Страница:
Одними этими организационными изменениями и перестановкой военачальников, конечно, нельзя было улучшить положение на опасных участках. На всем чирском фронте от устья реки до ее верховьев обстановка постепенно становилась катастрофической. Достаточно было бы противнику атаковать более крупными силами, и наши боевые группы не могли бы противостоять напору. Советские войска все глубже вклинивались на различных участках нашей обороны. Мы нуждались в немедленном подкреплении.
В начале декабря левее моей боевой группы заняла позицию 336-я пехотная дивизия. Кроме того, мне подчинили несколько рот авиаполевой дивизии. Они были превосходно вооружены и снаряжены, а главное — у них было то, о чем больше всего мечтали наши солдаты: зимнее обмундирование. Понятно, что настроение моих пехотинцев не могло улучшиться, когда они увидели все эти груды шуб, меховых жилетов, меховых шапок, валенок, зимних теплых рукавиц, подбитых ватой маскировочных костюмов, которыми были снабжены солдаты военно-воздушных сил, находившихся под покровительством Геринга. Вдобавок еще они оскандалились в бою. Большинство офицеров держалось заносчиво, хотя не имело никакого представления о боевых действиях пехоты.
Появление немецких танков в непосредственной близости от нас вызвало огромный подъем среди солдат и офицеров. Много дней они вели кровопролитные бои с большими потерями, удерживали в самых тяжелых условиях оборонительную линию против сильного, упорного и мужественно сражающегося противника. У многих моих солдат и офицеров были друзья и родные в котле. Они считали долгом чести внести свой вклад в дело их освобождения. Тем не менее войска чрезвычайно измотались, сдали физически и морально — это было неизбежно. Немалое влияние оказали и просочившиеся сведения относительно того, с каким упрямством Гитлер и Главное командование сухопутных сил отклоняли все разумные предложения о прорыве котла изнутри.
Зачем мы здесь, на берегах Волги, господин полковник?
Каждый день я бывал на переднем крае. Часто меня спрашивали: «Почему мы вообще должны удерживать эти позиции, если армия должна оставаться в котле?» Все чаще беседовал я с пожилым солдатом, участником боев в последний год Первой мировой войны. Однажды он сказал мне:
— Господин полковник, я не понимаю, зачем, собственно, мы здесь, на Дону и на Волге. Мне думается, если меня сегодня или завтра укокошат, жена и дети даже не будут знать толком, за что я здесь сражался. Честно говоря, я и сам этого не знаю.
Мне сразу стало ясно, что тут затронут серьезный вопрос. Если подобные настроения распространятся, мы сами себя обезоружим. Этому я должен противодействовать. Я попытался это сделать в следующих словах:
— Подумайте только о наших земляках, попавших в окружение. Если мы не удержим этот плацдарм, если мы сдадим оборонительную линию вдоль Чира, наш основной фронт придется оттянуть назад на многие километры. Тогда не придется и думать, чтобы восстановить связь с нашими частями в котле. Мы сейчас сражаемся для спасения жизни наших 330 тысяч товарищей.
Мой собеседник молчал. Я сказал после небольшой паузы:
— Я не знаю намерений верховного командования. Но одно во всяком случае ясно: нам нельзя сидеть сложа руки. Это война. Как солдаты, мы должны выполнять свой долг.
В душе я чувствовал себя неловко, давая такой ответ. Он обходил существо вопроса, поставленного солдатом. Зачем мы вообще находились здесь, на берегах Дона и Чира? Почему мы стремились взять Сталинград? Ради чего и здесь, и в котле ежедневно сотни, тысячи гибнут или становятся калеками, голодают и замерзают? От этой главной проблемы я пытался своими речами отвлечь собеседника. Но это не было ответом. Эти вопросы терзали и меня, какие бы усилия я ни употреблял, чтобы от них отмахнуться. Правда, они еще не одолели меня окончательно, не побуждали ни к каким выводам. Традиция, представление о долге, сочувствие к товарищам, находившимся в котле, — все это брало верх над голосом разума. К тому же в непосредственной близости от нас началась интенсивная подготовка деблокирующего удара. Это внушало надежду, вызывало подъем. Может быть, в течение двух недель мы справимся с бедой. «Вслед за декабрем всегда приходит снова май»{51} — таковы были слова солдатской песни, которую, правда, у нас уже никто не пел, но которую почти ежедневно передавали по радио.
Тем временем проводная связь с котлом была прервана. Зато непрестанно поступали радиограммы. Генерал-майор Шмидт вызывал офицеров и писарей из штаба. Они летели из Морозовска в котел на самолетах, обеспечивавших его снабжение. Одна из радиограмм начштаба гласила: «Командиру полка связи 6-й армии полковнику Шрадеру немедленно вылететь в котел, ему надлежит заменить заболевшего начальника связи армии». Так как наш штаб тем временем перешел из Тормосина в Морозовск, то я передал радиограмму туда обер-квартирмейстеру армии. Не прошло и часа, как оттуда радировали, что полковник Шрадер рапортовал о болезни. За две недели это был уже третий случай, когда старший офицер 6-й армии в сущности дезертировал{*3}. Начальник штаба генерал-майор Шмидт потребовал, чтобы полковник Шрадер был предан военному суду. Чем это кончилось, я так и не узнал.
Между надеждой и гибелью
Я попросил по телефону командование группы армий «Дон» сменить меня. Сначала последовал отказ. Только после того как командующий армией обосновал перед командованием группы армий необходимость моего присутствия в Гумраке, на это было дано согласие, при условии, что один из освободившихся в котле командиров дивизии будет назначен моим преемником. Командующий армией согласился.
