Адамов Аркадий Григорьевич. Личный досмотр

   Немец впервые позволил себе чуть-чуть улыбнуться.
   — Да, но пошлины! Это же разорение!
   — Это закон. И у вас тоже.
   — О, закон, — немец хитро прищурился и щелкнул пальцами, — Я его тоже знаю. Но это мой груз, адрес посольства.
   Жгутин добродушно покачал головой.
   — Но только в размерах личной потребности.
   — Именно!
   — Вы хотите сказать, — с подчеркнутой тревогой переспросил Жгутин, — что у вас лично такая потребность?
   — Да, да!
   — Четырнадцать тонн?!
   — Ну конечно.
   — Господин Хальфенберг, из одного человеколюбия я не пропустил бы такое количество пива. А тут еще закон…
   Бледное лицо немца начало медленно багроветь. Кулаком, затянутым в кожаную перчатку, он стукнул по колену и злобно крикнул:
   — Если так!.. Я не подпишу больше ни одной бумаги в СССР!
   Жгутин спокойно пожал плечами.
   — Вас уволят с работы за бездеятельность.
   — Варварство!
   — Варварство — так много пить пива, да еще не платить за удовольствие.
   Толстое и доброе лицо Жгутина как-то неуловимо изменилось, и появившееся на нем выражение непреклонности удивило Люсю. «Кажется, я еще плохо его знаю», — подумала она.
   В этот момент немец медленно поднялся со своего места, секунду подумал, потом важно протянул руку вставшему вслед за ним Жгутину,
   — Привет, господин… э-э…
   — Жгутин.
   — …господин Жгутин. Учтите. Только из личного расположения к вам я удовлетворяюсь вашим разъяснением. Я рад знакомству. Примите заверение в самом высоком уважении, — неожиданно он ослепительно улыбнулся и спросил: — Семь тонн оставляю вам, семь везу в Москву, а?
   Жгутин весело рассмеялся.
   — Совсем неплохо! Но… без пошлины это невозможно, господин Хальфенберг. Никак невозможно.
   — Да, да, закон? — немец в шутливом горе покачал головой. — Да, да, понятно. До лучших времен, господин Жгутин!..
   Он церемонно поклонился и вышел. Когда за ним закрылась дверь, Жгутин, пыхтя, вылез из-за стола и с усмешкой сказал:
   — Международный конфликт из-за пива урегулирован. Каков фрукт, а? Думает, мы не знаем дипломатического статуса такой персоны, как он.
   — Уж очень вы с ним цацкались, — заметил Филин, — Попался бы он мне… Вот они, между прочим, заботятся о престиже.
   — А мы, выходит, нет? — Жгутин недовольно посмотрел на своего заместителя. — Я полагаю так, Михаил Григорьевич. Если можно выполнить свой долг и при этом остаться в дружбе, то это самый лучший способ сохранить престиж. А ссорами, грубостью и обидами вы этого вообще не добьетесь.
   — Красивые слова, — проворчал Филин. — А эти господа понимают только силу. И престиж — это прежде всего сознание своей силы.
   Жгутин холодно ответил:
   — Мы с вами не сговоримся по этому пункту. Так что оставим спор. У вас есть ко мне что-нибудь?
   Филин подошел к столу, разложил на нем папку и вынул стопку бумаг.
   — Конфликт со «Станкоимпортом». Мы уже на него третий акт составляем на залежалые грузы, восьмой месяц лежат в пакгаузах и на рампе Северной.
   — Знаю. Что здесь нового?
   — Конфликт дошел до уровня заместителей министров. И наш требует общую сводку претензий.
   — Ну и составили бы.
   — Составил. — Филин протянул Жгутину одну из бумаг. — Второй день добиваюсь, чтобы вы подписали.
   Жгутин насмешливо улыбнулся.
   — А сами не решаетесь?
   — Не моя обязанность.
   — Ваша, ваша. Но вы почему-то решительны только в отдельных областях,
   Люсе стало неудобно, и она сказала Жгутину:
   — Федор Александрович, разрешите, я к вам позже зайду. А то сейчас эрфуртский оформлять надо.
