Правда, в моем сердце сидела маленькая заноза, но что она значила в сравнении со счастливой целью деяний, казавшейся бесконечной!
Счастье или несчастье Германии?
   Затем наступило 1 сентября 1939 года. Война против Польши. Я чувствовал тогда, что в гитлеровской политике наступил новый, более серьезный период. В этом коммунист Редер был прав. Однако польская кампания закончилась всего через 18 дней, была одержана большая победа. Франция и Англия вмешиваться не стали. Через полгода после Польши были заняты Дания и Норвегия. Затем Франция, считавшаяся сильнейшей военной державой на континенте, была раздавлена за шесть недель, ее принудили к капитуляции, с «позором Версаля» было покончено. Англичане — как мы говорили — научились бегать под Дюнкерком: были сброшены в море. Снова грандиозная победа — до сих пор крупнейшая в феерическом взлете Третьего рейха. К сожалению, от меня и моей жены он потребовал тяжелой жертвы. 16 мая 1940 года погиб наш сын Гейнц. Это был страшный удар, и нас жгла боль утраты. Это было уже много больше, чем «неприятные дела» нацистов. Это была моя собственная плоть и кровь, мой единственный сын, моя надежда. Моя жена так и не оправилась от этой потери. И мое сердце обливалось кровью, когда я думал о погибшем сыне. Но как солдат, я всегда был готов приносить жертвы, как я полагал, для Германии, для моего отечества. Поэтому я превозмог себя, считая, что эта жертва принесена ради великого дела.
   Снова раздались фанфары победы, оповещая об успехах в подводной войне, в Африке и на Балканах. Несмотря на некоторые небольшие неудачи, казалось, что немецкая цепь удач удлинилась еще на несколько крупных звеньев.
   И вот наступило 22 июня 1941 года. Немецкий вермахт, поддерживаемый румынскими и финскими армиями, выступил против Советского Союза на фронте протяженностью в 2000 километров. Мир затаил дыхание. Мне, перешедшему в этот день с XXIII армейским корпусом советскую границу в направлении на Ковно, было как-то не по себе. Это была война на два фронта, которой всегда опасались. И мы сами втянулись в войну на два фронта, напав на противника, о котором многое нам не было известно. Однако поначалу все шло как по маслу. Ежедневно гремели фанфары победы. Цепь счастья удлинилась еще на несколько новых полновесных звеньев. Затем произошло то, чего не бывало все восемь лет гитлеровского господства: рядом с цепью счастья возникла цепь несчастья. И она началась сразу же массивными звеньями, образованными немецкими поражениями под Москвой и Ленинградом, под Калинином, Орлом, Курском, Харьковом, Сталине и на Керченском полуострове зимой 1941 — 1942 года. Однако эти звенья выглядели не такими уж большими по сравнению с теми, которые прибавили поражения зимой 1942-1943 года, особенно гибель 6-й армии.
   Меня охватил чудовищный страх. Кто остановит это роковое развитие? Что будет с Германией, если война будет и дальше в этом же темпе приближаться к немецким границам? Как долго смогут выдержать другие фронты? Что, если уничтожение 6-й армии — это начало гибели Германии?
   Эти мучительные вопросы преследовали меня в путаных видениях беспокойного сна.
«Русские пришли!»
   31 января 1943 года, 7 часов утра. Медленно наступил тусклый рассвет. Паулюс еще спал. Прошло довольно много времени, пока я выбрался из лабиринта мучивших меня мыслей и кошмарных сновидений. Все же я хоть немного поспал. Только я хотел тихо встать, как в дверь постучали. Паулюс проснулся. Вошел начальник штаба. Он подал генерал-полковнику лист бумаги и сказал:
   — Поздравляю вас с производством в фельдмаршалы. Это последняя радиограмма, она пришла рано утром.
   — Должно быть, это — приглашение к самоубийству. Но я не доставлю им этого удовольствия, — сказал Паулюс, прочитав бумагу.
   Шмидт продолжал:
   — Одновременно я должен доложить, что русские пришли. — Сказав это, Шмидт сделал шаг назад и открыл дверь. Вошел советский генерал с переводчиком и объявил нас военнопленными. Я положил перед ним на стол наши пистолеты.
   — Подготовьтесь к отъезду, — заявил советский генерал. — Я заберу вас отсюда около 9 часов. Вы поедете на своей машине.
   Затем генерал и переводчик покинули помещение.