С тяжелым сердцем прощался я с моей боевой группой. За две недели совместных боев я завоевал доверие офицеров и солдат. Поймут ли они меня, если я сдам командование как раз сейчас, когда все больше обостряется положение в устье Чира и предстоит принять важные решения?
Капитан Гебель заверил меня, что все они весьма неохотно со мной расстаются, но никому не придет в голову мысль, что я в тяжелую минуту бросаю на произвол судьбы солдат, ведь я не отправляюсь в безопасный тыл, а иду навстречу неизвестному будущему в котле. В этой неизвестности я полностью отдавал себе отчет. Может быть, и не удастся выскользнуть из стального кольца между Доном и Волгой.
10 декабря в Нижне-Чирскую прибыл вместе со своим штабом командир 384-й пехотной дивизии генерал-лейтенант барон фон Габленц. Мы были хорошо знакомы. Габленц был дружен с Паулюсом и часто бывал у нас в штабе.
— Мне поручено передать вам привет от генерала Паулюса, — сказал Габленц. — Он благодарит вас за вашу деятельность на чирском фронте. Но теперь 6-я армия снова нуждается в своем 1-м адъютанте. Поэтому, Адам, я должен вас здесь сменить.
— Это превосходно, но что сталось с вашей дивизией, господин генерал?
— Да, верно, вам ведь не известно, что произошло в котле после 22 ноября. Я, право, не знаю, с чего начать рассказ. Итак, 23 ноября противник так сильно нас теснил, что командование армии решило отвести на восток за Дон XIV танковый корпус и XI армейский корпус, чтобы предотвратить угрозу их уничтожения. Моя дивизия получила приказ создать западнее Дона плацдарм для прикрытия переправ у Перепольного и Акимовского. Надо было защищать позиции до тех пор, пока оба корпуса не переправятся через Дон. То был ожесточенный, кровопролитный бой. Когда вечером 24 ноября мы достигли восточного берега Дона, от моей дивизии мало что осталось. Нас поставили на западный участок обороны, но наша боеспособность свелась почти что к нулю. Поэтому генерал Паулюс решил расформировать дивизию. Уцелевшие офицеры и солдаты были распределены по другим пехотным дивизиям. Немногим лучше судьба 376-й пехотной дивизии, которая на восточном берегу Дона прикрывала нас с тыла. Она, правда, еще существует, но вряд ли ее численность больше численности одного полка. В результате быстрого продвижения русских дивизии XI армейского корпуса растеряли все свои тыловые службы вместе со складами продовольствия, боеприпасов и обмундирования. Мой интендант доложил мне, что в руки противника попало большинство складов целиком и полностью. Не удалось заранее распределить даже те небольшие партии зимнего обмундирования, которые поступили раньше. В котле снижены нормы выдачи довольствия. Но я не хочу пугать вас. Вы сами скоро во всем лично убедитесь.
— Кроме 384-й, были расформированы еще и другие дивизии, господин генерал?
— Да, 94-я пехотная дивизия, которая также была уничтожена во время бегства. 79-я пехотная дивизия понесла такие серьезные потери, что и она, вероятно, будет в ближайшие дни расформирована, как мне об этом говорил Паулюс. Командир 94-й пехотной дивизии должен вылететь из котла, чтобы собрать возвращающихся отпускников 6-й армии.
Передача боевых групп была произведена быстро, без всяких задержек.
После того как я сделал обзор обстановки и охарактеризовал состояние войск, мы выехали к командирам. Я воспользовался этой возможностью, чтобы проститься с ними и поблагодарить их за самоотверженные действия.
Тяжелые переживания прошедших трех недель и серьезность сложившегося положения мешали завязать оживленную беседу сидевшим за столом офицерам. Лишь время от времени соседи по столу обменивались словами. А вообще царило мрачное молчание. У всех на устах были невысказанные вопросы: какие новые тревожные известия придут в ближайшие часы? Долго ли мы еще будем находиться в Морозовске? Когда будет сформирована деблокирующая армия Холлидта?
После обеда я вернулся в отдел обер-квартирмейстера, надеясь, что до вылета в котел я еще свижусь с моими старыми товарищами и сослуживцами. К сожалению, я не застал моего друга полковника Зелле. Он тоже принял боевую группу на Чире, близ Суровикина. Немногие встреченные мною знакомые, видимо, жалели меня. Это меня сердило. Конечно, ничего приятного не было в обратном полете в котел. Но в сложной обстановке каждый офицер должен быть со своей частью. Ею была для меня 6-я армия, находившаяся в окружении.
Во второй половине дня я встретил нашего обер-квартирмейстера полковника Баадера. Всего несколько дней назад Паулюс командировал его из котла, чтобы он извне обеспечил лучшее и более систематическое снабжение армии. Полковник передал мне телеграмму генерал-майора Шмидта, в которой тот просил меня выслать в котел трех командиров полков. Это показалось мне несколько странным — ведь генерал-лейтенант фон Габленц рассказывал мне о расформировании двух пехотных дивизий. Разве там не хватало командиров?
Из осторожности я направил соответствующий запрос командованию армии. Ответ пришел незамедлительно: три командира полка должны вылететь в котел. Это было нетрудно сделать. В Морозовске находился офицерский резерв. Здесь отобрали трех старших офицеров; на другой день они должны были вылететь в Гумрак.
Когда это дело было решено, я мог поговорить с обер-квартирмейстером о некоторых проблемах снабжения.
— Каким образом, собственно, снабжается армия, Баадер?
— Воздушным путем. Здесь, в Морозовске, создана база снабжения. Каждый день — насколько позволяет погода — беспрерывно летят в котел машины с продовольствием, боеприпасами, горючим, медикаментами, перевязочным материалом. Они доставляют на обратном пути тяжелораненых. И вы также завтра приземлитесь на большом аэродроме в Питомнике. Там еще размещено несколько истребителей, предназначенных для сопровождения транспортных самолетов.
