Афанасьев Анатолий Владимирович. Монстр сдох

   — Шахова убили, — небрежно сообщил он жене, выудив наконец кренделек из меда и собираясь отправить его в рот.
   — Леню Шахова?! — Кларисса эффектно всплеснула ручками.
   — Может, ты знаешь другого Шахова?
   — Господи, но как, за что?! Кому он помешал, бедняжка?
   — Убивают не за что-то конкретное, а по совокупности причин. Пора бы понимать.
   — И ты можешь так спокойно об этом говорить, — на ее лице возникло выражение благоговейного ужаса. — Но ведь это же один из наших близких друзей. В воскресенье мы должны у него обедать!
   — Значит, пообедаем в другом месте.
   Именно в этот момент Сумской принял ответственное решение и опять отложил так и не надкусанный кренделек.
   Не слушая возмущенное щебетание Клариссы, сделал два звонка: Буге Захарчуку, начальнику службы безопасности, и Семену Гаратовичу Кривошееву, собственному заместителю. Обоим велел немедленно прибыть на квартиру. Буга ответил, как всегда, по-военному четко: "Слушаюсь, ваше благородие", — зато Семен Гаратович пустился в рассуждения о своем здоровье, которое, оказывается, подорвано в основном как раз такими экстренными, немотивированными вызовами спозаранку. Семен Гаратович был бизнесменом старой школы, еще подпольной выучки, умным, надежным, как железобетон, преданным и осторожным; у Сумского не было от него тайн, но, увы, приходилось терпеть закидоны старика, которых у него, честно говоря, не так уж много. Пожалуй, больше всего раздражала Сумского привычка Семена Гаратовича любой разговор начинать с подробного анализа своего драгоценного самочувствия, хотя никаких причин опасаться за него, кажется, не было. Для неполных семидесяти лет Кривошеев выглядел орлом, жрал и пил что попало и вволю таскался к девкам, любил расписать пулечку заполночь, но не было дня, чтобы Сумской не узнавал все новые роковые подробности о состоянии его сосудов, печени, сердца и остальных внутренних органов. Казалось, несчастный старик пребывал в маниакальном, почти восторженном ожидании инсульта, инфаркта, рака или, на худой конец, вич-инфекции, но это было не так. С точно таким же самозабвением он предавался и другим страстям, главная из которых была — деньги!
   Его горькие причитания о "лишнем грошике" или о "копеечке, которая рубь бережет", вдруг перемежавшиеся высокопарными тирадами о финансовых потоках, как об энергетических артериях государства, либо о ссудном промысле с точки зрения Ветхого завета, кого угодно могли вогнать в тоску, но для Сумского были все же предпочтительнее, чем вечные жалобы на аритмию, дурной сон, шум в ушах и трудности с мочеиспускнием.
   — Как сегодня наш стул? — вежливо поинтересовался Борис Исаакович, едва поздоровавшись.
   — Хмм! — недоверчиво отозвался тот. — Кому это интересно. Понимаю, вы спрашиваете, чтобы сделать мне приятное, не утруждайтесь понапрасну, Боренька.
   Вы же, молодые, рассчитываете прожить три жизни, что вам до нас! Не сочтите за труд, Боренька, намекните больному инвалиду, почему такая спешка? Зачем надобно ехать к вам домой, а не в банк? Ведь у нас в одиннадцать планерка.
   — Планерка отменяется. Поверьте, Семен Гаратович, я бы не посмел беспокоить вас по пустякам.
   — Ценю ваш сарказм, — ответил Кривошеев таким тоном, словно уже погружался в могилу. — Что ж, если позволите, только накину пальто...
   — Убили Шахова, Семен Гаратович. Вчера в лесу обнаружили его труп. Причем с отрубленной головой.
   Мгновенно Кривошеев преобразился. В трубке зазвучал молодой, резкий, хорошо поставленный голос:
   — Вы позвонили Захарчуку?
   — Он будет через полчаса.
   — Необходимо просигналить по пятой линии.
