И вот пожалуйста - явилась. С приветливой улыбочкой - никаких свар там, где я, - а чтобы он не мог придраться к ней, на руке короб с бельем. Полоскать иду.
   И именно эта-то неуклюжая хитрость - нитками же белыми шита! - больше всего и взбесила его сейчас. Так взбесила, что в кармане ватника карандаш попался - в куски изломал. Ну а для житовской шараги ее приход - праздник. Все вскочили разом на ноги, заорали:
   - Анфиса, Анфиса Петровна!.. - Как будто для них и человека дороже ее на всем свете нету.
   Петр Житов - тот еще артист! - широким, просто-таки княжеским жестом указал на ящики справа от себя: любой выбирай. Так-то мы почитаем тебя!
   - Нет, нет, Петя, не буду. Какое мне сидение - полоскать иду. Я это нарочно крюк дала, думаю: мужик-то у меня где?
   - Да, дело к вечеру, - игриво ухмыльнулся Петр Житов.
   - Да не мели ты чего не надо, - в том же игривом духе ответила Анфиса и даже хлопнула его по спине. - Вы мне председателя-то испортите - все с вином да с вином...
   - Ладно, иди куда пошла, - как можно спокойнее сказал Лукашин и, тоже невольно переходя на язык игры, добавил: - А насчет вина мы уж сами как-нибудь разберемся.
   Анфиса тут так вся и просияла, с резвостью молодой девки подняла с земли короб с бельем.
   - Постой, сказал Петр Житов. - Раз посидеть не хочешь, выпей на прощанье.
   - Нет, нет, не буду. Какое мне питье - ребенка кормлю.
   - Ясно. Пить с ворами не хочу...
   - Чего, чего, Петя? С ворами? С какими ворами?
   Анфиса медленно огляделась вокруг, пытливо посмотрела на мужа.
   - В газетке одной недавно вычитал. Один руководящий товарищ колхозников так назвал...
   Лукашин не успел ответить Петру Житову - его опередил Михаил Пряслин. Михаил заорал вне себя:
   - Чего тут в прятки играть? Руководящий товарищ... В газетке вычитал... Председатель свой так сказал. - И то ли совесть заговорила в нем вдруг, то ли Анфису ему жалко стало, добавил: - Ладно, заводи, Чугаретти, своего рысака. В гору попадать надо.
   Петр Житов - камень человек! - не пощадил Анфису. Требовательно глядя ей в глаза, спросил:
   - Хочу знать твое мненье на этот вопрос... Как бывшего председателя. В разрезе какой нынче линии колхозники: хозяева или воры?..
   Все примолкли - нешуточно спросил Петр Житов.
   Лукашин не глядел на жену. Он зажал себя - кажется, под пыткой не проронил бы ни единого слова. Пускай, пускай повертится! Его проучил Петр Житов, так проучил, что до гробовой доски помнить будешь, но пускай и она сполна почувствует, как мужики умеют приголубить.
   Анфиса усталым голосом замученной, заезженной бабы сказала:
   - Какие вы воры... Воры чужое тащат, в чужой дом залезают, а вы хоть и возьмете когда чего, дак свое.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   У колхозной конторы Михаил спрыгнул с машины вместе с нижноконами*.
   * Нижноконы - жители нижнего конца деревни.
   Петр Житов - он сидел, развалясь, в кабине - зарычал:
   - Мишка, ты куды от дома на ночь глядя?
   Михаил даже не оглянулся - только покрепче зажал под мышками ржаные буханки. А чего, в самом деле? Разве Петр Житов не знает, куда он идет? Первый раз, что ли, с буханкой к Ставровым тащится?
   Было еще довольно светло, когда он вошел в ставровский заулок, и высокая сосновая жердь торжественно, как свеча, горела в вечернем небе.
   У Михаила эта жердь, торчавшая посреди заулка, каждый раз вызывала ярость. В темное время тут не пройдешь - того и гляди лоб раскроишь, а когда ветер на улице - опять скрип и стон, хоть из дому беги. В общем, будь его воля, он давно бы уже свалил ее ко всем чертям. Но Лизка уперлась - ни в какую! "Егорша вернется из армии - разве захочет без радио? Нет, нет, хозяин поставил, хозяин и уберет, коли надо".