   — Ах да!—опомнился Жгутин. — Конечно, конечно… Мне тут надо было потолковать с вами… Ну, в другой раз…
   Он был сейчас так не похож на того собранного, иронического Жгутина, который был перед ней всего минуту назад, что Люся невольно улыбнулась.
   Она была в восхищении от его словесной дуэли с этим надутым и чванливым дипломатом. «Конечно, — призналась она себе, — в этой работе бываю? и очень сложные ситуации. Ах, как он его точно и красиво отделал!»
   — Так я пошла, Федор Александрович.
   Она торопливо вышла из кабинета.
   Проходя по галерее, Люся увидела внизу в таможенном зале людей, теснившихся вдоль досмотрового стола, и своих сослуживцев в форменных шинелях, двигавшихся от одного пассажира к другому. И знакомое чувство раздражения и досады охватило ее.
 
   Прошло не меньше двух или трех дней, пока Люся, наконец, снова попала к Жгутину.
   — Вот что, — неуверенно начал тот. — Признаться, даже и не знаю, как начать… — он вытер платком лоб и шею, и платок сразу потемнел от влаги. — Вопрос деликатный, и вникать в него как-то неловко. Но вынужден.
   — В чем дело, Федор Александрович?
   Жгутин нахмурился, лицо его вдруг стало опять таким же непреклонным, как в тот день, когда он говорил с немецким дипломатом. И опять Люся удивилась про себя этой перемене.
   — А дело в том, — сказал Жгутин, — что в семье вашей происходит что-то неладное. И я, как коммунист и начальник ваш, мимо этого пройти спокойно не могу.
   — И напрасно, — холодно заметила Люся.
   — Нет, не напрасно. Андрей ходит сам не свой. Да и вы…
   — Мы взрослые люди. Сами решим, как жить. Жгутин покачал головой.
   — Поймите меня, Люся. Мне просто очень хочется вам обоим помочь. Все-таки у нас, у стариков, в жизненном опыте есть кое-что полезное и для вас, молодых. А?
   — Я считаю этот разговор бесполезным. Даже бестактным!—сердито, с вызовом сказала Люся. — Я буду жить, как захочу, и никто не имеет права вмешиваться, — и со злой иронией добавила: — Уголовный кодекс я чту.
   Жгутин взволнованно провел рукой по лысине.
   — Что же, извините меня. Я ведь хотел, как друг. Не получилось…
   И тут Люся не выдержала, сорвалась. Видно, сказалось напряжение двух последних месяцев. Она закричала в лицо Жгутину:
   — Отстаньте от меня! Все отстаньте! Я не хочу так жить, понятно вам? В этой дыре! Мне противна эта работа! Мне противно здесь все, все, все!.. И Андрей тоже. Да, да! Он мелкий, он ограниченный! Я все равно уеду!.. Вот увидите!..
   И, уронив голову на стол, она громко, почти истерически разрыдалась. Жгутин бросился к ней со стаканом воды, но Люся резким движением оттолкнула его руку. Федор Александрович помедлил, потом молча вышел из кабинета.
   Когда Люся осталась одна, она действительно успокоилась довольно быстро. Осторожно, чтобы не размазать тушь, промокнула платочком глаза, попудрилась, поправила волосы и только после этого вышла из кабинета.
   В тот вечер Люся неожиданно увидела на перроне Клепикову. Старуха с нарочитым спокойствием прогуливалась вдоль вагонов экспресса Берлин — Москва. В руках у нее была та же сумка, с которой она приходила и к Люсе. И больше, чем сама Полина Борисовна, Люсю почему-то взволновала эта сумка.
   «Что старуха тут делает? — враждебно подумала Люся о Клепиковой. — Явно кого-то ждет».
   Люся издали продолжала следить за Клепиковой. Та медленно прохаживалась от одного фонаря к другому, и Люся видела то темный ее силуэт, то постепенно проступавшее в желтом свете ближайшего фонаря узенькое, нахмуренное личико с блестящими, как у зверька, глазками.
