Абрамов Федор Александрович. Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

   Ему незачем было читать этот полинялый голубой листок, согнутый пополам. Он знал его наизусть.
   ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
   НА ПОСТАВКУ ГОСУДАРСТВУ В 1946 ГОДУ
   МЯСА, МОЛОКА, БРЫНЗЫ-СЫРЦА, ЯИЦ
   И КОЖЕВЕННОГО СЫРЬЯ
   Сверху - герб с колосьями, снизу - печать уполномоченного Министерства заготовок по Архангельской области, а по краям - его собственные печати. Пальцы. Много раз побывал уже этот листок в его руках.
   Он повертел-повертел листок и начал читать с конца, в обратном порядке:
   6. Шерсти:
   а) овечьей полугрубой по норме ... 900 граммов
   скидка
   10% надбавка колхозникам ... ... ... 90 граммов
   Всего подлежит сдаче шерсти ... ... 990 граммов
   Уплачено!
   5. Кожевенного сырья (шкур) качеством
   не ниже II сорта:
   а) мелких кож (овечьих шерстяных и полушерстяных
   или козьих, размером не менее 35 квадратных дециметров каждая
   в парном виде) ... ... ... ... ... ... 0,5 штук
   Есть договоренность с Лукой Прониным: будет сдавать овчину - обещал принять в пай.
   4. Яиц ... ... ... ... ... ... ... ... 30 штук
   Во всей деревне две куры да петух. Уплачено деньгами.
   3. Брынзы-сырца ... ... ... ... ... ... ... ...
   Прочерк. Про такую в Пекашине не слыхали.
   2. Молока базисной жирности ... ... ... ... ...
   Илья тут каждый раз улыбался. Улыбнулся и сейчас: Ося-агент разбежался было - вкатил триста двадцать восемь литров, а потом зачеркнул. Коровы у Ильи нет. Анфиса Петровна, когда еще была председателем, обещала дать телку, но теперь едва ли что выйдет. С планом по животноводству колхоз отстает. Придется, видно, ребятам еще с годик на довольствии у самовара посидеть.
   Дальше Илья читать не стал. Сколько ни хитри, ни обманывай себя - хоть с конца, хоть с середины читай, - а все равно к мясу придешь.
   - С бараном-то как будем? Сама сдашь или мне задержаться?
   - Ты сперва барана-то выкорми. Я без тебя его завела. Мой баран-то.
   Илья посмотрел под потолок, где жужжали мухи, - все еще не подохли, окаянные.
   - Ты разговариваешь так, будто мы надвое живем.
   Марья отняла от груди ребенка, сунула дочери, затопала в задоски.
   - Баран у нас в мясе, - сказал Илья. - Думаю, килограмм до пятидесяти вытянет. Так что ты на первое время еще с деньгами будешь. А потом у меня в лесу получка будет.
   - Я сказала - не дам!
   - Ну давай будем ждать, когда с описью придут.
   - Пущай приходят. Чего описывать-то?
   - Да пойми ты в конце концов. Я ведь партийный...
   - А-а, партейной! А кой черт тебе, партейному-то, дали? Каждый партейной куда-нибудь ульнул...
   Илья встретился глазами с Валей, растерянно улыбнулся ей, кивнул на задоски:
   - Вот как она у нас понимает. Думает, в партию затем и вступают, чтобы должность заполучить.
   - Да уж зачем-то вступают. Бригадиром-то, я думаю, могли бы поставить. Невелик пост. Разве парень не мог бы в лесу?
   Если честно говорить, то он и сам не понимал, почему не его, а Мишку Пряслина назначили бригадиром. Правда, ничего не скажешь: парень работящий, хозяйство знает, но ежели бригадир еще и кузнечным делом владеет, то разве в убыток бы это было колхозу?
   - Ладно. Не будем об этом говорить.
   - Ну и о баране нечего говорить.
   - Да пойми ты, дурья голова, - опять начал объяснять Илья. Не для жены, конечно, - ту колом не прошибешь. Для дочери. - Страна такую войну перенесла... Везде нехватки. Нынче засуха. А города-то нужно кормить? Там ведь не жнут, не сеют...
   - Ну ясно. Городские без мяса не могут. А мы можем. Ты скажи лучше, когда наши дети последний раз мясо ели?