— Это мне непонятно. В армии находится на довольствии около 330 тысяч человек. Разве все они могут быть снабжены воздушным путем?
— Теперь численность уже не столь велика, хотя в армию и вошли также попавшие в окружение три дивизии 4-й танковой армии и две румынские дивизии. Согласно вчерашним донесениям, в котле теперь состоит на довольствии только 270 тысяч человек. Но и для такого количества далеко не достаточно перебрасываемого по воздуху продовольствия. Армия получает лишь небольшую долю своей минимальной потребности. Прямо сказать, это большое свинство, и виноват в этом в первую очередь Геринг. Он, видимо, как всегда, прихвастнул, заверил Гитлера, что военно-воздушные силы полностью обеспечат снабжение армии материальными средствами. По нашим расчетам, для нормального снабжения армии нужно ежедневно по меньшей мере 700 тонн грузов. Для того чтобы в какой-то мере сохранялась боеспособность армии, надо перебрасывать не менее 500 тонн. Следовательно, ежедневно должны были бы летать не меньше 250 «юнкерсов-52» с грузоподъемностью в 2 тонны каждый. Ни разу не удавалось этого осуществить. В результате образовался все более нарастающий дефицит в продовольствии, боеприпасах, горючем{52}. Добавьте к этому, что из окруженных дивизий восемь лишились своих складов и тыловых частей. Для их снабжения у нас, конечно, тоже не хватает транспортных средств, между тем именно эти дивизии, у которых вряд ли имеется зимнее обмундирование, должны были занять новые южный и западный участки обороны, где не было ни окопов, ни убежищ. Армию ждет тяжелейшая катастрофа, масса людей погибнет от голода, замерзнет, если наземная связь с котлом не будет восстановлена в кратчайший срок.
— Скажите, Баадер, почему армия сразу, в первые же дни, не прорвала еще слабое кольцо окружения и не пробилась на юго-запад? Конечно, это не обошлось бы без жертв, но главные силы были бы спасены.
— Я знаю только одно. Командующий армией неоднократно просил разрешения на прорыв из окружения, но Гитлер каждый раз отклонял эти предложения. Паулюс вам, вероятно, об этом расскажет подробнее.
— Значит, вы считаете невозможным, чтобы армия длительное время снабжалась воздушным путем?
— Я снова повторяю, что такая мысль может возникнуть только в голове фантазера. Такого же мнения и мои сотрудники, а все они имеют богатый опыт в этой области, — ответил мне полковник.
— Могу я сообщить ваше мнение генералу Паулюсу?
— Разумеется.
Было уже за полночь, а я все еще метался по комнате, отведенной мне для ночлега.
При всем моем чувстве долга, которое я и тогда еще не потерял, мне было не по себе, когда я думал о том, что не пройдет и суток, как я попаду в это чертово пекло. Притом и вне котла наше положение было немногим лучше. Перед нашим расчлененным фронтом западнее Дона стояли сильные, хорошо вооруженные и снаряженные советские армии, готовые к дальнейшим боям. В течение ряда дней они атаковали наши боевые группы и 3-ю румынскую армию. Я не мог также считать, что для советского командования осталось незамеченным развертывание под Котельниковом нашей новой армии под командованием генерал-полковника Гота. Советское командование, наверное, сосредоточило крупные силы в степях между Доном и Волгой. А наш фронт на нижнем Чире? Как долго он еще продержится? 11 -я танковая дивизия и 336-я пехотная дивизия были сильно измотаны и используют все силы для того, чтобы отбить атаки противника. От них нельзя ждать поддержки армии Гота{53}.
Но какая польза от всех этих размышлений? Ведь на другое утро должны были наконец выступить танки Гота. А вслед за ними должны последовать эшелоны с материальными средствами для 6-й армии.
Прежде чем лечь спать, я позвонил на аэродром в Морозовск. Комендант был у аппарата.
— Ну как, уже решено, в котором часу я завтра вылетаю? — спросил я.
— Первые три машины стартуют в 4 часа. На них летят двое из затребованных командиров полков. Вы отправитесь на одной из трех следующих машин, которые вылетят около 8 часов. Но обстановка может вынудить срочно изменить время вылета. Поэтому было бы целесообразно, чтобы вы прибыли к 7 часам.
Я обещал быть точным.
Пилот сообщил, что вскоре после того как котел остался позади, все три самолета попали под сильный огонь зениток. Вероятно, два не возвратившихся Ю-52 были сбиты.
Плохое предзнаменование для меня и третьего полкового командира, который должен был лететь вместе со мной. Распростившись с комендантом, мы поспешили к трем «хейнкель-111», готовым к старту. Через мешки и ящики с продовольствием я пробрался на место позади пилота, рядом с радистом. Сразу после старта машины резко набрали высоту. Вскоре высотомер показал 4000 метров. Только тогда мы полетели на восток.
Мы пересекли Дон значительно южнее Нижне-Чирской. Под нами сверкали в солнечном свете калмыцкие степи, над нами весело сияло безоблачное голубое небо. Я вспомнил мой первый полет летом, тоже при ясной погоде, когда я летел в Винницу. И тогда я высматривал в небе советских истребителей. Но тогда были в воздухе немецкие «мессершмитты». Теперь не было собственного прикрытия истребителями. Небо было открыто для советских «яков».
— Что я должен делать, если вражеские истребители нас атакуют? — прокричал я пилоту в самое ухо. Он усмехнулся.
— Продолжайте сидеть спокойно, господин полковник, мы все сделаем сами, — ответил он, стараясь перекричать гул моторов.
