Абрамов Федор Александрович. Пути-перепутья (Пряслины - 3)

   Принесла в кузове за спиной, на пол вывалила - вот вам тот, по ком скучали!
   В общем, не худо двойнята погостили у сестры, а уж с Тузиком-то наползались да наигрались сколько хотели.
   Единственно с чем плохо в этот день было - с попутной машиной. Так этих попуток сколько хочешь ныне - леспромхозовских, колхозных, каждый час мимо ставроского дома катят то в район, то из района. А сегодня Степан Андреянович часами дозорил возле дороги - и ни единого колеса.
   В конце концов Лиза решила до Нижней Синельги подбросить братьев на лошади - благо ей за подкормкой ехать надо, - а там, может, попадется какая машина, а ежели нет, то до Сыломы, большой деревни, где теперь стоит пароход, добегут и сами: недалеко - одиннадцать - двенадцать верст.
   Степан Андреянович стал было уговаривать ее оставить ребят до утра ничего, мол, не случится, ежели и позже на день прибудут в свое училище, - но она и слышать об этом не хотела. Что она скажет в ответ Михаилу, как поглядит ему в глаза, ежели тот узнает о самоуправстве? - Не посчиталась она со старшим братом только в одном - насчет денег. Дала по двадцатке каждому на дорогу, потому что на попутке проедут и бесплатно, а на пароходе как? Хватит, натерпелись они страху, когда вперед попадали с пятеркой в кармане на двоих.
   Ехали неторопко. Мазурик был в оглоблях - самая распоследняя коняга в колхозе.
   У болота, в сосняке, кричали и улюлюкали ребятишки - не иначе как за молодой белкой гонялись, а со стороны новостройки, как на грех, тоже ребячий крик, да со смехом, с визгом, - похоже, Петр Житов шуганул бездельников. И, видно, очень уж горько от всего этого стало двойнятам - затаились позади сестры на телеге и ни слова.
   Лиза попыталась развеселить их, вызвать на разговор об ученье, об их будущей жизни - раньше двойнята любили такие разговоры.
   - Смотрите-ко, ребята, как вам повезло, - говорила она. - Во всей семье у нас ни у кого сроду не было паспорта, а у вас скоро целых два будет. Краса! Потом где захотел, там и живи - хоть в деревне-матушке, хоть на городах. Не зазнавайтесь только. Меня, может, потом и признавать не захочете, да?
   Ребята не откликались.
   Мазурик тащился еле-еле. Он и в молодости-то резвостью не отличался бывало, навоз возишь, не одну вицу обломаешь, а теперь, в старости, и вовсе от рук отбился. И особенно трудно было сладить с ним под вечер, да еще когда надо от дому ехать. И Лиза невольно подумала: вот лошадь, тварь бессловесная, к своей конюшне привязана, а что же говорить о Петьке да Гришке? Уж кто-кто, а она-то знает, как с родным домом расставаться. Не забыла еще, как отвозил ее брат в лес, на Ручьи:
   Наконец добрались до Синельги.
   Лиза торопливо, не глядя в глаза, обняла братьев - одного, другого, подтолкнула сзади:
   - Чёсайте.
   И не выдержала - расплакалась, когда двойнята, перебежав мост, вдруг оглянулись и замахали ей руками.
   С запада надвигалась туча, темная, лохматая, откуда только и взялась - всю дорогу было светло. Осинки у моста залопотали, задрожали на ветру, серая россыпь прошлогодних листьев полетела по песчаной дороге... Да что же это такое? Кто же глядя на ночь отсылает ребят в дорогу?
   - Стойте, окаянные! Куда это полетели?
   Двойнята остановились, затем нерешительно вернулись к сестре.
   - Из училища-то не выгонят, ежели ночь переночуете у меня?
   - Не...
   - Не! Как - не? Кто вас, летунов, держать будет? Кому вы такие нужны?
   - Не, мы ведь не сами... Нам на неделю разрешено...