   Хорошо, что у меня еще была печать. Я выполнил свою последнюю служебную обязанность — вписал в солдатскую книжку Паулюса производство в генерал-фельдмаршалы, скрепил это печатью, которую тут же бросил в горящую печь.
   Потом я пошел к Роске; мне хотелось знать о событиях, происшедших ночью. Он сообщил мне следующее:
   — Несколько часов назад я уже рассказал вам, что Шмидт приказал переводчику пойти с белым флагом к командиру советского танка. После того как вы ушли, я вместе с переводчиком отправился наверх. Перед въездом во двор стоял советский танк, тем временем он придвинулся еще ближе. Входной люк был открыт, и из него выглядывал молодой офицер. Наш переводчик помахал белым флагом и подошел к танку. Я слышал, что он заговорил с русским. После он поведал мне, что сказал советскому офицеру следующее: «Прекратите огонь! У меня есть для вас чрезвычайно важное дело. Повышение и орден вам обеспечены. Вы можете пойти со мной и взять в плен командующего и весь штаб 6-й армии».
   Советский офицер до радио связался со своим командиром. Появилось еще два русских офицера и несколько солдат. Они подошли к въезду во двор, где я их встретил. Мы прошли в подвал через боковой вход, который находился рядом с помещением Шмидта. До сих пор он был закрыт мешками с песком, но Шмидт приказал открыть его.
   Переговоры велись у меня. Я предложил привлечь к ним командующего. Но Шмидт отклонил это. Очевидно, он хотел в последний раз документально зафиксировать, что в армии все делалось по его воле.
   Начальник штаба поручил вести переговоры мне. Сам он намеревался вмешиваться лишь тогда, когда это, с его точки зрения, будет необходимо. Между тем прибыл советский генерал с несколькими офицерами. После приветствия по всей форме он сообщил мне условия капитуляции{91}. При этом он не отвечал ни на один вопрос или представление с моей стороны. Когда я собирался согласиться, в разговор вмешался Шмидт, до сих пор державшийся в стороне. Он хотел выяснить несколько неясных вопросов. Вы, Адам, были бы ошеломлены, как и я, услышав, что спросил Шмидт. Он задал русским следующие вопросы:
   Во-первых, может ли фельдмаршал сохранить личного ординарца?
   Во-вторых, может ли он взять с собой принадлежащие ему продукты питания?
   В-третьих, нельзя ли приставить к фельдмаршалу на время его пути в плен сопроводительную команду Красной Армии для его личной охраны?
   Откровенно говоря, мне было стыдно. В последние недели я часто видел Паулюса и говорил с ним. Я не могу представить себе, чтобы он дал Шмидту такого рода поручение.
   — В последние дни я был всегда вместе с ним, — заметил я, — и знаю его помыслы. Я тоже считаю, что это исключено. Если бы такого рода вещи вообще занимали его, он сказал бы об этом мне, а не начальнику штаба. Чего же хотел достичь Шмидт этими требованиями? Может быть, он боится наших собственных солдат? Ведь кое-что о его упрямом поведении просочилось и в войска. Сдается, совесть у него не чиста. Как же реагировал советский генерал на эти вопросы?
   — У меня было впечатление, что он так же был поражен ими, как и я. Вместо ответа он спросил, где же, собственно, находится Паулюс. На это Шмидт ответил, улыбаясь:
   — Фельдмаршал не желает быть втянутым в переговоры, он хочет, чтобы с ним обращались, как с частным лицом.
   Это была явная чепуха: такая формулировка противоречила только что предъявленным в отношении Паулюса требованиям.
   — Хорошее же впечатление составилось у советского генерала о немецких генералах. Я считаю это низостью со стороны Шмидта, с помощью которой он, возможно, хотел добиться преимуществ для себя. Паулюс никогда не уполномочивал Шмидта добиваться для него особых привилегий.
   Генерал-майор Роске закончил свое сообщение:
   — В 5 часов 45 минут была передана последняя радиограмма: «У дверей русский, все уничтожаем!» Через несколько минут радиостанция была разбита.
   Глубоко удрученный, возвратился я в свой подвал. По дороге я решил ничего не говорить Паулюсу. Хотелось избавить его от лишних волнений. Он совершенно безучастно сидел за столом. Когда наступила минута отъезда, он поднялся.
   — Подготовьте все к отъезду штаба, Адам, велите приготовить две легковые и одну грузовую машины.
