он надеется одолеть нас одним ударом, забрать все наше золото и серебро, отъесться на наших харчах, а потом уж, отдохнув и окрепнув, повернуть против главного своего врага. Но он жестоко просчитается. Мы дадим ему такой поворот от ворот, что война с монголами покажется развлечением и праздником.
   – Дай-то бог, – внятно произнес Мухасдзе, когда все затихли после боевой речи Авага. – Но не слишком ли просто мы рассуждаем? Джелал-эд-Дин собрал всех мусульман и надвигается на Грузию, как черная туча.
   – Ха, да где же они, мусульмане?! Иран он упустил из рук. Ирак не повинуется Джелал-эд-Дину. Вероятно, он собрал кочующих туркменов. Плохи его дела, если дошло до этих кочевников.
   – Говорят, четыреста тысяч войска, – гнул свою линию Мухасдзе.
   – Откуда! Такого войска не соберет и багдадский халиф. Этот слух распространяют лазутчики Джелал-эд-Дина, чтобы запугать нас, грузин. Но вот что я скажу: вопрос не в том, большое ли войско у султана. Плохо, что война надвигается не в добрый час. Не все благополучно в царском дворце.
   В разговор вмешалась мать Гочи. Она обратилась к сыну:
   – Правда ли, сынок, у царицы с царем какая-то ссора? По всей Грузии ходит недобрый слух.
   Гочи опустил голову, отодвинул еду и ничего но ответил. Ответил вместо него Аваг:
   – В народе говорят правду. Венценосцы в ссоре. Царица Русудан хочет избавиться от мужа – Могас-эд-Дина. Дело государственное. Одна она делать такой шаг не вправе. Моего отца и некоторых крупных визирей ей почти удалось уговорить. Но возражают Шалва и Иванэ. Подумайте сами: если отпустить Могас-эд-Дина, то арзрумский султан станет нашим врагом. Наших друзей на южной границе он тоже настроит против нас.
   – Но почему царица хочет расстаться с мужем, он ведь, кроме всего, отец ее ребенка? Она сама выбрала его в мужья и цари. Он красив, добр, воспитан. Принял христианство, свыкся с грузинами как с родными, да, судя по всему, и полюбил нас.
   – Научился прекрасно говорить по-грузински. По-моему, он Грузию любит теперь больше родной земли.
   – Это, дорогой Турман, – резко вмешался Гочи, – будет видно, если, не дай бог… Одним словом, настоящие друзья познаются в беде. Персы и турки любят нас, пока боятся. – Голос Гочи становился все жестче и злее. Могас-эд-Дин недостоин царицы Русудан. Прекрасно сделает, если прогонит его от двора.
   Говоря все это, Мухасдзе покраснел еще больше. Аваг понимающе, но снисходительно улыбнулся. В Гочи говорила не столько злость к Могас-эд-Дину, сколько давняя и тайная любовь к Русудан. Впрочем, какая же тайная, если знают все при дворе.
   Было время, когда Русудан, тогда еще вовсе не царицу Грузии, но всего лишь сестру царя, хотели отдать в жены ширваншаху. Юная красавица не хотела выходить замуж за пожилого человека, к тому же некрасивого, к тому же слывшего жестоким, к тому же не христианина, к тому же в чужие земли.
   Русудан плакала по ночам, но идти наперекор решению царя и дарбази было бы невозможно. Оставалось примириться и ждать дня свадьбы, дня приезда ненавистного жениха. В эти самые горькие, самые отчаянные для нее дни нашелся рыцарь, влюбленный и дерзкий, который упал к ногам обреченной и предложил решительный план: кони готовы, ночь темна, нужно мчаться подальше в горы. Брачный договор будет расторгнут, а любящий брат простит.
   Русудан едва не согласилась, но тотчас поняла, какой позор принесет она царю и стране. Чувство долга, жившее в сердце этой девушки, превозмогло соблазн, и она хоть и с благодарностью, но с решительным отказом отпустила безрассудно влюбленного рыцаря.
   Гочи Мухасдзе вышел из опочивальни Русудан словно раненый, схватившись рукой за сердце. В этот же день подтвердилась старинная истина о том, что в царских дворцах даже стены имеют уши. К вечеру по приказу царя незадачливого рыцаря бросили во дворцовую темницу.
   Со дня на день ждали приезда жениха. Русудан, вероятно, никогда не узнала бы о судьбе верного и самоотверженного Гочи Мухасдзе, но все повернулось по-другому. Неожиданно скончался царь. Эта внезапная кончина вызвала в свое время много подспудных толков, ибо царь отличался крепким, цветущим здоровьем. При дворе начались распри. Братья Ахалцихели, Варам Гагели и Бакурцихели стояли за воцарение малолетнего наследника, в то время как другие вельможи требовали воцарения Русудан.
