- У нашего Егора одно на уме - клуб.
   - А чего! Война кончилась - законное дело. Кто теперь играет? Раечка?
   - Она когда в балалайку побренчит, - сказала Лизка и вдруг рассердилась: Да ты думаешь, у нас тут только плясы и на уме?
   Егорша опять зевнул.
   - Я не про тебя. Я про девок.
   Слыхала, слыхала она от этого злыдня кое-что и похлестче - за словом Егорша в карман не лез. Но нынешняя насмешка показалась ей почему-то столь обидной, что она схватила узел с бельем и, даже не попрощавшись со Степаном Андреяновичем, хлопнула дверью.
   5
   Дома шла стрижка - обычное дело в день приезда старшего брата.
   Двойнята уже расстались со своей волосней и, покручивая непривычно легкими головами, влюбленно следили за рукой Михаила, лязгающей черными овечьими ножницами над Федькиной головой.
   Федьке приходилось туго: ухо у него против света горело, как жирная волнуха, и по веснушчатым щекам текли слезы. Но он крепился и на вошедшую в избу сестру даже не взглянул.
   - Что Егорша делает? - спросил Мишка.
   Лизка всплеснула руками:
   - Да вы что - сговорились? Тот: "Что Мишка делает?" Этот: "Что Егорша делает?"
   Она взяла под порогом веник, запахала в кучу ребячьи волосы.
   - Ты ничего не слыхал?
   - Нет. А что?
   - Старовер приехал.
   - Какой старовер?
   - Много ли у нас староверов? Евсей Мошкин. В поле сейчас стоит, у своей избы. Сегодня, сказывают, приехал. До Лиственничного бора на "Курьере" шел, а оттуда пешком. Не захотел дожидаться, покуда пароход дрова возьмет.
   За этим многоречивым плетением Михаилу почудилась та же самая тревога, которая холодком подползла и к его сердцу. Прошлой осенью, когда в спешке ставили им избу, бревна собирали по всей деревне и три венца взяли с развалин Евсея Мошкина. Конечно, с согласия правления колхоза.
   - Сиди! - зло тряхнул Михаил заворочавшегося Федьку.
   Наскоро оборвав остатки волос на рыжей голове, он накинул на себя ватник, вышел на улицу.
   На задворках, в поле, там, где стояла изба Евсея Мошкина, никого уже не было.
   Михаил взял колун с крыльца и пошел в дровяник. Он всегда так делал, когда хотел что-то обдумать. Правда, в данном-то случае и обдумывать было нечего. Бревна с Евсеевой избы подсказала снять Анфиса Петровна, так что пускай она и рассчитывается с Евсеем.
   Да, но бабам-то рот не заткнешь, подумал Михаил. Начнут теперь вздыхать да охать. Вот, скажут, какие нынче люди пошли. Подошел Евсеюшка к своему домику, а там не то что избы - бревнышка ладного нету. И что ты возразишь? Что скажешь на это? Пускай ты хоть век не виноват, а бревна-то на твоей избе. Каждому прохожему видно.
   Михаил сплеча всадил в суковатую чурку колун, затем старательно, на все пуговицы, застегнул ватник и пошел к Марфе Репишной, дальней родственнице Евсея.
   У Марфы Репишной Пряслины каждую зиму, начиная еще с довоенного времени, морозили тараканов, и Михаил хорошо знал ее избу. Старинная изба. Оконышки маленькие, высоко над землей, а потолок и стены из гладко оструганного кругляша - золотом светятся. И дух в избе вкусный, травяной. Особенно бросается, когда в холодное время с надворья заходишь: будто из зимы в лето попадаешь.
   На этот раз травяной запах заглушала смола: Евсей щепал лучину.
   Ловко, красиво сбегал с полена тонкий розовато-белый ремень. Как живой; чуть-чуть потрескивая и мягко выгибаясь. А когда этот ремень совсем отделился от полена, Евсей не дал ему упасть на пол, а быстро подхватил его и покачал на весу: а ну-ка, скажи, друг-приятель, на что ты пригоден (знакомая Михаилу привычка), и бросил отдельно, в сторону от растопки, - надо полагать, для дела.