   Большой въезд в подвал был закрыт и охранялся часовым Красной Армии. Дежурный офицер разрешил мне с водителем пройти во двор, где стояли автомашины.
   Пораженный, я остановился.
   Советские и немецкие солдаты, еще несколько часов назад стрелявшие друг в друга, во дворе мирно стояли рядом, держа оружие в руках или на ремне. Но как потрясающе разнился их внешний облик!
   Немецкие солдаты — ободранные, в тонких шинелях поверх обветшалой форменной одежды, худые, как скелеты, истощенные до полусмерти фигуры с запавшими, небритыми лицами. Солдаты Красной Армии — сытые, полные сил, в прекрасном зимнем обмундировании. Я вспомнил о цепях счастья и несчастья, которые не давали мне покоя прошлой ночью.
   Внешний облик солдат Красной Армии казался мне символичным — это был облик победителя. Глубоко взволнован был я и другим обстоятельством. Наших солдат не били и тем более не расстреливали. Советские солдаты среди развалин своего разрушенного немцами города вытаскивали из карманов и предлагали немецким солдатам, этим полутрупам, свой кусок хлеба, папиросы и махорку. Ровно в 9 часов прибыл начальник штаба советской 64-й армии{92}, чтобы забрать командующего разбитой немецкой 6-й армии и его штаб.
   Мы сели в стоявшие наготове немецкие автомашины. В первой машине заняли места Паулюс и Шмидт, советский генерал сел рядом с водителем. Во второй ехал я в сопровождении старшего лейтенанта Красной Армии. В грузовой машине следовали остальные офицеры и солдаты штаба.
   Шум боя стих. «Южный котел» перестал существовать. «Центральный котел» под командованием Гейтца, произведенного в один из последних дней в генерал-полковники, капитулировал тоже 31 января 1943 года.
   Паулюс по-прежнему считал себя связанным приказом Гитлера и не считал себя вправе приказать командирам других котлов капитулировать, так как Гитлер подчинил их лично себе. Для войск «северного котла» ад длился еще двое суток. Несмотря на настойчивые представления генералов Латтмана и фон Ленски, командир «северного котла» генерал-полковник Штрекер не соглашался прекратить сопротивление. Утром 2 февраля 1943 года оба генерала сами отдали приказ о капитуляции{93}.
   Битва на Волге закончилась{94}.

К новым берегам

   В ИЮЛЕ 1943 ГОДА ПО ИНИЦИАТИВЕ ЦК КПГ, ПРЕЖДЕ ВСЕГО
   ВИЛЬГЕЛЬМА ПИКА И ВАЛЬТЕРА УЛЬБРИХТА, АНТИФАШИСТСКИ
   НАСТРОЕННЫЕ РАБОЧИЕ, КРЕСТЬЯНЕ, ПРЕДСТАВИТЕЛИ
   ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, ВОЕННОПЛЕННЫЕ СОЛДАТЫ И ОФИЦЕРЫ
   ФАШИСТСКОГО ВЕРМАХТА ВМЕСТЕ С ДЕПУТАТАМИ РЕЙХСТАГА
   ОТ КПГ, ПРОФСОЮЗНЫМИ ДЕЯТЕЛЯМИ И ПРОГРЕССИВНЫМИ
   НЕМЕЦКИМИ ПИСАТЕЛЯМИ СОЗДАЛИ ПОД МОСКВОЙ
   НАЦИОНАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ «СВОБОДНАЯ ГЕРМАНИЯ».
Из «Очерка истории немецкого рабочего движения».

Колонна побежденных
   В голове и в хвосте нашей небольшой колонны следовало по одному советскому грузовику с автоматчиками. Автомашины медленно двигались вплотную одна за другой мимо занесенных снегом, иногда еще дымившихся развалин бывших жилых кварталов, административных зданий, школ, больниц, театров и фабрик. Оледеневшее шоссе и его обочины были завалены различным немецким военным имуществом, подчас еще вполне годным. По дороге большими и маленькими группами в сопровождении красноармейцев тащились в плен остатки 6-й армии. Многие солдаты, обессиленные и истощенные, поддерживали друг друга. Часто двое обессилевших от голода тащили раненого.
   Вероятно, эти отмеченные печатью смерти, позорно обманутые солдаты посылали немало проклятий вслед командующему 6-й армией и сопровождающим его лицам, которые проследовали в автомашинах.
