Страница:
— Не надо, Каха. Несолидно. Ступай домой.
Каха молча спрыгнул на землю. Жалко оставлять добротный трос, но ничего не поделаешь. Лунный сад сверкал перед глазами. Сердце непривычно ныло, будто там оторвался мышиный хвостик. Размахнулся и швырнул гранату в сторону гаражей. Взрыв, огненная вспышка, вроде бы пустяк, а чуть-чуть оттянуло с души.
Долго, не таясь, шагал по ночным переулкам, пока не выбрался на трассу. Повезло: поймал запоздалого частника на дребезжащем "москвиче". Тот рискнул, подсадил. Даже вякнул: сколько дашь? Занюханный шибздик в кожаном кепаре, лет пятидесяти, видно, с голодухи промышлял по ночам.
— Дам много, — буркнул Каха. — Сразу не сосчитаешь.
Пока ехал, в голове сквозило, как в дыре. Водитель, почуяв, что если уцелеет, то только дуриком, заискивающе попросил разрешения закурить.
— Потерпишь, сука, — ответил Каха.
В холле на этаже ждала радость: девочка Нина свернулась в кожаном кресле пестрым калачиком. Он забыл про нее совсем. Подошел, тронул за плечо. Испуганно порхнули девочкины ресницы.
— Просыпайся, — Каха попытался изобразить улыбку, но скулы заклинило.
В номере достал из холодильника бутылку водки, Нине велел:
— Быстро в ванную — прыг!
Выпил стакан, второй. Не закусывал, закурил. Слил остаток из бутылки на правую кисть, где кровь запеклась ржавыми ошметками.
Попытался сообразить, где допустил промах, как получилось, что не учуял, не унюхал подставы. Не привыкшие к раздумьям мозги проворачивались со скрипом. Одно было ясно: позор. Завтра пойдут чесать языки от вонючей Москвы до благословенного Кавказа. Но не это главное, с этим легко разобраться. Какое-то странное, неведомое чувство томило грудь. Вроде симпатии к тому перебинтованному ползунку с улыбчивой рожей, посмевшему давать советы. Глупо, дико, но по всему выходило, что русский совершил поступок, вызывающий изумление, а может быть, и уважение. Он подарил Кахе волю, понимая, что тем самым обрекает себя на верную гибель. Горец может простить поражение, но не способен забыть насмешку.
Нина выпорхнула из ванной, закутанная в огромное банное полотенце. В растерянности остановилась посреди комнаты, ожидая команды. Глазенки горят, как у кошки, волосики растрепались. — — В постель — нырк! — сказал Каха. Девочка плюхнулась на покрывало, следя за ним светящимся, остолбенелым взглядом. Каха поднял руку.
— Сними, да!
Девочка послушно выпуталась из полотенца. О, чудеса! Чистое, худенькое тельце с золотистым загаром, со стройными бедрами, с пухлыми, как два апельсина, грудками. Словно мощным ветром выдуло из Кахиной груди всю хмарь неудачной ночи. Чуть слышно рыча, облизав пересохшие губы, он приблизился к кровати, ухватил девочку за хрупкие лодыжки, рванул вверх, ломая ее пополам...
Глава 2
Глава 3
Каха молча спрыгнул на землю. Жалко оставлять добротный трос, но ничего не поделаешь. Лунный сад сверкал перед глазами. Сердце непривычно ныло, будто там оторвался мышиный хвостик. Размахнулся и швырнул гранату в сторону гаражей. Взрыв, огненная вспышка, вроде бы пустяк, а чуть-чуть оттянуло с души.
Долго, не таясь, шагал по ночным переулкам, пока не выбрался на трассу. Повезло: поймал запоздалого частника на дребезжащем "москвиче". Тот рискнул, подсадил. Даже вякнул: сколько дашь? Занюханный шибздик в кожаном кепаре, лет пятидесяти, видно, с голодухи промышлял по ночам.
— Дам много, — буркнул Каха. — Сразу не сосчитаешь.