   Илья обеими руками сгреб со стола бумаги, втолок их в плетенку, затем схватил ватник и - подальше от греха - на улицу.
   2
   Три дня назад членов партии вызвали в правление. Вопрос - добровольная сдача хлеба государству.
   Семен Яковлев взял обязательство на двадцать пять килограммов, Анфиса Минина - на тридцать семь. Ну а что ему оставалось делать? Подписался на пятнадцать - меньше нельзя. Такая установка райкома. И вот из-за этих-то пятнадцати килограммов у них с Марьей и загорелся сыр-бор. А доводы у Марьи одни - горло.
   Сидя на ступеньке крыльца, Илья докурил цигарку, размял окурок на ладони, ссыпал остаток махорки в баночку.
   Сосны за баней шумели. Из сырого угла дул ветер-шелоник, и, надо полагать, нынешний свет не удержится. И тут, вглядываясь в невидимый в темноте сосняк, Илья вспомнил про силки.
   Силки - сорок пять штук - он поставил в конце августа за Оськиной навиной. Думал: какая душа ни попадет - все харч. Но никто не попал. Нет сейчас ни дичи, ни векши на бору. Южная засуха достала и Север. Не спасли Пинегу тысячеверстные леса.
   Силков Илье было жалко - пропадут, если не снять. Но когда он успеет сходить за ними? Люди уже неделю как в лес уехали. Начальство рвет и мечет: бригадир дома. А он все со дня на день откладывал выезд. Хотелось самому домолотить хлеб. Страшное дело этот индивидуальный участок. Собираешь навоз, нужники опоражниваешь, потому что без навоза что родится? А дождешься хлеба как измолотить? Раньше было просто - овин набил, и дело с концом. А теперь овинов нету (все разорили за войну) - суши снопы на печи да околачивай по снопу на повети.
   Илья встал. Сколько ни сиди на крыльце, а с мясом надо что-то делать. Занять денег у кого-нибудь? Он обернулся к двери - пусть она подавится своим бараном. Но у кого занять?
   Выйдя на деревню, он мысленно начал перебирать тех, у кого могли быть деньги. В верхнюю часть деревни можно не ходить. У кого там деньги? У Трофима Лобанова? У Мишки Пряслина? Правда, там жил Евсей Мошкин. У этого должны быть деньги. Кадушки, рамы впроход делает, налогов с него нет - старик, из годов вышел.
   Евсей не откажет ему - Илья не сомневался в этом. Но как-то неловко было обращаться к попу. Дать-то он даст, а про себя что подумает? Вот, скажет: партийный человек, а за деньгами-то ко мне пришел.
   Нет, сказал Илья себе. Пойду-ка я к Федору Капитоновичу. Правда, он, Илья, в должниках у Федора Капитоновича: с месяц назад брал два стакана самосада...
   У Федора Капитоновича огня в окнах не было, зато рядом, у Постниковых, изба ходила ходуном. Пляс, песни, гармонь - Константин приехал.
   С Костей Постниковым они уходили на войну в один день, и надо бы пожать ему руку, тем более что неизвестно, когда еще их дорожки опять сойдутся. Костю семья не вяжет - кто его знает, куда потянется. Но тут из заулка напротив донесся протяжный бабий вой, и он передумал. Голосила Дарья Софрона Мудрого оба сына не вернулись с войны. Так весь год: в одном доме песни от радости, а в пятерых вой по убитым.
   К Анфисе Петровне он не собирался заходить. Откуда у нее деньги? На тех же трудоднях сидит. Но у нее был свет, и он свернул в заулок. Чем черт не шутит! А вдруг да выгорит.
   Анфиса сидела, приткнувшись к столу, и держала перед глазами какое-то письмо (конверт распечатанный лежал на столе). А по щекам ее текли слезы.
   Илья смутился, кашлянул. И вдруг Анфиса повернула к нему лицо, и мокрые, заплаканные глаза ее просияли.
   - Проходи, проходи, Илья Максимович.
   Илья сел к печи.
   - Что за депеша такая - и слезы и радость вдруг?
   - Да уж верно, что слезы и радость... - Анфиса вытерла рукой глаза. - Не знаю, как тебе и сказать. Ну да все равно, таить нечего... Слыхал, наверно, что тут про меня плели?