   - Вы опять за свое! - Лиза уже слышала это от братьев. Рассказывали ей эту сказку еще днем: будто не самовольно убежали, а воспитатель отпустил. - Чего из вас выйдет-то - с таких годов врете? На вот - опять слезы... Плакать-то раньше надо было... Ладно, возьму грех на душу. Бежите ко мне обратно. Да о реку, а не дорогой. И дома у меня, как мыши, замрите, чтобы никто не видел. А то Михаил узнает - голову с меня снимет...
   3
   Был поздней вечер. Луна, которая еще недавно помогала ей управляться в потемках с коровами, скрылась за облаками, и темень стояла кромешная, августовская - Лиза два раза натыкалась на изгородь.
   И вдруг, когда она подошла к своему дому, увидела в заулке свет, да такой яркий, что двойнят, сидевших за столом, хоть на карточку снимай.
   Да что же это такое? Мало она натерпелась страхов за сегодняшний вечер это ведь не шутка, ежели из-за тебя ребят выгонят из училища! - так еще свекор огонька подкидывает...
   Все разъяснилось мигом, когда она вбежала в избу. Письмо, письмо от Егорши пришло!
   - Когда пришло? Не в сутеменках?
   - В сутеменках, в сутеменках, - живо закивал Степан Андреянович. Тоже и он весь рад. - Я как раз с лучиной вышел овцам подать - Окся-почтальонша воротца открывает...
   И тут Лиза подивилась верности примет. Ведь именно в то самое время, когда начало темнеть (она как раз доить собралась), у нее зачесался нос. Правда, по этой примете ей выходило пить вино, но раз она вина не пьет, должна же быть замена! И такую замену она с радостью принимала: больше двух месяцев не было от Егорши письма.
   К столу села чистая, намытая, гладко причесанная, с пылающими щеками письма Егорши всегда зажигали у нее кровь, с сыном на руке - это уж обязательно.
   "Здравствуй, дорогой и многоуважаемый дед Степан Андреянович, а также жена Лиза. С боевым солдатским приветом к вам ваш внук и муж Георгий Суханов..."
   - А Васе опять привет написать забыл, - заметила, хмурясь, Лиза. - Не знаю, что за отец такой - про сына забывает. - Она перевернула листок, заглянула в конец письма. - Ну да, опять как нищему через заднее окошко: "Привет сыну Васе..."
   "Во первых строках сообщаю, что наша... энская часть... - Лиза посмотрела на свекра, на ребят: это еще что? - ...наша энская часть была на боевых ученьях, те есть на маневрах, а поэтому письма написать не имел, ибо международный накал и обстановка такая, что, пожалуй, нашему брату не до писем. Данное международное положение происходит потому, что империалисты всех мастей и международный жандарм Америка..."
   Лиза покачала головой, усмехнулась:
   - Вот как он у нас, татя, высказывается. Как с трибуны. В котором письме уж про эту международную обстановку... Приедет домой, может, и на тракторе работать не захочет, портфельщиком станет... Ну, почитаем дальше.
   "Боевые ученья прошли успешно, то есть на большой, дали, как говорится, кое-кому прикурить, на всю катушку развернули огневую мощь Советской Армии, и я за это от лица командования имею благодарность. А кроме того, на днях меня вызывали к начальству и был разговор в части сверхсрочной. Обещают сразу же присвоить воинское звание старшины, а также хорошее довольствие и жилищные условия..."
   Лиза всхлипнула, посмотрела растерянно на улыбающихся двойнят, на свекра и вдруг по-бабьи заголосила:
   - Татя, да он ведь не приедет к нам... Там останется... В армии...
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   1
   Лукашин вышел из правления на крыльцо и заслушался. Бах, бух, бах... топоры пели у болота. Вот песня, которую он готов слушать сутками напролет.
   Потом, когда он выбежал к амбарам на задворках, увидел и саму стройку.
   Не ахти какое сооружение колхозный коровник, не из-за чего тут приходить в телячий восторг, но ежели каждое дерево ты добывал с бою, ежели для того, чтобы зимой выкроить лошадь для вывозки леса, ты всякий раз до хрипоты ругался с районом - лесозаготовки же! - ежели плотничья бригада у тебя полтора мужика, а остальные так себе, для счету, можно сказать, тогда, пожалуй, и на колхозный коровник станешь молиться.