Парень меня немного рассердил: как-никак у меня не было парашюта.
— А в случае попадания? — заорал я опять.
— Тогда нас спишут в расход, — ответил он на той же ноте, но с полнейшим спокойствием, как если бы речь шла о самых обыкновенных вещах. Он показал пальцем вниз:
— Вот там позиции Красной Армии. В одном из селений я заметил машины.
— Танки, господин полковник.
Словно гид, сопровождающий путешественников, он комментировал все, что открывалось нашему взору. Облачка, похожие на клоки ваты — то ближе, то немного дальше, то над нами, то под нами, — свидетельствовали, что зенитки открыли по нам огонь. Но моего чичероне это не смущало, он продолжал свою громогласную болтовню. Не хотел ли он помочь мне преодолеть мое плохое самочувствие и даже страх? Я восхищался этим молодым офицером, ведь он ежедневно по нескольку раз проделывал путь, на котором его подстерегала смерть. Но вот он повернул ко мне свое сияющее лицо:
— Дело сделано, господин полковник, под нами Питомник.
Поистине камень свалился у меня с сердца. Чертовски неприятное чувство — быть беспомощной мишенью для снарядов противника, не имея возможности укрыться, не говоря уже о том, чтобы обороняться.
Самолет пошел на снижение, сделал много кругов над аэродромом. Даже при первом взгляде вниз я сразу понял, что здесь происходит. Территория была усеяна разбитыми самолетами и машинами. Здесь «кондор», там «фокке-вульф», в другом месте остатки нескольких «юнкерсов-52» и «хейнкелей-111». Работа красных бомбардировщиков и истребителей!
Обе другие машины приземлились почти одновременно с нашей. Мой пилот, который в дороге воплощал само спокойствие, теперь настойчиво торопил с разгрузкой. Поспешно были выгружены предметы снабжения. Тут же появился «обратный груз»: раненые, выползавшие из земляных нор, ковылявшие к самолету или принесенные на носилках. Офицер и несколько солдат, видимо полевая жандармерия, сдерживали напор густой толпы. Вылететь мог только тот, кто имел свидетельство начальника санитарной службы армии.
«Тревога!» — пронзительный вой раздался в разгаре сумятицы. Советские бомбардировщики! В этот момент каждый думал об угрожавшей ему опасности и искал укрытия где только мог. Я попал прямо в убежище коменданта аэродрома. Почва заколебалась, толстые брусья тряслись, земля сыпалась меж бревнами деревянного перекрытия прямо на стоявший перед нами стол. Несколько десятков разрывов, затем, видимо, все кончилось.
— У вас тут не слишком весело, — сказал я лейтенанту военно-воздушных сил из штаба коменданта аэродрома. — Часто вам наносят такие визиты?
— Мы привыкли, господин полковник. Иван редкий день не бомбит нас без передышки. Если нет потерь, это не так уж волнует.
Не успел летчик закончить фразу, как раздались крики о помощи: «Санитары, санитары!»
— Есть ли здесь врачи? — озабоченно спросил я.
— На самом краю аэродрома расположены большие палатки санитарной службы. По приказу командования армии все тяжелораненые транспортируются сюда, чтобы они могли вылететь на машинах, доставляющих предметы снабжения. Армейский врач генерал-майор медицинской службы профессор доктор Ренольди находится здесь; он отвечает за отправку раненых. Фактически он бессилен навести порядок, так как сюда добираются и многие легкораненые. Они прячутся в пустых окопах и бункерах. Как только приземлилась машина, они первыми оказываются на месте. Безжалостно отталкивают они тяжелораненых. Некоторым удается, несмотря на жандармов, проскользнуть в самолет. Часто мы вынуждены снова очищать самолет, чтобы освободить место для тяжелораненых. Нужна кисть Брегеля, прозванного живописцем ада, или сила слова Данте, чтобы описать страшные сцены, свидетелями которых мы здесь были последние десять дней.
В начале декабря левее моей боевой группы заняла позицию 336-я пехотная дивизия. Кроме того, мне подчинили несколько рот авиаполевой дивизии. Они были превосходно вооружены и снаряжены, а главное — у них было то, о чем больше всего мечтали наши солдаты: зимнее обмундирование. Понятно, что настроение моих пехотинцев не могло улучшиться, когда они увидели все эти груды шуб, меховых жилетов, меховых шапок, валенок, зимних теплых рукавиц, подбитых ватой маскировочных костюмов, которыми были снабжены солдаты военно-воздушных сил, находившихся под покровительством Геринга. Вдобавок еще они оскандалились в бою. Большинство офицеров держалось заносчиво, хотя не имело никакого представления о боевых действиях пехоты.
Деблокирующая армия Гота
В эти дни меня навестил в Нижне-Чирской генерал фон Кнобельсдорф. Он подтвердил то, что мне уже было известно по слухам: в районе Котельникова, восточнее Дона, готовилась к удару новая 4-я танковая армия под командованием генерал-полковника Гота. В ближайшие дни она должна была прорвать кольцо окружения и развернуть наступление на широком фронте. Одновременно армейская группа под командованием генерала пехоты Холлидта должна была из района западнее верхнего течения Чира атаковать с фланга противника, наступающего на юг. XXXXVIII танковый корпус под командованием генерала танковых войск фон Кнобельсдорфа вместе с только что прибывшей 11-й танковой дивизией и еще ожидавшимися соединениями должен был наступать с плацдарма восточнее Нижне-Чирской. Командир корпуса получил у нас подробную информацию об обстановке на придонском плацдарме и о расположении войск противника.Появление немецких танков в непосредственной близости от нас вызвало огромный подъем среди солдат и офицеров. Много дней они вели кровопролитные бои с большими потерями, удерживали в самых тяжелых условиях оборонительную линию против сильного, упорного и мужественно сражающегося противника. У многих моих солдат и офицеров были друзья и родные в котле. Они считали долгом чести внести свой вклад в дело их освобождения. Тем не менее войска чрезвычайно измотались, сдали физически и морально — это было неизбежно. Немалое влияние оказали и просочившиеся сведения относительно того, с каким упрямством Гитлер и Главное командование сухопутных сил отклоняли все разумные предложения о прорыве котла изнутри.