   — Будьте добры, Семен Гаратович, сделайте это за меня.
   — Еще одно, Боря. Из дома — ни шагу. Вы понимаете?
   — Увы, понимаю...
   Повесив трубку, Сумской подумал о том, как жалко будет расставаться со стариком. Да разве с ним одним. В этой подлой стране ни один человек не мог быть спокоен за свою жизнь, зато ни в каком другом месте на их маленькой планете нет такого простора для коммерции, как здесь. Он был в этом совершенно уверен.
   Более того, последние три-четыре года, начав почти с нуля и сколотив казавшийся невероятным еще вчера капитал, он ощущал себя абсолютно счастливым человеком и еженощно благодарил судьбу, пославшую ему возможность проявить свои силы в полном блеске. Не деньги для него были главной целью, как для суматошного Кривошеева. Его чувства можно было сравнить с просветленным состоянием миссионера, попавшего на остров к дикарям и вдруг обнаружившего, с какой доверчивостью они поддаются обращению. О да, поголовное большинство населения в этой стране были не просто дикарями, хуже того, это были существа, казалось, навеки впавшие в духовный анабиоз, но не прошло и года, как он стал замечать, что вокруг, ниоткуда, будто из воздуха, как их капиталы, появляется все больше нормальных людей, братьев по разуму, не отягченных предрассудками, нацеленных в будущее мощной энергией живых клеток. О, дивные, немыслимые превращения! Иногда он чувствовал себя как мальчик из волшебной сказки, узревший в диком лесу посреди зимы внезапное таяние снега, солнце на голубом небе и весеннее порхание птиц... Он знал, что чудо не бывает вечным, все счастливые сны кончаются сумеречным пробуждением, мальчик обязательно околеет в лесу, доброго миссионера опомнившиеся дикари рано или поздно сварят в котле себе на ужин, не стоит обольщаться, но он и не обольщался. Отходняк спланирован заранее, поэтому, услыхав темное громыхание надвинувшейся грозы, он не утратил самообладания.
   — Собирайся, — сказал жене, возмущенно лепечущей что-то о неких бесчувственных тварях, которых не проймешь ничем, кроме...
   — Куда собираться? — удивилась Кларисса. — На похороны? Но ведь ты же сказал, его только вчера убили.
   — Нет, не на похороны. Вечером улетаем в Лондон.
   Уложи два-три чемодана, не больше. Только самое необходимое.
   — Ты рехнулся, любимый? Как я могу собраться за один день? Сколько мы там пробудем? Неделю, две?
   — Возможно, всю жизнь.
   Ее личико вспыхнуло, сморщилось. В карих глазах растерянность.
   — Борька, что за чушь ты порешь? А как же родители? Как все остальное?
   — Обсудим потом.
   — Что случилось, в конце концов?! Имею я право знать?!
   — Чем больше у женщины прав, тем она несчастнее.
   — Прекрати разговаривать в таком тоне! Я не глупее тебя... Ответь, почему я должна сломя голову мчаться в какой-то вонючий Лондон? У меня совсем другие планы.
   Кларисса настроилась на перепалку, и он вдруг испытал к ней прилив жалости, как к овечке, резвящейся на лугу и не заметившей подкравшегося волка.
   — Дорогая, нам надо спасать свои шкуры.
   — Спасать шкуры? — Кларисса хлюпнула носом, ее настроение вмиг переменилось. — Что ты говоришь, Боренька? От кого спасать? Мы же никому не делали вреда!
   — Похоже, кто-то думает иначе.
   — Боже мой, какой ужас! Это как-то связано со смертью Ленечки Шахова?
   — Думаю, да.
   — Но ведь.., но как же...
   — Все, успокойся. Ничего страшного не происходит.
   Переоденься, приведи себя в порядок. Сейчас приедут Буга и Семен Гаратович...