   Плотники, завидев, верно, председателя, поживее задвигали руками, и вот как он въелся в стройку - издали, на слух начал угадывать, кто как работает.
   С ревом, с рыком врубается в дерево Михаил Пряслин - не щадит себя парень, не умеет работать вполсилы. Старается сегодня Филя-петух. Трень-звень - как на балалайке наигрывает. А вот Игнатия Баева не мешало бы при случае почесать против шерсти. Стук-стук - и встали. Инвалид - кто отрицает? - но ведь топор-то не в больной ноге держит, а ручищи у него - дай бог каждому.
   Волнами накатывался смоляной настой. Свежая щепа, напоминавшая больших белых рыб, плавающих вокруг желтого бревенчатого сруба, сверкала на солнце...
   Да, подействовал все-таки позавчерашний прижим с сеном, думал Лукашин, а вот теперь ему надо своими руками прикрывать стройку. Ничего не поделаешь: жатва подошла, первую заповедь выполняй, а кроме того, снова берись за косу, раз вёдро началось.
   Плотники один за другим спустились с лесов, подошел, громко визжа своим протезом, Петр Житов - он сколачивал крестовину стропил на задах, и теперь Лукашину понятно стало, почему он не расслышал голоса его топора.
   - Ну дак что будем делать-то, мужики? - заговорил Лукашин по-свойски, хотя и не совсем своим голосом, когда уселись на бревна и закурили. - Первая заповедь подошла. Придется нам эту стройку коммунизма на время прикрыть, а?
   - А энто уж дело хозяйское, - сказал Петр Житов.
   - Хозяйское? А я думал, вы хозяева.
   - Один баран тоже думал, что зимой в шубе ходить будет, а его взяли да и остригли...
   Так, поговорили по душам, обсудили всем коллективом, как жить и что делать.
   Лукашин подождал, пока не затих смешок, сказал:
   - Ну, раз вы бараны, тогда верно - баранов не спрашивают. - И уже совсем голосом команды: - Яковлев Аркадий - на сенокос. Филипп, ты около дома жать будешь. Пряслин - на Копанец...
   - А мне и здесь не худо, - огрызнулся Михаил и взгляд исподлобья, как будто он, Лукашин, его первый враг.
   Пришлось поднять все ту же незримую председательскую палку - ничего другого не оставалось:
   - К обеду чтобы был там. Понял?
   - И не подумаю.
   - Тогда за тебя подумают.
   - Кто? Может, в дальние края, на выселку?
   Вопрос звучал вызовом. В соседних колхозах за невыработку минимума трудодней и нарушение колхозной дисциплины кое-кого ставили на место.
   У Лукашина, однако, хватило выдержки. Он пощадил самолюбие парня, тем более что в это время к коровнику подъехал на полуторке Чугаретти, и ему вдруг пришла в голову одна мысль.
   - Житов, Аркадий, - он с треском оторвал штаны, вставая (опять, черт подери, на смолистое бревно сел!), - вы остаетесь на новостройке. Вас не будем трогать. - И крикнул вылезавшему из кабины шоферу: - Заправься поскорей. В район поедем. Живо!
   2
   Подрезова в райкоме не было - с утра уехал в Саровский леспромхоз.
   - Неважно у нас нынче с зеленым золотом, Иван Дмитриевич. Опять много недодали родине...
   Помощник секретаря мог бы и не говорить об этом - кто не знает, что район уже третий год лихорадит с лесозаготовками. Но разве ему, Лукашину, от этого легче?
   - Какой у вас вопрос, Иван Дмитриевич? Может, Милий Петрович поможет?
   Лукашин посмотрел на дверь третьего секретаря райкома, тощую, обитую дешевенькой клеенкой, да и то полинялой, и невольно перевел взгляд налево, туда, где, затянутая в черный дерматин, пухлая, как стеганое одеяло, жарко сверкала медными шляпками дверь подрезовского кабинета. Но он все же решил зайти.
   О Фокине, вернее о том, как тот стал секретарем райкома, ходили самые невероятные слухи - больно уж круто взмыл человек. Прямо из курсантов областной партшколы да в секретари!