   Но если в этой проклятой жердине был хоть какой-то резон (пищали после войны кое у кого трофейные приемники), то в затее свата Степана, кроме старческой дури, он ничего не видел.
   Всю жизнь, четверть века, стоял ставровский дом под простым охлупнем* без конька и так мог бы стоять до скончания века: крыша хорошая, плотная, в позапрошлом году перебирали, охлупень тоже от гнили не крошится - чего надо по нынешним временам? - До конька ли сейчас? - А главное - ему ли, дряхлому старику, разбираться с такими делами?
   * - Охлупень - у старинных домов массивное бревно на крыше, которым пригнетаются концы тесниц обоих скатов.
   Не послушался. Весной, едва подсохло в заулке, взялся за топор. Самого коня из толстенной сосны с корнем - с ним, с Михаилом, зимой добывали из лесу - вытесал быстро, за одну неделю. И какой конь получился! С ушами, с гривой, грудь колесом - вся деревня смотреть бегала. Ну а с охлупнем дело не пошло. Отесал бревно с боков, погрыз сколько-то теслом снизу и выдохся.
   И вот сколько уж времени с той поры прошло, месяца три, наверно, а новой щепы вокруг бревна по-прежнему не видать. Только свежие следы. Топтался, значит, старик и сегодня.
   Степана Андреяновича он застал - небывалое дело! - на кровати. За лежкой.
   - Чего лежишь? - по привычке пошутил Михаил. - А мне сказали, сват у тебя накопил силы, к сену* укатил.
   * К сену - на сенокос.
   - Нет, не укатил. - Степан Андреянович сел, опустил ноги в низких валенках с суконными голяшками. - Помирать скоро надо.
   - Давай помирать! Ничего-то выдумал. Пятнадцать лет до коммунизма осталось.
   Старик многозначительно вздохнул.
   - Точно, точно говорю. Сталин это дело еще в сорок шестом подсчитал. Я, говорит, еще при коммунизме пожить хочу, а ты на много ли его старше?
   - Нет, Миша, не знаю, как где, а у нас моя порода не заживается. Смотри, кто из моей ровни остался. Трофим помер, Олексей Иванович, уж на что сила мужик был, двухпудовкой, помню, крестился, помер...
   - Ерунда! - Михаил положил буханки на стол и сел на прилавок к печи, напротив света. - Я недавно роман один читал - "Кавалер Золотой Звезды" называется. Ну дак там старик не ты. По-боевому настроен. Сейчас, говорит, мне только и пожить. Правда, у них в колхозе - о-хо-хо-хо! - насчет жратвы там или в смысле обутки с одеждой, у них об этом и думушки нету. Скажи, как в раю живут...
   С улицы в избу вползла вечерняя синь. От печного тепла, от однообразного постукиванья ходиков Михаила стало клонить ко сну - две ночи не спали на выгрузке, да и выпивка сказывалась, - и он, широко зевая и потягиваясь, пересел на порог, приоткрыл немного двери, закурил.
   Разговор, как и в прошлый и в позапрошлый раз, в конце концов перешел к сену - о чем же еще нынче говорят в деревне? Лето сырое, дождливое, сена в колхозе выставлены наполовину - достанется ли сколько на трудодень?
   Тут, кстати, Михаил рассказал о недавней стычке мужиков с Лукашиным, о том, как председатель назвал их ворами и как грозился забрать у них сено на Синельге.
   - Так что дожили, - невесело заключил он. - Может, сей год и рогатку под нож. В войну я, парнишко, вдвоем с матерью Звездоню кормил, а теперь сам мужик, Лизка баба да вы с матерью как-никак граблями скребете - и все равно не можем вытянуть четыре копыта...
   Старик все эти сетования принял на свой счет, что вот, дескать, он виноват, он в этом году ни разу на пожню не вышел, и Михаил не рад был, что и разговор завел. Поди докажи старому да больному человеку, что ты и в мыслях не имел его.
   На его счастье, со скотного двора вернулась сестра.
