Страница:
В дверь постучали, и в каюту вошел стюард с вазой желтых роз.
– Добрый вечер, мисс Маунтджой, – приветливо поздоровался он. – Я ваш стюард Билл. – Он бросил на Ханичайл быстрый удивленный взгляд: она не принадлежала к тому типу женщин, которые путешествуют в первом классе. – Я думал, что вы будете единственной пассажиркой без прощального букета, мисс, – сказал он, вспомнив экстравагантные букеты, которые превращали каюты на этой очень дорогой верхней палубе в настоящие будуары.
Он улыбнулся, когда Ханичайл, уткнув нос в букет, стала жадно вдыхать запах роз.
– Эти розы выращены в теплице, мисс, и не пахнут в отличие от садовых. – Стюард передал прилагаемый к букету конверт и сказал, что скоро придет стюардесса, чтобы распаковать вещи. – Если вам что-то понадобится, звоните мне, мисс Маунтджой, – добавил он перед тем, как уйти.
Ханичайл пересчитала розы: две дюжины. Никто и никогда не посылал ей цветы. Открыв маленький конверт, она достала визитку и, прочитав извинения Александра Андреоса Скотта, провела пальцами по лепесткам: они были мягкими, как бархат, и желтыми, как настоящие техасские розы.
Вскоре пришла стюардесса и начала распаковывать два небольших чемодана Ханичайл. Она возражала, говоря, что легко справится с этим сама. Она в смущении наблюдала, как женщина молча положила на полку ее голубой свитер и блузки и повесила на вешалку ее новый, «по последней моде», костюм из пестрой шерстяной ткани, купленный по каталогу «Сиарз», как, впрочем, и все ее вещи. Ханичайл понимала, что стюардесса больше привыкла развешивать роскошные шелка и атлас, и ей, по всей вероятности, было удивительно выкладывать на полку ее дешевое хлопчатобумажное белье и единственную пару шелковых чулок.
Стюардесса повесила в отдельное отделение шкафа длинное черное кружевное вечернее платье и поставила под него туфли из лайки на высоком каблуке, которые, как обещал каталог, «будут переливаться, когда вы танцуете». Затем посадила на кровать старенького плюшевого мишку Ханичайл и, улыбнувшись, ушла, чтобы заняться другими пассажирами.
Ханичайл посмотрела на вечернее платье. Как гласила реклама в каталоге, это была специальная голливудская модель: «какую носит кинозвезда Лоретта Янг». И Ханичайл поверила рекламе. Длинное, из черного вискозного кружева платье на подкладке из розовой тафты стоило ужасно дорого: целых двадцать долларов и двадцать пять центов. За всю жизнь ей никогда не приходилось платить таких больших денег. Она была взволнована, когда впервые увидела его, но сейчас, висевшее на обтянутых белым атласом плечиках, оно выглядело дешевым.
У Ханичайл никогда раньше не было вечернего платья, да и надевать его ей было некуда. Вообще-то говоря, до сегодняшнего дня у нее не было платьев, если не считать тех, в оборочку, что покупала ей Роузи, когда она была ребенком. Однако из фильмов Ханичайл знала, что на таких роскошных лайнерах, как этот, принято одеваться к обеду, и философски для себя решила, что при таком обилии великолепных женщин на борту никто даже не обратит на нее внимания.
Она вспомнила, что Элиза сказала ей перед отъездом:
– Красотой ты не блещешь, девочка, по крайней мере сейчас. Но в тебе что-то есть, пока я не могу определить, что именно. Сказать по правде, я все еще надеюсь, что это к тебе придет.
– Что? – спросила Ханичайл.
– То, что ты будешь похожа на своего отца. Он был интересным мужчиной. Действительно интересным. И в нем было то же самое, что и в тебе. – Элиза плотно сжала губы, внезапно поняв, что это было.
– Что, Элиза? Что в нем такого было?
– Это не для твоих ушей, – строго сказала Элиза. – Иди собирай вещи, – добавила она и быстро ушла на кухню.
Ханичайл долго лежала в ванне, окруженная мрамором и пенными пузырьками, все более и более чувствуя себя настоящей кинозвездой. Затем она надела новое хлопчатобумажное белье, точно такое же, какое привыкла носить с тех пор, как была маленькой девочкой, с большой осторожностью натянула на ноги шелковые чулки и отливающие серебром туфли.
Затем она надела черное платье и подвязала длинные светлые волосы черной атласной лентой, купленной в универсальном магазине, где когда-то работала ее мать, припудрила пуховкой свой веснушчатый носик, осторожно нанесла на губы цикламенового цвета помаду и, как полагается, сомкнула губы, чтобы помада легла ровнее, затем посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась. Помада не измазала зубы. Вид был для нее непривычный, но она решила, что постепенно привыкнет к косметике. И последний штрих: мазок французскими духами за каждым ухом.
Ханичайл придирчиво оглядела себя в большом зеркале, решая, не слишком ли низок вырез платья, подходят ли рукава-крылышки для вечернего платья и не коротка ли та часть скроенной по косой юбки, которая доходила ей только до колен. И не слишком ли плотно платье облегает ее? Ее мучили сомнения. Особенно ей не нравилась розовая тафта под черным кружевом, из-за которой она казалась почти голой.
Ханичайл вздохнула, но менять что-либо уже поздно. Платье было у нее единственным. К нему подошла бы нитка жемчуга, но единственным украшением у нее было золотое кольцо с гербом Маунтджоев, которое сначала носил ее дедушка Джордж, а потом ее отец. Ханичайл никогда не снимала его. Оно было таким же талисманом, как и старый мишка, который мистическим образом связывал ее с отцом.
Волнуясь, Ханичайл пошла в столовую, пошатываясь от качки и непривычных для нее туфель на высоких каблуках.
Главный официант, стоявший наверху ведущей вниз лестницы, с удивлением посмотрел на нее. Ханичайл одарила его застенчивой улыбкой, затем быстро оглядела переполненную людьми столовую; зеркальные стены и сверкающие, как драгоценные камни, канделябры; духовой оркестр, укрывшийся в тени посаженных в кадки пальм и играющий последнюю мелодию Джерри Керна. Одетые во фраки официанты разливали шампанское, а пассажиры приветствовали друг друга поцелуями в щеку. Все это было похоже на кино. Ханичайл повнимательнее присмотрелась к пассажирам, и внезапно кино обернулось для нее кошмаром. Горячая волна смущения обожгла ей щеки. Все фильмы врали. Никто не носил вечерних платьев: каждая женщина была в коротеньком дневном платье. Люди, оборачиваясь, смотрели на Ханичайл, и она почувствовала, что покраснела до корней волос. Ей хотелось в тот момент провалиться сквозь землю.