   Одни говорили, что Фокину просто повезло - на какой-то экзамен в партийную школу вдруг заявился сам хозяин области и будто бы ему так понравился ответ Фокина, что он сказал: "Нечего тут штаны протирать. В район".
   По другим рассказам, Фокина подняли за его выступление на каком-то теоретическом совещании в области - всех покрыл, всех посадил в лужу, даже преподавателей, у которых учился.
   Лично Лукашину более правдоподобной казалась третья история, та, которую он сам слышал от Митягина, заместителя председателя райисполкома.
   По словам Митягина, все началось с болезни жены Фокина, у которой неожиданно открылся туберкулез легких. В городе оставаться нельзя - врачи категорически запретили. Что делать? Куда податься? И вдруг, на счастье Фокина, в область приезжает Подрезов. На какое-то совещание.
   Фокин к нему в гостиницу: так и так, Евдоким Поликарпович, выручай крестника! А Фокин действительно у Подрезова в районе боевое крещение получил: одно время комсомолом командовал, потом начальником лесопункта был и особенно отличился на сплаве - по суткам мог вместе с мужиками не спать.
   - Да, - говорит Подрезов, - крестника выручить надо. А какую бы ты работенку хотел? Ну-ко, дорогие товарищи, подскажите.
   Это Подрезов к секретарям райкомов обращается, которые в ту пору в номере у него сидели. А секретарям - что? Какое им дело до какого-то Фокина? Слава богу, своих забот хватает.
   - Ну, а язык как у тебя? Подвострил тут в школе? - спрашивает Подрезов.
   - Да вроде бы ничего, - отвечает Фокин. - Кроме пятерок, других оценок покамест не имею.
   - А мне не оценки твои нужны, а то, как ты с народом будешь разговаривать. Секретарь тебя устраивает?
   Фокин, понятно, сразу скис - невелика должность быть партийным вожаком в каком-нибудь колхозе или лесопункте. Какие это масштабы для человека, который в партийной школе учился?
   - Охота бы, - говорит, - Евдоким Поликарпович, поближе к районной больнице, поскольку у меня жена больна...
   - Да уж куда ближе, - говорит Подрезов, - от райкома до районной больницы. Непонятно? Секретарем по пропаганде будешь.
   Тут, конечно, все секретари за столом так и подскочили:
   - Как, Евдоким Поликарпович, ты серьезно это? Да кто тебе позволит в области шуровать как у себя в районе?
   - А это уж моя забота, - отвечает Подрезов. - Неделю на сборы хватит? Это опять Фокину. - Ну а насчет всяких бумажек и прочих формализмов не беспокойся. Я завтра же договорюсь с кем надо.
   Вот так и стал Фокин третьим секретарем райкома, если верить, конечно, Митягину. А Лукашин верил: больно уж все это походило на Подрезова. Любил Подрезов показать себя, свою силу, особенно на людях. А кроме того, ему в то время действительно нужен был третий секретарь (прежнего забрали на повышение), и мог, мог он сам подыскивать для себя подходящего человека. Потому что с кем, с кем, а уж с ним-то, чуть ли не первым лесным тузом в области, наверху считались.
   Лукашину за эти два с лишним года, что работает в райкоме Фокин, не раз приходилось слушать его выступления и на районных совещаниях и у себя в колхозе, и, в общем-то, ничего плохого о третьем секретаре он сказать не мог. Речист. Людей не боится - сам прет на них. И ловок, конечно, - знает, где можно прижать человека, а где надо приласкать. Но на этом его знакомство с Фокиным, пожалуй, и кончалось, ибо по всем сколько-нибудь серьезным делам председатели колхозов шли к Подрезову - он был всему голова в районе.
   В то время, когда Лукашин переступил за порог кабинета, жаркого, душного, выходящего окнами на юг, Фокин разговаривал по телефону.
   На мгновенье вскинул черные прямые брови - не ожидал такого гостя! - но тут же заулыбался, закивал на стул возле стола и даже подтолкнул свободной рукой пачку "Беломора": кури. Это уже совсем по-подрезовски. Подрезов любил угощать своих подчиненных табачком, особенно в командировках - специально возил с собой курево, хотя сам и не курил.