   Весть о своем возвращении Лиза подала еще с улицы - пальцами прошлась по низу рамы. И что тут поднялось в избе!
   Степан Андреянович, еще недавно собиравшийся умирать, живехонько соскочил с кровати, кинулся в задоски наставлять самовар. Загукал в чулане Вася - этот точно, как по команде, просыпается вечером, в ту минуту, когда забарабанит в окошко мать. Мурка спрыгнула с печи - и она, тварь, обрадовалась приходу хозяйки.
   Все это давно и хорошо было знакомо Михаилу, и если он кому и удивлялся сейчас, так это себе. Тоже вдруг встряхнулся. Во всяком случае, сонливости у него как не бывало, а руки, те просто сами зашарили по столу, разыскивая лампешку.
   Спичка вспыхнула как раз в ту минуту, когда Лиза появилась на пороге. И неизвестно еще, от чего больше посветлело в избе - то ли от пятилинейки, то ли от ее сверкающих зеленых глаз.
   - Ну-ну, кто у нас в гостях-то! Не зря я сегодня торопилась домой. Чуяло мое сердце.
   За одну минуту все сделала: разулась, разделась, сполоснула руки под рукомойником, вынесла из чулана ребенка.
   Вася к дяде не пошел, заплакал, закапризничал, и это немало огорчило Михаила, потому что, по правде говоря, он и сестру-то дожидался, чтобы племянника на руках подержать.
   - Дядя, ты нас порато-то не ругай, - как бы извиняясь за сына, сказала Лиза. - Нам тоже нелегко. Мы ведь теперь материного молока не едим, да, Васенька?
   Она походила-походила по избе, убаюкивая ребенка, и так как тот не успокаивался, села на переднюю лавку и дала ему грудь. На виду у брата и свекра. Чего стесняться - свои.
   Степан Андреянович неодобрительно покачал головой: не дело, мол, это. С таким трудом отнимала ребенка от груди, а теперь сама приучаешь. Да разве против Лизки устоишь?
   - Что ведь, сказала она на замечание деда, - пускай уж лучше матери худо, чем ребенку.
   А матери было-таки и в самом деле худо. Она морщилась от боли, закусывала сухие, обветренные губы и под конец, когда явилась с вечерним молоком Татьянка, накинулась на брата. Из-за коровника. Из-за того, что Петр Житов с Игнашкой Баевым, как сообщила Татьянка, распьянехонькие бродят по улице. А раз распьянехонькие - какая завтра работа?
   И вот не успел он и рта раскрыть, как Лизка начала выдавать и строителям, а заодно с ними и ему:
   - Пьяницы окаянные! Сколько еще пить будете? Есть ли у вас совесть-та? Коровы опять зимой будут замерзать, а у вас только одно вино и на уме. С коровника на выгрузку удрали - где это слыхано?
   Михаил сперва отшучивался, ему всегда забавно было, когда Лизка за колхозных коров заступалась, - просто на глазах сатанела, дуреха, - а потом, когда в разговор встрял старик, начал понемногу и сам заводиться.
   Степан Андреянович, давно ли еще вместе с ним судачивший о сене, принял сторону невестки (что бы та ни сказала, всегда заодно с ней), и Михаил почувствовал, что должен, обязан разъяснить им что и как. Ведь легче всего попрекать мужиков стопкой. А разве за стопкой бегут на выгрузку? Вот за этой самой буханкой, которую они сейчас кромсают. Может, врет он, неправду говорит?
   Конечно, он, Михаил, немного хватил через край - сестру и свата вроде как попрекнул: не забывайте, мол, чей хлеб едите, - а на самом-то деле у него этого и в мыслях не было. Просто допекли его, вот он и брякнул не подумавши.
   Шумно, с излишним усердием пили чай и молчали. У Васи, все еще терзавшего грудь матери, один глаз уже закатился, а другой устало, с прижмуром, как у отца, смотрел на дядю.
   Михаил кое-как допил стакан и опрокинул кверху дном: все, домой пора. Но разве Лизка отпустит брата вот так, со сдвинутыми бровями?