   Но вот Полина Борисовна встрепенулась и быстро пошла навстречу высокому, полному человеку в черном пальто с шалевым бобровым воротником и бобровой шапке-«боярке». В руках он держал большой чемодан. Клепикова перебросилась с человеком всего несколькими словами, при этом их руки на секунду встретились, и Люсе показалось, будто человек передал что-то старухе. Клепикова тут же ушла, а человек направился мимо Люси к зданию вокзала. Но, поравнявшись с ней, он неожиданно остановился и, оглянувшись, тихо, с ударением сказал:
   — Не пристало вам, девушка, за знакомыми следить. И не безопасно это, учтите.
   Люся в смятении подняла на него глаза и неожиданно встретилась с его холодным и насмешливым взглядом. Сильные стекла очков делали его светлые глаза неестественно большими, расплывчатыми, как медузы.
   Люсе стало вдруг страшно. Впервые в жизни по-настоящему страшно.
   …В тот вечер Засохо уезжал в Москву и, встретившись на перроне с Клепиковой, незаметно сунул ей записку. Там было только три слова: «Проводите голубую „Волгу“.

ГЛАВА 4.
СЕВЕРНАЯ КОНФИСКУЕТ ГОЛУБУЮ «ВОЛГУ»

   Этот день, послуживший началом новых важных событий в жизни Андрея Шмелева, и начался для него необычно.
   Распределяя членов своей смены по вагонам экспресса Берлин —Москва, Шалымов впервые направил Андрея одного «оформлять» вагон Рим — Москва.
   Собственно говоря, Шалымов направил его не одного, а вместе с Семеном Буланым, но Андрей был назначен старшим.
   — Кажется, ты начинаешь делать карьеру, насмешливо заметил Семен, когда они выходили из «дежурки» на перрон. — Поздравляю,
   Андрей невесело отшутился:
   — Для этого сюда и приехал.
   Но ссориться с Семеном ему не хотелось, и он миролюбиво спросил:
   — Ну, как у тебя дела со Светланой? Славная девушка.
   — А, — махнул рукой Семен. — Детский сад.
   — Она не глупа.
   — Я тебе говорю — детский сад. Ничего не смыслит.
   — Ты ее пытался просвещать?
   — Пока еще не очень. Все времени нет.
   — Ну и слава богу.
   Семен раздраженно поморщился,
   — Слушай, не строй из себя святошу. По крайней мере при мне.
   Андрей испытующе посмотрел на Семена.
   — Ты что-то имеешь в виду?
   — Хотя бы!
   Семен по петушиному вскинул голову на худой, кадыкастой шее и вызывающе посмотрел снизу вверх на Андрея. И тому вдруг захотелось ударить его. Что-то очень уж мерзкое вдруг проявилось в Буланом, чего раньше Андрей не замечал. Он хмуро сказал:
   — Ты делаешь не очень дружеский намек. Может быть, объяснимся?
   — И так все ясно.
   — Ты не хочешь говорить?
   — Допустим.
   — Значит, ты трус. Я давно это замечал,
   — Я тоже кое-что замечал!
   — Так говори что! — гневно воскликнул Андрей,
   — И скажу… когда будет надо.
   Но тут к ним подошли другие таможенники, и разговор оборвался. Всей их группе предстояло выехать с попутным поездом на блокпост Буг, чтобы там встретить экспресс Берлин—Москва и, пока он будет следовать до Бреста, успеть «оформить» часть пассажиров.
   В пятнадцати-двадцати минутах езды от Бреста в сторону границы среди путаницы железнодорожных путей, стрелок и платформ находилось двухэтажное здание блокпоста. В одной из комнат первого этажа и ожидали таможенники прибытия поезда от границы. В это время обычно завязывались самые громкие споры и самые жаркие шахматные сражения. Но, как правило, еще ни одно шахматное сражение здесь не было окончено, как и ни один спор: в самый неподходящий момент резкий паровозный гудок оповещал о прибытии экспресса с границы. Тогда, побросав все дела, таможенники поспешно выходили на пути и разбредались вдоль состава к своим вагонам.