Стоя в дверном проеме, Алекс Скотт наблюдал за Ханичайл. Вид у нее был такой, словно она хотела убежать, но он понял, что она не может этого сделать: от смущения она приросла к месту.
– Могу я помочь вам, мисс? – спросил старший официант.
– В этом нет необходимости, Марио. – Алекс взял Ханичайл под локоть. – Мисс Маунтджой со мной. Пожалуйста, Марио, столик на двоих подальше от толпы.
Ханичайл в ужасе посмотрела на Алекса и сразу обратила внимание, что на нем нет фрака и белого галстука.
– Я оделась не по форме, – прошептала она. – Все на меня смотрят. Я не могу пойти туда.
– Ваш стюард должен был предупредить, что в первый день никто не одевается к обеду. Это своего рода традиция. Пусть себе смотрят. Они только и думают, как очаровательно вы выглядите.
– Прошу прощения, сэр, – обеспокоенно вмешался в разговор старший официант, – но мисс Молтон сказала, что ждет вас за ее столиком. Она с лордом и леди Киннон и четой Бидлз.
– К черту мисс Молтон и Бидлзов. – Алекс ободряюще посмотрел на Ханичайл: – Сделайте глубокий вдох и обопритесь на меня.
Алекс повел Ханичайл вниз по лестнице, мимо уставившихся на них официантов, мимо разъяренной Вивы и любопытных Бидлзов, мимо всех других удивленных пассажиров первого класса за столик в укромном уголке.
– Простите, – сказала Ханичайл, с благодарностью опускаясь на стул. – Кажется, я доставила вам массу хлопот. – На ее ресницах дрожали слезинки.
– Никаких хлопот, – с улыбкой ответил Алекс.
– Я только что испытала смертельный ужас, – продолжала Ханичайл, все еще сгорая от стыда. – Вы думаете, что я глупая провинциалка. И вы правы. Все, что мне известно, я узнала из фильмов, а в них нигде не говорится, что люди вашего круга не наряжаются в первый день. Я незнакома с вашими правилами.
Алекс задумчиво посмотрел на девушку.
– Странно, – сказал он, – но, когда я вас впервые увидел, у меня создалось впечатление, что вы тот тип женщин, которые не отступают перед невзгодами. Вы не зарыдали и даже не застонали, когда фотограф сшиб вас с ног, хотя я видел собственными глазами, что вам было больно. Какая сильная женщина, подумал я. Она из тех, которые, несмотря на свою молодость, могут постоять за себя.
– Вы действительно так подумали? – удивилась Ханичайл. – Или вы просто стараетесь меня успокоить?
– Я никогда не говорю того, чего не думаю.
Ханичайл снова покраснела, на этот раз от удовольствия.
– Я пытаюсь быть сильной. Я много работала, чтобы ранчо окончательно не пришло в упадок, с тех самых пор, когда Роузи потратила все деньги. Сначала была засуха, потом депрессия, потом...
– Почему бы вам не рассказать все с самого начала, – предложил Алекс, пока официант разливал им шампанское. – Но сначала скажите, что вы будете есть.
Ханичайл со страхом и растерянностью посмотрела на меню. Алекс, заметив ее замешательство, предложил:
– Позвольте мне сделать заказ на нас двоих.
Ханичайл с радостью согласилась.
– Кстати, спасибо за розы, мистер Скотт. Никто раньше не дарил мне цветы. Они прекрасны.
– Они предназначались для прекрасной девушки, – галантно солгал Алекс. И однако, подумал при этом: «Несмотря на всю ее простоту и неуклюжесть, в ней есть нечто привлекательное».
– Я очень любопытен, – сказал он. – Кто вы такая? Почему вы плывете одна на этом корабле?
Ханичайл рассказала Алексу о письме лорда Маунтджоя и о том, что плывет в Лондон потому, что уверена: ее отец захотел бы, чтобы она познакомилась с последним из оставшихся в живых членов его семьи.
– И потому, что я очень нуждаюсь в деньгах, – честно призналась Ханичайл. – Хочу, чтобы ранчо Маунтджой было таким же, как при отце. Когда я была маленькой девочкой, наша земля была зеленой, а скот лучшим в Техасе.
И Ханичайл рассказала Алексу всю историю или по крайней мере большую ее часть. Она опустила из рассказа свою жизнь с Роузи в Сан-Антонио и что случилось потом, с Джеком Делейни.
Слушая Ханичайл, Алекс думал, насколько она отличается от искушенных в житейских делах знакомых ему женщин, как она молода и не испорчена.
Он с сожалением подумал, что сам никогда не был так чист. Никогда, даже когда был молодым, не делал ни единого движения, которое не было спланировано и направлено на то, чтобы подняться на ступеньку выше, а затем еще на ступеньку, и так все выше наверх. Необходимость и злость были его движущими силами, но, по всей вероятности, эта девушка никогда не руководствовалась ни одной из этих причин. Он был готов биться об заклад, что она не умела врать и даже флиртовать. Он внезапно понял, что получает от нее наслаждение. Она была как глоток свежего воздуха в душный день.
Глядя в серые глаза Алекса, Ханичайл почувствовала, что между ними возникло доверие. Внезапно она поймала себя на мысли, что рассказывает ему то, что никогда никому не рассказывала.
– Мне было пятнадцать лет, когда я увидела подъезжавшую к дому машину шерифа Уилкиса. И подумала, что это опять связано с собакой, которая облаивала каждую проезжавшую по шоссе машину. Но он выглядел таким мрачным и странным, что я поняла, что случилось что-то худшее. «Позволь мне поговорить с Элизой, – сказал он. – Наедине».
Он вошел в дом, и вскоре я услышала, как Элиза закричала. Я побежала к ней. Она сидела на стуле, прикрыв лицо фартуком и раскачиваясь взад-вперед. Я поняла, что она плачет.
«Роузи на самом деле не была такой уж плохой женщиной, – сказала она шерифу. – Просто глупой и неорганизованной. Она молилась мамоне вместо того, чтобы молиться нашему Господу. Эта женщина думала: все, что блестит, золото – и стремилась завладеть этим. Ей не нравилась ни ее жизнь здесь, ни ее собственный ребенок. Сомневаюсь, что Ханичайл удавалось увидеть свою мать хотя бы пару раз за много недель, и так было с того самого момента, когда умер Дэвид Маунтджой, оставив ей деньги. Бедная женщина не стала от этого лучше. А теперь только посмотрите, что с ней случилось».
Шериф Уилкис посмотрел на меня и направился к двери. «Сообщите печальное известие Ханичайл», – сказал он. Но в этом не было нужды: я уже поняла, что Роузи мертва.