   - Давай так, дядя, посиди с нами, - заговорила она нараспев от имени сына. - Успеешь домой. Покури. Нам, скажи, все равно надо привыкать к дыму. Скоро папа вернется - ведь уж не будет выходить из избы. Есть ли у нас, татя, сколько табаку-то? - обратилась Лиза к свекру. Она почитала старика за отца. Может, безо всего, с голыми руками приедет. Да и вина бы бутылки две не мешало раздобыть. Ведь уж нашего папу не переделаешь, да, Васенька? С мокрым рылом родился.
   Сколько раз Михаил наблюдал за сестрой, когда та начинала говорить о Егорше, а все равно не мог привыкнуть! Лицо вмиг разгорится, разалеется, глаза заблестят, а про голос и говорить нечего - соловей запел в избе.
   Он тысячу раз задавал себе вопрос: чем взял ее этот кобель? За что она его так любит? Неужели за то, что предал ее на другой же день после свадьбы?
   Да, послушать Егоршу, так в армию его взяли потому, что у него-де льгота перестала действовать. Из-за женитьбы. Поскольку новый человек в семье появился. А при чем тут женитьба? Лизка была не в летах, не было ей еще восемнадцати, когда он ее захомутал, так что годик-то наверняка можно было покантоваться дома.
   Михаил щадил сестру и никогда не говорил с ней об этом, но сам-то он знал, ради чего женился Егорша. Ради того, чтобы взвалить на нее, дуреху, старика. Чтобы самому быть вольным казаком...
   У Васи уже закатился и второй глазок - запьянел, видно, с непривычки от материного молока, а сама матерь все еще мыслями со своим разлюбезным, и Михаил, еще минуту назад радовавшийся отходчивому сердцу сестры, вдруг ужасно разозлился на нее.
   Он круто вскочил на ноги и, не сказав никому ни слова, выбежал из избы.
   2
   ...Вот и первая звезда заблестела в луже - кончается лето. И под горой, у реки, не белеет больше рожь - августовская темень задавила хлебный свет в поле.
   Осень, осень подходит к Пекашину. Самое распоганое время, ежели разобраться. Налоги всякие - раз, обутка да одежонка - два (то ли дело летом: ребята босиком и сам что ни надел - лишь бы ногу не кололо). Потом это сено распроклятое, корова... Эх, да мало ли еще каких забот разом обрушивается на тебя осенью!
   А ведь была, была у него возможность на всем этом поставить крест. Давалась в руки и ему большая жизнь.
   Главврач районной больницы как увидел его во всей живой натуре, без прикрытий, даже привстал. Мелкий, худосочный народишко собрался на призывном пункте - война пестовала. Ну и, конечно, не мудрено в таком лесу сойти за дерево. И уж он, главврач, повертел его! И так и эдак поставит, в грудь постукает, в рот заглянет, пробежку даст - ни одного изъяна. Даже скрип в коленях куда-то пропал.
   - Редкий экземпляр! В любой род войск. Ну, говори, куда хочешь. Во флот? В авиацию?
   - Льгота у него, сказал райвоенком, а сам глазом так и буравит его, Михаила: "Ну, Пряслин, решайся!" (Два часа перед этим уламывал: не беспокойся, семья не пропадет.) И как же ему хотелось сказать: да!
   Но глупая - пряслинская - шея сработала раньше, чем губы: нет...
   Что ж, вот и ишачь себе на здоровье, думал Михаил, шагая по вечерней деревне. Дураков работа любит - не теперь сказано. И он уже не осуждал сейчас с прежней решительностью и беспощадностью Егоршу. Черт его знает, может, тот и прав. Будет хоть по крайности чем вспомнить свою жизнь. А он, Михаил? Чем вспомянет потом свою молодость? Как корову кормил? Как кусок хлеба добывал?
   В школе у Якова Никифоровича был свет - единственный огонек на весь околоток. И кто-то шел оттуда - похрустывал мокрый песок на тропинке, и что-то яркое и блестящее вспыхивало в желтых отблесках.
   Михаил, заинтересованный (кто с таким блеском ходит в Пекашине?), остановился.
   Раечка Клевакина - у нее резиновые сапожки с радугой.
   - Рай, здравствуй!