   Буга явился через десять минут. Если кто-то представлял для Сумского загадку, то это был именно этот, невысокого роста, светловолосый крепыш с сонными, как у сома, глазами. Естественно, прежде чем взять его на должность начальника службы безопасности, Сумской наводил справки и узнал о нем все, что можно узнать, и впоследствии не раз убеждался, что не сделал ошибки. Кадровый военный, офицер ВВС, чемпион дальневосточного округа по боксу в полутяже, подполковник Захарчук десять лет назад демобилизовался и вернулся в Москву, откуда был родом. Организовал одно из первых частных охранных агентств под названием "Македонец". Года два агентство процветало, потом впуталось в какие-то полукриминальные, полуполитические разборки, подверглось прокурорскому нажиму и в одночасье лопнуло. Сам Захарчук некоторое время скрывался от судебного преследования, переждал, как водится, грозу в Европе, и в общем-то остался на плаву, хотя с несколько подмоченной репутацией, что вполне устраивало Сумского. На работу в банк его порекомендовал покойный Шахов, предупредив, что у его протеже нет недостатков, кроме того, что раза два-три в год, но строго по графику, он впадает в недельный запой. Это тоже не обеспокоило Сумского, напротив, он полагал, что у наемного работника обязательно должен быть крючок, за который его можно при необходимости подвешивать. Тем более что в России, которую, как известно, не понять умом, запойный мужчина воспринимается общественным мнением скорее положительно, чем отрицательно: в ореоле некоего мученичества.
   Плюс ко всему бывший летун Захарчук был образованным и очень приятным в общении человеком: редко открывал рот до того, как выслушает начальство, а службу охраны поставил так толково, что вскоре мимо банка "Заречный", казалось, ни одна муха не могла бы пролететь незамеченной. Иными словами он с лихвой отрабатывал солидные деньги, которые ему платил Сумской, и тут к нему не было претензий, если бы не одна малость почти мистического свойства. Летун работал на банк четвертый год, у него в подчинении десятки людей, суперсовременная техника, иногда ему приходилось выполнять довольно щекотливые задания, но их личные отношения остались точно такими же, как если бы Захарчук только вчера впервые переступил порог его кабинета. За все время, при самых разных обстоятельствах, на службе ли, на отдыхе ли Борису Исааковичу ни разу — ни разу! — не удалось вызвать своего начальника безопасности на мало-мальски отвлеченный приятельский разговор, не касающийся непосредственно текущих дел. То есть мир еще не видел такого наглухо закрытого человека. Но иногда, особенно после возвращения из недельного загула, в его блекло-сонных глазах улавливался чудной лихорадочный блеск, отсвет глубокого, распаленного чувства, природу которого банкир понять не мог. Это его настораживало. Его всегда настораживало то, что было за пределами разумения. И еще одна несообразность. Почему-то Сумской, несмотря на внутреннюю опаску, был абсолютно убежден, что если может кому-либо доверять, кроме папы с мамой, то, скорее всего, именно этому чужому, немногословному, неулыбчивому, как туча, человеку.
   Он провел Захарчука в кабинет и некоторое время молча его разглядывал. Видел то же, что и всегда: неприметная, серая одежда, свободно облегающая могучий торс, невыразительное худое лицо с дремлющим взглядом. Движимый неясным любопытством, Борис Исаакович в общении с Захарчуком частенько допускал такие паузы, которые вовсе не беспокоили охранника, ни разу тот не прервал молчание по собственному почину, более того, иногда банкиру казалось, что в этой забавной между взрослыми людьми игре в переглядку Буга Захарчук засыпал беспробудным сном.
   — Выпьешь чего-нибудь? — спросил наконец банкир.
   — Нет, благодарствуйте.
   — Сигарету?
   — Вы же знаете, не курю.
   — Даже когда пьешь, не куришь?
   Захарчук поднял на него тяжелый взгляд и ничего не ответил. Так было всегда. Стоило Сумскому на малый шажок заступить за черту обычных официальных отношений, как начальник безопасности мгновенно замыкался в себе. Не грубил, не оскорблялся, умолкал — и точка, будто глох. В этой внезапной глухоте явно сквозил пренебрежительный оттенок, но Сумской старался этого не замечать.