   Сам Евсей, к немалому удивлению Михаила, оказался совсем не таким, как представлял он его себе, шагая к Марфе. Он-то думал увидеть какого-нибудь доходягу, тень от человека, раз столько в лагерях отбухал, а тут - держите ноги: пень смоляной. Щеки румяные, гладкие, как мячики, в рыжей окладной бороде ни единой пожухлой волосины, и голова тоже медная, в скобку стрижена, подрубом.
   Потом, правда, Михаил разглядел: старик. И рука правая в трясучке, и кожа на шее сзади потрескалась, как кора на старом дереве. Но все равно впечатление засмолевшего, забуревшего пня, с которого, как вода, стекают и время, и всякие житейские невзгоды, осталось.
   - Чей это молодец-то будет? - спросил Евсей у Марфы.
   Марфа подняла голову от рубахи, которую чинила, поглядела на Михаила своими полубезумными глазами и ничего не сказала. У нее, как казалось Михаилу, и раньше кое-каких винтиков недоставало, а после смерти мужа она и совсем ослабла головой.
   Михаил назвал себя.
   - Ивана Пряслина сын! - воскликнул Евсей. Он вскочил на ноги, всплакнул, замотал головой. - Осподи, Ивана Гавриловича сын... Михайло Иванович - так, кабыть? Вот как, вот как время-то идет, робятушки! Давно ли Иван Гаврилович сам молодцевал, а тут такой сын. В отца, кабыть, натурой-то, только тот волосом посветлей был. - Евсей опять, поокав, повздыхав, сел на лавку. - А меня-то помнишь? - спросил он, и вдруг в мокрых щелках его вспыхнули любопытные, по-ребячьи лукавые огоньки.
   Михаил отрицательно покачал головой.
   Огоньки потухли.
   - Где помнить. А я вот тебя запомнил. Бывало, все к моим ребятам бегал. Вот такой махонькой, - Евсей показал рукой.
   Михаилу смутно припомнились двое мальчуганов-сирот, живших когда-то неподалеку от них на задворках. Старшего, кажется, звали Ганькой, а у младшего - это он хорошо помнит - было прозвище Тяпа. Ребятишки бедному Тяпе из-за того, что у него была большая белая голова да кривые, как ухваты, ноги, не давали житья, И Михаил тоже травил его: "Тяпа, Тяпа, не упади!.."
   А Тяпа не отвечал. Тяпа, казалось, не замечал этих обидных выкриков. И все катился да катился себе мимо, как колобок. И, как колобок, улыбался своей светлой, кроткой улыбкой.
   - Нету, ни которого нету в живых. Оба убиты - и Гаврило, и Алексей, вздохнул Евсей. - И у тебя родитель, сказывают, остался там?
   - Остался.
   - О, господи, господи! Сколько народушку побито. Весь цвет в войне выгорел. А семья-то у вас большая?
   - Шестеро, кроме меня.
   - Ох, Михайлушко, Михайлушко! Ну дак тебе досталось. Взвалила война на твои плечи ношу...
   Михаил встал.
   - Я насчет бревен зашел сказать. Это я увез их с твоей избы.
   Евсей махнул рукой:
   - Что ты, бог с тобой, Иванович. Не ты начал рушить мое строенье, не ты кончил. Сеструха * Марфа Павловна пригрела меня, и слава богу.
   * Сеструха - двоюродная сестра.
   - В общем, так, - сказал Михаил. - Мне чужого не надо. Нарублю и отдам.
   - Нету чужих, Михайлушко. Все люди родня. А мы с тобой еще родники по крови. Не слыхал? Так, так. Спроси у старых людей Старые-то люди помнят. Мой-то отец да матерь твоего отца - бабушка тебе - троюродными братом да сестрой доводились. Отец у тебя помнил. Бывало, выпьет, дядей назовет. Ничего, шибкой был, а худого слова не скажу. Обходительный со мной был...
   В избу вошла запыхавшаяся Лизка:
   - Вот где он! Я по всей деревне ищу, а он как не знает, что баня поспела.
   - Сестра тебе? - спросил Евсей. - Как звать-то?
   - Лизаветой, - сказала Лизка и хмуро, почти враждебно посмотрела на Евсея.
