Абрамов Федор Александрович. Две зимы и три лета (Пряслины - 2)

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1
   Странное, необычное то было лето.
   Кругом горели леса, деревни по неделям не вылезали из дыма - точь-в-точь как в войну, когда бомбили Архангельск и его пригороды. Люди измучились, мотаясь по пожарам. Только потушили один пожар, взялись за косы - на, опять нарочный скачет. А на пожне тоже не развеселишься. Хлещешь, хлещешь косой, бегаешь, бегаешь с граблями - а где сено?
   Жара. Сушь На болотах журавль кричит от безводья, скотина замаялась от гнуса...
   И, однако же, шальная гульба захлестывала деревни в то лето - возвращались фронтовики. Правда, не густо, не теми косяками, какими уходили на войну. Но возвращались.
   И была радость у людей. Были свадьбы и скороспелая любовь на лету.
   И были плачи великие. От земли до неба. По тем, кто не вернулся с войны...
   2
   Весной и летом за последние годы Пряслиных выручала Пинега. Петька и Гришка редкий день не приносили рыбешки на латку - на две, а если еще похвалить, готовы сидеть у реки с утра до ночи.
   Нынешним летом рыбки не поели. На ямы да на заструги забилась от жары рыба. Лес тоже подвел. Ни гриба, ни ягоды не видали за все лето. И, наконец, Звездоня, их главная кормилица. Раньше возвращается из поскотины - как баржа плывет, задние ноги распирает от вымени. А нынче скоком, порожняком бежит домой, спасаясь от гнуса.
   Егорша, как и в прошлом году, подбивал Михаила:
   - Перебирайся в леспромхоз! Сообрази, что будет: вся Россия горит на корню. Хочешь, помогу? Я ведь теперь - охо-хо! - на одной подушке с Подрезовым сижу...
   Да, Егорша мог замолвить словечко - шоферил в райкоме. Сумел устроиться, сукин сын!
   Его товарищи, те, что были с ним на курсах, - "лучок" в руки и снова к пню. А что же еще делать, раз трактора в район не завезли? А Егорша - нет. Егорша потолкался с недельку в райцентре, все разнюхал, повыведал, тому зубы заговорил, этому заговорил - сел на райкомовскую легковуху. И пошла писать губерния. Куда ни заехал, куда ни заявился - первый человек. Председатели колхозов на задних лапах перед ним, потому что пес его знает, что он напоет хозяину, когда останется с ним с глазу на глаз.
   Соблазн от Егоршиных слов был велик, и на первых порах Михаил воспрянул: наконец-то и он на фарватер выплывет. Уродилось, не уродилось на полях - твое дело маленькое. Пайка тебе обеспечена.
   Но так говорил он себе поначалу, сгоряча. А затем, спокойно пораскинув умом, започесывал затылок. Нет, не так-то просто, оказывается, отчалить ему от колхозного берега. И дело не только в нем самом. А как быть со Звездоней? Ведь если он перейдет в леспромхоз, значит, прощай и Звездоня. Мать со Степаном Андреяновичем в лучшем случае за страду два копыта вытянут, а остальные два кто? Вот ведь какая нынче золотая коровушка! А без коровы тоже не житье зачахнут ребята.
   - Ну, мое дело предложить, - сказал Егорша. - А ежели тебе ни хрена, кроме рогатки, на горизонте не маячит, то я не виноват.
   3
   Однажды - был уже конец августа - райкомовская легковуха подкатила к самому дому Пряслиных. Лихо подкатила. С посвистами.
   Ребятишки - Пряслины как раз ужинали - пулей вылетели из-за стола.
   - Привет от пинежских чухарей! * - бодро сказал Егорша, входя в избу. Постоял под порогом, цыкнул слюной и вдруг со всего маха бросил на середку избы глухаря.
   * Чухарь - местное название глухаря.
   Анна ахнула:
   - Что ты, Егорша! Ты бы хоть старика своего накормил.
   - Хватит и старику. Пинежские леса, между протчим, большие.
   - Это ты сам застрелил? - спросила Лизка, переводя удивленный взгляд с краснобровой птицы на Егоршу.