   — Значит, так, Буга, вечером я уезжаю.
   Подполковник кивнул, принимая сообщение к сведению.
   — Да, уезжаю. Вынужден. На неопределенное время.
   Сначала в Лондон, потом, возможно, и подальше...
   Можно сказать, драпаю. Есть опасения, кто-то крепко наезжает. Ничего не слышал про это?
   — Нет, — удивился Захарчук. — И с чьей стороны наезд?
   — Если бы знать... Но кто-то очень рисковый. Про Шахова ты в курсе?
   — Да.
   — И твои соображения?
   Захарчук задумался. Борис Исаакович любил смотреть, как это происходит. У Бути просыпались глаза и лицо светлело. Какой-то таинственный механизм в нем включался, отгоняя сновидения. Надо же, — почему-то умиляло Сумского, — вот тебе и российское быдло.
   Копни поглубже, а там — мыслящее существо, цепкое, способное к самообучению.
   — Никаких соображений, — ответил Буга. — Шахов увяз в политике, но там проблемы решаются все-таки иначе. По крайней мере без ритуального отсечения голов. Даже предположить не могу, кто это сделал.
   — Допускаешь случайность?
   — Нет, конечно, какая уж тут случайность.
   — Что теперь гадать... Просьба такая.., или поручение, как хочешь. Во-первых, отследи аэропорт, чтобы чисто было. Рейс уточню позже...
   — Неужто так горячо? — неожиданно перебил Захарчук.
   — Горячее, к сожалению, не бывает... Второе: дача, квартира, родители, мои и Кларины — все на твоем попечении. Все должны уцелеть до моего возвращения.
   Справишься?
   Буга кивнул, глаза опять потухли. Может, Сумскому померещился их нездоровый блеск?
   — Теперь, пожалуй, главное. Выясни, кто лично за всем этим стоит. Привлеки специалистов любого уровня, столкуйся с органами, с группировками, с братвой, хоть с самим чертом! В расходах не стесняйся, кредит получишь неограниченный. Разбейся в лепешку, но отыщи этого человека. Это не только приказ, это большая, человеческая просьба. А, Буга Степанович?
   — Сделаю, Борис Исаакович.
   — Шахова напугали. Он собирался ко мне, но не доехал. Его увезли прямо из офиса на собственной машине. Пропал и его водитель. Все произошло слишком быстро, никто ничего не знает. Дьявольщина какая-то!
   Плюс еще эта отрубленная голова, кому понадобилось рубить ему голову? Варварство какое-то!
   — Не скажите, это впечатляет. Головы сейчас многим рубят, новое поветрие. Кому-то показалось забавным завалить Москву отрубленными головами.
   — И что дальше?
   — Вы хорошо знали Шахова. Кому он мешал?
   Сумской ответил сразу.
   — Никому в отдельности. Но точно так же можно сказать — всем, кто занимается бизнесом. Любому.
   — Вам тоже?
   — В каком-то смысле, естественно. Но убил Шахова не я. Какие еще вопросы?
   — Только один. Перед кем я должен отчитываться о расследовании? Пока вас не будет?
   — Как перед кем? Разумеется, перед Кривошеевым.
   Он остается у руля. Какие тут проблемы?
   — Хотелось бы обойтись без опеки.
   Борис Исаакович в изумлении поднял брови.
   — Ты не доверяешь Семену?
   Захарчук был прям, как всегда.
   — Не доверяю.
   — Почему? Опомнись, голубчик Буга. Нелепость какая-то. Вы должны помогать друг другу. У него свои каналы, у тебя — свои. Обмен информацией и прочее. Да ты что, подполковник? Не выспался сегодня?
   — Его каналам я тоже не доверяю, — сказал Захарчук.
   — Вот даже как? — Борис Исаакович размышлял лишь мгновение. — Хорошо. Буду звонить тебе сам. В определенное время. Так устраивает?