Ханичайл посмотрела Алексу в глаза и прошептала:
– Ее застрелили. Рядом с салуном «Серебряный доллар».
– Вы хотите сказать, что она была убита? – спросил Алекс, потрясенный этим откровением.
Ханичайл кивнула.
– Они так и не нашли того, кто это сделал, – сказала она срывающимся голосом. – Я думаю, что Элиза была права. Роузи не заслужила, чтобы умереть такой смертью. Она была такой одинокой, беззащитной, такой... даже не знаю, как это выразить. Знаю только одно, что я по-своему любила ее. Иногда я чувствовала себя виноватой. Если бы я была такой дочерью, какой ей хотелось меня видеть, она бы не уезжала с ранчо. И ее никогда бы не застрелили.
– Единственный виновный – тот, кто убил ее, – сказал Алекс. – Неужели они так и не попытались найти его?
– Мне кажется, что никто по-настоящему не пытался, словно Роузи была совсем никчемной. Никого это не беспокоило. Элиза сказала, что все это из-за того бара, где незаконно торгуют спиртным и которым владеют гангстеры. Они постарались, чтобы это дело замяли, так как, узнав об убийстве, посетители бы побоялись ходить туда. Но я знаю, кто это сделал, и всегда знала: Джек Делейни.
– Ее новый муж?
Ханичайл кивнула.
– Люди говорили, что Джек был красивым, похожим на Кларка Гейбла, но в нем было что-то жестокое и безнравственное. Элиза тоже считает, что он убийца. Джек Делейни сделал это. Ясно как божий день, что он застрелил Роузи. Но у Джека было неоспоримое алиби. В тот день он был в Хьюстоне, в отеле с женщиной, и она подтвердила это. То же самое сказал и служащий отеля и... ну, я не знаю... и другие люди. Но я уверена, что это сделал Джек. Он сделал это потому, что всегда хотел завладеть нашим ранчо, а тут прослышал, что там нашли нефть. Он сказал полиции, что Роузи была проституткой, что она сама липла к другим мужчинам и поэтому он ушел от нее. Он сказал, что многие парни хотели застрелить ее, такой плохой она была.
Потом он приехал на ранчо в большом черном «кадиллаке» и ходил по дому, как по своему собственному. Он и считал его своей собственностью. «Я был законным мужем Роузи, – сказал он Элизе. – Что было ее, стало моим. Таков закон».
«Этот номер не пройдет, – сказала ему Элиза. Ханичайл улыбнулась, вспомнив триумф в глазах Элизы. – Это ранчо принадлежит мисс Ханичайл Маунтджой Хеннесси. Оно управляется по доверенности, оставленной ей ее дедом. Роузи никогда не владела ранчо Маунтджой, поэтому и ты не можешь владеть им».
Я подумала, что он убьет Элизу тоже. Он поднял руку, чтобы ударить ее, но я напустила на него собаку. Она вцепилась ему в руку, прокусив ее до кости, но мне хотелось, чтобы она вцепилась ему в горло. Я хотела, чтобы ему было так же больно, как было больно моей матери. Я хотела, чтобы собака убила его.
Ханичайл горестно вздохнула.
– Полагаю, что настоящие леди не говорят такое, – сказала она извиняющимся тоном. – Они говорят о погоде, музыке и нарядах. Я смущаю вас. Элиза всегда говорила мне, что я невоздержанна на язык.
– Нет, вы меня не смущаете. Что случилось с Делейни?
– Думаю, что он побоялся нового укуса собаки и поэтому уехал. Уже в дверях он посмотрел на меня и сказал: «Когда-нибудь я вернусь, Ханичайл. Я получу то, что по праву принадлежит мне. Я обязательно вернусь, можешь не сомневаться».
Элиза сказала мне, что по закону он мой отчим. Нам остается надеяться, что он никогда не заявит об этом. Потому что если он заявит, тогда мы пропали. «Он так же может поступить с тобой, как поступил с Роузи».
По спине Ханичайл пробежали мурашки. Она передернула плечами и снова заговорила:
– Нефть так и не нашли, поэтому, как мне кажется, он потерял всякий интерес к нашей земле. Но зато они нашли подземный источник. Вы даже представить себе не можете, как мы все радовались. От счастья мы чуть не сошли с ума. О, Алекс Скотт, вы даже вообразить не можете, какое это счастье, – продолжала Ханичайл, радостно рассмеявшись. – Но нам придется еще много работать, чтобы привести ранчо в приличный вид.
Алекс перегнулся через стол, взял шершавую руку Ханичайл в свою и с восхищением смотрел на девушку: он хорошо знал, о чем она говорит. Он знал, что значит не иметь денег.
– Надеюсь, что вы победите, Ханичайл, – сказал он.
– Едва ли. Но с помощью денег лорда Маунтджоя я надеюсь это сделать. Я хочу, чтобы ранчо было таким же процветающим, каким оно было, когда им управлял отец.
Алекс смотрел на нее, очарованный ею. Он никогда не встречал такой девушки. Она была похожа на золотистого невинного щенка, пытавшегося встать на лапки. Она легко располагала к себе. Он с сожалением подумал, что может случиться с ней в Лондоне, когда на нее свалятся деньги, драгоценности и внимание. Ему оставалось надеяться, что все это не испортит ее, потому что она нравилась ему такой, какой она была. Глоток свежего ветра в душном мире.
Люди с любопытством смотрели на Алекса Скотта, державшего руку странной молодой женщины в дешевом кружевном платье. «Совершенно не в духе Алекса, – шептались они. – Несколько деклассированная для него, вам не кажется?» И они смеялись, удивленные, но Алекс этого не замечал, а если бы и заметил, то не обратил бы на это внимания.
После обеда вместе с Ханичайл они направились на прогулочную палубу, где смотрели на высокие темные волны и мощный кильватер, остающийся за кормой.
– Я люблю океан, – тихо сказал он. – Будь моя воля, я бы бороздил просторы морей в одиночку, на паруснике, в поисках неизвестных островов и спрятанных бухточек.
– Тогда почему же вы этого не делаете?
Он задавался этим вопросом много раз. Она спросила это так легко, словно он и впрямь мог делать то, что хотел.
– Это всего лишь мечта маленького мальчика, – ответил Алекс с горечью в голосе. – Хотя, как мне кажется, я по натуре моряк.
И он рассказал Ханичайл о своей флотилии, о новом судне, которое строится в Шотландии, и о своей единственной любви: яхте «Аталанта».
При свете луны его лицо выглядело утомленным, и Ханичайл вдруг подумала, что он очень одинокий человек. Импульсивно она протянула руку, дочертила пальцами его профиль. Он повернулся к ней и улыбнулся, затем взял ее руку и прижал к губам. У нее перехватило дыхание.