   Илья поднял брови.
   - Ну про фронтовика моего? Слыхал. Был тут у нас в войну один человек...
   Илья кивнул. Еще бы не слыхал. Помолотили языками и в лесу, и в деревне, когда Григорий ушел из дому.
   - Ну дак от него письмо. Сюда собирается... То-то опять начнут перемывать косточки...
   - А, плевать, - сказал Илья. А сам, глядя на нее, белозубую, улыбающуюся, покусывающую губы от смущения, - никогда не видел ее такой, - подумал: "Какой же дурак Григорий! С такой бабой не мог ужиться!"
   - Я тут разболталась. Ты ведь без дела не заходишь.
   Илья вздохнул.
   - В лес-то когда?
   Из-за утра думаю. Да вот надо как-то еще деньжонок раздобыть. С мясоналогом рассчитаться.
   - Где же ты раньше-то был? Я завтра теленка сдаю, вот бы в пай и взяла. А то я Петру Житову посулила.
   Денег у Анфисы, как он и предполагал, не оказалось. Сто двадцать пять рублей - какие по нынешним временам деньги? И все-таки он не жалел, что зашел к ней. Как-то теплее стало на душе. И когда он вышел на дорогу и, прикрыв рукой лицо (мокрый снег лепил глаза), зашагал по ночному Пекашину, ему еще долго виделись ее глаза - сияющие бабьи глаза, промытые легкими слезами.
   Анфиса ему нравилась. Всегда нравилась - еще с той поры, когда была девчонкой. И не подвернись тогда Григорий - где же ему было тягаться с таким франтом: из города приехал! - как знать, может, он и не шлепал бы сейчас по этой слякоти...
   Илья остановился, покачал головой. Ну и ну! Нашел, о чем думать. Самое подходящее времечко выбрал, чтобы молодость свою вспомнить.
   Снег валил густо. Огней не видно. К кому пойти?
   3
   Было без пяти три, когда он вернулся домой.
   Нет, не так это просто насобирать тысячу. Не он один налоги платит. И он потопал, помесил снежной каши - вдоль и поперек прочесал деревню. А уж о гордости и говорить нечего. Поп не поп - лишь бы деньги.
   Раздевшись и разувшись - все мокрое было на нем, - он разостлал на печи возле стены (у трубы спала Валя) одежду и портянки, прошел к столу. Первым делом надо было записать для памяти нынешние долги. И он, оторвав четвертушку от районной газеты, записал школьной ручкой дочери:
   Взято на мясоналог
   1. Софрон Игнатьевич . . . . . . .320 руб.
   2. Клевакин Ф. К. . . . . . . . . 270 "
   3. Минина А. П. . . . . . . . . . 125 "
   4. Мошкин Е. Т. . . . . . . . . . 350 "
   Последнюю фамилию он дважды подчеркнул, что означало - вернуть долг в первую очередь.
   Затем, просушив бумажку над керосинкой - теперь этот клочок газеты становился денежным документом, - Илья спрятал его в свою берестяную канцелярию.
   В крынке на столе было небогато - несколько холодных нечищеных картошин. Так всегда бывает, когда опоздаешь к ужину. Марья не позаботится, а ребятам что - им бы только брюхо свое набить.
   Илья потыкал-потыкал холодной картошкой в солонку с серой зернистой солью, вытер ладонью рот, поправил усы - они были все еще мокрые.
   Дома, в избе, он не курил, да и вообще старался пореже попадаться с цигаркой на глаза жене ("Хорошему делу научился на войне! Валяй - жги денежки. Богаты!"). Но сейчас ему ох как не хотелось выходить на сырость, и он, виновато посмотрев на Марью, пристроился на скамейку к печи.
   Марья с ребенком спала на полу у кровати, с которой доносилось легкое посапыванье сыновей. Рот беззубый открыт, одна грудь вывалилась из ворота рубахи - ребенка кормила на ночь, - а черные ершистые брови даже во сне сдвинуты: его, наверно, ласковыми словами вспомнила на сон грядущий или Валю калила - отвечай, девка, за отца.
   Илья развел рукой дым над головой - там, наверху, была Валя - и опять, глядя на спящую жену, жалкую, беззубую, с худой постной грудью, вдруг вспомнил Анфису. А ведь она лет на пять старше Марьи, подумал Илья.