Зачем мы здесь, на берегах Волги, господин полковник?
Каждый день я бывал на переднем крае. Часто меня спрашивали: «Почему мы вообще должны удерживать эти позиции, если армия должна оставаться в котле?» Все чаще беседовал я с пожилым солдатом, участником боев в последний год Первой мировой войны. Однажды он сказал мне:
— Господин полковник, я не понимаю, зачем, собственно, мы здесь, на Дону и на Волге. Мне думается, если меня сегодня или завтра укокошат, жена и дети даже не будут знать толком, за что я здесь сражался. Честно говоря, я и сам этого не знаю.
Мне сразу стало ясно, что тут затронут серьезный вопрос. Если подобные настроения распространятся, мы сами себя обезоружим. Этому я должен противодействовать. Я попытался это сделать в следующих словах:
— Подумайте только о наших земляках, попавших в окружение. Если мы не удержим этот плацдарм, если мы сдадим оборонительную линию вдоль Чира, наш основной фронт придется оттянуть назад на многие километры. Тогда не придется и думать, чтобы восстановить связь с нашими частями в котле. Мы сейчас сражаемся для спасения жизни наших 330 тысяч товарищей.
Мой собеседник молчал. Я сказал после небольшой паузы:
— Я не знаю намерений верховного командования. Но одно во всяком случае ясно: нам нельзя сидеть сложа руки. Это война. Как солдаты, мы должны выполнять свой долг.
В душе я чувствовал себя неловко, давая такой ответ. Он обходил существо вопроса, поставленного солдатом. Зачем мы вообще находились здесь, на берегах Дона и Чира? Почему мы стремились взять Сталинград? Ради чего и здесь, и в котле ежедневно сотни, тысячи гибнут или становятся калеками, голодают и замерзают? От этой главной проблемы я пытался своими речами отвлечь собеседника. Но это не было ответом. Эти вопросы терзали и меня, какие бы усилия я ни употреблял, чтобы от них отмахнуться. Правда, они еще не одолели меня окончательно, не побуждали ни к каким выводам. Традиция, представление о долге, сочувствие к товарищам, находившимся в котле, — все это брало верх над голосом разума. К тому же в непосредственной близости от нас началась интенсивная подготовка деблокирующего удара. Это внушало надежду, вызывало подъем. Может быть, в течение двух недель мы справимся с бедой. «Вслед за декабрем всегда приходит снова май»{51} — таковы были слова солдатской песни, которую, правда, у нас уже никто не пел, но которую почти ежедневно передавали по радио.
Новая атака на реке Чир
Все лихорадочно ждали дня, когда деблокирующая армия нанесет удар. Между тем «май» все еще маячил в недоступной дали. У нас же было лишь начало декабря в буквальном смысле этого слова и соответственно обстояли дела. После того как 336-я пехотная дивизия заняла позиции слева от нас, сильные советские части нанесли удар на ее участке. Дивизия была оттеснена. Этим была создана угроза на нашем левом фланге. Правда, 11-я танковая дивизия восстановила положение. Но тем временем пламя пробилось в другом месте, и его тоже должна была погасить 11-я танковая дивизия. Она и впрямь превратилась во фронтовую «пожарную команду», которая спешила туда, где под натиском противника грозила порваться тонкая нить нашей обороны. Однако в этих дневных и ночных маневренных сражениях она тоже была сильно потрепана. На нашем участке мы ее больше не видели, хотя крайне нуждались в поддержке танков ввиду все более усиливавшихся атак противника. Плохо обстояло дело на придонском плацдарме. Он все больше суживался, чувствовалось, что вскоре придется его очистить. Все это снова значительно ухудшило настроение. Если несколько дней назад прибытие наших танков способствовало подъему духа, то теперь настроение падало быстрее, чем когда-либо раньше. Стало обычным, что солдаты без разрешения покидали свои позиции. Нам доносили об отказах повиноваться. Все были охвачены страхом перед пленом. Офицеры также стремились как можно быстрее выбраться из ловушки.Тем временем проводная связь с котлом была прервана. Зато непрестанно поступали радиограммы. Генерал-майор Шмидт вызывал офицеров и писарей из штаба. Они летели из Морозовска в котел на самолетах, обеспечивавших его снабжение. Одна из радиограмм начштаба гласила: «Командиру полка связи 6-й армии полковнику Шрадеру немедленно вылететь в котел, ему надлежит заменить заболевшего начальника связи армии». Так как наш штаб тем временем перешел из Тормосина в Морозовск, то я передал радиограмму туда обер-квартирмейстеру армии. Не прошло и часа, как оттуда радировали, что полковник Шрадер рапортовал о болезни. За две недели это был уже третий случай, когда старший офицер 6-й армии в сущности дезертировал{*3}. Начальник штаба генерал-майор Шмидт потребовал, чтобы полковник Шрадер был предан военному суду. Чем это кончилось, я так и не узнал.
Между надеждой и гибелью
ПОЧЕТНАЯ КАПИТУЛЯЦИЯ — ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗУМНЫЙ ШАГ,
КОТОРЫЙ ВЫ МОЖЕТЕ СОВЕРШИТЬ. СПАСАЙТЕ СВОЮ ЖИЗНЬ!
СДАВАЙТЕСЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОРУЖИЕ КРАСНОЙ АРМИИ
СКАЖЕТ СВОЕ ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО!
Листовка, подписанная Вальтером Ульбрихтом, январь 1943 года.
Генерал-лейтенант фон Габленц сменяет меня
Снова в Нижне-Чирской была получена радиограмма из котла. Она касалась лично меня. Генерал Паулюс срочно требовал, чтобы я прилетел. Я решил немедленно выполнить приказ Паулюса.Я попросил по телефону командование группы армий «Дон» сменить меня. Сначала последовал отказ. Только после того как командующий армией обосновал перед командованием группы армий необходимость моего присутствия в Гумраке, на это было дано согласие, при условии, что один из освободившихся в котле командиров дивизии будет назначен моим преемником. Командующий армией согласился.
С тяжелым сердцем прощался я с моей боевой группой. За две недели совместных боев я завоевал доверие офицеров и солдат. Поймут ли они меня, если я сдам командование как раз сейчас, когда все больше обостряется положение в устье Чира и предстоит принять важные решения?
Капитан Гебель заверил меня, что все они весьма неохотно со мной расстаются, но никому не придет в голову мысль, что я в тяжелую минуту бросаю на произвол судьбы солдат, ведь я не отправляюсь в безопасный тыл, а иду навстречу неизвестному будущему в котле. В этой неизвестности я полностью отдавал себе отчет. Может быть, и не удастся выскользнуть из стального кольца между Доном и Волгой.
10 декабря в Нижне-Чирскую прибыл вместе со своим штабом командир 384-й пехотной дивизии генерал-лейтенант барон фон Габленц. Мы были хорошо знакомы. Габленц был дружен с Паулюсом и часто бывал у нас в штабе.
— Мне поручено передать вам привет от генерала Паулюса, — сказал Габленц. — Он благодарит вас за вашу деятельность на чирском фронте. Но теперь 6-я армия снова нуждается в своем 1-м адъютанте. Поэтому, Адам, я должен вас здесь сменить.
— Это превосходно, но что сталось с вашей дивизией, господин генерал?
— Да, верно, вам ведь не известно, что произошло в котле после 22 ноября. Я, право, не знаю, с чего начать рассказ. Итак, 23 ноября противник так сильно нас теснил, что командование армии решило отвести на восток за Дон XIV танковый корпус и XI армейский корпус, чтобы предотвратить угрозу их уничтожения. Моя дивизия получила приказ создать западнее Дона плацдарм для прикрытия переправ у Перепольного и Акимовского. Надо было защищать позиции до тех пор, пока оба корпуса не переправятся через Дон. То был ожесточенный, кровопролитный бой. Когда вечером 24 ноября мы достигли восточного берега Дона, от моей дивизии мало что осталось. Нас поставили на западный участок обороны, но наша боеспособность свелась почти что к нулю. Поэтому генерал Паулюс решил расформировать дивизию. Уцелевшие офицеры и солдаты были распределены по другим пехотным дивизиям. Немногим лучше судьба 376-й пехотной дивизии, которая на восточном берегу Дона прикрывала нас с тыла. Она, правда, еще существует, но вряд ли ее численность больше численности одного полка. В результате быстрого продвижения русских дивизии XI армейского корпуса растеряли все свои тыловые службы вместе со складами продовольствия, боеприпасов и обмундирования. Мой интендант доложил мне, что в руки противника попало большинство складов целиком и полностью. Не удалось заранее распределить даже те небольшие партии зимнего обмундирования, которые поступили раньше. В котле снижены нормы выдачи довольствия. Но я не хочу пугать вас. Вы сами скоро во всем лично убедитесь.
— Кроме 384-й, были расформированы еще и другие дивизии, господин генерал?
— Да, 94-я пехотная дивизия, которая также была уничтожена во время бегства. 79-я пехотная дивизия понесла такие серьезные потери, что и она, вероятно, будет в ближайшие дни расформирована, как мне об этом говорил Паулюс. Командир 94-й пехотной дивизии должен вылететь из котла, чтобы собрать возвращающихся отпускников 6-й армии.
Передача боевых групп была произведена быстро, без всяких задержек.
После того как я сделал обзор обстановки и охарактеризовал состояние войск, мы выехали к командирам. Я воспользовался этой возможностью, чтобы проститься с ними и поблагодарить их за самоотверженные действия.
В Морозовске
На другой день автомобиль доставил меня в отдел обер-квартирмейстера 6-й армии в Морозовске. Здесь был размещен штаб 3-й румынской армии, которой моя боевая группа была последние дни подчинена. Когда я доложил о своем прибытии, командующий, генерал-полковник Думитреску, пригласил меня на обед. Там я встретил наряду с румынским начальником штаба и немецкого начальника штаба полковника Венка. Я узнал от него, что севернее Морозовска весь фронт пришел в движение. Подкреплениям, которые мы перебросили, с трудом удается закрыть образовавшиеся бреши.Тяжелые переживания прошедших трех недель и серьезность сложившегося положения мешали завязать оживленную беседу сидевшим за столом офицерам. Лишь время от времени соседи по столу обменивались словами. А вообще царило мрачное молчание. У всех на устах были невысказанные вопросы: какие новые тревожные известия придут в ближайшие часы? Долго ли мы еще будем находиться в Морозовске? Когда будет сформирована деблокирующая армия Холлидта?
После обеда я вернулся в отдел обер-квартирмейстера, надеясь, что до вылета в котел я еще свижусь с моими старыми товарищами и сослуживцами. К сожалению, я не застал моего друга полковника Зелле. Он тоже принял боевую группу на Чире, близ Суровикина. Немногие встреченные мною знакомые, видимо, жалели меня. Это меня сердило. Конечно, ничего приятного не было в обратном полете в котел. Но в сложной обстановке каждый офицер должен быть со своей частью. Ею была для меня 6-я армия, находившаяся в окружении.