   Встала, замерла. Просто как диверсант какой затаилась в темени. А чего таиться, когда от самой так и шибает духами?
   - Здорово, говорю.
   Раечка сделала шаг в сторону.
   Ого! Райка от него рыло воротит. Так это правда, что у нее шуры-муры с учителем?
   Он решительно загородил ей дорогу, чиркнул спичку.
   Холодно, по-зимнему глядели на него большие серые глаза. Губы сжаты проходи!
   Да, вот когда он понял, что она дочь Федора Капитоновича.
   Он выждал, пока спичка в его пальцах не превратилась в красный прямой стерженек (хорошая погода завтра будет), усмехнулся:
   - Дак вы теперь на пару сырую картошку лопаете?
   Яков Никифорович, как человек приезжий, ужасно боялся северной цинги и все ел в сыром виде. Он даже воды простой не пил - только хвойный настой.
   Раечка вильнула в сторону, но Михаил вовремя выставил вперед ногу, и она вмиг забилась у него в руках.
   Нет, врешь, голубушка! С сорок третьего каждую молодягу, кажую кобылку и жеребца, в колхозе обламываю, так неужели с тобой не справиться? И он резко, с силой тряхнул Раечку, так что она охнула, потом поставил на ноги, притянул к себе и долго и упрямо терзал своими сухими и жесткими губами ее стиснутый рот.
   Выпуская из рук, сказал:
   - Через два часа выйдешь на задворки против себя. К соломенным ометам...
   - Зачем? Чего я там не видела?
   - Затем, что я приду. Потолковать надо...
   3
   Хорошо тому живется,
   У кого одна нога:
   Сапогов-то мало надо
   И портяночка одна.
   Петр Житов хвастался своим житьем. Ему, дурачась, тоненьким бабьим голоском подпевал Игнашка Баев, и, судя по малиновым огонькам, которые то и дело вспыхивали возле бани Житовых, там был и еще кое-кто.
   Решили добавить, догадался Михаил, всматриваясь в темноту житовского огородца с дороги. Это всегда так бывает, когда мужики заведутся. Обязательно прут к Петру Житову. Олена, жена Петра Житова, терпеть не может этих пьяных сборищ в своем доме, и вот придумали: с осени прошлого года обосновались в бане. Стены да крыша есть, коптилку соорудили, а больше что же надо?
   Михаил, не очень-то охочий в другое время до мужичьих утех (карты, анекдоты, трепотня), сейчас вдруг пожалел, что он не может сегодня присоединиться к своим товарищам. Нельзя. Сам же сказал Райке: выйди к ометам на задворках.
   Он встряхнулся, пошагал домой. Однако пройдя дома три, он остановился. Постоял, поглядел вокруг, словно бы заблудился, и подошел к полевым воротам с новым белым столбом, который сам же на днях и ставил, - по нему-то он и узнал в темноте ворота.
   Нет, ерунда все-таки получается, думал Михаил, наваливаясь грудью на изгородь возле ворот. Покуда он был с Райкой - ух как лихорадило! А только отвернулся - и хоть бы и вовсе ее не было. Не то, не то. Совсем не то, что было с Варварой.
   Сколько пережито за все эти пять лет, что они в разлуке, сколько бабья всякого побывало у него в руках - сами лезом лезут, - а увидал нынешним летом Варвару в районе, не говорил, не стоял рядом, только увидел издали - и шабаш: никого не знал, никого не любил...
   В клубе произносили речи - на совещание механизаторов приезжал, - потом было кино, потом выпивка была в чайной, а спроси его, кто выступал, какое было кино, с кем сидел за столом в чайной, - не сказать. Вот какая отрава эта Варвара...
   На лугу, под горой, пофыркивали, хрустя свежей отавой, лошади, мигал солнечный огонек у склада, где хозяйничал теперь караульщик, и там же бледными зарницами отливала река. А вот хлебного света, сколько он ни вглядывался туда, в подгорье, не увидел. Задавила темень.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Утро было росистое, звонкое, и коровы, только что выпущенные из двора, трубили на всю деревню.