   - Так, так, - ласковой улыбкой ответил ей Евсей. - Лизавета Ивановна, значит. Характером-то, кабыть, в бабку Матрену Прокопьевну. Счастливая будешь.
   Михаил с каким-то смутным и непонятно-тревожным чувством вышел на улицу.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1
   Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашине любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд): трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озерину.
   И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили. А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?
   Пряслинская баня была приметна не сама по себе - какие же особые приметы у черной бани? Она была приметна кустами - двумя черемшинами и пятком тоненьких рябинок, росшими возле сенцев.
   Летом - что и говорить - приятный дух от черемшинок, но если бы эти кусты не были посажены отцом, Михаил и дня бы не держал их у бани. Приманка для ребят - вот что такое эти кусты. Особенно черемуха. Весной и осенью каждый пацан лезет на нее, а раз пацан возле бани - не бывать стеклу в окошке. Это уж точно. И в окошке пряслинской бани вечно торчит веник.
   - Алё? - подал голос Михаил, входя в сенцы. - Есть жар?
   - Есть, наверно. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, - замысловато ответил из бани Егорша.
   В бане из-за веника в оконце было темновато, и Егорша, растянувшийся на полку, напомнил березовый кряжик. Михаил против него был мужик. Кожей смуглый - в материн род, а всем остальным - и костью, и силой - в отца.
   Горбясь под низким черным потолком, он дотронулся пальцем до каменки хорошо накалена! - и зашуршал березовым веником.
   Егорша панически приподнялся на полку:
   - Ты что - опять будешь устраивать Африку?
   - Да, надо немножко кровь разогнать. У меня что-то ухо правое ломит надуло, наверно, на реке.
   - Ну, тут наши пути-дороги расходятся, - сказал Егорша.
   - А ты знаешь, кого я сейчас видел?
   - Кого? - спросил Егорша, слезая с полка.
   - - Попа!
   - - Какой это, к хрену, поп! Дурак старый - вот кто.
   - Да ты знаешь, о ком я?
   - Знаю, - невозмутимо ответил Егорша.
   Оказывается, Егорша еще раньше его, Михаила, видел Евсея Мошкина, ибо по дороге домой от реки он завернул в правление - узнать, как и что тут делается, в Пекашине, - и нос к носу столкнулся с этим так называемым попом.
   - Почему с так называемым? - запальчиво возразил Михаил. - Я еще ребенком был, помню, его попом называли.
   - По глупости.
   - А за что же тогда его пятнадцать лет катали в лагерях, ежели он не поп?
   - Потому что осел на двух копытах. Ему в сельсовете ясно было сказано: брось, говорят, Евсей, всю эту музыку. Не мути народ. Новую жизнь строим, и все протчее... А он, пень упрямый, свое. Ну и гуляй до лагерей. А чего еще с ним цацкаться, раз он русского языка не понимает?
   - Хм... - сказал недоверчиво Михаил. - А откуда ты все знаешь? Ты ведь у нас в ту пору не жил.
   - Чего знаю? Это что его в лагеря-то закатали из-за своей дурости? Да уж знаю... - Егорша поплескал в лицо водой из ушата и убежденно сказал: - Нет, это не поп. Такой же Ванек пекашинский, как все протчие. Только мозга еще больше набекрень. Нет, вот я был в прошлом году в Архангельске - это вот да, поп. Идет по улице, сарафан черный до пят - рясой называется. Я еще сперва подумал: баба. Нет, говорят, поп...
   Михаил, приспосабливая к короткому полку свои длинные ноги, попросил.
   - Плесни маленько.
   Каменка загрохотала, как пушка. Сухой, каленый жар придавил Егоршу к полу.
   - Между протчим, - заговорил он немного погодя снизу, - религия эта много денег на войну собирала.
   - Подбрось еще ковшик! - оборвал его Михаил. Он терпеть не мог, когда Егорша начинал говорить с ним вот этим поучающим тоном.
   - Ну ты и зверь! Скоро, как мой дедко, в рукавицах хвостаться будешь.
   - Давай, давай.
   - Да мне-то что - жалко? Вода еще не по карточкам. - Егорша зачерпнул из ушата, отступил, пригибаясь, в сторону. - Господи благослови...