   В течение последних ужасных недель окружения Паулюс, пожалуй, начал понимать, какую огромную ответственность он взял на себя, беспрекословно повинуясь Гитлеру и генеральному штабу. Однако это лишь усилило его разочарование и, кроме того, позволило его значительно более энергичному начальнику штаба Шмидту бессмысленно посылать на смерть остатки армии. Теперь было уже поздно ссылаться на оговорки. В тот день, 31 января 1943 года, мне уже было ясно, что вопрос о виновности за гибель 6-й армии возник перед Паулюсом и его штабом, перед всеми генералами и высшими командирами, которые капитулировали лишь тогда, когда советские войска появились непосредственно перед штабом Паулюса. Нельзя было допустить до таких страданий, какие мы наблюдали через стекла наших автомашин. Принятие предложения Красной Армии о капитуляции от 8 января 1943 года избавило бы десятки тысяч людей от трех с половиной недель голода и морозов. Состояние их здоровья к моменту пленения было бы значительно лучшим. Сыпной тиф не смог бы распространиться так широко. Я чувствовал, что мы являемся соучастниками страшного преступления. Его вдохновителями были Гитлер вместе с верховным командованием вермахта и генеральным штабом, а также Манштейн и его оперативный отдел в группе армий «Дон». Тогда я еще не подозревал, что существовали более глубокие корни вины, что эти лица выступали как представители и орудия в руках пагубных и самых черных в германской истории реакционных сил. Вообще я настолько физически и морально ослабел, был настолько внутренне опустошен и утомлен, что вряд ли мог ясно мыслить.
   Я как бы освободился от ужасного кошмара, когда автомашины выехали за пределы города и двинулись по открытой степи в южном направлении. Теперь мы поехали быстрее. Вскоре слева показалась Волга. После короткой остановки у нескольких, по-видимому новых, домов, где, вероятно, был расположен какой-то высокий штаб, поездка продолжалась параллельно реке. Два часа спустя мы прибыли в Бекетовку.
Встреча с победителями
   Мы остановились перед одним из деревянных домов. Мой взгляд упал на украшенные искусной резьбой наличники окон и резные фронтоны. Сопровождавший нас советский генерал предложил нам войти в дом. После того как в передней мы сняли шинели и фуражки, нас провели в большую комнату. Что же будет теперь? Паулюс протянул руку Шмидту и мне, как бы желая попрощаться. Все же геббельсовская пропаганда засела в нас глубже, чем мы думали сами.
   Один из советских генералов занял место на торцовой стороне столов, расставленных в виде буквы "Т". Как вскоре выяснилось, это был М. С. Шумилов, командующий 64-й армией. Около него сели генерал, который нас привез — это был начальник штаба армии генерал-майор И. А. Ласкин, — и переводчик в чине майора. Нам указали на стулья, стоявшие вдоль длинной стороны. Незадолго до этого Шмидт шепнул мне:
   — Следует отказываться давать любые показания, кроме наших персональных данных.
   Это предостережение показалось мне излишним и бестактным.
   Шумилов обратился к нашему командующему, назвав его «фон Паулюс», на что тот заметил:
   — Я не дворянин.
   Советский генерал взглянул на него с недоверием. Когда же Паулюсу был задан вопрос о его чине и он ответил «генерал-фельдмаршал», это недоверие еще более усилилось. Тогда Паулюс вынул из нагрудного кармана свою солдатскую книжку и протянул ее советскому командующему армией. Тот быстро посоветовался с переводчиком и ответил коротким «хорошо».
   В ходе дальнейшей беседы генерал Шумилов предложил Паулюсу отдать приказ о капитуляции также «северному котлу». Паулюс отказался, сославшись на то, что этот котел подчинен непосредственно Гитлеру.
   Что же теперь произойдет, подумал я. Ведь наша пропаганда всегда утверждала, что русские подвергают пыткам каждого, кто не подчиняется их требованиям. Я со страхом смотрел на советского командующего армией. Шумилов продолжал говорить спокойно и деловито. Ничего не произошло. Пока я пришел к этому весьма поразительному заключению, генерал поднялся. Майор перевел его последние слова:
   — Скажите фельдмаршалу, что я прошу его сейчас перекусить, а затем он поедет в штаб фронта.