   Проводы скота в поскотину Лиза любила превыше всего. Ну-ко, семьдесят коров забазанят в одну глотку - где еще услышишь такую музыку? А потом, чего скрывать, была и гордость: выделялись ее коровки. Чистенькие, ухоженные, бок лоснится да переливается - хоть заместо зеркала смотрись.
   - Ну уж, ну уж, Лизка, - качали головой бабы, - не иначе как ты какой-то коровий секрет знаешь.
   Знает, знает она коровий секрет, и не один. Утром встать ни свет ни заря, да первой прибежать на скотный двор, да наносить воды вдоволь, чтобы было чем и напоить скотинку и вымыть, да днем раза три съездить за подкормкой на луг, а не дрыхнуть дома, как некоторые, да помыть, поскоблить стойла, чтобы они, коровушки-то, как в родной дом с поскотины возвращались... Вот сколько у нее всяких секретов! Надо ли еще сказывать?
   В это утро Лиза не успела насладиться проводами коров. Ибо в то самое время, когда только что выпустили их из двора, прибежала Татьяна.
   - Иди скореича... Михаил велел...
   - Зачем? Очумели вы - такую рань! Я ведь не у Шаталова на бирже работаю...
   - Иди, говорят. Те прибежали...
   - Кто - те? Ребята?! - ахнула Лиза.
   Петьку и Гришку нынешней весной с великим трудом удалось запихать в ремесленное училище - Михаил из-за них только в городе больше недели жил. Сперва придрались к годам - семи месяцев не хватает до шестнадцати, а потом годы уладили (Лукашин без слова выписал новую справку) - в здоровье дело уперлось. Не подходят. Больно тощие. А с чего они будут не тощие-то...
   И вот, рассказывал Михаил, пообивал он пороги. Туда, сюда, к одному начальнику, к другому, к третьему - в городе, не у себя в районе: нет и нет. Рабочий класс... Надо, чтобы была сила...
   Спас Пряслиных Подрезов. Сам окликнул на улице, когда Михаил с ребятами уже на пристань шел. Просто как с неба пал. "Пряслин, ты чего здесь околачиваешься?"
   И вот, рассказывал Михаил, никогда в жизни не плакал от радости, а тут заплакал. Прямо в городе, среди бела дня. И Лиза тоже каждый раз плакала, когда, при случае вспоминая городские мытарства старшего брата, доходила до этого места.
   Всплакнула она и сейчас, хотя тотчас же вытерла глаза: не за тем, не слезы лить зовет ее брат.
   Голос Михаила она услыхала еще с крыльца. Шумно, на выкрике пушил двоинят. И еще из избы доносился лай Тузика. Неужели и он, бестолковый, на ребят навалился?
   Лиза быстро поправила на голове платок, взялась за железное кольцо в воротах.
   Так оно и есть: хозяин летает по избе, как бык разъяренный, и собачонка неотступно за ним. Хозяин кричать на ребят, и она на них лаять. А те, несчастные, ни живы ни мертвы. Сидят на прилавочке у печи, возле рукомойника, как будто они и не дома - глаз не смеют поднять от пола. И хоть бы кто-нибудь за них, за бедняг, заступился! Матерь, правда, та не в счет - та век старшему сыну слова поперек не скажет. Да Татьянка-то что в рот воды набрала? Сидит, в окошечко поглядывает, будто так и надо. Да и Федька, на худой конец, мог бы что-нибудь промычать, а не брюхо гладить: немало его братья выручали.
   Лиза сказала:
   - Давай дак ладно. Что поделаешь, раз у них счастья нету...
   - Счастья? - Михаил выпрямился - полатница над головой подскочила. - Какое им еще счастье-то надо? Худо им было на всем на готовеньком, да? Вишь, домой захотели... По дому соскучились...
   - Дак вы это сами? Вас не выгнали? - Кровь отхлынула от лица Лизы. Жалости к братьям как не бывало. - Да вы что, еретики, с ума посходили?!
   Михаил снял с вешалки свой рабочий ремень с ножом на медной цепочке, опоясался.
   - Возьмешь к себе. Чтобы духу ихнего здесь не было. Да сегодня же отправь обратно. И не вздумай денег давать. Раз домой дорогу нашли, найдут и из дому.