   Разговор у Фокина был с областью - Лукашин сразу это понял по той особой, можно сказать, государственной озабоченности на его молодом румяном лице и по тем особым словечкам, которые употребляют лишь в разговоре с высоким начальством: "Так, так... вас понял... будет сделано... не подведем..." Зато уж когда повесил трубку, дал себе волю: наверно, с минуту прочищал легкие шумно, как конь после тяжелой пробежки.
   - Первый мылил, - с улыбкой сообщил Фокин. - Насчет первой заповеди... А как у тебя? Начал жать?
   - Начал.
   - И сенокос не забываешь?
   - Кое-кого отправил на Синельгу.
   Фокин кивнул за окно на солнце.
   - Надо не кое-кого. Не прозевай. Бог для тебя специально не будет это колесо выкатывать. А как коровник? Покрыл?
   До сих пор Лукашин отвечал и слушал как бы по обязанности: секретарь. Положено интересоваться. А тут вскинул голову: откуда Фокин такие подробности знает про ихний коровник? Вспомнил, как его, Лукашина, в прошлом году на бюро райкома песочили за то, что он сорвал обязательство, не закончил коровник к сроку?
   - Ну-ну, по глазам вижу, - подмигнул Фокин своим черным хитроватым глазом. - Приехал насчет техники клянчить, так?
   Лукашин только плечами пожал: Фокин ну просто читал его мысли! Именно за этим, насчет жатки, тащился он в район, ибо, раздобудь он эту самую жатку, меньше людей потребуется на поля, а раз меньше - значит, можно не прерывать работы на коровнике...
   - Смотри, смотри, товарищ Лукашин, - сказал Фокин и кивнул на дверь, в сторону кабинета Подрезова, - с огнем играешь. До самого дойдет, какие ты художества в период уборочной вытворяешь, не поздоровится. В деле Евдоким Поликарпович отца родного не пощадит. - Это уже намек на его, Лукашина, близость с первым секретарем.
   Солнце било Фокину в глаза, жарило черноволосую голову, синий китель застегнут на все пуговицы, да еще от раскаленного стекла на столе поддавало, а он только зубы скалил от удовольствия - белые, крепкие, какие не то что на севере, а и на юге не часто встретишь.
   - Мне бы жатку, Милий Петрович, раздобыть, - вдруг заговорил напрямик Лукашин. - Вот бы что меня выручило.
   Фокин ухмыльнулся:
   - У тебя губа не дура, товарищ Лукашин. Только где же сейчас жатку возьмешь?
   - Я думал, что, поскольку у меня строительство, райком пойдет навстречу...
   - Ты думал!.. Сколько этой весной нам жаток завезли, знаешь? Пять. Из них четыре мы дали самым отстающим, а одну нашему показательному.
   - Вот показательному-то можно было не давать. И так все добро туда валят.
   - Ну, это ты с Евдокимом Поликарповичем толкуй, ежели такой смелый... Опять намек на его близость с Подрезовым.
   Фокин прошелся по кабинету, тяжело, по-подрезозски ставя ногу в ярко начищенном хромовом сапоге, затем решительно взял телефонную трубку:
   - Барышня, дай-ко мне "Красный партизан". Да побыстрее... Товарищ Худяков? Здравствуй. Вот не думал, что ты в правлении загораешь. - Фокин по-свойски подмигнул Лукашину. - Почему не думал-то? Да погодка-то, видишь, не конторская вроде. Косой надо махать... Чего-чего? Все давно смахал? Верно, верно, я и забыл. Слушай-ко, Аверьян Павлович, пожурить тебя хочу... За что? - Фокин опять подмигнул Лукашину. - А за то, что ты соседа своего обижаешь... Какого? Соседа-то какого? А того, у которого великая стройка... Да, да, у болота, захохотал Фокин. - Ладно, ладно, не прибедняйся. Жатку ему надо. Да, да... Нету? Брось, брось - нету... Откуда? А оттуда, что у тебя все косилки на полях. Правильно? А у него сенокос, сенокос в разгаре... Понял? Понял, говорю?