   Он жадно затянулся в последний раз, бросил окурок в таз под рукомойник, даже не вытрусив из него табак, как это всегда делал, прошел босыми ногами к столу, задул керосинку.
   Ни единый мускул не дрогнул у Марьи, когда он прилег к ней с краю. Ну и пускай. Надоело ему кланяться каждый раз.
   Но заснуть он не мог. Какое-то неосознанное чувство вины точило его. И, лежа на спине, он настороженно прислушивался к дыханию жены. Странное дыхание. Дышит редко, со всхлипами - будто во сне плачет. А может, она и на самом деле плачет? Наяву разучилась плакать - во сне свое горе выплакивает?
   И, подумав так, Илья устыдился своих недавних мыслей об Анфисе. Тоскливая, под стать сегодняшней погоде жалость сдавила ему сердце. Он повернулся на бок, нащупал в темноте теплую грудь жены, потом осторожно просунул свою руку ей под мышку и привлек ее к себе.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   1
   Дожди, начавшиеся вслед за первым снегом, лупили целую неделю. Пинега ожила, с Северной Двины потянулись пароходы, буксиры с баржами.
   На одном из этих буксиров в район прибыло два первых трактора.
   "Новый этап в лесозаготовительном деле", - писала районная газета.
   И кто же возглавил этот новый этап? Егорша!
   Было это середи бела дня - Михаил с женками молотил хлеб на нижней молотилке, и вдруг - гром и грохот за старой смолокурней. Бабы выбежали на дорогу - что такое? Легковуху знают, грузовик видали, самолет тоже примелькался - все лето над пожарами кружился, - а это что за диковина?"
   У смолокурни, возле дороги, спокон веку сосняк. Сосны немалые - дрова рубить впору. И вдруг эти сосны начали валиться одна за другой, затрещали, как карандаши.
   Бабы суматошно завизжали, попятились к гумну. Один Михаил остался на дороге - он-то сразу догадался, что это за штука.
   Громадный гусеничный трактор, рыча и вздрагивая, остановился в двух шагах от него. И вот тут-то все и увидели Егоршу. Вылез из кабины в кожаных рукавицах по локоть, спрыгнул на землю.
   - Ну, как машинка? Ничего работает?
   Михаил посмотрел на поломанный сосняк, на который кивал Егорша, промолчал.
   - Черт бессовестный! Вздумал людей пугать. Мы и так пуганы-перепуганы.
   - Чем сосны-то ломать, ты бы лучше снопы нам подвез из навин.
   Егорша, довольный, похохатывал, скалил на баб зубы, потом хлопнул Михаила по плечу:
   - Давай! Цепляй какие в колхозе найдутся телеги да сани. За один раз привезу весь ваш урожай.
   - Ладно, герой выискался...
   - А что, Михаил, - заговорили бабы, чем лошадей маять, пущай прокатится.
   - Еще чего! Играть будем или хлеб молотить?
   - Суровый у вас начальничек, - сказал Егорша. - Ну-ну, ишачьте на здоровье.
   Он легко и щеголевато вспрыгнул на верхнюю гусеницу, хлопнул дверцей.
   Трактор взревел, рванулся вперед. Бабы закашлялись от угарного дыма. А от деревни, от бань на рев мотора уже бежали ребятишки. И взрослые откуда-то взялись. Работать некому, а глазами хлопать да языком молотить - тут народ всегда найдется.
   Ну Егорша и показал себя. Рядом с баней Софрона Мудрого стоял старый, продымленный сарай - бывшая пивоварня. Вмиг не стало пивоварни. Трактор наехал - только пыль пошла. А дальше - больше. Развернулся - пошел на деревню.
   - Ну и парень! - заахали и заохали бабы.
   - Сколько он теперь огребать будет?
   - Да уж не с наше! Маленько побольше.
   - Давай на гумно! - заорал Михаил, - Дядя за вас будет молотить?
   Было глупо завидовать - для чего же человек на курсах учился? Ведь и он, окончи курсы, сидел бы сейчас за рулем. Да, все это так, все это понятно. И тем не менее злоба кипела в нем.
   Он совал в прожорливый барабан ячменные снопы, покрикивал на баб, а мысленно сопровождал Егоршу по деревне.