– У нас много общего, Ханичайл, – сказал он. – Мне тоже пришлось сражаться за все, чего я достиг. А когда я был мальчиком и жил в Риме, мне приходилось драться с другими ребятишками, которые называли меня ублюдком. Но они были правы: у меня нет отца, и, как бы сильно я ни дрался, правда остается правдой.
– Мне тоже приходилось драться в школе, – призналась Ханичайл. – Все скандалы были связаны с Роузи. Обещаю сохранить вашу тайну, если вы сохраните мою. Клянусь вам сердцем и душой. – Ханичайл перекрестила то место, где у нее было сердце.
Алекс обнял ее за плечи и проводил до каюты. Около двери он развернул ее лицом к себе и тихо сказал:
– Благодарю за то, что вы доверили мне свои секреты.
– Значит, друзья? – спросила Ханичайл, едва дыша. Ей так сильно хотелось, чтобы он поцеловал ее, что у нее подгибались колени.
– Друзья, – согласился Алекс.
Его губы едва притронулись к ее губам.
– Спокойной ночи, Элоиз Ханичайл, – уходя, бросил он через плечо.
За все время путешествия Ханичайл больше ни разу не увидела Алекса Скотта. Когда она спросила о нем стюарда, тот ответил, что мистер Скотт – очень занятой человек. Он частый пассажир на трансатлантических рейсах и обычно проводит все свое время в каюте, работая.
Когда судно причалило в Саутгемптоне, Алекс Скотт покинул его на рассвете и сразу же направился поездом в Лондон, где у него была назначена встреча. Он не попрощался с Ханичайл, и она не знала, печалиться или радоваться, когда ей передали большую корзину с пармскими фиалками, на которых блестели капельки росы. Цветы источали дивный аромат.
«Фиалки напомнили мне ваши глаза, – говорилось в сопутствующей визитке. – Желаю удачи в Лондоне. Ваш друг Алекс Скотт».
Ханичайл зарылась носом в благоухающий букет, вспоминая прикосновение его губ. Она всю ночь думала об этом поцелуе и сейчас была рада, что он все-таки не забыл ее.
Пассажиры сходили по трапу, махая друзьям, стоявшим на берегу. Громко играл оркестр. Носильщик разместил скромный багаж Ханичайл в вагоне первого класса, и вскоре она приехала в Лондон, где ее уже ждал темно-бордовый «роллс-ройс» с Бриджесом за рулем, одетым в фуражку и темно-бордовую униформу с золотыми пуговицами и эполетами.
Глава 21
– Добрый вечер, мисс Маунтджой, – приветливо поздоровался он. – Я ваш стюард Билл. – Он бросил на Ханичайл быстрый удивленный взгляд: она не принадлежала к тому типу женщин, которые путешествуют в первом классе. – Я думал, что вы будете единственной пассажиркой без прощального букета, мисс, – сказал он, вспомнив экстравагантные букеты, которые превращали каюты на этой очень дорогой верхней палубе в настоящие будуары.
Он улыбнулся, когда Ханичайл, уткнув нос в букет, стала жадно вдыхать запах роз.
– Эти розы выращены в теплице, мисс, и не пахнут в отличие от садовых. – Стюард передал прилагаемый к букету конверт и сказал, что скоро придет стюардесса, чтобы распаковать вещи. – Если вам что-то понадобится, звоните мне, мисс Маунтджой, – добавил он перед тем, как уйти.
Ханичайл пересчитала розы: две дюжины. Никто и никогда не посылал ей цветы. Открыв маленький конверт, она достала визитку и, прочитав извинения Александра Андреоса Скотта, провела пальцами по лепесткам: они были мягкими, как бархат, и желтыми, как настоящие техасские розы.
Вскоре пришла стюардесса и начала распаковывать два небольших чемодана Ханичайл. Она возражала, говоря, что легко справится с этим сама. Она в смущении наблюдала, как женщина молча положила на полку ее голубой свитер и блузки и повесила на вешалку ее новый, «по последней моде», костюм из пестрой шерстяной ткани, купленный по каталогу «Сиарз», как, впрочем, и все ее вещи. Ханичайл понимала, что стюардесса больше привыкла развешивать роскошные шелка и атлас, и ей, по всей вероятности, было удивительно выкладывать на полку ее дешевое хлопчатобумажное белье и единственную пару шелковых чулок.
Стюардесса повесила в отдельное отделение шкафа длинное черное кружевное вечернее платье и поставила под него туфли из лайки на высоком каблуке, которые, как обещал каталог, «будут переливаться, когда вы танцуете». Затем посадила на кровать старенького плюшевого мишку Ханичайл и, улыбнувшись, ушла, чтобы заняться другими пассажирами.
Ханичайл посмотрела на вечернее платье. Как гласила реклама в каталоге, это была специальная голливудская модель: «какую носит кинозвезда Лоретта Янг». И Ханичайл поверила рекламе. Длинное, из черного вискозного кружева платье на подкладке из розовой тафты стоило ужасно дорого: целых двадцать долларов и двадцать пять центов. За всю жизнь ей никогда не приходилось платить таких больших денег. Она была взволнована, когда впервые увидела его, но сейчас, висевшее на обтянутых белым атласом плечиках, оно выглядело дешевым.
У Ханичайл никогда раньше не было вечернего платья, да и надевать его ей было некуда. Вообще-то говоря, до сегодняшнего дня у нее не было платьев, если не считать тех, в оборочку, что покупала ей Роузи, когда она была ребенком. Однако из фильмов Ханичайл знала, что на таких роскошных лайнерах, как этот, принято одеваться к обеду, и философски для себя решила, что при таком обилии великолепных женщин на борту никто даже не обратит на нее внимания.
Она вспомнила, что Элиза сказала ей перед отъездом:
– Красотой ты не блещешь, девочка, по крайней мере сейчас. Но в тебе что-то есть, пока я не могу определить, что именно. Сказать по правде, я все еще надеюсь, что это к тебе придет.
– Что? – спросила Ханичайл.
– То, что ты будешь похожа на своего отца. Он был интересным мужчиной. Действительно интересным. И в нем было то же самое, что и в тебе. – Элиза плотно сжала губы, внезапно поняв, что это было.
– Что, Элиза? Что в нем такого было?
– Это не для твоих ушей, – строго сказала Элиза. – Иди собирай вещи, – добавила она и быстро ушла на кухню.
Ханичайл долго лежала в ванне, окруженная мрамором и пенными пузырьками, все более и более чувствуя себя настоящей кинозвездой. Затем она надела новое хлопчатобумажное белье, точно такое же, какое привыкла носить с тех пор, как была маленькой девочкой, с большой осторожностью натянула на ноги шелковые чулки и отливающие серебром туфли.