   Фокин еще несколько минут, то весело похохатывая, то наседая на Худякова, разговаривал по телефону, а когда кончил, сказал:
   - Поезжай. У твоего соседушки всякой всячины толсто. Да присмотрись хорошенько. Худяков - замок с секретами...
   Лукашин крепко, с чувством пожал протянутую короткопалую руку в черном волосе. Все-таки это была помощь.
   - Да, - окликнул его Фокин, когда он был уже у дверей, - с осени тебе дадим комиссара...
   - Парторга?
   - Да. Негоже приход без попа. Есть решение райкома: у вас теперь будет освобожденный парторг.
   - А кто он?
   - Парторг-то? А вот это покамест секретец. - У Фокина во все полное румяное лицо просияли белые, молочные зубы. - А в общем, пройдись по райкому он тутошний...
   3
   Чугаретти просто взвыл от радости, когда узнал, что они едут к Худякову:
   - Вот это путёвочка!
   Затем, когда сели в кабину, пояснил:
   - У меня там шуряга проживает, значит. Давно в гости зовет. А второе, конечно, Худяков...
   - Тоже родня? - спросил Лукашин.
   - Почему родня? Никакая на родия. Разве что на одном солнышке портянки сушили. А поглядеть на Худякова кто же откажется? Ведь этого Худякова, я так понимаю, и человека на свете хитрее нету.
   - А чем же он так хитер?
   - Чем? - Чугаретти страшно удивился. Он даже на какое-то мгновенье баранку выпустил из рук, так что машина круто вильнула в сторону и впритык прошла рядом с жердяной изгородью на выезде из райцентра. - Ну, Иван Дмитриевич... Чем Худяков хитер? А цыгана кто облапошил? Не Худяков? Не слыхали? Ну, после войны дело было. Цыган, вишь, вздумал поживиться за счет "Красного партизана". "Давай, говорит, лошадями меняться, хозяин". А Худяков - чего же? "Давай". Ну, сменялись. Цыган пять верст от деревни отъехал - подохла кобыла, а у Худякова коняга тот и сейчас жив. Во как! Да чего там, - Чугаретти коротко махнул рукой, - у него даже сусеки в амбарах не как у всех. С двойным дном.
   - Какие, какие? - живо переспросил Лукашин.
   - С двойным дном, говорю.
   - Это зачем же?
   - А уж не знаю зачем. Затем, наверно, чтобы на зуб себе завсегда было. Их доят, доят, а они все с хлебом...
   Лукашин захохотал: нет, неисправим все-таки этот Чугаретти. Начнет вроде бы здраво, а кончит обязательно брехней и выдумкой. А жаль. Хотелось бы ему поговорить об Аверьяне Худякове. Сосед. Да и мужик больно занятный. По сводкам - сдача мяса, молока, хлеба - всегда впереди, а не любит языком трепать. На районных совещаниях его не увидишь на трибуне, только разве вытащат когда, пробубнит несколько слов, а так все помалкивает и сидит не на виду, а где-нибудь в сторонке, сзади.
   Лукашин давно уже хотел познакомиться с этим человеком поближе. Да, оказывается, не так-то просто это сделать, хоть он и твой сосед. Летом с ходу к нему не попадешь - за рекой живет, - а на председательских "собраниях", которые иногда бывают в районе после совещаний, его тоже не увидишь: то ли потому, что расходов лишних избегает, то ли оттого, что не пьет.
   - Так, говоришь, сусеки у Худякова с двойным дном? - развеселился вдруг Лукашин.
   Чугаретти - коровьи глаза навыкате, ноздри в гривенник - яростно накручивал баранку.
   Машина подпрыгивала как шальная, ветер завывал в кабине, но Лукашин ничего не говорил - пускай порезвится, дурь свою повытрясет: они теперь лугом ехали.
   Благоразумие к Чугаретти вернулось за мостом - с грохотом пролетели. Он задвигал дегтярной кожей на лбу, захлопал глазами, а потом начал виновато поглядывать на своего хозяина.