   Неужели это серьезно? Советские солдаты помогли нам надеть шинели. Возбужденные, мы направились к выходу, где нас ожидал Шумилов в высокой меховой шапке на голове. Он пошел через улицу, сделав нам знак следовать за ним. Неужели это конец? Я оглянулся. Экзекуционной команды не было. Может быть, она там, за деревянным домом, к которому шел генерал?
   Ничего подобного. Шумилов открыл дверь в сени, где хозяйничала пожилая женщина. На табуретках стояли тазы с горячей водой и лежали куски настоящего мыла, которого мы уже давно не видели. Молодая девушка подала каждому белое полотенце. Умывание было просто блаженством. В течение многих дней мы лишь кое-как оттирали грязь с лица и рук, пользуясь талым снегом.
   После этого нас попросили пройти в соседнюю комнату. Там стоял стол со множеством разных блюд. Когда по приглашению Шумилова я сел за стол вместе с Паулюсом и Шмидтом, мне стало стыдно. Какой же ложью о кровожадных большевиках нас пичкали! И мы были такими простаками, что верили этому! Я подумал о нескольких генералах Красной Армии, которые проходили через штаб нашей армии как военнопленные. Ими интересовался только начальник разведотдела, ответственный за сведения о противнике. Мы, офицеры штаба, считали ниже своего достоинства сказать им хотя бы слово. Перед отправкой в тыл им давали порцию пищи из походной кухни.
   Судя по всему, на Шмидта не произвело никакого впечатления рыцарское поведение советского командующего армией, одержавшего победу. Он тихо шепнул мне:
   — Ничего не принимать, если они предложат нам выпить: нас могут отравить.
   Эта опека была отвратительна и возмутительна. Я дал это понять Шмидту гневными взглядами. Если бы его слова понял и генерал Шумилов! Он как раз в это время заметил:
   — Мне было бы намного приятнее, если бы мы познакомились при других обстоятельствах, если бы я мог приветствовать вас здесь как гостей, а не как военнопленных.
   Налили водку, всем из одной бутылки. Генерал попросил нас выпить с ним за победоносную Красную Армию.
   В ответ на это мы продолжали сидеть неподвижно. После того как переводчик тихо сказал ему несколько слов, Шумилов улыбнулся:
   — Я не хотел вас обидеть. Выпьем за обоих отважных противников, которые боролись в Сталинграде!
   Теперь Паулюс, Шмидт и я тоже подняли рюмки. Вскоре водка, выпитая на пустой желудок, начала действовать. У меня слегка закружилась голова. Однако это прекратилось, когда я маленькими кусочками съел бутерброд. Паулюс и Шмидт тоже принялись за еду.
   С генералом Шумиловым мы просидели больше часа. Я жадно впитывал в себя все, что видел и слышал. Майор говорил на превосходном немецком языке. Впервые я услышал, что советские люди хорошо отличали гитлеровскую систему от немецкого народа. Советские офицеры заверили нас, что, несмотря на все случившееся, советские люди не потеряли веры в немецких рабочих и немецких ученых. Правда, они разочарованы тем, что многие немцы позволили Гитлеру использовать их в своих целях. Паулюс попросил позаботиться о раненых, больных и полумертвых от голода немецких солдатах, что советский командующий армией и обещал ему сделать в пределах возможного, как нечто само собой разумеющееся.
   — У вас есть еще какое-нибудь пожелание, господин фельдмаршал? — спросил Шумилов, когда подошло время отъезда. Паулюс немного подумал:
   — Я хотел бы просить вас, — сказал он, — оставить при мне моего адъютанта полковника Адама.
   Генерал Шумилов отдал распоряжение одному из офицеров, который тотчас же вышел из комнаты. Вскоре после этого он встал и проводил нас к машинам, готовым следовать дальше. Он попрощался с каждым из нас пожатием руки, сказав при этом Паулюсу:
   — Ваше пожелание будет выполнено. Когда автомашины тронулись, он стоял у дороги, отдавая честь. Это был действительно рыцарский противник.