Затем она надела черное платье и подвязала длинные светлые волосы черной атласной лентой, купленной в универсальном магазине, где когда-то работала ее мать, припудрила пуховкой свой веснушчатый носик, осторожно нанесла на губы цикламенового цвета помаду и, как полагается, сомкнула губы, чтобы помада легла ровнее, затем посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась. Помада не измазала зубы. Вид был для нее непривычный, но она решила, что постепенно привыкнет к косметике. И последний штрих: мазок французскими духами за каждым ухом.
Ханичайл придирчиво оглядела себя в большом зеркале, решая, не слишком ли низок вырез платья, подходят ли рукава-крылышки для вечернего платья и не коротка ли та часть скроенной по косой юбки, которая доходила ей только до колен. И не слишком ли плотно платье облегает ее? Ее мучили сомнения. Особенно ей не нравилась розовая тафта под черным кружевом, из-за которой она казалась почти голой.
Ханичайл вздохнула, но менять что-либо уже поздно. Платье было у нее единственным. К нему подошла бы нитка жемчуга, но единственным украшением у нее было золотое кольцо с гербом Маунтджоев, которое сначала носил ее дедушка Джордж, а потом ее отец. Ханичайл никогда не снимала его. Оно было таким же талисманом, как и старый мишка, который мистическим образом связывал ее с отцом.
Волнуясь, Ханичайл пошла в столовую, пошатываясь от качки и непривычных для нее туфель на высоких каблуках.
Главный официант, стоявший наверху ведущей вниз лестницы, с удивлением посмотрел на нее. Ханичайл одарила его застенчивой улыбкой, затем быстро оглядела переполненную людьми столовую; зеркальные стены и сверкающие, как драгоценные камни, канделябры; духовой оркестр, укрывшийся в тени посаженных в кадки пальм и играющий последнюю мелодию Джерри Керна. Одетые во фраки официанты разливали шампанское, а пассажиры приветствовали друг друга поцелуями в щеку. Все это было похоже на кино. Ханичайл повнимательнее присмотрелась к пассажирам, и внезапно кино обернулось для нее кошмаром. Горячая волна смущения обожгла ей щеки. Все фильмы врали. Никто не носил вечерних платьев: каждая женщина была в коротеньком дневном платье. Люди, оборачиваясь, смотрели на Ханичайл, и она почувствовала, что покраснела до корней волос. Ей хотелось в тот момент провалиться сквозь землю.
Стоя в дверном проеме, Алекс Скотт наблюдал за Ханичайл. Вид у нее был такой, словно она хотела убежать, но он понял, что она не может этого сделать: от смущения она приросла к месту.
– Могу я помочь вам, мисс? – спросил старший официант.
– В этом нет необходимости, Марио. – Алекс взял Ханичайл под локоть. – Мисс Маунтджой со мной. Пожалуйста, Марио, столик на двоих подальше от толпы.
Ханичайл в ужасе посмотрела на Алекса и сразу обратила внимание, что на нем нет фрака и белого галстука.
– Я оделась не по форме, – прошептала она. – Все на меня смотрят. Я не могу пойти туда.
– Ваш стюард должен был предупредить, что в первый день никто не одевается к обеду. Это своего рода традиция. Пусть себе смотрят. Они только и думают, как очаровательно вы выглядите.
– Прошу прощения, сэр, – обеспокоенно вмешался в разговор старший официант, – но мисс Молтон сказала, что ждет вас за ее столиком. Она с лордом и леди Киннон и четой Бидлз.
– К черту мисс Молтон и Бидлзов. – Алекс ободряюще посмотрел на Ханичайл: – Сделайте глубокий вдох и обопритесь на меня.
Алекс повел Ханичайл вниз по лестнице, мимо уставившихся на них официантов, мимо разъяренной Вивы и любопытных Бидлзов, мимо всех других удивленных пассажиров первого класса за столик в укромном уголке.
– Простите, – сказала Ханичайл, с благодарностью опускаясь на стул. – Кажется, я доставила вам массу хлопот. – На ее ресницах дрожали слезинки.
– Никаких хлопот, – с улыбкой ответил Алекс.
– Я только что испытала смертельный ужас, – продолжала Ханичайл, все еще сгорая от стыда. – Вы думаете, что я глупая провинциалка. И вы правы. Все, что мне известно, я узнала из фильмов, а в них нигде не говорится, что люди вашего круга не наряжаются в первый день. Я незнакома с вашими правилами.
Алекс задумчиво посмотрел на девушку.
– Странно, – сказал он, – но, когда я вас впервые увидел, у меня создалось впечатление, что вы тот тип женщин, которые не отступают перед невзгодами. Вы не зарыдали и даже не застонали, когда фотограф сшиб вас с ног, хотя я видел собственными глазами, что вам было больно. Какая сильная женщина, подумал я. Она из тех, которые, несмотря на свою молодость, могут постоять за себя.
– Вы действительно так подумали? – удивилась Ханичайл. – Или вы просто стараетесь меня успокоить?
– Я никогда не говорю того, чего не думаю.
Ханичайл снова покраснела, на этот раз от удовольствия.
– Я пытаюсь быть сильной. Я много работала, чтобы ранчо окончательно не пришло в упадок, с тех самых пор, когда Роузи потратила все деньги. Сначала была засуха, потом депрессия, потом...
– Почему бы вам не рассказать все с самого начала, – предложил Алекс, пока официант разливал им шампанское. – Но сначала скажите, что вы будете есть.
Ханичайл со страхом и растерянностью посмотрела на меню. Алекс, заметив ее замешательство, предложил:
– Позвольте мне сделать заказ на нас двоих.
Ханичайл с радостью согласилась.
– Кстати, спасибо за розы, мистер Скотт. Никто раньше не дарил мне цветы. Они прекрасны.
– Они предназначались для прекрасной девушки, – галантно солгал Алекс. И однако, подумал при этом: «Несмотря на всю ее простоту и неуклюжесть, в ней есть нечто привлекательное».
– Я очень любопытен, – сказал он. – Кто вы такая? Почему вы плывете одна на этом корабле?
Ханичайл рассказала Алексу о письме лорда Маунтджоя и о том, что плывет в Лондон потому, что уверена: ее отец захотел бы, чтобы она познакомилась с последним из оставшихся в живых членов его семьи.
– И потому, что я очень нуждаюсь в деньгах, – честно призналась Ханичайл. – Хочу, чтобы ранчо Маунтджой было таким же, как при отце. Когда я была маленькой девочкой, наша земля была зеленой, а скот лучшим в Техасе.
И Ханичайл рассказала Алексу всю историю или по крайней мере большую ее часть. Она опустила из рассказа свою жизнь с Роузи в Сан-Антонио и что случилось потом, с Джеком Делейни.