   Когда Андрей с Буланым подошли к вагону, им навстречу проворно спустился знакомый Андрею усатый проводник и, торопливо поздоровавшись, сообщил:
   — Из первого купе журналист — бельгиец, что ли, — хочет сообщить что-то важное таможенным властям. Как быть с ним?
   — Ну что ж, послушаем, — ответил Андрей.
   В служебном купе их поджидал коренастый черноволосый человек в светло-сером ворсистом костюме необычного покроя, с желтым галстуком-бабочкой на белоснежной сорочке. На груди у него висел фотоаппарат, на боку — кинокамера в новеньком коричневом футляре.
   Человек внимательно оглядел вошедших и, обратившись к Андрею, сказал, с трудом подбирая русские слова:
   — Я дойлжен… стелайт… отно-о… вайжное… э-э… — он защелкал пальцами и смущенно улыбнулся.
   — Заявление? — помог ему Андрей.
   — Да, да! Но… русски… плохо… ви говорить инглишь?
   Андрей кивнул головой, и журналист обрадованно заговорил по-английски:
   — Я действительно должен сделать важное заявление. По-русски это так трудно, — он улыбнулся и указал глазами на проводника.—Тем более что заявление конфиденциальное. — Потом взглянул на напряженно слушавшего Буланого. — А это ваш коллега?
   — Да.
   — Он, кажется, не очень хорошо меня понимает? Андрей ответил сухо, с чуть заметным нетерпением:
   — Вполне понимает. Мы вас слушаем.
   — Сейчас все расскажу, — заторопился журналист. — Но прежде вот мои документы.
   Он заставил Андрея пересмотреть пачку бумаг и только после этого таинственно сообщил:
   — В соседнем со мной купе и в следующих трех или четырех к вам едет делегация итальянцев. Кажется, профсоюзная. Они все время кричат, что едут к друзьям и братьям в страну своего будущего, в страну социализма. О, я к этому привык. Я читаю рабочую прессу. Скажу больше, я в ней вырос. Мой отец рабочий из Льежа, мой брат…
   — Прошу прощенья, — вежливо прервал его Андрей. — Но нас ждут пассажиры. А насчет делегации мы знаем.
   — Если угодно, я буду краток. Считаю своим долгом сообщить, что член итальянской делегации из соседнего со мной купе провозит контрабандным путем крупную сумму в американских долларах. Я случайно заметил, как он прятал их. Приметы итальянца: на вид не больше двадцати, высокий, очень худой, черные брови срослись на переносице, на левой щеке около уха небольшой шрам, тонкий, с горбинкой нос. На нем грубый коричневый костюм, рубаха в красную клетку. Вот вам и друзья! Обязательно заинтересуйтесь ими.
   Когда за бельгийцем задвинулась дверь купе, Андрей хмуро посмотрел на Семена.
   — Ну, что ты скажешь?
   — Надо проверить.
   — На это нет разрешения.
   — Мало ли что. Раз обстоятельства требуют.
   — Делегация-то рабочая.
   — Разные бывают рабочие.
   — Но обидит это всех. И вдруг мы ничего не найдем? Почему я должен верить этому журналисту?
   — Можешь не верить, но проверить обязан. Крупная сумма долларов — это не шутка. Пропустить ее — преступление…
   Андрей задумчиво почесал щеку.
   — В конце концов, — насмешливо заметил Семен, — решай сам. И отвечать будешь тоже сам. На то ты сейчас и начальство.
   — Я вижу, тебе это не дает покоя, — заметил Андрей и решительным тоном закончил: — Проведем Опрос, посмотрим на этого итальянца.
   — Пожалуйста, — демонстративно подчинился Семен. — Только через десять минут Брест.
   — Знаю.
   И Андрей, откатив в сторону тонкую зеркальную дверь, вышел из купе. Семен последовал за ним. Их встретили восторженные возгласы:
   — Вива Руссия!.. Вива!.. Совьет Руссия вива!.. Узкий коридор оказался забитым людьми. Это были итальянцы. Андрей сразу догадался об этом по смуглым, взволнованным лицам, по простой, дешевой одежде, по жилистым рукам, поднятым в пролетарском приветствии. Восторгом светились их глаза, некоторые откровенно вытирали слезы.