В деревне близ советского штаба фронта
   В качестве ближайшего пункта следования генерал Шумилов назвал штаб фронта, что примерно соответствовало нашему штабу группы армий. Автомашины, громыхая, ехали по полям боев между Волгой и Доном. Ночная темнота скрывала места трагических событий; ледяной холод проникал в автомашины. Скрючившись, я сидел в углу заднего сиденья, рядом со мной переводчик нашего штаба, передо мной — двое советских офицеров. Я мог ориентироваться по звездному небу. Мы ехали в северном направлении. Вскоре машины остановились. Блеснули карманные фонари. Контроль. Сопровождавшие нас офицеры ответили на заданные им вопросы. Все ясно. Автомашины двинулись дальше. В эту ночь мы останавливались так несколько раз и вновь ехали дальше. Шоссе было перекрыто шлагбаумами. Невольно я вспомнил о планах побега наших офицеров из окружения. При таком строгом контроле никому, пожалуй, выбраться не удалось.
   Наша небольшая колонна снова остановилась. Я услышал свое имя. Какой-то офицер подошел к нашей автомашине и предложил мне выйти и следовать за ним. Его тон был не особенно любезным. Я пошел вслед за ним со стесненным сердцем. Мне дали понять, чтобы я сел в небольшой легковой вездеход в голове колонны. Едва успел я втиснуться между двумя офицерами на заднем сиденье, как мы быстро поехали дальше. Другие машины вскоре исчезли из виду. Несмотря на хороший прием у генерала Шумилова, я все же испытывал неприятное чувство. Я снова вздохнул свободнее только тогда, когда на следующей остановке нас догнало несколько машин и в одной из них я увидел Паулюса.
   С 15 часов мы ехали при сильном морозе, наполовину окоченев, сидя почти неподвижно в машинах. Близилась полночь, когда мне разрешили выйти из автомашины у маленького деревянного дома. Выбираясь с негнущимися суставами из машины, я увидел, что Паулюс и Шмидт тоже вышли. Вслед за советским офицером мы все вместе подошли к дому, который охранялся стоявшими на каждом углу часовыми с автоматами на ремне.
   Дверь открылась изнутри. Первое, что я почувствовал, входя, было блаженное тепло. Молодой старший лейтенант приветствовал нас на немецком языке. Он объяснил Паулюсу и Шмидту, что они должны разместиться в большой комнате с двумя кроватями, столом и несколькими стульями. Моя кровать находилась в первой комнате, напротив дверцы обмурованной печи, которая глубоко вдавалась в отведенную обоим генералам комнату.
   В приятном тепле наши окоченевшие от мороза руки и ноги начали медленно отходить. В комнату вошел старший офицер, который предложил Паулюсу и Шмидту следовать за ним в штаб фронта, где их ждали генералы Рокоссовский и Воронов. Тем временем старший лейтенант рассказывал о своем родном городе Москве, где он учился в архитектурном институте. Я узнал о Кремле, метро и театрах. Когда я выразил удивление его хорошим знанием немецкого языка, то услышал ответ, который впоследствии часто получал в аналогичной форме:
   — У нас многие учат немецкий язык, язык Маркса и Энгельса. Я советовал бы вам учить в плену русский язык.
   Вскоре после 2 часов ночи машина привезла Паулюса и Шмидта обратно. От них я узнал, что эта беседа началась с теми же формальностями и вопросами, как и в штабе 64-й армии. Как и в Бекетовке, Паулюс попросил командующего советским фронтом оказать возможно большую помощь оставшимся в живых немецким солдатам и офицерам. Советский генерал ответил:
   — Разумеется, продовольствие для 90 тысяч добавочных едоков не появится в один день. Но мы сделаем для них все, что в человеческих силах.
   Мы буквально падали от усталости и быстро легли. На следующее утро я проснулся только тогда, когда старший лейтенант сильно потряс меня за плечо.
   Утром 1 февраля нам было позволено немного погулять перед домом в сопровождении старшего лейтенанта. Мы не знали названия населенного пункта, в котором находились. На наш вопрос старший лейтенант только пожал плечами. Да это и не имело значения. Куда важнее было то, что в последующие дни сюда прибыли все оставшиеся в живых генералы 6-й армии. Правда, наш домик стоял в некотором отдалении и сначала мы не встречались с ними. Все же мы ежедневно видели их из нашего домика, когда они гуляли.
   Среди событий первых дней плена, необычного спокойствия и регулярного питания постепенно исчезали отупение и скованность, которые овладели мною в последние дни окружения. Тем сильнее я чувствовал бремя заключения. Здесь, в этой деревне, у нас не было ни газет, ни книг. Мы часами сидели у стола, занятые каждый своими мыслями. Вид из окна на ровный, монотонный снежный ландшафт также не мог рассеять наше мрачное настроение. Силы Паулюса были на исходе.