Слушая Ханичайл, Алекс думал, насколько она отличается от искушенных в житейских делах знакомых ему женщин, как она молода и не испорчена.
Он с сожалением подумал, что сам никогда не был так чист. Никогда, даже когда был молодым, не делал ни единого движения, которое не было спланировано и направлено на то, чтобы подняться на ступеньку выше, а затем еще на ступеньку, и так все выше наверх. Необходимость и злость были его движущими силами, но, по всей вероятности, эта девушка никогда не руководствовалась ни одной из этих причин. Он был готов биться об заклад, что она не умела врать и даже флиртовать. Он внезапно понял, что получает от нее наслаждение. Она была как глоток свежего воздуха в душный день.
Глядя в серые глаза Алекса, Ханичайл почувствовала, что между ними возникло доверие. Внезапно она поймала себя на мысли, что рассказывает ему то, что никогда никому не рассказывала.
– Мне было пятнадцать лет, когда я увидела подъезжавшую к дому машину шерифа Уилкиса. И подумала, что это опять связано с собакой, которая облаивала каждую проезжавшую по шоссе машину. Но он выглядел таким мрачным и странным, что я поняла, что случилось что-то худшее. «Позволь мне поговорить с Элизой, – сказал он. – Наедине».
Он вошел в дом, и вскоре я услышала, как Элиза закричала. Я побежала к ней. Она сидела на стуле, прикрыв лицо фартуком и раскачиваясь взад-вперед. Я поняла, что она плачет.
«Роузи на самом деле не была такой уж плохой женщиной, – сказала она шерифу. – Просто глупой и неорганизованной. Она молилась мамоне вместо того, чтобы молиться нашему Господу. Эта женщина думала: все, что блестит, золото – и стремилась завладеть этим. Ей не нравилась ни ее жизнь здесь, ни ее собственный ребенок. Сомневаюсь, что Ханичайл удавалось увидеть свою мать хотя бы пару раз за много недель, и так было с того самого момента, когда умер Дэвид Маунтджой, оставив ей деньги. Бедная женщина не стала от этого лучше. А теперь только посмотрите, что с ней случилось».
Шериф Уилкис посмотрел на меня и направился к двери. «Сообщите печальное известие Ханичайл», – сказал он. Но в этом не было нужды: я уже поняла, что Роузи мертва.
Ханичайл посмотрела Алексу в глаза и прошептала:
– Ее застрелили. Рядом с салуном «Серебряный доллар».
– Вы хотите сказать, что она была убита? – спросил Алекс, потрясенный этим откровением.
Ханичайл кивнула.
– Они так и не нашли того, кто это сделал, – сказала она срывающимся голосом. – Я думаю, что Элиза была права. Роузи не заслужила, чтобы умереть такой смертью. Она была такой одинокой, беззащитной, такой... даже не знаю, как это выразить. Знаю только одно, что я по-своему любила ее. Иногда я чувствовала себя виноватой. Если бы я была такой дочерью, какой ей хотелось меня видеть, она бы не уезжала с ранчо. И ее никогда бы не застрелили.
– Единственный виновный – тот, кто убил ее, – сказал Алекс. – Неужели они так и не попытались найти его?
– Мне кажется, что никто по-настоящему не пытался, словно Роузи была совсем никчемной. Никого это не беспокоило. Элиза сказала, что все это из-за того бара, где незаконно торгуют спиртным и которым владеют гангстеры. Они постарались, чтобы это дело замяли, так как, узнав об убийстве, посетители бы побоялись ходить туда. Но я знаю, кто это сделал, и всегда знала: Джек Делейни.
– Ее новый муж?
Ханичайл кивнула.
– Люди говорили, что Джек был красивым, похожим на Кларка Гейбла, но в нем было что-то жестокое и безнравственное. Элиза тоже считает, что он убийца. Джек Делейни сделал это. Ясно как божий день, что он застрелил Роузи. Но у Джека было неоспоримое алиби. В тот день он был в Хьюстоне, в отеле с женщиной, и она подтвердила это. То же самое сказал и служащий отеля и... ну, я не знаю... и другие люди. Но я уверена, что это сделал Джек. Он сделал это потому, что всегда хотел завладеть нашим ранчо, а тут прослышал, что там нашли нефть. Он сказал полиции, что Роузи была проституткой, что она сама липла к другим мужчинам и поэтому он ушел от нее. Он сказал, что многие парни хотели застрелить ее, такой плохой она была.
Потом он приехал на ранчо в большом черном «кадиллаке» и ходил по дому, как по своему собственному. Он и считал его своей собственностью. «Я был законным мужем Роузи, – сказал он Элизе. – Что было ее, стало моим. Таков закон».
«Этот номер не пройдет, – сказала ему Элиза. Ханичайл улыбнулась, вспомнив триумф в глазах Элизы. – Это ранчо принадлежит мисс Ханичайл Маунтджой Хеннесси. Оно управляется по доверенности, оставленной ей ее дедом. Роузи никогда не владела ранчо Маунтджой, поэтому и ты не можешь владеть им».
Я подумала, что он убьет Элизу тоже. Он поднял руку, чтобы ударить ее, но я напустила на него собаку. Она вцепилась ему в руку, прокусив ее до кости, но мне хотелось, чтобы она вцепилась ему в горло. Я хотела, чтобы ему было так же больно, как было больно моей матери. Я хотела, чтобы собака убила его.
Ханичайл горестно вздохнула.
– Полагаю, что настоящие леди не говорят такое, – сказала она извиняющимся тоном. – Они говорят о погоде, музыке и нарядах. Я смущаю вас. Элиза всегда говорила мне, что я невоздержанна на язык.
– Нет, вы меня не смущаете. Что случилось с Делейни?
– Думаю, что он побоялся нового укуса собаки и поэтому уехал. Уже в дверях он посмотрел на меня и сказал: «Когда-нибудь я вернусь, Ханичайл. Я получу то, что по праву принадлежит мне. Я обязательно вернусь, можешь не сомневаться».
Элиза сказала мне, что по закону он мой отчим. Нам остается надеяться, что он никогда не заявит об этом. Потому что если он заявит, тогда мы пропали. «Он так же может поступить с тобой, как поступил с Роузи».
По спине Ханичайл пробежали мурашки. Она передернула плечами и снова заговорила:
– Нефть так и не нашли, поэтому, как мне кажется, он потерял всякий интерес к нашей земле. Но зато они нашли подземный источник. Вы даже представить себе не можете, как мы все радовались. От счастья мы чуть не сошли с ума. О, Алекс Скотт, вы даже вообразить не можете, какое это счастье, – продолжала Ханичайл, радостно рассмеявшись. – Но нам придется еще много работать, чтобы привести ранчо в приличный вид.