   — Устраивает. Еще деталь. Сегодняшний отлет, сопровождение и все остальное... Хотелось бы тоже провести без его участия. Мне будет спокойнее.
   — Да-а, — протянул Сумской, пораженный до глубины души. — Задал ты мне загадку на дорожку. Ничего, разберемся и в этом... Действуй, но будь все время на связи.
   Едва успел проводить, как, легок на помине, явился Семен Гаратович, благоухающий ядовитым французским одеколоном "Мистраль". До его прихода Кларисса развила такую бурную деятельность, словно по дому пронесся смерч. Трижды подступала к мужу с неотложными просьбами — парикмахерская, встреча с родителями, заветная подруга Агата — все три раза получила отказ и была в бешенстве.
   — Ответь, негодяй! — завопила она, как только за Захарчуком захлопнулась дверь. — Почему я не могу сделать прическу? Тебе мало Москвы, хочешь осрамить перед всей Европой?
   — Угомонись, родная. Лучше позвони в Шереметьево, узнай расписание.
   — А родители? Почему я не могу попрощаться с родителями?!
   — Не надо их тревожить. Я же своих не тревожу.
   — У тебя нет сердца. Узурпатор проклятый! Почему, в конце концов, мне нельзя повидать любимую подругу, если мы расстаемся?
   Тут уж Борис Исаакович был тверд.
   — Агата тебе вообще не подруга. Она же проститутка. Ее трахает весь "Логоваз".
   — Ах вот ты как запел, Боренька?! Ты лично ее трахал, чтобы так говорить? Или тебе она как раз не дала?
   Начавшуюся ссору прервало появление Семена Гаратовича, который с порога сообщил, что ночью на фоне сильнейшего стресса у него, по всей вероятности, произошел микроинсульт. В доказательство подергал левой щекой и показал Борису Исааковичу и Клариссе якобы негнущийся указательный палец. Кларисса залилась нервным смехом и, как ни в чем не бывало, кинулась обнимать старика. Между ними была давняя дружба, коей Сумской не препятствовал, полагая ее неопасной.
   — Милый Гранатович, — пролепетала озорница, как всегда коверкая его чудное отчество, на что старый ловелас ничуть не обижался. — У меня тоже скоро будет микроинсульт. Слышали, что затеял этот умник?
   — Как же, как же, — гость солидно покашлял, не забыв невзначай огладить трепетные женские бока. — Еще одна такая новость — и мне каюк!
   — Кларочка, — вмешался Сумской. — Приготовь нам в гостиной что-нибудь на свой вкус. Будь любезна!
   Мы сейчас выйдем.
   По его умильному тону, в котором дребезжало железо, Кларисса поняла, что дальше капризничать не стоит. Послушно поплыла к дверям, но задержалась, обернулась к Кривошееву:
   — Какой ужас, а?! Ленечку Шахова убили. Какие-то звери, а не люди кругом... Сенечка, милый, может быть, и вы с нами в Лондон?
   — Рад бы, красавица, но нельзя же оставить банк без присмотра.
   Что-то сомнительное почудилось Сумскому в этих словах, не иначе как под впечатлением намеков подозрительного Захарчука. Семен Гаратович не мог вести двойную игру, попросту был слишком стар для этого, все его связи остались в прошлом веке. Он идеально подходил на роль заместителя, но лидерство было ему не по плечу, и он достаточна мудр, чтобы не рыпаться понапрасну.
   Когда Кларисса вышла, Кривошеев сухо, без улыбки обратился к молодому боссу:
   — Выкладывай свои соображения, Борис. Карты, как говорится, на стол.
   Сумской поморщился. Ему не хотелось говорить то, что он собирался сказать, но сделать это необходимо.
   Он утаил информацию от Захарчука, утаил сознательно, пусть сам землю роет, старик должен знать все, что знает он. Это справедливо и разумно.
   — Шахов, мерзавец, вляпался в грязную историю.
   С этими спецклиниками, с маньяком Поюровским, с экспортом сырца. Я останавливал его, не лезь, игра не стоит свеч, слишком чревато, но ты ведь знаешь Леньку. Вырвавшийся из загона скот. Все они одинаковые.