   Когда немного спала жара, он ползком стал пробираться к дверям.
   - Ну тебя к лешему! Я еще не грешник, чтобы в таком жару жариться. Пошел на водные процедуры. Идешь?
   - Говорю, у меня простуда.
   Михаил повернулся на бок, прошелся веником по спине, потом, упершись ногами в каленые потолочины, еще раз похлестал колени (с осени сорок второго года, с той самой поры, как он пошел в лес, поскрипывает у него в коленях) и наконец, совершенно обессиленный, выпустил из рук обтрепавшийся веник.
   С улицы донесся женский визг, хохот - не иначе как Егорша на кого-то напоролся нагишом, - затем немного погодя за стеной у болота раздался всплеск воды - Егорша нырнул в озерину.
   Михаил поспешно слез с полка, кинул жару.
   - Ух, ух! - с суматошным криком ворвался в баню Егорша. - Вот теперь и нам подавай градусов.
   Щелкая зубами, он с ходу вскочил на полок, замолотил ногами.
   - Веник дать?
   - Нет, нет, ну его к дьяволу! Не люблю.
   - Ты чего это там разорялся? - спросил Михаил, устраиваясь для мытья на чурачок против оконца.
   Егорша захохотал:
   - Варвару шуганул. Я это выбежал из сенцев, а она воду черпает. Ну и ах, ох! Да... Вот товар залежался. Не знаю только, с какого боку подобраться.
   - Че-го-о?
   - Не знаю, говорю, какую тактику применить. Бабы, они как лошадь: у каждой свой норов.
   - Дурак! Она на сколько тебя старше? Мы сосунки против ей.
   - Ты баб не знаешь, - спокойно возразил Егорша. - А они, которые в годах, любят молоденьких. Уж это точно.
   - Скажи какой знаток!
   - Ладно. Ты про аппетит слыхал?
   Михаил улыбнулся: сейчас Егорша расскажет какую-нибудь похабель - на всякий случай у него анекдот да притча.
   - Так было дело. - Егорша поворачивается к нему лицом. - Баба одна аппетитом маялась. Ну, худо ела, понимаешь? Муж ей и то, и се, всяких там продуктов-пряников в лавке накупит - до войны дело было, - полный стол наставит. Ешь, жена, чего хочешь. Не ест. Как кобыла худая, морду от сена воротит. Ну что ты будешь делать! Вот так-то раз поутру, часов в восемь, угощает муж жену. И опять то же самое: опять не хочу, опять аппетита нету. А мужику за дровами ехать надо, лошадь в упряжке под окошком стоит. "Ладно, говорит, поеду, а ты, говорит, посиди подожди. Должен появиться аппетит". Ну, жена послушная, как наказал муж, так и сделала: сидит у стола, ждет, когда появится аппетит. А тут откуда ни возьмись - солдат, под окошком топает. Разудалый такой Ванюха-хват, с царской службы домой пробирается. Жена, ну эта самая Авдотья, увидала: "Слышь-ко, говорит, тебя, говорит, не Аппетитом зовут? " А солдату все едино - как ни назови. "Аппетитом". - "Дак я же, говорит, который день тебя жду. Заходи скорее..." Ну, после полудня возвращается муж с дровами. Рад-радехонек! На столе ни крошки, и жена веселая. "Что, говорит, был у тебя аппетит?" - "Был, говорит. Да такой хороший. Поезжай скорее по сено. Он на ночь обещался прийти..." - Под смех Михаила Егорша закончил: - Видишь, когда еще баба аппетитом маялась. До войны. При живом муже. Соображаешь теперь?
   - Сукин ты сын! - сказал Михаил. - И завсегда у тебя какая-то ерунда на уме. Ты лучше скажи, как теперь жить будем.
   - А что?
   - Как что? Война кончилась, а дальше?
   - Тю, нашел о чем горевать. Не беспокойся. Там, наверху, большие мужики газеты читают...
   - Да я не про то. Как ты не понимаешь! Вот, к примеру, ты. Я бы на твоем месте учиться мотанул, честное слово.
   - Мотай на здоровье. Нынче никому не запрещено.