Пока ехал, в голове сквозило, как в дыре. Водитель, почуяв, что если уцелеет, то только дуриком, заискивающе попросил разрешения закурить.
— Потерпишь, сука, — ответил Каха.
В холле на этаже ждала радость: девочка Нина свернулась в кожаном кресле пестрым калачиком. Он забыл про нее совсем. Подошел, тронул за плечо. Испуганно порхнули девочкины ресницы.
— Просыпайся, — Каха попытался изобразить улыбку, но скулы заклинило.
В номере достал из холодильника бутылку водки, Нине велел:
— Быстро в ванную — прыг!
Выпил стакан, второй. Не закусывал, закурил. Слил остаток из бутылки на правую кисть, где кровь запеклась ржавыми ошметками.
Попытался сообразить, где допустил промах, как получилось, что не учуял, не унюхал подставы. Не привыкшие к раздумьям мозги проворачивались со скрипом. Одно было ясно: позор. Завтра пойдут чесать языки от вонючей Москвы до благословенного Кавказа. Но не это главное, с этим легко разобраться. Какое-то странное, неведомое чувство томило грудь. Вроде симпатии к тому перебинтованному ползунку с улыбчивой рожей, посмевшему давать советы. Глупо, дико, но по всему выходило, что русский совершил поступок, вызывающий изумление, а может быть, и уважение. Он подарил Кахе волю, понимая, что тем самым обрекает себя на верную гибель. Горец может простить поражение, но не способен забыть насмешку.
Нина выпорхнула из ванной, закутанная в огромное банное полотенце. В растерянности остановилась посреди комнаты, ожидая команды. Глазенки горят, как у кошки, волосики растрепались. — — В постель — нырк! — сказал Каха. Девочка плюхнулась на покрывало, следя за ним светящимся, остолбенелым взглядом. Каха поднял руку.
— Сними, да!
Девочка послушно выпуталась из полотенца. О, чудеса! Чистое, худенькое тельце с золотистым загаром, со стройными бедрами, с пухлыми, как два апельсина, грудками. Словно мощным ветром выдуло из Кахиной груди всю хмарь неудачной ночи. Чуть слышно рыча, облизав пересохшие губы, он приблизился к кровати, ухватил девочку за хрупкие лодыжки, рванул вверх, ломая ее пополам...
Глава 2
ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ В КАБИНЕТЕ ГЕНЕРАЛА САМУИЛОВА
Больше месяца в больнице, третью неделю дома, а все никак не могла привыкнуть, что живая. Подошла к окну и отворила форточку. По Москве летали злые ветры распада, но Лиза их не боялась. Запах тлена — тот же хмель в вине. Кружит голову — и больше ничего. Даже из окна видно, как Москва разбогатела: сколько хватает взгляда — палатки, ларьки, магазины, ярмарки, и чего только в них нет. Город подавился хлынувшим на него богатством, не в силах его переварить. Нищие пенсионеры по утрам железными крючьями выуживали из помоек полугнилые сочные куски заморской жратвы и яркие пакеты с недопитой разноцветной, сладкой и пряной химией. Как аборигенам южных островов, москвичам теперь нечего беспокоиться о завтрашнем дне, и разве уж совсем оголтелый обыватель (совести-то нет) требовал, чтобы ему вдобавок к манне небесной еще платили зарплату. В основном это были пожилые люди, умственно задержавшиеся где-то в 70-х годах. У молодых, свободных, рыночных поколений они не вызывали ничего, кроме презрительной жалости.
Сначала Лиза Королькова была с теми, потом с этими, а после страшной рубки в "Тихом омуте", после великих мучений и прозрений оказалась в межеумочном пространстве, где обитали не люди, а маленькие ушастые зверушки, являвшиеся ей исключительно во сне. Лиза с ними подолгу беседовала, давала ласкательные имена забавным остроглазым хлопотунам, но не знала, что это за существа, хотя догадывалась, что их порода хорошо известна специалистам из клиники Кащенко.