   Впрочем, я тоже не подозревал, что нишу контролирует Самарин.
   — Ты уверен?
   — Леонид намекнул по телефону. Он знал. Его предупредили.
   — Господи помилуй! — только и нашелся Семен Гаратович и начал шарить по столу в поисках сигарет.
   Сумской пододвинул ему серебряную сигаретницу, и тот жадно задымил, забыв о запущенной эмфиземе легких.
   — Зачем тебе это надо было, Борис? Чего не хватало? Шахов! Разве я не предупреждал, вспомни? Гребет не по чину, аппетит непомерный, обязательно проколется, разве это не мои слова? Вы же никого не слушаете, вам только — дай, дай, дай! Ах гаденыш! И отец у него такой же точно. Проклятая семейка! Голодранцы вонючие! Из грязи в князи, а в башке труха. Не понимаю я вашего поколения, Боря, нет, не понимаю. Вроде все вам дали, а вам все мало.
   — Нельзя так волноваться, Семен.
   Кривошеев испуганно схватился за пульс, сверил с настенными часами. Сокрушенно покачал головой.
   — Что уж теперь... И все же, какова степень твоего участия? Это ведь тоже имеет значение.
   — В том-то и суть, что не имеет. Банк субсидировал Шахова. Этого достаточно. Вы же знаете, каким образом Самарин решает подобные конфликты. Полная прополка, больше он ничего не признает. Кстати, вы знакомы с ним лично?
   — Боже упаси... Думаю, Боренька, речь все-таки идет только о размере откупного. Шахов — это намек, предупреждение. Возможно, чересчур энергичное, но в духе, так сказать, оппонента. Он не привык, чтобы заступали на его территорию, и я его, честно говоря, понимаю. Весь вопрос в том, как повести торг. Если действовать с умом... Проще всего выйти на Иудушку Шерстобитова.
   С горькой улыбкой слушал Сумской жалкий лепет матерого хищника, старшего товарища. Никогда он не видел его таким испуганным, и вот довелось. Мало того, что старик закурил, так еще добрых полчаса не жаловался на здоровье. Толстые влажные губы подрагивали, как у пьяного.
   — Все пустое, Семен Гаратович, вы это понимаете не хуже меня. С Самариным сговориться нельзя. Зачем ему деньги, у него весь мир в кармане. Жажда абсолютной власти — вот что им движет. Если повезет, он ее получит. В этой проклятой стране преуспевают только выродки. Умных, талантливых людей рано или поздно втаптывают в грязь. Черт возьми, как я устал от всего!
   Не совсем к месту горячность молодого банкира не обманула Кривошеева, в его мутных глазах засветилось одобрение, как у старой, но еще не утратившей чутье охотничьей собаки.
   — Что-то уже придумал, Боренька? Хочешь потягаться с ним?
   За то и ценил старика Борис Исаакович, что многие вещи тот постигал не умом, а сердцем. Особый дар, свойственный лишь избранным.
   — Куда уж мне. Подо мной земля дымится.
   — По следу пустил Бугу, да, мальчик? Я угадал?
   Надеешься, полоумный подполковник сумеет порвать глотку зверю?
   — Думаете, невозможно? Не одолею?
   — Почему невозможно. Бывает, мышь валит гору.
   Я бы не посмел, ты — другое дело. У тебя душа героя, я всегда это знал.
   — В сущности, — задумчиво произнес Сумской, — Буга и Монстр слеплены из одного теста. У них может получиться интересный диалог.
   — Как я понимаю, я тебе понадобился для отвлекающего маневра.
   — Для прикрытия, — уточнил банкир. — Чтобы создать видимость паники.