Во второй половине дня я встретил нашего обер-квартирмейстера полковника Баадера. Всего несколько дней назад Паулюс командировал его из котла, чтобы он извне обеспечил лучшее и более систематическое снабжение армии. Полковник передал мне телеграмму генерал-майора Шмидта, в которой тот просил меня выслать в котел трех командиров полков. Это показалось мне несколько странным — ведь генерал-лейтенант фон Габленц рассказывал мне о расформировании двух пехотных дивизий. Разве там не хватало командиров?
Из осторожности я направил соответствующий запрос командованию армии. Ответ пришел незамедлительно: три командира полка должны вылететь в котел. Это было нетрудно сделать. В Морозовске находился офицерский резерв. Здесь отобрали трех старших офицеров; на другой день они должны были вылететь в Гумрак.
Когда это дело было решено, я мог поговорить с обер-квартирмейстером о некоторых проблемах снабжения.
— Каким образом, собственно, снабжается армия, Баадер?
— Воздушным путем. Здесь, в Морозовске, создана база снабжения. Каждый день — насколько позволяет погода — беспрерывно летят в котел машины с продовольствием, боеприпасами, горючим, медикаментами, перевязочным материалом. Они доставляют на обратном пути тяжелораненых. И вы также завтра приземлитесь на большом аэродроме в Питомнике. Там еще размещено несколько истребителей, предназначенных для сопровождения транспортных самолетов.
— Это мне непонятно. В армии находится на довольствии около 330 тысяч человек. Разве все они могут быть снабжены воздушным путем?
— Теперь численность уже не столь велика, хотя в армию и вошли также попавшие в окружение три дивизии 4-й танковой армии и две румынские дивизии. Согласно вчерашним донесениям, в котле теперь состоит на довольствии только 270 тысяч человек. Но и для такого количества далеко не достаточно перебрасываемого по воздуху продовольствия. Армия получает лишь небольшую долю своей минимальной потребности. Прямо сказать, это большое свинство, и виноват в этом в первую очередь Геринг. Он, видимо, как всегда, прихвастнул, заверил Гитлера, что военно-воздушные силы полностью обеспечат снабжение армии материальными средствами. По нашим расчетам, для нормального снабжения армии нужно ежедневно по меньшей мере 700 тонн грузов. Для того чтобы в какой-то мере сохранялась боеспособность армии, надо перебрасывать не менее 500 тонн. Следовательно, ежедневно должны были бы летать не меньше 250 «юнкерсов-52» с грузоподъемностью в 2 тонны каждый. Ни разу не удавалось этого осуществить. В результате образовался все более нарастающий дефицит в продовольствии, боеприпасах, горючем{52}. Добавьте к этому, что из окруженных дивизий восемь лишились своих складов и тыловых частей. Для их снабжения у нас, конечно, тоже не хватает транспортных средств, между тем именно эти дивизии, у которых вряд ли имеется зимнее обмундирование, должны были занять новые южный и западный участки обороны, где не было ни окопов, ни убежищ. Армию ждет тяжелейшая катастрофа, масса людей погибнет от голода, замерзнет, если наземная связь с котлом не будет восстановлена в кратчайший срок.
— Скажите, Баадер, почему армия сразу, в первые же дни, не прорвала еще слабое кольцо окружения и не пробилась на юго-запад? Конечно, это не обошлось бы без жертв, но главные силы были бы спасены.
— Я знаю только одно. Командующий армией неоднократно просил разрешения на прорыв из окружения, но Гитлер каждый раз отклонял эти предложения. Паулюс вам, вероятно, об этом расскажет подробнее.
— Значит, вы считаете невозможным, чтобы армия длительное время снабжалась воздушным путем?
— Я снова повторяю, что такая мысль может возникнуть только в голове фантазера. Такого же мнения и мои сотрудники, а все они имеют богатый опыт в этой области, — ответил мне полковник.
— Могу я сообщить ваше мнение генералу Паулюсу?
— Разумеется.
Было уже за полночь, а я все еще метался по комнате, отведенной мне для ночлега.
При всем моем чувстве долга, которое я и тогда еще не потерял, мне было не по себе, когда я думал о том, что не пройдет и суток, как я попаду в это чертово пекло. Притом и вне котла наше положение было немногим лучше. Перед нашим расчлененным фронтом западнее Дона стояли сильные, хорошо вооруженные и снаряженные советские армии, готовые к дальнейшим боям. В течение ряда дней они атаковали наши боевые группы и 3-ю румынскую армию. Я не мог также считать, что для советского командования осталось незамеченным развертывание под Котельниковом нашей новой армии под командованием генерал-полковника Гота. Советское командование, наверное, сосредоточило крупные силы в степях между Доном и Волгой. А наш фронт на нижнем Чире? Как долго он еще продержится? 11 -я танковая дивизия и 336-я пехотная дивизия были сильно измотаны и используют все силы для того, чтобы отбить атаки противника. От них нельзя ждать поддержки армии Гота{53}.
Но какая польза от всех этих размышлений? Ведь на другое утро должны были наконец выступить танки Гота. А вслед за ними должны последовать эшелоны с материальными средствами для 6-й армии.
Прежде чем лечь спать, я позвонил на аэродром в Морозовск. Комендант был у аппарата.
— Ну как, уже решено, в котором часу я завтра вылетаю? — спросил я.