   — Вива Руссия!.. Вива коммунисти!.. Вива!.. Андрей растроганно улыбался и кивал головой, не зная, как поступить дальше,
   — Господа! — по привычке объявил он, и кругом все стихло. Но тут же Андрей досадливо махнул рукой. — Товарищи! Добро пожаловать в нашу страну! В Советскую страну!
   И опять пронеслись радостные возгласы:
   — Вива!.. Вива!..
   Андрей поднял обе руки, призывая к тишине. Его сразу поняли.
   — Я прошу разойтись по своим купе. Мы побеседуем с вами. Прошу! Прошу! — Вдруг его осенила новая мысль, и он закричал: — Руководитель! Кто руководитель делегации?
   К Андрею протискался полный, с резкой проседью человек в аккуратном костюме и галстуке.
   — Люченцио Мадзини, руководитель, — представился он.
   Андрей пожал ему руку и спросил:
   — Вы коммунист?
   Мадзини бросил на него взгляд, который Андрей не понял, и невольно насторожился.
   — Но коммунист, — покачал головой Мадзини. — Социалист.
   Андрей почувствовал, что допустил промах. Итальянец мог решить, что в СССР доверяют только коммунистам, рады только им. И еще Андрей подумал, как это трудно и ответственно вот так, по существу, от имени всей страны, первым встречать на границе друзей, и не только друзей. Исправляя свой промах, он дружелюбно и радушно, полный раскаяния и симпатии, сказал:
   — Социалист — это тоже рабочий, это тоже друг.
   — Да, да, друг, — весь просветлев, радостно закивал головой Мадзини и, снова схватив руку Андрея, энергично затряс ее. — Рабочий и друг. Товарич! Да, да!
   И тут Андрей, наконец, решился.
   — Вы хорошо понимаете по-русски? — спросил он. Мадзини застенчиво улыбнулся.
   — Но, но. Мало.
   — По-французски?
   — Ода!
   Андрей облегченно вздохнул. Теперь можно было перейти к делу. Оглянувшись, он сдержанно сказал Семену:
   — Ступай побеседуй. И попробуй обнаружить того человека, узнай, как его зовут. Но больше ничего не предпринимай.
   В ответ Семен усмехнулся.
   — Ты, оказывается, очень осторожный политик, — и, понизив голос, добавил: — Но доллары мы таким образом упустим. Это как пить дать.
   — Ладно. Кажется, отвечаю я. И Андрей повернулся к Мадзини,
   — У меня к вам есть разговор. Зайдемте сюда, в служебное купе.
   Андрей торопливо передал Мадзини свой разговор с бельгийским журналистом. Итальянец выслушал его со странно отчужденным лицом и, когда Андрей кончил, коротко спросил:
   — Что вы думаете предпринять с нами?
   — Я хотел бы посоветоваться.
   — Я могу вызвать сюда Учелло. Это его вы имеете в виду. Пусть покажет вам свой пиджак.
   — А нужно ли? Если вы ручаетесь… Мадзини ответил резко, почти враждебно:
   — Да, я ручаюсь. Но это нужно.
   Андрей помедлил. Правильно ли он поступает? Взгляд его упал на окно. Поезд подходил к перрону вокзала. И Андрей с облегчением сказал:
   — Зайдемте вместе с Учелло к нашему начальнику. Мне кажется, это недоразумение.
   — Это хуже, — покачал головой Мадзини. Он тоже посмотрел в окно и вдруг возбужденно схватил Андрея за руку.
   — О! О! Смотрите! Это встречают нас ваши рабочие!
   На перроне стояли люди со знаменами, они улыбались, махали руками, наклоняясь к окнам вагона, некоторые поднимали вверх сжатые кулаки и что-то весело кричали.
   Мадзини ринулся было к двери, но тут же остановился и в нерешительности обернулся. Лицо его вновь стало хмурым и обеспокоенным.