   Нетерпеливая Кларисса несколько раз заглядывала в дверь, приглашала к столу, а они все никак не могли наговориться. У обоих было такое чувство, что прощаются навек. Может, так оно и было. При этом они не знали, кто рискует больше: временно отбывающий или временно остающийся. У Монстра длинные руки, достанет и в Англии, если захочет. А уж старика придавит, как муху, никто и не заметит, разве что родное телевидение отзовется волнующим, сладострастным репортажем: Киселев со Сванидзей сурово корят силовые ведомства за очередной недосмотр, чтобы потешить тех, у кого голова еще на плечах. Как сказал бы управляющий кавказского филиала: при чем тут милиция, да?
   — Но Буга Захарчук вам не доверяет. Как вы считаете, почему?
   — Буга не из наших. Это тонкий вопрос. У него другой менталитет. Он и тебе не доверяет, поверь. Буга хороший человек, честный человек, я его люблю, но он устроен по советскому трафарету. Помнишь был такой строй — советский? Он доверяет только тем, у кого ни гроша за душой. Это христосик коммунячьей выпечки. Да, он работает на нас, пока мы платим, но в час "X" выступит против нас. Не обольщайся на сей счет.
   Сумской не обольщался, ему было грустно слушать банальности. Суть исторического момента, смешная подоплека происходящего заключалась в том, что воевать приходилось со своими, а опираться в этой войне на чужих, на тех, кто никогда не станет братом по духу. Таковы правила вечной азартной игры по переделу мировых богатств, которые не менялись тысячелетиями. В смутные роковые эпохи, когда кровь лилась рекой, в выигрыше оказывался тот, кто не страшился перерезать родовую пуповину, спалить собственный дом, чтобы потом на пепелище, на обугленных костях нарастить свежее мясо новой жизни.
   — Нам не доверяет не только Буга, — усмехнулся Сумской. — Чем-то мы насолили и Самарину, хотя по вашему раскладу, Семен, он нам выходит роднее родного. Или он тоже советский человек?
   — Ты абсолютно прав, сынок. Самарин наш человек, но у него другой размах. Ты еще не дорос до него.
   К примеру, он сейчас, я слышал, замахнулся спекульнуть Сибирью. Там даже вчерне пахнет триллионами долларов. Впечатляет, не правда ли? И все же его трагическая ошибка в том, что не разбирает, кого бьет. Лишь бы не стояли на дороге. Так нельзя. Когда-нибудь он на этом споткнется. Но нас с тобой, Боренька, это не касается. Для нас самое разумное потихоньку отойти в сторонку, если удастся.
   — Удастся, — сказал Борис Исаакович. — Чутье мне подсказывает, что он пробуксовывает.
   — Может, задержишься на денек? Вдруг он на Шахове остановится?
   — Знаешь же, что нет. Он выкосит всю цепочку...
   Где-то там Кларушка запропастилась...
   Жена никуда не запропастилась, но, вопреки запрету мужа, зазвала подругу Агату, наперсницу девичьих тайн, и теперь они балдели на кухне за бутылкой "Камю". Обе раскраснелись, как помидорины на грядке. Агата с блудливым видом сосала шоколадную дулю, а его жена, сама похожая на подтаявшую конфету, нежно обнимала подругу за талию. От этой мерзкой картины у Бориса Исааковича запершило в горле, словно при катаре. Агата была одной из самых известных столичных куртизанок, прелестной, как сказки Шахерезады, и порочной, как черная месса. При одном взгляде на нее у брезгливого Бориса Исааковича начинался зуд. Он понять не мог, каким образом распутная бабенка втерлась в доверие к его простушке жене, но вот уже с полгода натыкался на нее во всех углах. Избавиться от нее было непросто, а может быть, вообще невозможно.
   Раза два он травил ее крысиным ядом, подсыпанным в кагор, но могучий организм прелюбодейки легко перебарывал любую земную отраву. В ней явственно проступало ведьмино начало. На мужчин она действовала, как грозовой разряд. Ее грешное лоно истекало таинственным соком, перед которым никто не мог устоять. В этом сезоне, по слухам, за ее благосклонность схлестнулись в смертельной схватке известный военачальник и один из самых прожженных вице-премьеров.