   - Болван! У меня сколько на шее? А у тебя один дедко, да и с того еще ты тянешь...
   Егорша повернулся на спину, подложил под голову веник. Затем, помолчав, объявил:
   - У меня задача покамест такая - добыть серп с молотом. А дальше поглядим, что и как.
   - Чего-то я раньше не замечал, чтобы тебя к кузнице тянуло.
   - И сейчас не тянет.
   - Дак чего же?
   - Мне надо такой серп и молот, - сказал Егорша, потягиваясь, - у которых крылышки. Чтобы подвесился к ним и полетел, куда захотел.
   - А, ты вот о чем, - догадался Михаил. - Про паспорт. Не знаю. Сосны да ели и без паспорта нас признают.
   - С колхозным леском покончено, - сказал Егорша.
   - Это кто тебя отпустит?
   В сенцах что-то брякнуло, вроде дужки от ведра, потом Лизкин голос:
   - Есть ли жар-то?
   Егорша живо приподнялся на полку, заорал:
   - Лизка! Потри спину!
   - Я те потру. Батогом суковатым. Подойдет?
   Когда в сенцах все заглохло, Михаил рьяно, исподлобья поглядел на Егоршу, коротко бросил:
   - Ты говори, да знай с кем.
   - Ну еще, нельзя и пошутить.
   Лизка снова вернулась в сенцы:
   - Я из-за этого зубана забыла, зачем и пришла. Тебя Анфиса Петровна ждет. Срочно, говорит, Михаила надо. Так что больно-то не размывайся. В субботу вымоешься.
   - Ну вот, - сказал Михаил и невесело усмехнулся. - Не успел одну грязь смыть - другая ждет.
   - Да, - сказал Егорша, - колхозная жистянка известна: из одного хомута да в другой. Нет, я нынче поворачиваю на все сто восемьдесят. Баран и тот, понимаешь, башкой иногда крутит, а мы что... Царь природы...
   2
   Приход председателя на дом, да еще в день приезда из лесу, ничего доброго не сулил - Михаил хорошо это знал по прошлому. Опять какое-нибудь пожарное дело: либо за сеном тащись с бабами на ночь глядя, либо - семенами у соседа разжились - мотай срочно за семенами...
   Одним словом, выручай, Михаил. И потому он мрачно, почти с ненавистью покосился на Анфису Петровну, сидевшую на передней лавке с Татьянкой на коленях.
   Первые же слова Анфисы Петровны ошеломили его.
   Анфиса Петровна посылала его в город. Дело в том, что Лобановы получили от своей невестки письмо (только что, с сегодняшним пароходом), и та пишет, что может помочь колхозу машинным маслом да мазью - на складе работает.
   - Я думаю, такой случай упускать нельзя, - заключила Анфиса и своими добрыми и умными глазами посмотрела на него.
   Михаил машинально, не раздумывая, кивнул головой: конечно, нельзя. И масло и мазь позарез нужны колхозу. Ведь за эти годы чем только они не смазывали свои немудреные машины! И дегтем, и салом, и всяким варевом, от которого за версту несет вонью.
   - Поезжай, - говорила Анфиса Петровна. - Заодно и город посмотришь. Я вот до сорока годов дожила - ни разу не бывала.
   Михаил в нерешительности посмотрел на ребят, на мать - дел дома куча. А главное - с чем ехать? С картошкой одной в Архангельск не поедешь. Но Анфиса Петровна уже предусмотрела и это - выписала двенадцать кило жита. Фуфайка страшная, стыдно на люди показаться, как говорит матерь. Пожалуйста. И этой беде можно помочь. Найдется фуфайка, заверила Анфиса Петровна, и даже костюм Григорьев можно попримерить.
   Михаил решился - раздумывать некогда, "Курьер" приходит сверху рано утром.
   - Мати, затопляй печь! Лизка, неси мешок!
   На колхозный склад он влетел разгоряченным жеребцом - только что не заржал: глаза горят, грудь как мехи кузнечные, и сила такая - все сворочу!
   - Из какого мешка? Говори!
   Варвара указала на дальний угол.
   Михаил затопал - половицы завизжали. Мешок - немалый - поднял играючи, пропер к весам без передышки.