   - В следующий раз за такие фокусы выгоню, - предупредил Лукашин.
   - А чего и не верите. - Чугаретти по-ребячьи, с обидой ширнул носом. - Я, что ли, выдумал про эти сусеки? Поди-ко послушай, что говорят про этого Худякова.
   - Кто говорит?
   - Народ. У них ведь, в "Красном партизане", что было до Худякова? А такой же бардак, как у всех протчих. А Худяков пришел - ша! Дисциплинка - раз и два - на лапу. "Я, говорит, научу вас землю рыть носом, но что полагается - дам, голодом у меня сидеть не будете..." Во как сказал Худяков на собранье, когда его в головки ставили.
   - Ну и дал? - спросил Лукашин.
   - А то! Худяков да не дал. Его, бывало, твердым заданием обложили смолокурня у отца была: врете, поклонитесь еще Аверьяну Худякову! Ну и поклонились. На лесозаготовки загнали в Вырвей, в самую глухоту, а он и оттуда на свет вырубился. Первым стахановцем стал - во как! Правда, - сказал Чугаретти, подумав, - народишко в Шайволе не как у всех протчих. Дружный. Горой друг за друга. И вообще у Худякова такой порядочек: что народ решит, так тому и быть. Про Манечку-то небось слыхали? Ну, как он с дочерью родной разговаривал... Нет? Да это ж у нас ребенка малого спроси - знает!
   Чугаретти опять начал горячиться. Это не по нему - рассказывать вполголоса. Он уж так: ежели возносить человека, то возносить до небес.
   - Ну и ну! - воскликнул Чугаретти и помотал головой. - Да вы, я вижу, про Худякова ни бум-бум. Ну а насчет того, как в город веники возил продавать... Чтобы пятаками разжиться?
   У Лукашина вдруг что-то вроде ревнивой зависти шевельнулось в груди, и он сказал:
   - Ты давай сперва про эту самую... Манечку...
   - А-а, это насчет дочери-то. Ну, так, значит, было. Приходит Манечка, младшая дочь, к отцу: "Папа, дай справку. Я учиться поеду". - "А ты разве не знаешь, дочи, какой у нас порядок?" Это отец, Худяков, значит, спрашивает. А порядок у них такой: никого из колхозу. До семилетки учись, не препятствуем, а дальше - стоп. Работай. Вот такой порядочек. Сам Худяков завел. Ну а девка у Худякова отличница круглая да и не робкого, видать, десятка - заявление. Прямо на общее собрание адресовалась: так и так, хочу учиться. Отпустите.
   Тут Чугаретти сделал небольшую передышку - специально, конечно, для того, чтобы дать Лукашину все как следует прочувствовать.
   - Ладно. Собралось в назначенный час собранье. Вопросы: итоги на посевной, а также протчее в разном. Ладно. Дал Худяков картину по первому вопросу, все как полагается. "А сейчас, говорит, дело такое, что мне, говорит, лучше в сторону. Одним словом, семейный вопрос, передаю собранье своему заместителю". Ну, выслушали заявление. Сколько-то, может, помялись, потужились, а решенье вынесли единогласно: разрешить ученье Марии Аверьяновне Худяковой, как отлично окончила школу. Первое, конечно, то, что дочь председателя надо же уважить человека, раз столько для колхоза сделал, а второе - пятерки Манечкины. Кому охота талант живьем зарывать. Не звери же - люди сидят... И вот тут-то в это самое время поднимается Худяков. - Чугаретти аж всхлипнул - до того расчувствовался. - "Никакой учебы для Худяковой. Как отец - за, а как председатель - нет". То есть вето. Как в Объединенной Нации. Однем словом, запрягайся, Манечка, в колхозные сани. Все у нас одинаковы...
   За открытым окном кабины косматился иссиня-зеленый рослый ельник, белые березки вспыхивали на солнце. Потом Лукашин увидел ягодниц - двух беленьких девчушек с берестяными коробками - и сразу понял, что они подъезжают к Шайволе.
   - Ну и чем кончилась эта история? - Так и не отпустил Худяков дочку?