   - А то дядя... У меня и сам неплохо теперь стреляет. Втянул я его в это дело на свою беду. Бывало, всю дорогу храпит, а теперь только и зыркает по сторонам. С громом ездим.
   С улицы раздался гудок. Егорша подошел к окошку, погрозил кулаком ребятам, облепившим машину. Затем, подсаживаясь к Михаилу, покровительственно сказал:
   - Ну что, коля, - это на Егоршином языке означало: кореш, приятель, - все в разрезе колхозного сектора думаем?
   - А иди ты... - выругался Михаил.
   Егорша захохотал.
   - Между протчим, гостя иначе встречают. Ладно уж, знаю, что у тебя ни хрена нету. - И вытащил из кармана поллитровку.
   - Ох, Егорша, Егорша, - вздохнула Анна, - сопьешься ты на этой работе.
   - А сельсовет-то мне на что даден? - Егорша грязным, промасленным пальцем постукал себя по лбу. - В этом чемодане, между протчим, не все опилки.
   Он подмигнул Михаилу, ловким ударом разрядил бутылку.
   - Вот что, братиша, - сказал Егорша и вдруг принял серьезный вид. - Давай выпьем за нового бригадира.
   - За какого бригадира?
   - А есть такой дуролом в Пекашине. Бревно лежачее.
   - Давай ты без загадок...
   - Патрет не ясный? Автобиография требуется? Могу. Год рождения одна тысяча девятьсот двадцать восемь, русский, семейное положение...
   - Чего?
   - А, узнаешь?
   - С кем это ты надумал?
   - Хо, с кем... Сообрази! Мы теперь кое-что значим. Я тут как-то подсчитал. Знаешь, сколько я в этом месяце заседал с Подрезовым? А больше всех членов бюро райкома. Не веришь?
   - Верим, верим, - ответила за брата Лизка. - Дальше-то что?
   Егорша опрокинул в рот стопку, поморщился, сплюнул.
   - В общем, так, коля: завтра принимаешь бригаду.
   - Мама, мама, - весело рассмеялась Лизка. - Чуешь, что тот наворачивает? Нашего Михаила на бригаду ставит.
   - Чую, - отозвалась Анна от печи. - А председателя-то, Егорша, менять не будешь?
   - Верно, мама, - поддакнула Лизка и опять рассмеялась: - Уж коли ты такой большой начальник, то председателя-то в первую очередь менять надо. Слыхал, что люди говорят? Все Анфису Петровну вспоминают.
   - Да, не мешало бы, - с ухмылкой протянул Михаил.
   Егорша петухом вскинул голову, встал:
   - Поехали! Я тебе докажу, что земля имеет форму чемодана.
   - Не выдумывай - строго прикрикнула на него Лизка. - Я-то ведь знаю, какие у тебя чемоданы на уме. Опять рюмки собирать по деревне.
   Михаил заколебался. На вечер у него была работа: он еще утром договоримся с Ильёй Нетесовым, что после обеда приедет в кузницу подтягиват- болты и гайки у жатки (сушь, камень на поле - жатка скачет, как худая телега). Но, с другой стороны, когда еще заявится в деревню Егорша? А ведь у него, если честно говорить, только и веселья, когда приезжает Егорша. И потом - какого дьявола! - имеет он право хоть один-то вечер за всю страду побездельничать? Почему у Егорши могут быть выходные, а у него нет?
   По улице только что прогнали колхозное стадо, и густая пыль стояла на дороге.
   Егорша, спускаясь с крыльца, пронзительно свистнул - два пальца в рот. Ребятня - со всего околотка сбежалась к машине, - сыпанула по сторонам.
   - Ну, как поедем? С ветерком? - спросил Егорша. - У меня сам другой езды не признает.
   - Можно, - сказал Михаил, плюхаясь на переднее сиденье рядом с ним.
   "Газик" развернулся, взвыл, но тут на дороге показалась Уля-почтальонша.
   - Егорша, Егорша! - замахала она обеими руками.
   - Ну, чего тебе? - заорал Егорша, высовываясь из-за дверцы.
   - Из райкома звонили. Срочно велено ехать. Чтобы сейчас же.
   - Да, - присвистнул Егорша, - вот наша шоферская жизнь! Это не иначе Подрезов на охоту надумал. Без меня не поедет. - Он сказал это не без гордости.