Тягу к смерти и склонность к полному погружению в ирреальный мир она преодолела лишь благодаря Сереже Лихоманову ("Чулку" — или как уж его звали на самом деле?), чье присутствие в своей жизни воспринимала со смутной сердечной негой.
Пожалуй, можно считать чудом из чудес, что на краю обрыва, откуда уже не возвращаются назад, она встретила именно такого мужчину — грозного, как обнаженный клинок, вкрадчивого, как шершень, и с забавными повадками пришельца из прошлого. Близость с ним она сперва оценила как физиологическую блажь, каких у нее и прежде случалось немало, в постели давала ему не меньше, чем он ей, но постепенно поняла, что новый избранник неторопливой рукой уверенно тянет ее из омута, где смердит небытием, на солнечный свет, где по-прежнему поют птицы, улыбаются цветы и слышны веселые человеческие голоса, как бы не ведающие, что мир вокруг погрузился в кошмарный сон. Лиза боялась произнести вслух единственное слово, которым можно было определить охватившее ее спасительное чувство, но никуда не денешься, отныне все ее помыслы, устремления и желания были сосредоточены только на Сереже, как взгляд утопающего с мучительной надеждой цепляется за проблеск далекого берега.
Ничто не говорило о том, что Сергей Петрович отвечал ей взаимностью, и ее самолюбие было задето. За все дни после больницы он навестил ее пять раз, однажды остался ночевать, но эти наезды и ночь любви были скорее похожи на кусочки лакомства, которые сытый барин в припадке умиления бросает со стола комнатной собачке. В конце концов Лиза пришла к грустной мысли, что может удержать его возле себя лишь в том случае, если будет ему полезна. Она не подозревала, что к такому выводу рано или поздно обязательно приходит женщина, встретившая своего повелителя.
Лиза не была обескуражена. Польза — понятие относительное, а в отношениях мужчины и женщины запутанное вдвойне. Их пользы часто не совпадают, и это создает множество проблем, но умная женщина, к коим Лиза себя относила, должна дать себе труд и распутать этот узелок. Она была отлично вооружена для той тайной схватки, которая затеялась меж ними, потому что у нее был богатый опыт. Пока что Сергея привязывали к ней два чувства, которые, сойдясь в одно, обыкновенно превращают мужчину в теленка, — жалость и похоть. Приносила ли она ему пользу, потрафляя и тому и другому? Безусловно. Но увы, оба эти чувства краткосрочны, их скоро вытеснят скука и пресыщение. Чтобы удержать мужчину надолго, следовало проникнуть в его душу, овладеть знанием, которым он обладает.
Это знание всегда связано с индивидуальным ощущением окружающего мира, то есть с тем самым важным в человеке, что дает ему силы, преодолевая множество препятствий, двигаться к какой-то одной намеченной цели. Разумеется, это справедливо, если речь вдет о человеке, обладающем независимым умом и сильной волей, и еще неким неуловимым свойством, возвышающим его над повседневностью и позволяющим слышать звуки иных, сакральных сфер. Сергей Лихоманов был именно таким человеком, иначе зачем бы она к нему так тянулась.
Но о цели его жизни она не догадывалась даже отдаленно.
Во всяком случае он не стремился, как большинство ее прежних знакомых, к материальному преуспеянию и к рыночному раю относился с великолепным презрением, как, должно быть, загнанный в клетку волк брезгливо косится на подсунутую к морде бадейку с жирной халявной жратвой.
Сергей Петрович замечал, как она мается, и был с ней терпелив и великодушен. В женскую депрессию он не верил, потому что вслед за приверженцами ислама отрицал у женщин наличие души. Лизин упадок настроения объяснял чисто химическими причинами.
"Сильный испуг плюс ранение и пытки, — перечислял он с неподражаемой серьезностью, словно бухгалтер. — Плюс курение, плюс нервные стрессы, плюс сверхкалорийное питание — все вместе и дало такой результат.