   Тот, конечно, постарался сегодня. До тех пор будет утюжить деревенскую улицу, пока не сгонит с печи последнюю старуху.
   Ну почему так? Почему он по целым дням торчит на гумне - копоть, пыль глотку затыкает, - а тот как жеребец - играючи идет по жизни?
   И главное - так всегда, всю жизнь. Поехали они второй раз в лес. Мальчишки. По шестнадцати лет. Кой черт еще делать в лесу, как не махать топором! И он, Михаил, махал, всю зиму махал. А Егорша помахал недельку-две учетчиком стал. Ладно. Зиму отработали, выбрались домой. Голод. Ребята еле ноги переставляют. Просил, умолял: дайте на сплаве поработать. Все какой-никакой хлеб. Черта лысого! "Что ты, Михаил? А кто пахать, сеять будет? Колхоз распускать? " А Егорша - тот колхозу не нужен. Егорша вывернулся. Вот когда еще все началось...
   От нижней молотилки до Ставровых рукой подать, но после работы Михаил пошел домой. Нет уж, пусть другие хлопают глазами, а он насмотрелся - с него хватит. Ребят дома не было, а где - не надо спрашивать: у Ставровых.
   - Ты бы все-таки глядела за ними, - рыкнул он на мать. - Ведь сказано было - после школы обутку не трепать.
   - Да разве их удержишь? Ехал тут Егорша - вся деревня за ним бежит.
   Мать собрала на стол.
   - Сестра-то как? Ничего не будем посылать?
   - А чего? Пряников пошлешь?
   - Ну-ну, сам знаешь, - сразу согласилась мать. - Я ведь так, к слову. Думаю, свой человек в лес едет...
   - Свой человек! Нашла родню.
   Мать непонимающими глазами смотрела на него. А разве сам он понимал что-нибудь? Черт знает почему он так распсиховался сегодня! И мать, конечно, права: кто им еще ближе, чем Ставровы? Есть у них дядя родной - рядом деревня. А раз хоть в чем-нибудь выручил их этот дядя?
   - Ладно, - примиряющим тоном сказал Михаил, - достань с погреба картошки. Да творогу пошлем.
   2
   У Ставровых, как в праздник до войны, горела десятилинейная лампа. Свой теперь керосин - не надо экономить. А под окошками, возле трактора, видимо-невидимо ребятишек. Сбежались со всей деревни. Была тут, конечно, и его саранча. Все четверо.
   Татьянка подскочила в темноте, глазенки горят:
   - Миша, а меня Егорша на тракторе катал, вот!
   - А нас тоже катал, - доложили Петька и Гришка.
   - Не врите! Вы-то на телеге, а я на самом тракторе.
   Да, будет теперь разговоров у малых. На всю зиму хватит. Егорша додумался: связал две телеги, сани - садись, ребятня! И если летом, когда он еще на легковухе ездил, ребятня по целым дням караулила его, то что же теперь?
   - Марш домой! - круто распорядился Михаил. - Ну, кому я говорю?
   Федька наловчился было нырнуть в ребячью гущу, но Михаил успел схватить его за шиворот, дал подзатыльник.
   - И вы тоже! - пригрозил он остальным. - Живо!
   - Кусать хочешь? - спросил его Егорша, когда он вошел в избу.
   Михаил скользнул глазами по столу: раскрытая банка с консервами - треска в масле, краюха магазинного хлеба - настоящего, ржаного. Сглотнул слюну.
   - Не, поел только что.
   - Ну а другого угощенья нету. Дедко не припас.
   - Поменьше пить надо было, - с осуждением сказал Степан Андреянович.
   - Ладно. Слыхали, - вяло огрызнулся Егорша. - Подумаешь, бутылку-две на прощанье с корешами раздавил.
   - Не знаю уж, сколько раздавил, а без копейки домой приехал. Так будешь хозяйничать - хорошо заживем.
   - А на что тебе копейка-то? Слыхал, что Сталин говорит? Готовьтесь, говорит, к коммунизму... А у тебя на уме копейка...
   Егорша, подмигивая, кивнул на склонившегося над хомутом деда: послушай, мол, что сейчас начнется.
   - Я картошки да творогу для Лизки принес, - сказал Михаил, указывая под порог, - Передай.
   - Ладно, - сказал Егорша. - Передам.