   Михаил вылез из машины. Ну и хорошо, что так все кончилось. По крайней мере он хоть Илью Нетесова не подведет. И он, не оглядываясь, пошагал в кузницу.
   - Ничего, коля, - крикнул ему вдогонку Егорша, - мы свое возьмем! Будет праздник и на нашей улице!
   4
   К Егоршиным выходкам у Пряслиных привыкли - каждый раз что-нибудь отмочит, - и потому на другой день никто даже и не вспомнил, что он тут трепал накануне.
   Но, оказывается, иногда и Егорша говорит правду. Вечером Михаила вызвали в колхозную контору, и Денис Першин объявил: назначаешься бригадиром.
   - Ну как, - спросил он, заметно бледнея, словно для того, чтобы подчеркнуть важность момента, - справишься? Найдешь общий язык с народом?
   - А чего его находить? Я покуда еще по-русски говорю.
   - Валяй, Пряслин! - Першин взмахнул кулаком. - Покажем, на что способна советская молодежь. - Опять взмахнул кулаком. - Партия тебе доверяет...
   И пошел чесать языком - про эпоху, про восстановительный период, про кадры. Как будто с трибуны высказывается. А ведь было время, и совсем недавно, каких-нибудь полгода назад, нравилась, очень нравилась Михаилу першинская речистость. Зимой, бывало, приедет на Ручьи да как начнет про международную политику выкладывать - комиссар! Кино не надо смотреть. И эх, думалось радостно, с этим-то мы рванем! Этот не чета Анфисе Петровне. Этот нас выведет на светлые рубежи.
   Михаил так и ушел из конторы, не сказав ни да, ни нет.
   Разговор настоящий начался дома.
   Лизка, та, ни секунды не колеблясь, высказалась за.
   - Соглашаться надо. Худо ли: при доме будешь.
   - Да уж знамо дело... - сказала мать. И хотя сказала, по своему обыкновению, уклончиво, без нажима (ты хозяин, тебе решать), а гнула-то в ту же сторону, что и Лизка.
   Понять Лизку и мать было нетрудно. Год предстоял тяжелый. На трудодни, раз на юге засуха, едва ли что дадут. Грибов да ягод не запасли - все лето пустой лес. Как жить? А ежели он, Михаил, останется дома, все-таки будет полегче. Скорее что-нибудь из того же колхоза перепадет. Вот что было на уме у Лизки и матери. Да и малые, наверно, так же думали. Петька и Гришка глаз не сводили с него.
   - А как же с деньгами? - спросил, помолчав, Михаил. - Колхозные палочки в налог не берут.
   - Как с деньгами? - живо возразила Лизка. - Я поеду.
   - Куда поедешь? В лес?
   - А что? Люди же ездят.
   - Люди! - Михаил с досады махнул рукой. - Молчи уж лучше. Первым суком задавит.
   Лизка надулась: в самое больное место попали - не везет с ростом; но раз уж она что забрала себе в голову, доведет до конца.
   - Ты думаешь, с телятами-то легче валандаться? Охо! Одной воды сколько надо перетаскать - руки оторвешь. А дрова-то? Сколько я раз ездила эту зиму, мама?
   - Ездила, - кивнула мать.
   - Не пугай, не пугай лесом, Михаил Иванович. Видали! - сказала Лизка и оскорбленно поджала губы.
   А может, и в самом деле это выход? - заколебался Михаил. Какие-то бабешки каждую зиму в лесу путаются - неужели она хуже их?
   - Ну а ты что присоветуешь? - спросил он, улыбаясь, у Федьки.
   Все прыснули со смеха. Дело было решено.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   За свои шестнадцать лет Лизка немало натоптала верст. Но все дороги и дорожки, исхоженные ею до этого, в тот же день приводили ее домой. А нынешняя дорога была иная. Нынешняя дорога уводила ее от дому. И не на день, не на два, а на месяцы. И, тихо покачиваясь на телеге сзади брата, она задумчиво смотрела по сторонам. А смотреть-то было не на что. Потому что как ни смотри, а, кроме сосен да елей, ничего не высмотришь.