   И тут Андрей решился. Мысленно послав ко всем чертям версию с контрабандой, он сказал:
   — Никаких начальников, товарищ Мадзини! Дружба выше подозрений. Будем считать, что нашего разговора…
   В этот момент дверь купе с треском откатилась в сторону, и на пороге появился высокий молодой итальянец. Громадные черные глаза светились бешенством. За ним появился злой и раздосадованный Семен Буланый.
   Итальянец, увидев Мадзини, выхватил из кармана потрепанного пиджака толстую пачку долларов и что-то возбужденно заговорил, отчаянно жестикулируя руками и поминутно бросая гневные взгляды на Семена.
   Подвижное лицо Мадзини отразило на этот раз удивление и беспокойство.
   — Фа!.. Фа!.. — взволнованно восклицал он, пека молодой итальянец рассказывал ему что-то. А тот, распалившись, вдруг швырнул доллары на пол и стал с остервенением топтать их ногами.
   Андрей догадался, что молодой итальянец был тот самый Учелло. Доллары, которые он увидел у него в руках — увидел как раз в тот момент, когда окончательно поверил, что все это неумная выдумка, — ошеломили Андрея. Он смотрел то на кричавшего Учелло, то на встревоженного, с взъерошенными седыми волосами Мадзини и ничего не понимал. Потом он вспомнил о Буланом.
   — Что у вас там произошло? Откуда доллары?
   — Из него, конечно. Я ему показал рукой на карманы. Обиделся. Стал их выворачивать. Ну и вытащил. Сделал вид, что удивился, а потом начал кричать, этого разыскивать, — Буланый кивнул головой на Мадзини. — В общем спектакль!
   — Очень ты быстр на выводы, — сухо ответил Андрей и про себя подумал: «Откуда у него такая враждебность ко всем? Черт его знает, что это за человек!» Он повернулся к Мадзини и спросил по-французски: — Что говорит Учелло?
   — Что это не его деньги. Что у него за всю жизнь не было таких денег. А вы говорите — недоразумение.—Мадзини с упреком посмотрел на Андрея и горячо закончил: — Это провокация! Тот бельгиец… Вы понимаете?.. Ведь наша делегация не рядовая рабочая делегация. У нас важная миссия. Вы не знаете, что случилось?—Он поглядел на огорченное лицо Андрея и дружески хлопнул его по плечу.—Это называется подсадить агента. Мы знакомы с такими вещами. Наша полиция тоже… Вы понимаете?
   Андрей кивнул головой и, подойдя к Учелло, дружески обнял его за плечи.
   — Все в порядке, товарищ, — сказал он по-французски. — Мы вам верим.
   Учелло остановился на полуслове, гнев в глазах сменился настороженностью, потом, вдруг ослепительно улыбнувшись, он хлопнул ладонями по коленям и воскликнул тоже по-французски:
   — Я же знал! Я же в СССР! Я же коммунист!
   Он обернулся к Буланому и, охватив руками его шею, звонко расцеловал в обе щеки. Потом Учелло нагнулся, подобрал доллары и со смехом протянул их Андрею.
   — В доход рабочему государству! От врагов мира! От врагов рабочего класса!
   В это время дверь купе откатилась, и чей-то голос оповестил по-русски:
   — Митинг! Митинг! Где товарищ Мадзини?
   На перроне, за оградой маленького цветника, была воздвигнута импровизированная трибуна. Вокруг нее густо стояли люди с флагами и транспарантами. С трибуны оратор, держа в одной руке шляпу и энергично взмахивая другой, сжатой в кулак, выкрикивал напряженным голосом:
   — Товарищи, мы встречаем сегодня дорогих гостей и братьев…
   Андрей, не задерживаясь, прошел через перрон в здание вокзала. Ему не терпелось рассказать кому-нибудь из своих о случившемся.
   В «дежурке» он застал Шалымова. Тот с недовольным видом писал что-то в журнале дежурств.