— Первые три машины стартуют в 4 часа. На них летят двое из затребованных командиров полков. Вы отправитесь на одной из трех следующих машин, которые вылетят около 8 часов. Но обстановка может вынудить срочно изменить время вылета. Поэтому было бы целесообразно, чтобы вы прибыли к 7 часам.
Я обещал быть точным.
Я лечу в котел
На другой день, 12 декабря, был сильный мороз. Еще не рассеялись утренние сумерки, когда я в 7 часов прибыл на аэродром. С беспокойством ждал комендант возвращения машин, отправившихся в рейс в 4 часа утра. Наконец, когда уже рассвело, приземлилась одна из машин. Куда девались две другие?Пилот сообщил, что вскоре после того как котел остался позади, все три самолета попали под сильный огонь зениток. Вероятно, два не возвратившихся Ю-52 были сбиты.
Плохое предзнаменование для меня и третьего полкового командира, который должен был лететь вместе со мной. Распростившись с комендантом, мы поспешили к трем «хейнкель-111», готовым к старту. Через мешки и ящики с продовольствием я пробрался на место позади пилота, рядом с радистом. Сразу после старта машины резко набрали высоту. Вскоре высотомер показал 4000 метров. Только тогда мы полетели на восток.
Мы пересекли Дон значительно южнее Нижне-Чирской. Под нами сверкали в солнечном свете калмыцкие степи, над нами весело сияло безоблачное голубое небо. Я вспомнил мой первый полет летом, тоже при ясной погоде, когда я летел в Винницу. И тогда я высматривал в небе советских истребителей. Но тогда были в воздухе немецкие «мессершмитты». Теперь не было собственного прикрытия истребителями. Небо было открыто для советских «яков».
— Что я должен делать, если вражеские истребители нас атакуют? — прокричал я пилоту в самое ухо. Он усмехнулся.
— Продолжайте сидеть спокойно, господин полковник, мы все сделаем сами, — ответил он, стараясь перекричать гул моторов.
Парень меня немного рассердил: как-никак у меня не было парашюта.
— А в случае попадания? — заорал я опять.
— Тогда нас спишут в расход, — ответил он на той же ноте, но с полнейшим спокойствием, как если бы речь шла о самых обыкновенных вещах. Он показал пальцем вниз:
— Вот там позиции Красной Армии. В одном из селений я заметил машины.
— Танки, господин полковник.
Словно гид, сопровождающий путешественников, он комментировал все, что открывалось нашему взору. Облачка, похожие на клоки ваты — то ближе, то немного дальше, то над нами, то под нами, — свидетельствовали, что зенитки открыли по нам огонь. Но моего чичероне это не смущало, он продолжал свою громогласную болтовню. Не хотел ли он помочь мне преодолеть мое плохое самочувствие и даже страх? Я восхищался этим молодым офицером, ведь он ежедневно по нескольку раз проделывал путь, на котором его подстерегала смерть. Но вот он повернул ко мне свое сияющее лицо:
— Дело сделано, господин полковник, под нами Питомник.
Поистине камень свалился у меня с сердца. Чертовски неприятное чувство — быть беспомощной мишенью для снарядов противника, не имея возможности укрыться, не говоря уже о том, чтобы обороняться.
Самолет пошел на снижение, сделал много кругов над аэродромом. Даже при первом взгляде вниз я сразу понял, что здесь происходит. Территория была усеяна разбитыми самолетами и машинами. Здесь «кондор», там «фокке-вульф», в другом месте остатки нескольких «юнкерсов-52» и «хейнкелей-111». Работа красных бомбардировщиков и истребителей!
Обе другие машины приземлились почти одновременно с нашей. Мой пилот, который в дороге воплощал само спокойствие, теперь настойчиво торопил с разгрузкой. Поспешно были выгружены предметы снабжения. Тут же появился «обратный груз»: раненые, выползавшие из земляных нор, ковылявшие к самолету или принесенные на носилках. Офицер и несколько солдат, видимо полевая жандармерия, сдерживали напор густой толпы. Вылететь мог только тот, кто имел свидетельство начальника санитарной службы армии.
«Тревога!» — пронзительный вой раздался в разгаре сумятицы. Советские бомбардировщики! В этот момент каждый думал об угрожавшей ему опасности и искал укрытия где только мог. Я попал прямо в убежище коменданта аэродрома. Почва заколебалась, толстые брусья тряслись, земля сыпалась меж бревнами деревянного перекрытия прямо на стоявший перед нами стол. Несколько десятков разрывов, затем, видимо, все кончилось.
— У вас тут не слишком весело, — сказал я лейтенанту военно-воздушных сил из штаба коменданта аэродрома. — Часто вам наносят такие визиты?
— Мы привыкли, господин полковник. Иван редкий день не бомбит нас без передышки. Если нет потерь, это не так уж волнует.
Не успел летчик закончить фразу, как раздались крики о помощи: «Санитары, санитары!»
— Есть ли здесь врачи? — озабоченно спросил я.
— На самом краю аэродрома расположены большие палатки санитарной службы. По приказу командования армии все тяжелораненые транспортируются сюда, чтобы они могли вылететь на машинах, доставляющих предметы снабжения. Армейский врач генерал-майор медицинской службы профессор доктор Ренольди находится здесь; он отвечает за отправку раненых. Фактически он бессилен навести порядок, так как сюда добираются и многие легкораненые. Они прячутся в пустых окопах и бункерах. Как только приземлилась машина, они первыми оказываются на месте. Безжалостно отталкивают они тяжелораненых. Некоторым удается, несмотря на жандармов, проскользнуть в самолет. Часто мы вынуждены снова очищать самолет, чтобы освободить место для тяжелораненых. Нужна кисть Брегеля, прозванного живописцем ада, или сила слова Данте, чтобы описать страшные сцены, свидетелями которых мы здесь были последние десять дней.