   - Может, хоть денек-то им можно пожить дома? - подала наконец свой голос мать. И то невпопад: разве об этом теперь надо думать?
   Дверь хлопнула. Михаил ушел на работу, даже не попрощавшись с ребятами. Те заплакали.
   - Ну еще! - прикрикнула на них Лиза и даже ногой притопнула. - Сами виноваты, да еще и плачете... Одевайтесь! Живо у меня.
   Чтобы не мозолить людям глаза (никогда не лишня осторожность), она повела братьев подгорьем.
   - Ну вот, - заговорила, когда спустились босиком к озеру. - Смотрите, по дому соскучились! А чего скучать-то? Всё тут - и поля, и огороды, никуда не убежали. Нет, я бы на вашем месте не скучала. Вон ведь как вас одели да обули. Пальта матерчатые, башмаки, фуражки со светлым козырьком... Да вы как буржуи. Кто у нас, в Пекашине, так ходит? И кормили, наверно, - не помирали с голоду?
   - Нет.
   - Грамм-то пятьсот всяко, думаю, давали.
   - Восемьсот...
   - Чего? - Лиза остановилась пораженная. - Восемьсот грамм хлеба на день? Вам? На каждого? Ну вот Михаил-то и выходит из себя. Устраивал-устраивал вас, сколько время потратил, а вы на-ко что надумали - домой. Да где у вас голова-то? Ведь уж надо потерпеть - попервости завсегда человеку на новом месте муторно, а потом привыкают. Я бы еще не удивилась, кабы Федька деру дал, а то вы...
   Лиза нагнулась, подняла с земли хворостину, погрозила Тузику - тот с самого начала, едва они вышли из дому, провожал их лаем, а теперь надрывался где-то на угоре, возле амбара, там так и перекатывался черно-белый клок шерсти. Нет, хоть и хвалят у них этого псишку, а бестолковый, не будет из него дельной собаки. Потому что разве дело это - на своих лаять?
   - Вон ведь вы что натворили! - принялась опять совестить братьев Лиза. Тузко и тот дивится...
   - А он и вчерась на нас лаял... Мы это подходим вечор с задворья к дому, а он нас не пускает... - И Петька и Гришка вдруг горько разрыдались.
   - На вот! Нашли из-за кого убиваться. Маленькие! Тузко их не пускает...
   - А мы его еще не видели... Нам Таня написала - у нас собачка хорошенькая есть...
   - Да вы, может, из-за этой собачки хорошенькой и домой-то прибежали?
   Ребята еще пуще разрыдались. И Лиза больше уже не распекала и не стыдила их. Она вдруг поняла, что они ведь еще дети.
   2
   - Татя, смотри-ко, каких гостей веду. Узнаешь ли?
   - О, о! - неподдельно удивился Степан Андреянович. - Петр да Григорий. Сватушки...
   - Домой вот прибежали, - сказала Лиза, прикрывая дверь за братьями. - А знаешь, зачем прибежали? - Она рассмеялась. - Тузка смотреть. На-ко, из города, за четыреста верст Тузка смотреть. - Она опять рассмеялась. - А Тузко, глупый, и к дому их не подпустил, лай на весь заулок поднял.
   - Ничего, - сказал старик ребятам. - Не вы одни из-за собаки бегали. Я, бывало, постарше вас был, в работниках уж жил, а до того скучал по собачонке прежнего хозяина - Жулькой звали, - что хоть плачь...
   - Неуж, татя? - страшно удивилась Лиза.
   - Да, да, было такое дело.
   - Ну, ребята, тогда не расстраивайтесь. Не у вас одних заворот в мозгах вышел.
   Двойнята пробыли у сестры почти целый день, и Лиза все сделала, чтобы скрасить им неласковый прием дома. Первым делом она накопала молодой розовой картошки, целый чугун наварила - ешьте досыта! Почему вы такие-то худющие ведь когда война кончилась. Потом вымыла их в бане - что и за дом, когда в бане не побывал? Потом - не поленилась - сбегала к своим за Тузиком: Вася, мол, шибко капризит, может, с собачонкой успокоится.