   Распри обострялись с каждым днем и, верно, принесли бы немало хлопот целому государству, если бы Русудан не проявила мудрости и предусмотрительности. Неожиданно она пригласила во дворец братьев Ахалцихели, то есть своих противников.
   – Вы верны моей матери и моему малолетнему племяннику. Благодарю. Конечно, он должен править Грузинским царством. Но он младенец. Чтобы прекратить раздоры, сойдемся на следующем: я взойду на престол, и ваши противники будут довольны. Как только наследник станет совершеннолетним, я уступлю ему трон и царство. Значит, будете довольны и вы.
   Ахалцихели упали перед Русудан на колени уже как перед царицей Грузии. При дворе наступил мир.
   Впоследствии, взойдя на престол, Русудан не забыла сговорчивости Ахалцихели. По какому-то другому поводу она подарила Ахалцихели Двин. Не остались без царской милости и их единомышленники. Всех одарила, всех успокоила царица, и жизнь в государстве потекла мирно, своим чередом.
   Гочи Мухасдзе, разумеется, был освобожден из темницы и сделался придворным зодчим. Тайная любовь его к Русудан перестала быть тайной. Стесняться ли было такой любви, если половина грузинских витязей и рыцарей были откровенно влюблены в блистательную царицу.
   Правда, никто из них, в том числе и придворный зодчий, не мог мечтать о большем внимании со стороны венценосицы, нежели милостивая улыбка. Гочи прекрасно понимал, что его любовь (как бы ни относилась к нему Русудан) никогда не будет разделена. Но от этого он еще больше завидовал судьбе Могас-эд-Дина. У него в сердце гнездилась какая-то нечеловеческая ненависть к иноземному царевичу, сделавшемуся мужем его возлюбленной.
   Аваг хорошо понял, почему покраснел Гочи Мухасдзе и почему такая жестокость прозвучала в его голосе, когда он говорил о Могас-эд-Дине. Он решил прервать разговор и вновь заговорил о возможности скорой войны.
   – Эмиры из прилегающих к нам земель пожаловались Джелал-эд-Дину, что мы их притесняем и заставляем отказываться от магометанской веры. Джелал-эд-Дин будто бы в мечети на Коране поклялся отомстить неверным грузинам за все притеснения магометан.
   – Лучше бы он мстил монголам за те неисчислимые муки, за истязания, которые терпят магометане от Чингисхана. Джелал-эд-Дин лицемерит. Его интересует не месть грузинам, а грузинское золото. Хорошо. Пусть он потом поделится с адарбадаганскими муллами всем, что ему достанется от грузин!
   – Самонадеянность напрасна. Джелал-эд-Дин уже у границ нашего царства. Завтра он может двинуться на Тбилиси.
   – А что же мы? Ведь большая война требует больших приготовлений.
   – Ну! Нашим полководцам известен каждый шаг султана. В Адарбадагане есть наши люди, а у них есть глаза и уши. Наши полководцы собирают огромное войско. Вместе с леками и джиками наберется восемьдесят тысяч человек.
   – Надеюсь, мы встретим врага не у самых стен Тбилиси?
   – Кто их допустит до столицы! Сражение произойдет где нибудь на южных границах Грузии. Наши полководцы Мхаргрдзели и Ахалцихели знают южную границу, как свою ладонь.
   – Согласен, что в этой войне мы можем победить без труда. Но нужно смотреть дальше. Вожди Грузии задумали далекий и трудный поход.
   – О чем вы говорите, князь?
   – Повсюду на Востоке разлад и смута, в том числе и в Адарбадагане, во владениях атабека Узбега.
   Адарбадаганом должны владеть мы, грузины. Что там делать Джедал-эд-Дину, беглецу из далеких своих земель? Мы прогоним султана, и весь Адарбадаган будет наш. После Тавриза нам откроется путь на Багдад. В Иране и Ираке неразбериха. Нет единой твердой руки. Мы возьмем Багдад, низведем халифа и посадим на его место главу христианской церкви. Мы распространим власть Грузии на Восток и Запад.
   Аваг говорил так убежденно, будто и Тавриз уже взят, и халиф низвергнут. Ваче забыл про еду и во все глаза с восторгом глядел на разошедшегося Авага, воодушевившись его дерзкой идеей, которая здесь, за столом, казалась такой осуществимой.
   – Но возможны ли такие дальние походы? Возможно ли покорить столько стран?
   – Расстояние – не преграда. Александр Македонский дошел до Индии. Да что Македонский! Мой дядя Захария и мой отец Иванэ завоевали Хорасан, Казвин и Ромгур. А ведь тогда на Востоке не было такой смуты и безначалия. А сегодня… Сегодня нет силы, которая могла бы остановить наши войска. Никогда еще Грузия не была так могуча, а ее враги так слабы.