   Затем он пошарил глазами по полу, нацелился на сук в половице - как раз посредине избы, - цыкнул слюной. Недолет. Со второго раза попал точно.
   - Ну, что будем делать? - сказал Егорша, вставая с лавки. - Дедко в дотации отказал. Хочешь, прокачу на своем стальном?
   - Давай-давай, - заворчал Степан Андреянович, - Самое время теперь народ пугать.
   Егорша накинул на плечи промасленный, похожий на кожанку ватник, подошел к зеркалу. Кепку новую! - с крохотным козырьком и пуговкой посадил на самую макушку, светлый чуб распушил пятерней - берегись, девки!
   3
   - Ты что ничего не спрашиваешь? - спросил Егорша, когда они вышли на крыльцо.
   - А чего спрашивать? Вижу - на трактор пересел.
   - Да, брат, все, - заговорил, загораясь, Егорша. - С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: "Не пущу. Другого шофера мне не надо". А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?
   - А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе - не сидеть же тебе сложа руки.
   - Чухлома! - с разочарованием сказал Егорша. - Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. - Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. - Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?
   С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи - к морозам.
   - Куда пойдем? - спросил Егорша. - В клуб?
   - Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.
   Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича - на кухне свет.
   - А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает - неужели на бутылку не разорится?
   - Ну да! Буду я еще по домам собирать.
   - Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.
   - А меня не звал.
   - Ну и что - со мной.
   - Да за каким он дьяволом мне сдался? - рассердился Михаил. - И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне - лучше дома кирпичи давить.
   Егорша схватил его за рукав:
   - Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. - Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: - А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.
   - Ну и что?
   - А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.
   У Пачихиных - хозяин работал лесником - завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.
   - Музыка, - сказал Егорша. - Да, вот дыра собачья - некуда и сходить. - И вдруг воскликнул: - Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.
   К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый - забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи - мозги на месте.
   Марфы, на их счастье, дома не было - ушла с ушатами в Водяны.
   - Проходите, проходите вперед, - сказал Евсей, указывая на боковую лавку. - Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.
   Он быстро загреб в кучу щепу и стружку - строгал доски, - снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый - жаром налит.
   Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки - кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает - только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: "День-то какой сегодня баской! Заслужили люди". И так всю поленницу в заулке - а ее у него костры - перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
   И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
   - Ну что, ребята? - сказал Евсей. - Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
   Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
   - Воды на свете много - всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками:
   неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. - Он встал, пошел в задоски.
   Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
   На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
   - Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
   - Нам не на мясо, - ввернул Егорша. - Можно и ниже средней упитанности.
   Себе Евсей налил в граненую стопку - тоже старинного подела, а им - в толстые стаканы.
   - Ну, будем здоровы. - Перекрестился, выпил, закусывать не стал - только ладонь приложил к губам,
   - А у тебя это ловко, дядя Евся, - сказал Егорша. - Есть тренировочка.
   - Вино надвое разделено, - уклончиво ответил Евсей. - Умному на веселье, глупому на вред.
   - А старухи ничего? - продолжал задирать Егорша. - За штаны не берут? В разрезе религии?
   - Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе...
   - Это как? - спросил Егорша.
   - А, стало быть, так - духовной веры жажду.
   - Ха, - ухмыльнулся Егорша. - Опеум.
   - А ты откуда знаешь?
   - Знаю.
   - Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.
   - Смотря какой человек. Я, например...
   Евсей быстро перебил Егоршу:
   - А "я"-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.
   Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.
   - Ладно, хватит, - сказал Евсей. - Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи - у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?
   Егорша откинулся назад:
   - Тебе? Пензия? А за что?
   - Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то... - Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.
   - Нет, - сказал Егорша. - Автобиография неподходяща. Поп.
   - Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся... А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?
   Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.
   Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?
   - Так-так, Миша, - живо закивал Евсей, - за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.
   - Это другое дело, - сказал Егорша. Подумал, добавил: - Нет, все равно ни хрена не выйдет.
   - Ну да! - возразил Михаил. - Все за убитых получают, а он что, не отец?
   - Да что вы ко мне пристали? - начал злиться Егорша. - Я что, райсобес? Там, между протчим, тоже не дураки сидят. А ну-ко, скажут, предъяви документы, когда поил-кормил?