Алекс перегнулся через стол, взял шершавую руку Ханичайл в свою и с восхищением смотрел на девушку: он хорошо знал, о чем она говорит. Он знал, что значит не иметь денег.
– Надеюсь, что вы победите, Ханичайл, – сказал он.
– Едва ли. Но с помощью денег лорда Маунтджоя я надеюсь это сделать. Я хочу, чтобы ранчо было таким же процветающим, каким оно было, когда им управлял отец.
Алекс смотрел на нее, очарованный ею. Он никогда не встречал такой девушки. Она была похожа на золотистого невинного щенка, пытавшегося встать на лапки. Она легко располагала к себе. Он с сожалением подумал, что может случиться с ней в Лондоне, когда на нее свалятся деньги, драгоценности и внимание. Ему оставалось надеяться, что все это не испортит ее, потому что она нравилась ему такой, какой она была. Глоток свежего ветра в душном мире.
Люди с любопытством смотрели на Алекса Скотта, державшего руку странной молодой женщины в дешевом кружевном платье. «Совершенно не в духе Алекса, – шептались они. – Несколько деклассированная для него, вам не кажется?» И они смеялись, удивленные, но Алекс этого не замечал, а если бы и заметил, то не обратил бы на это внимания.
После обеда вместе с Ханичайл они направились на прогулочную палубу, где смотрели на высокие темные волны и мощный кильватер, остающийся за кормой.
– Я люблю океан, – тихо сказал он. – Будь моя воля, я бы бороздил просторы морей в одиночку, на паруснике, в поисках неизвестных островов и спрятанных бухточек.
– Тогда почему же вы этого не делаете?
Он задавался этим вопросом много раз. Она спросила это так легко, словно он и впрямь мог делать то, что хотел.
– Это всего лишь мечта маленького мальчика, – ответил Алекс с горечью в голосе. – Хотя, как мне кажется, я по натуре моряк.
И он рассказал Ханичайл о своей флотилии, о новом судне, которое строится в Шотландии, и о своей единственной любви: яхте «Аталанта».
При свете луны его лицо выглядело утомленным, и Ханичайл вдруг подумала, что он очень одинокий человек. Импульсивно она протянула руку, дочертила пальцами его профиль. Он повернулся к ней и улыбнулся, затем взял ее руку и прижал к губам. У нее перехватило дыхание.
– У нас много общего, Ханичайл, – сказал он. – Мне тоже пришлось сражаться за все, чего я достиг. А когда я был мальчиком и жил в Риме, мне приходилось драться с другими ребятишками, которые называли меня ублюдком. Но они были правы: у меня нет отца, и, как бы сильно я ни дрался, правда остается правдой.
– Мне тоже приходилось драться в школе, – призналась Ханичайл. – Все скандалы были связаны с Роузи. Обещаю сохранить вашу тайну, если вы сохраните мою. Клянусь вам сердцем и душой. – Ханичайл перекрестила то место, где у нее было сердце.
Алекс обнял ее за плечи и проводил до каюты. Около двери он развернул ее лицом к себе и тихо сказал:
– Благодарю за то, что вы доверили мне свои секреты.
– Значит, друзья? – спросила Ханичайл, едва дыша. Ей так сильно хотелось, чтобы он поцеловал ее, что у нее подгибались колени.
– Друзья, – согласился Алекс.
Его губы едва притронулись к ее губам.
– Спокойной ночи, Элоиз Ханичайл, – уходя, бросил он через плечо.
За все время путешествия Ханичайл больше ни разу не увидела Алекса Скотта. Когда она спросила о нем стюарда, тот ответил, что мистер Скотт – очень занятой человек. Он частый пассажир на трансатлантических рейсах и обычно проводит все свое время в каюте, работая.
Когда судно причалило в Саутгемптоне, Алекс Скотт покинул его на рассвете и сразу же направился поездом в Лондон, где у него была назначена встреча. Он не попрощался с Ханичайл, и она не знала, печалиться или радоваться, когда ей передали большую корзину с пармскими фиалками, на которых блестели капельки росы. Цветы источали дивный аромат.
«Фиалки напомнили мне ваши глаза, – говорилось в сопутствующей визитке. – Желаю удачи в Лондоне. Ваш друг Алекс Скотт».
Ханичайл зарылась носом в благоухающий букет, вспоминая прикосновение его губ. Она всю ночь думала об этом поцелуе и сейчас была рада, что он все-таки не забыл ее.
Пассажиры сходили по трапу, махая друзьям, стоявшим на берегу. Громко играл оркестр. Носильщик разместил скромный багаж Ханичайл в вагоне первого класса, и вскоре она приехала в Лондон, где ее уже ждал темно-бордовый «роллс-ройс» с Бриджесом за рулем, одетым в фуражку и темно-бордовую униформу с золотыми пуговицами и эполетами.
Глава 21
Анжу д'Аранвиль выскочила из такси на Северном вокзале Парижа и, расплатившись с шофером, зажала в зубах железнодорожный билет, перекинула через плечо сумку, схватила в каждую руку по чемодану и, быстро перебирая длинными стройными ногами, помчалась к платформе, на которой экспресс Париж – Лондон громко гудел, оповещая об отправлении.
Гарри Локвуд бежал вслед за ней, молясь на ходу, чтобы поезд задержался, и в то же время успевая оценить ноги Анжу. Он обогнал ее как раз в тот момент, когда поезд дал последний гудок. Вцепившись в поручни, он распахнул дверь вагона первого класса, забросил в него вещи и запрыгнул сам.
– Arretez, arretez, un moment pour moi[2], – закричала Анжу сквозь шум. Сунув небольшой плоский чемодан под мышку, она отчаянно пыталась дотянуться до поручней. – Merde, oh merde[3], – чуть ли не рыдая, кричала она, догоняя пришедший в движение поезд.
Гарри схватил ее сумку, затем руку и втащил в вагон уже набиравшего скорость поезда. Он отскочил назад, налетел на ее чемодан и упал на пол вместе с Анжу, оказавшейся на нем.
– Ну, – сказал он, встретившись с ней взглядом, – вы чуть не опоздали.
– Боже мой, – выдохнула Анжу, вставая и оправляя юбку. – Я едва успела.
Гарри Локвуд рассмеялся, сраженный ее ответом, поднялся с пола и отряхнул пиджак.
– Вы опоздали. Поезд уже тронулся.
– Почему я всегда опаздываю? Вы можете объяснить мне это? Мне двадцать лет, я умная, образованная девушка, и у меня все в порядке с головой, но я хронически опаздываю. – Откинув с глаз челку, Анжу вопросительно посмотрела на Гарри. – Возможно, со мной что-то серьезное?