   Варвара ахнула:
   - Ну, какой ты мужчина стал!
   - Растем! - отшутился он. - И ты девкой стала.
   - Да, верно что девкой. Опять замуж можно выходить. - И рассмеялась невесело.
   А вообще-то молодец баба! Терентия убили в прошлом году, а кто слыхал от нее стон? Правда, женки вписали ей это в строку: сердца нет. А может, она назло всем чертям так делает? Слезу пускать да реветь - это каждый умеет. А ты вот попробуй рот скалить, когда у тебя сердце кровью обливается.
   Рот у Варвары красивый, белозубый, смехом налит - нету такого другого рта в Пекашине. И, глядя на ее моложавое, высветленное вечерним солнцем лицо, Михаил вдруг вспомнил давешние слова Егорши. Придумает же, сукин сын!
   - Ты чего это развеселился? - спросила Варвара и снизу, от весов, посмотрела на него.
   - Да так...
   - Знаю, знаю, что у тебя на уме. Я еще тогда - помнишь, в поле ты Дунярку высматривал? - сказала себе: быть моей племяннице за Мишкой! Ух и погуляем на свадьбе!
   - Иди ты к черту!
   Он ткнул карандашом в ведомость, схватил свой мешок с зерном.
   Варвара, довольнехонька, засмеялась (первое это удовольствие для нее вогнать человека в краску), а когда он был уже на улице, окликнула. Подошла, роясь в брезентовой сумке, - начальство, завскладом!
   - Ты вот что мне. Чулки городские да подвязки на резинке привези.
   Михаил ошалело попятился назад.
   - Ну-ну, совала Варвара деньги со смехом, - привыкай. А сам не можешь, Дунярку или Онисью попроси. Там, на рынке, говорят, всякой всячины.
   Пришлось принять деньги - дьявол с ней, пускай наряжается.
   3
   Когда Михаил очень спешил, он обычно ходил задворками либо подгорьем. Потому что стоило ему показаться на улице, как бабы со всех сторон наваливались на него: этой поправь крышу, той подними дверь - каждый раз с боем и она сама, и ребята попадают в избу, а у третьей и того срочнее дело потолок "заходил" над столом.
   И он ладил крыши, поднимал двери, подводил всякие подпоры под прогнившие потолочины, отбивал и наставлял косы, рушил постройки на дрова. Да, оказывается, и эта работенка - наводить разруху на деревне - кое-какой сноровки требует. Крепко старики строили - пока бревно от сруба оторвешь, семь потов с тебя сойдет. В общем, его мужские руки нарасхват рвали безмужние бабы.
   И то же самое сегодня. Только он выкатился со склада на переднюю улицу да подумал, не лучше ли повернуть обратно, на задворки, - стоп: Окуля Зубатка. Выстала с топором на самом углу - расклинь топорище.
   - Давай в другой раз. Я в город еду.
   Окуля что-то забормотала себе под нос - насчет совести, насчет того, что она ведь не задаром просит.
   И тут Михаил понял, на что намекает Окуля. На то, что он ее должник. В прошлом году травяного настоя брал от скрипа в коленях.
   Михаил аж затрясся от ярости. Сколько он этой старой сквалыжине всякой работы переделал - и избу перекрывал, и две весны участок пахал, - а тут про какой-то травяной настой вспомнила!
   Ну дьявол с тобой - давай сюда топор.
   Вот так и пошло. У Окули топор, у Дуни Савкиной крыша - еще осенью, уезжая в лес, пообещал сменить гнилую тесницу.
   - Нет-нет, не могу сейчас! - замахал он руками еще издали. И - мимо.
   А Петр Житов не Дуня Савкина - мимо не проскочишь. Петр Житов кого угодно по стойке "смирно" поставит. Ежели не горлом, то своим протезом. Криком кричит у него донельзя разношенный протез.
   - Мишка, это правда, что ты в город едешь? Дак вот, мальчик, поручение. И далее Петр Житов усадил его на крыльцо и начал обстоятельно втолковывать, где и как разыскать в городе протезную фабрику. Срок носки протеза у него вышел еще год назад - и почему никакого внимания к инвалиду Отечественной войны? Неужели он, Петр Житов, не заслужил железной ноги?