   — Анатолий Иванович! Вы бы знали, что сейчас произошло у нас с итальянцами! — вдохновенно начал Андрей. — Вы только послушайте…
   Шалымов посмотрел на него с удивлением и опаской. В конце концов ожидание неприятностей победило в нем все остальные чувства, и он, нахмурившись, досадливо махнул рукой.
   — Ну говорите, говорите. Что опять случилось?
   — Почему «опять»? Нет, вы только послушайте. И вы, Коля, тоже, — обратился Андрей к дежурному. — Ручаюсь вам, что за последние…
   Но тут резко и требовательно зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку и почти сразу передал ее Шалымову.
   — Сейчас, сейчас! — крикнул он. — Анатолий Иванович здесь, — и, понизив голос, сообщил Андрею: —
   Говорит Северная. Появилась подозрительная «Волга».
 
   На Северную Шалымова повез шофер Петрович.
   Круглое, розовое лицо Петровича с рыжеватыми усиками и припухлыми глазами выражением своим, ленивым и сонным, напоминало объевшегося кота. И настроен был Петрович соответственно — добродушно, умиротворенно. Это было редкое для него состояние. Обычно он или оправдывался в чем-то, или отпрашивался куда-то. Как в первом, так и во втором случае на физиономии Петровича неизменно лежал отпечаток виноватости и скорби, и голос его при этом звучал с таким надрывом, что равнодушным ко всему этому мог остаться разве только Филин, которого Петрович боялся как огня. Жгутина же Петрович любил нежной и преданной любовью, и как бы тот его ни ругал, а ругал он его часто, Петрович неизменно отвечал: «Спасибо» и «Во век вашей доброты не забуду».
   Тем не менее шофером Петрович был первоклассным. При некоторой своей склонности к спиртному, он никогда не позволял себе этого во время работы. Если же подобная радость ждала его вечером, то весь день для Петровича был окрашен в розовые тона, В этот день он был полон ко всем особого дружелюбия и сочувствия и с готовностью кидался выполнять любое поручение.
   Особенно Петрович жалел Шалымова. За вечно недовольным, брюзгливым тоном этого человека ему мерещилось какое-то горе или скрытая болезнь, и он, пожалуй единственный на таможне, относился к Анатолию Ивановичу с дружеской заботливостью, охотно прощая ему и неприятный тон и вечные придирки. Ибо при всех своих недостатках был Петрович человеком отзывчивым и добрым.
   Когда озабоченный Шалымов срочно выехал на Северную, Петрович, сочувственно косясь на него, первое время лишь вздыхал, ожидая, что начальник смены сам начнет разговор. Но Шалымов угрюмо молчал. Тогда Петрович, сгорая от любопытства, заговорил первым.
   — Вот ведь я все думаю, — повествовательно и издалека начал он, лихо ведя машину по заснеженной, ухабистой дороге, петлявшей среди путей и полосатых шлагбаумов. — Думаю, значит. Ведь нет в жизни покоя. С одной стороны, атом то и дело взрывают. Так? Потом фашисты во Франции голову поднимают. Это тоже настроение портит. Потом на службе то да се, закавыки всякие. Так? Ну, а четвертое — жена, конечно. Тоже нервов стоит дай боже. А в итоге что?
   Петрович умолк, ожидая, что ответит Шалымов.
   Но тот продолжал мрачно смотреть прямо перед собой и, как видно, не собирался поддерживать разговор.
   — То да се, — неуверенно повторил Петрович. — Вот, к примеру, Северная эта. Ведь закавыка вышла?
   — Разберемся, — коротко ответил Шалымов. Петрович обрадованно подхватил:
   — Именно, разберемся. А легко это, спрашивается? Контрабанда—дело небось государственное. Тут того и гляди…
   — Ты на дорогу лучше гляди, — посоветовал Шалымов, потирая ушибленное плечо: машина довольно резко перекатила через очередной ухаб.
   Северная была длиннейшим пакгаузом с двумя платформами по сторонам. К одной из них подходила наша широкая колея, к другой — узкая, из Польши.
   Громадные кованые двери пакгауза были наполовину сдвинуты, и из черной его утробы веяло арктическим холодом.