   Только раз, когда они спустились в ручей, Лизка не на шутку разволновалась. По берегам ручья росла трава - высокий, пожелтевший от заморозков пырей, и она подумала, что хорошо бы было эту траву скосить для Звездони. Ведь где только они не собирали этим летом траву, а тут вон сколько ее пропадает. И, подумав так, она опять перенеслась мыслями домой, вспомнила мать, зареванную Татьянку, вспомнила босоногих братишек. Петька и Гришка все утро не сводили с нее своих преданных и ласковых глаз, а потом, когда пришло время прощаться, зарыдали навзрыд и, как она ни уговаривала их, как ни кричал на них Михаил, гнались за телегой до самой Синельги - босые, посиневшие от холода.
   - Не замерзла? - спросил Михаил.
   - С чего? - ответила Лизка и сглотнула слезы.
   - Скоро приедем. Три версты осталось. Лошадь повернула налево, телега запрыгала по корневищам.
   Вскоре они выехали к речке, и Лизка увидела на той стороне крутую красную щелью, а на щелье - белые бараки.
   - Это не Сотюга? - спросила она, вытягивая шею.
   - Сотюга.
   - Прямо деревня целая.
   - Ну хоть не деревня, а лесопункт большой. Тут теперь лес валят без передышки, круглый год. А вот дорогу большую сделают - трактора завезут. Первый механизированный лесопункт в районе будет.
   - А Егорша-то как же? - спросила, помолчав, Лизка. - На тракториста учился - поедет сейгод в лес?
   - Не знаю, - сквозь зубы промычал Михаил. - А тебе-то что, не все равно?
   - Да мне что. Я так.
   Выехав из еловой гущи, Михаил остановил лошадь, слез с телеги. Постоял, поглядел вокруг, потом свернул в сторону и начал рубить сосну.
   Лизка ничего не понимала. Зачем ему эта сосна? Чем не угодило дерево - в стороне стоит. Или замерз, погреться решил?
   Все разъяснилось, когда брат свалил сосну.
   - Иди сюда со своим топором! - крикнул он ей. И вот тут она догадалась: ее учить хочет.
   Она вся вспыхнула:
   - Я не знаю, ты со мной как с маленькой. Не в городе выросла. В лесу.
   - Ладно-ладно. Потом будешь разговаривать. Пришлось подчиниться. Она достала из-под сена, со дна телеги, свой топорик, аккуратный, с новым топорищем - любо в руки взять, брат специально для нее сделал, - и, подойдя к лежачему дереву, рубанула по суку.
   - По погону, по погону руби, - подсказывал Михаил.
   - Вдоль?
   - Да. И топор к стволу прижимай. Не оставляй мутовок.
   Лизка дошла до вершины сосны и заодно и вершину обрубила.
   - Ну, как? - спросила она, шумно дыша. - Годяво?
   - Пойдет, - сказал Михаил и поощряюще улыбнулся. - Знатный лесоруб из тебя получится.
   После этого они быстро доехали до колхозного участка.
   Место невеселое. Стоит изба в низине у ручья, большая, приземистая, а кругом ели мохнатые - шумят, качаются на ветру.
   - Все это и есть наши Ручьи, - сказал Михаил, когда они подъехали к бараку. - Здесь, на Ручьях, мы с Егоршей фронт держали. - Затем, спрыгнув с телеги, стал объяснять ей, какая из построек баня, какая кухня, какая сушилка.
   С треском растворилась дверь. Из барака вышел Антипа Постников, заспанный, с всклокоченной рыжей бороденкой. Покосился насмешливо на Лизку, зевнул:
   - А, подмога приехала. Ну, теперь пойдет дело.
   Михаил вскипел, рот у него передернуло:
   - Ладно, иди, куда пошел. Тоже мне стахановец. Опять нары давишь.
   А Лизке так стыдно стало за себя перед братом, что она готова была сквозь землю провалиться.
   Вошли в барак. Сыро, нетоплено. Застоялый чад самосада. В одном окне торчит клок сена. Стекла вздрагивают от ветра.
   Михаил обошел нары - сплошной дощатый настил вдоль стен, - остановился возле печи.
   - Иди сюда. Здесь будешь спать.
   - Да тут кто-то уже поселился, - сказала Лизка, разглядывая то место, на которое указал брат. - Давай где свободно.
   - А ничего. Попросим!