   И Аваг и Торели оказались хорошими собеседниками. Они пили вино неторопливо, но с чувством ели и походя, словно бы шутя, решали мировые проблемы.
   Ваче смотрел на Авага и думал, как он похож на свою сестру, хлатскую царицу Тамту. Сходство было не только в чертах лица. И характером и нравом Аваг походил на венценосную сестру, был так же прост, общителен, так же располагал к себе. К концу вечера Ваче не робел уж перед родовитейшим из князей.
   Аваг наконец поднялся. Чаша в руках была полна с краями.
   – За грузинскую мощь! – залпом опрокинул он чашу и перевернул ее вверх дном, чтобы показать, что в ней не осталось ни единой капли.
   Было за полночь, когда собеседники вышли из дома. Тбилиси мирно спал. Ветерок с высот Коджори приятно охлаждал разгоряченные ужином лица. Тбилиси был весь на виду, как игрушечный, хотя это был огромный город, протянувшийся по обоим берегам Куры. Не уместившись в узком речном ущелье, он заползал и на склоны горы.
   Лунный свет слегка серебрил Тбилиси. Кое-где мерцали слабые огоньки. И только новый дворец на Метехской скале светился весь, словно там был большой торжественный праздник.
   Мухасдзе сказал друзьям:
   – Русудан торопится переселиться в новые палаты. Мастеровые работают и по ночам. Впрочем, все почти сделано. Остались разные мелочи.
   – Ничего подобного этому дворцу никогда не воздвигалось в Тбилиси. Сомневаюсь, чтобы были лучшие дворцы и в иных странах.
   – Дворцы-то есть, – ответил поэту зодчий, – но они другие. Есть величественные, есть грандиозные дворцы, но мой более соразмерен и воздушен. Что такое наш мцхетский Джвари по сравнению с константинопольской Софией? Игрушка! Но глядя на него, я забываю о всех храмах мира.
   – Ты прав, Гочи, – поддержал и князь, – Джвари – венец на высокой Мцхетской горе. Точно так же твое сооружение венчает Метехскую скалу. Просто удивительно, что грузины до сих пор не возвели на этой скале подобного здания. В течение веков скала просила, требовала от людей естественного себе завершения. Теперь она его обрела. Втиснутый в ущелье город получил необходимый, тоже завершающий штрих. Высоту. Корону.
   Уселись на камнях. Наименее разговорчивый Ваче вдруг восторженно заговорил:
   – Посмотрите, город похож на рисунок художника. Он похож на карту, в которой ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Все на месте. Одно обусловлено другим.
   Помолчали, созерцая прекрасный город.
   – Должно быть, я устал, – заговорил Гочи после некоторого молчания. Мне снятся дурные сны. То я вижу землетрясение, и рушатся стены моего дворца. То Кура выходит из берегов, и мутные воды переливаются через дворцовую крышу, то Тбилиси горит, и огонь равно пожирает и хижины бедняков, и мастерские ремесленников, и палаты царей. Иногда, проснувшись, я бегу к окну, чтобы скорее убедиться: все на месте, и дворец, как прежде, на Метехской скале. Иногда я медлю посмотреть в сторону дворца, боюсь, а вдруг он исчез, растаял, как облако, как утренняя легкая дымка.
   Грузинское командование держало в тайне угрозу надвигающейся войны. Но все же на юг отправлялись войска, и передвижение войск не могло остаться незамеченным. Вскорости только и говорили, что о войне.
   Грузинский двор знал от лазутчиков о каждом шаге Джелал-эд-Дина. Он навис над Грузией действительно, как огромная черная туча. Предстояли жестокие сечи, и окончательный ход войны был неясен.
   Чем торопливее, чем тревожнее готовились к войне, тем больше спокойствия напускали на себя для любых посторонних глаз. Царица чуть не каждый день устраивала пиры и приемы, выезжала за город в сопровождении блестящей свиты и вообще вела как будто бы рассеянный и беззаботный образ жизни. Неожиданно она явилась осмотреть новые царские палаты.
   Она застала мастеров за работой. При входе в зал, расписываемый Ваче, царица невольно приподняла подол платья. Но пальцы ног встретили твердую опору, и царица расхохоталась.
   – Что за чудо, Гочи?
   – Это хрустальный пол, царица. А в центре зала два фонтана, чтобы создалось полное впечатление бассейна.
   Сопровождавшие царицу вельможи тоже задрали было полы своих одежд и теперь тоже смеялись над своей оплошностью.
   Ваче почти закончил роспись зала, только на стене, где Русудан со свитой торжественно едет на коронацию, был недописан один угол, да и то не угол, а лицо одной девушки возле калеки, сидящего на осле. Ваче почему-то все медлил, все не заканчивал эту часть картины.