Он снова рассмеялся и оценивающе посмотрел на девушку. Она была очень высокой и тонкой до хрупкости. У нее было овальное лицо, широко распахнутые глаза и манера говорить запыхавшись, что можно было оправдать ее бегом по платформе, но Гарри сильно подозревал, что именно так она и говорит в обычной жизни. Ее глаза были цвета морской воды, блестящие волосы – цвета апельсинового мармелада, а ее пухлые губки растянулись в радостной улыбке, которой она одарила его, ожидая ответа.
– Я в этом сильно сомневаюсь, – сказал он. – Вы производите впечатление молодой женщины, которая умеет контролировать свою жизнь.
– Возможно, это из-за костюма. – Анжу с неодобрением осмотрела свой маленький твидовый жакет и юбку цвета бронзы. Это был последний писк моды этого года; Сюзетта лично переговорила с мадам Шанель, и ей удалось купить его по сходной цене. – Это все старания моей матушки, – продолжала Анжу. – Она кроит меня по своему образу и подобию для того, чтобы вылепить из меня очаровательную светскую девушку в угоду моему двоюродному дедушке. Обычно я выгляжу как студентка: юбки, кофточки и низкие каблуки.
Анжу вытянула свои стройные ноги и стала рассматривать дорогие туфли из коричневой замши, в то время как Гарри рассматривал ее.
– Ведь это глупо, не так ли? – спросила она. – Я говорила ей, что не задержусь долго в Лондоне. Я планирую вернуться в Париж к сентябрю. Это будет мой первый семестр в Сорбонне, – добавила она, широко улыбаясь, хорошо понимая, какое впечатление производит на него. – Я должна изучить математику и физику.
– И что вы намерены делать, когда изучите их? – спросил Гарри.
– Что делать? – спросила Анжу, поставленная в тупик этим вопросом.
У нее хватило мозгов окончить школу, и она обладала способностью заучить материал перед самым экзаменом и всегда получала хорошие отметки. Но колледж был только средством к конечной цели – к свободе. Сейчас, если ей удастся прибрать к рукам деньги Маунтджоя, у нее не будет нужды поступать в Сорбонну и жить в дешевой комнатушке вместо того, чтобы делать из себя преуспевающую женщину. С миллионами Маунтджоя она будет богаче любого мужчины, который мог бы взять ее на содержание. С такими деньгами она бы наслаждалась жизнью, как это делала бабушка Мари.
– Я никогда об этом не думала, – ответила Анжу. – Разве физика не кажется вам такой притягательной?
– Гораздо менее притягательной, чем вы, – сказал Гарри, глядя в ее изумрудного цвета глаза.
Гарри Локвуд бежал вслед за ней, молясь на ходу, чтобы поезд задержался, и в то же время успевая оценить ноги Анжу. Он обогнал ее как раз в тот момент, когда поезд дал последний гудок. Вцепившись в поручни, он распахнул дверь вагона первого класса, забросил в него вещи и запрыгнул сам.
– Arretez, arretez, un moment pour moi[2], – закричала Анжу сквозь шум. Сунув небольшой плоский чемодан под мышку, она отчаянно пыталась дотянуться до поручней. – Merde, oh merde[3], – чуть ли не рыдая, кричала она, догоняя пришедший в движение поезд.
Гарри схватил ее сумку, затем руку и втащил в вагон уже набиравшего скорость поезда. Он отскочил назад, налетел на ее чемодан и упал на пол вместе с Анжу, оказавшейся на нем.
– Ну, – сказал он, встретившись с ней взглядом, – вы чуть не опоздали.
– Боже мой, – выдохнула Анжу, вставая и оправляя юбку. – Я едва успела.
Гарри Локвуд рассмеялся, сраженный ее ответом, поднялся с пола и отряхнул пиджак.
– Вы опоздали. Поезд уже тронулся.
– Почему я всегда опаздываю? Вы можете объяснить мне это? Мне двадцать лет, я умная, образованная девушка, и у меня все в порядке с головой, но я хронически опаздываю. – Откинув с глаз челку, Анжу вопросительно посмотрела на Гарри. – Возможно, со мной что-то серьезное?
Он снова рассмеялся и оценивающе посмотрел на девушку. Она была очень высокой и тонкой до хрупкости. У нее было овальное лицо, широко распахнутые глаза и манера говорить запыхавшись, что можно было оправдать ее бегом по платформе, но Гарри сильно подозревал, что именно так она и говорит в обычной жизни. Ее глаза были цвета морской воды, блестящие волосы – цвета апельсинового мармелада, а ее пухлые губки растянулись в радостной улыбке, которой она одарила его, ожидая ответа.
– Я в этом сильно сомневаюсь, – сказал он. – Вы производите впечатление молодой женщины, которая умеет контролировать свою жизнь.
– Возможно, это из-за костюма. – Анжу с неодобрением осмотрела свой маленький твидовый жакет и юбку цвета бронзы. Это был последний писк моды этого года; Сюзетта лично переговорила с мадам Шанель, и ей удалось купить его по сходной цене. – Это все старания моей матушки, – продолжала Анжу. – Она кроит меня по своему образу и подобию для того, чтобы вылепить из меня очаровательную светскую девушку в угоду моему двоюродному дедушке. Обычно я выгляжу как студентка: юбки, кофточки и низкие каблуки.
Анжу вытянула свои стройные ноги и стала рассматривать дорогие туфли из коричневой замши, в то время как Гарри рассматривал ее.
– Ведь это глупо, не так ли? – спросила она. – Я говорила ей, что не задержусь долго в Лондоне. Я планирую вернуться в Париж к сентябрю. Это будет мой первый семестр в Сорбонне, – добавила она, широко улыбаясь, хорошо понимая, какое впечатление производит на него. – Я должна изучить математику и физику.
– И что вы намерены делать, когда изучите их? – спросил Гарри.
– Что делать? – спросила Анжу, поставленная в тупик этим вопросом.
У нее хватило мозгов окончить школу, и она обладала способностью заучить материал перед самым экзаменом и всегда получала хорошие отметки. Но колледж был только средством к конечной цели – к свободе. Сейчас, если ей удастся прибрать к рукам деньги Маунтджоя, у нее не будет нужды поступать в Сорбонну и жить в дешевой комнатушке вместо того, чтобы делать из себя преуспевающую женщину. С миллионами Маунтджоя она будет богаче любого мужчины, который мог бы взять ее на содержание. С такими деньгами она бы наслаждалась жизнью, как это делала бабушка Мари.
– Я никогда об этом не думала, – ответила Анжу. – Разве физика не кажется вам такой притягательной?
– Гораздо менее притягательной, чем вы, – сказал Гарри, глядя в ее изумрудного цвета глаза.