   Она понимала, почему брат хочет устроить ее возле печи. Тут теплее и в стороне. Но ей не хотелось начинать свою новую жизнь с ругани и ссоры с людьми, и она стала упрашивать его:
   - Не надо, Миша. Смотри, еще сколько свободного места.
   - Черта с два! - вдруг ожесточился Михаил. - Я с четырнадцати лет здесь сплю. Сам барак строил. Имею я права на это место?
   И он не послушался, сделал по-своему: свернул чужую постель, переложил на другое место.
   Они занесли ее пожитки: старую плетенку из бересты, ту самую, с которой раньше ездил в лес Михаил, мешок с картошкой, набили сенник для спанья, застлали постель.
   - Печь тут топят на ночь, когда из лесу приходят, - объяснил Михаил. - А можно и сейчас. Затопить?
   - Не надо. Успеется.
   Михаил, подняв глаза к черному, закоптелому потолку, сказал:
   - Ну тогда все. Давай еще посидим на прощанье.
   И они сели: он на скамейку к длинному, во весь барак, столу на крестовинах, а она напротив него на краешек нар.
   Михаил закурил.
   - Ты овцой-то не будь. Наготове зубы держи. Со здешней публикой иначе нельзя...
   Лизка слушала наставления, кивала в ответ и не сводила глаз с красного уголька цигарки. Вот скоро догорит цигарка, и брат встанет, а она останется одна...
   Но еще раньше, чем догорела цигарка, в барак вошел старик Постников, и Михаил поднялся.
   На улице шел снег. Первый снег в этом году. Ели стонали, охали.
   - Дорогу-то домой не забыла? - пошутил Михаил. - А то засыплет снегом - и не найдешь.
   И тут Лизка не выдержала - обхватила брата руками, расплакалась.
   - Ну, ну... Сама напросилась...
   - Да я не о том. Я вспомнила, как ты дорогой-то меня сучки обрубать учил. И топорик исделал...
   Михаил вскочил на телегу, круто завернул лошадь.
   Оглянулся он назад, когда въехал в гору. Лизка все еще стояла у барака маленький черный пенек, - и снег густыми хлопьями засыпал ее сверху.
   2
   - Отвез сестру? - спросил конюх и сам, по своей охоте кинулся распрягать коня.
   Михаил закоченел совершенно. Мокрый снег, на открытых местах ветер-зубодер, и вдобавок еще конь захромал - всю дорогу тащился как улита. Но о доме и думать не смей. Иди в правление. Оказывается, за ним уже два раза прибегали сюда, на конюшню.
   - А чего им надо? Разве я не говорил, куда еду?
   - Да, вишь, с обозом с этим, красным, несработка вышла, - вздохнул конюх. - Одну подводу вернули.
   - Вернули? - Михаил крупно выругался. Он предупреждал Першина, и колхозники предупреждали: зерно сырое, прямо с молотилки - надо просушить. Нет, ногами затопал, глазами завзводил: везите! Да еще красные флаги на подводах приказал выбросить: вот, дескать, как я первую заповедь выполняю. Но, по правде сказать, Михаил даже рад был, что все так обернулось. Возни, конечно, с этим зерном будет немало, да зато того, шалопутного, проучили.
   Вечерело. Свежий снег пружинисто скрипел под подошвами. По привычке он посмотрел на телятник. Бывало, по пути в правление он любил заглядывать к Лизке. А теперь не заглянешь. Что она делает сейчас, сию минуту?
   Он всю дорогу не мог простить себе, что не затопил печь. Все-таки ей веселее было бы остаться у огня. А то завез в нетопленый барак, бросил и укатил. Как в той сказке, где отец по наущению злой мачехи завозит в холодный лес свою злосчастную дочку.
   Около клуба Михаил обогнал Луку Пронина. Идет, кряхтит с мешком на спине. Затем, недалеко от сельповского магазина, обогнал еще трех мешочников: одного старика и двух баб. И с нижнего конца деревни к складу сельпо тоже подходили люди с мешками. Налогоплательщики. Тащат ячмень и картошку со своих приусадебных участков. Так всегда бывает осенью перед выездом в лес.