   Еще хотела заарканить его Раечка Клевакина. Раечка выбежала с маслозавода:
   - Эй, приворачивай! Машина сломалась!
   Возможно, вполне возможно, что у сепаратора опять какая-нибудь гайка размололась - старый, одного года рождения с колхозом сепаратор, - но Раечка-то его, конечно, не ради сепаратора звала.
   В прошлом году завозились на пожне бабы и девки, штук пятнадцать навалились на него сразу - где тут справишься? И вот чтобы хоть как-то выйти из положения (позор - бабы выкупали!), Михаил уже в последнюю минуту схватил в охапку Раечку и закричал дурашливым голосом: "Эх, уж ежели тонуть, то тонуть только с Раечкой!"
   И, наверное, понравилось Раечке их совместное купанье - с той поры она постоянно стала попадаться ему на глаза, даже с Лизкой завела дружбу, чтобы заходить к ним домой.
   Лично Михаил ничего против Раечки не имел. Девка красивая, жаркая - зимой в самый лютый мороз в одном платье выбегает с маслозавода дрова колоть. И не жадная - даром что дочь Федора Капитоновича.
   Но только ему-то, Михаилу, на кой она ляд сдалась. Разве он променяет когда-нибудь Дунярку на Раечку? Да хоть тысячу Раечек выставь сразу, все равно не получится одной Дунярки.
   С Дуняркой они виделись за эти годы раза три, не больше. И то на лету, мимоходом. Потому что Дунярка приезжала домой на каникулы летом, а летом он по неделям безвыездно жил на дальних сенокосах или трубил опять на сплаве, далеко, за десятки и сотни километров спускаясь с багром вниз по Пинеге.
   Но была у Михаила одна вещица, которая сильнее всяких встреч вязала его с Дуняркой, - платок, маленький носовой платочек, расшитый Дуняркиными руками.
   Этот платочек Дунярка стыдливо сунула ему на поле в сорок втором году, накануне своего отъезда в техникум, и с тех пор Михаил не расставался с ним ни на один день. А как-то раз он забыл его дома в кармане верхней рубахи, которую бросил в стирку. И вот поскакал домой обратно. С сенокоса. За пятнадцать верст. Ибо никто не должен знать про ихнюю тайну с Дуняркой. Ни один человек в мире. Ни чужие, ни свои, домашние. И даже Егорша, хоть он и первый друг.
   4
   Лизка - молодчага, не сидела сложа руки. Пока он ходил за житом, она заново подтопила печь, и зерно сразу же высыпали на противни, поставили в печь на просушку.
   Михаил зажег лучину, пошел с двойнятами в сени: в каком состоянии мельница?
   Жернова он поставил у себя в прошлом году - надоело ходить по людям. Опыта у него в этом деле не было, все больше по догадке, на ощупь делал, из стариков тоже никто толково не мог подсказать (Архип Иняхин, знаток по этой части, умер год назад), и мельница получилась так себе - постоянно что-нибудь ломалось. Да и мельников развелось слишком много, весь верхний конец крутил Михайловы жернова, а ведь известно - у каждого мельника своя рука, свой норов - вот и поломки.
   Нынешняя поломка, к счастью, оказалась небольшой - соскочил железный обруч с верхнего жернова. Тут, пожалуй, виноват он сам. Плохо вымерил жернов, и обруч сантиметра на полтора сварил больше, чем надо. А клинья всякие и расклинья - крепь, как известно, ненадежная - чуть дерево усохло - и заходил обруч, а то и вовсе слетел с жернова.
   - Светите лучше, - сказал Михаил, передавая лучину двойнятам.
   Березовые клинья у него были наготове, и он быстро набил обруч. Оставалось еще два дела: похлопотать насчет одежонки (может, и в самом деле подойдет костюм мужа Анфисы Петровны) и заскочить к Лобановым.
   Он сперва побежал к Лобановым, потому что легче, кажется, зуб вырвать, чем зайти к Лобановым. У кого по нынешним временам нет покойника в доме, а у Лобановых целых три. И все свежие. Все сорок пятого года. И еще один сын пропал без вести - тот, у которого жена в городе.