   В колхозной конторе принимали мясо. Самый тяжелый налог для мужика. Тех, у кого была корова, выручал теленок, а бескоровникам как быть? А бескоровников в деревне не меньше половины. И вот по тридцать, по сорок рубликов за килограмм платили. Своему же брату-колхознику, тем, у кого оставался лишек от теленка.
   Михаил посочувствовал в душе Ивану Яковлеву - это он сейчас был в работе. Обложили беднягу с трех сторон - спереди - уполномоченный райкома, с флангов Денис Першин и учитель Озеров, парторг, бледный с непривычки, и еще Ося-чахоточный, налоговый агент, тоже клюет в больное темечко.
   Иван и так и эдак: один лаз попробовал, другой - крепко зажали, не выскочишь.
   - Даю тебе два дня, - объявил последнее решение уполномоченный. - Не уплатишь - пеняй на себя. Опишем имущество.
   - А есть такой закон? - спросил Иван Яковлев.
   - Есть.
   - Ну нет, товарищ Черемный, это ты малость призагнул. Теперича не прежние времена. Это старики, бывалось, рассказывали...
   - Не призагнул. А язык советую попридержать. Лучше спать будешь. Давай следующего.
   - Иняхин Павел! - выкрикнул по списку Ося-агент и навел свои железные очки на двери.
   - Павел, тебя... - раздались голоса в коридоре. Мимо Михаила - он стоял у дверей, - шумно прочищая легкие от махорочного дыма, прошел Павел Иняхин.
   - Здравствуйте, товарищи...
   Иван Яковлев поднялся с правежной табуретки, кулаки сжал - аж хруст пошел по правлению. Но что тут делать ему со своими кувалдами? Не на войне. Так и понес, не разжимая, на выход.
   У Михаила прошел запал срезаться с председателем, и, когда Першин начал снимать с него стружку, - забыл, сукин сын, кто виноват? - он только перекатывал на лбу кожу да косил глаз в сторону уполномоченного: скоро ли тот трахнет по нему из своей крупнокалиберки?
   А трахнет обязательно, думал он. Не может не трахнуть, потому что он, Михаил, тоже значился в списке Оси-чахоточного. Правда, с их семьи мясоналог был со скидкой - двадцать килограммов, - но овцу придется отдать. Это давно всем ясно, даже Татьянке ясно. И казалось бы, так: сдавай скорее ее к дьяволу, лишний килограмм сена корове останется. Ведь все равно она не твоя. А нет, не сдаешь, до последнего тянешь.
   - К утру чтоб зерно было в полной кондиции! - - распорядился Першин. - Сам повезешь. - И при этом надул грудь, расправил гимнастерку под ремнем с медной, до блеска начищенной звездой. Маршал! На войне не был, так хоть теперь покомандую.
   Выход был один - развезти зерно по печам колхозников. Так делали во время войны.
   Первый мешок Михаил завез к Степану Андреяновичу - тут надежно. Один мешок он высыплет к себе, еще мешок можно к Марфе Репишной. А остальные два? В первый попавшийся дом не завезешь. За ночь так может усохнуть - полмешка не соберешь.
   Как раз в это самое время у Нетесовых в избе прорезался огонек, и Михаил, наматывая на колеса свежий, нетронутый снег, свернул к их дому.
   - Печь свободна? - спросил он, просовывая в дверь голову.
   - Не видишь? - Марья, черная, как лихорадка, с горящей лучиной в зубах, снимала с печи сноп ячменя. Изба на время была превращена в овин.
   Хозяин, судя по стуку, был на повети. Михаил решил поговорить насчет Лизки. Илья, как и в прошлом году, был назначен бригадиром на Ручьи. Пускай-ка возьмет сестру себе на заметку.
   В темных сенцах на ощупь отыскал лесенку, поднялся на поветь.
   Картина была знакомая. Илья при лучине, которой светила старшая дочка, обмолачивал сноп.
   - Ну, как усовершенствованный комбайн? - беззлобно пошутил Михаил.
   - Да, комбайн. - Илья повертел в руках отполированный до блеска цеп. - Я этим комбайном знаешь когда действовал? - Подумал - зря слова не скажет. - В двадцать седьмом.
   "А мы всю войну так", - хотел было сказать Михаил, но смолчал.
   Илья зашарил по карманам гимнастерки. Дырочки на груди еще светлые, не потемнели: больше года звенел своими доспехами.
   - Валентина, - кивнул он дочке, - сбегай-ка за табаком.
   - У меня есть, - сказал Михаил.
   Но покурить не пришлось. На поветь втащилась Марья с новой партией сухих, пахучих снопов, и Илья застучал цепом.
   О том, что надо было сказать Илье насчет Лизки, Михаил вспомнил, уже садясь на телегу. Но ему предстояло еще устроить два мешка, а кроме того, он был голоден как собака - с утра ничего не ел. И он махнул рукой. Пускай-ка она сама держится на своих ногах. На подпорах далеко не уйдешь.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Провеяв деревянной лопатой жито, Илья сгреб его в кучу, подмел веником вокруг - каждое зернышко выковырял из щелей меж половиц, - потом снял со стены большую берестяную коробку. Коробка, если насыпать ее с краями, весила ровно двенадцать килограммов. Но все же он не стал полагаться на мерку: каждую коробку взвесил на безмене. И так до трех раз. Затем еще отвесил пятнадцать килограммов. Домашний мешок, длинный и узкий, наполнился под завязку. Это налог.
   Остальное зерно он ссыпал в кадку.
   Хлеб на своем участке у них родился неплохо: поле у болота и жарой не прихватило. Но они начали есть его еще в первых числах августа и за два месяца основательно ополовинили. И сейчас, заметая остатки зерна, он думал о том, как будет жить Марья с ребятами эту зиму. Правда, сколько-то должны дать на трудодни, а трудодней они с Марьей выработали порядочно. Ну а вдруг ничего не дадут? Юг, по слухам, выгорел начисто - откуда-то должно государство брать хлеб.
   Илья запер ворота на деревянный засов, затоптал огарок и спустился в избу.
   Сыновья уже спали - убегались за день, - а Валя, его любимица и помощница, готовила уроки.
   - Ешь! - рявкнула Марья на ребенка, которого кормила грудью. - Она, дьявол, зубов нету, а кусается - всю грудь мне искусала.
   Ребенок заплакал.
   - Ну еще! Поори - давно не орала. Мати с тобой и так света белого не видит.
   Да, ребенок их связал. Когда забеременела жена, Илья обрадовался - давай еще одного солдата, а теперь хоть бы и вовсе его не было. Марье даже со скотного двора пришлось уйти.
   Он сполоснул руки из рукомойника, достал со шкафа свою домашнюю канцелярию - берестяную плетенку с крышкой.
   - Ну-ко, доча, пусти отца к столу.
   В плетенке хранились разные бумаги: обязательства на поставку государству мяса, картофеля, зерна, яиц, шерсти и кожи, извещения на сельхозналог, самообложение, страховку, квитанции об уплате налогов. Еще тут были его довоенные грамоты за ударную и стахановскую работу на лесозаготовках, военный билет - запас первой очереди, старые довоенные билеты - осоавиахимовский, мопровский, стопка денежных переводов, которые он посылал домой с фронта - все до единого сохраняла Марья, - и орденские книжки. Сами ордена и медали лежали тут же, на дне плетенки. О них теперь он редко вспоминает, разве в такие вот минуты, когда разбирает бумаги, ну и еще когда на улице ветер: холодит, будто шилом тычет в проколы на гимнастерке поверх карманов.
   Первое время Илья совал бумаги куда придется: в шкаф с чайной посудой, на полку, за рамки с карточками. А потом увидел - надо наводить порядок, иначе запутаешься. Да и люди подсказали: у каждого теперь своя канцелярия. На слово не верят. Слово, как говорится, к делу не подошьешь. Вот он и завел эту плетенку - специально смастерил нынешним летом на сенокосе.
   Надев очки, Илья начал раскладывать бумаги. Одни бумаги, сшитые по углу суровой ниткой, он положил слева от себя - это квитанции и расписки, по которым уплачено. Другие - по ним надо платить - справа. Из этих, последних, бумаг он, в свою очередь, отобрал голубой листок, согнутый вдвое (извещения на сельхозналог и страховку его не беспокоили - тут у него порядок; и насчет зерна - серенькая бумажка - можно не смотреть, завтра отнесет).