Куксишься, свет не мил, тоска, а все дело в сбое химических процессов в организме. Напрасно думаешь, что можно вылечиться одной случкой. Вот погоди, познакомлю тебя кое с кем, пристрою к хорошей работе, хандру как рукой снимет".
У нее таяло сердце, когда слушала бредовые речи и глядела в блудливые суровые глаза уголовника (или кого уж там?).
— Ну, — говорила она, подавляя желание вцепиться ногтями в невозмутимое родное лицо. — Пристрой.
К какой работе? Трупы за тобой вывозить?
Из больницы он вышел на неделю раньше нее, страшная рана у него на боку затянулась, как на собаке, что еще раз подтверждало его инопланетное происхождение...
Вчера вечером вдруг сообщил по телефону, что утром, дескать, отвезет ее, куда надо.
Она и ждала как дурочка, даже в магазин боялась спуститься.
Явился в половине двенадцатого, сосредоточенный и хмурый. Лиза кинулась обниматься, он отстранил ее властным мановением руки.
— Погоди, Лизавета. Что же у тебя только одно-то на уме? Готова ехать?
— О да! — Она была несколько удивлена тем, что на сей раз он не соврал.
В машине, в его старой "шестехе", когда уже вынырнули на Профсоюзную, Лиза спросила:
— Ну и куда же это мы?
Важно объяснил, что едут к человеку, с которым Лиза должна быть откровенна, как со священником. Ни о чем не спрашивать, не кривляться, а только молча отвечать на вопросы. От того, какое впечатление она произведет, возможно, зависит ее будущее. Лизе стало смешно.
— Будущее? Неужто решил сбыть меня какому-то старичку? Признайся, любимый?
— Вспомни, какой ты была до "Тихого омута", — ответил он. — Постарайся держаться в рамках приличия.
— Он любит приличных девочек?
— Любит он всяких, но за тебя я поручился, учти.
Не успела она осмыслить новую информацию, как уже подъехали к девятиэтажному кирпичному дому на улице Гарибальди.
Дверь квартиры открыл пожилой, лет шестидесяти пяти, мужчина, облаченный в элегантный, стального цвета костюм английского покроя. Джентльмен, сразу видно. Всевидящий и всезнающий. Против чужой цены готовый выставить свою собственную. Таких Лиза после того, как вписалась в рынок, опасалась пуще всего. Но первое впечатление смягчилось, когда хозяин заговорил.
— Прошу! — сказал добродушно, будто дождался желанных гостей. Глядел на Лизу восхищенным взором, в котором не было грязи. — Вот вы какая — Лиза Королькова!
И сделал неуловимое движение, словно помогая переступить порог.
— Какая есть, — грубовато пробормотала она, почему-то догадавшись, что с этой самой минуты жизнь ее действительно изменится, но неизвестно в какую сторону.
Он провел их в комнату, где жилым духом и не пахло. Казенная обстановка: запыленные книжные стеллажи, компьютер на столе, несколько офисных стульев с прямыми спинками и зеленой обивкой, кожаный черный диван, хрусткий палас на полу... Помещение, предназначенное для деловых свиданий, для сделок, но не для душевного расслабления. Бывала Лиза прежде в таких квартирах, да, бывала. Конспиративное гнездышко, а чего еще можно было ожидать после всех красноречивых намеков любимого человека.
— Располагайтесь, Лиза, располагайтесь, — хозяин продолжал ее разглядывать. — Вот здесь на диване вам будет удобно. Да не глядите такой букой. Никаких неприятных сюрпризов не будет.
Лиза вспомнила инструкцию Сергея и добродетельно молчала.
— — Пожалуй, — сказал Сергей Петрович, — вы побеседуйте, а я на кухне чаек приготовлю. Так, Иван Романович?
— Если не затруднит, голубчик. Найдешь там все на полках.
— Найду, — бросил на Лизу ободряющий взгляд и удалился. Впервые она видела, чтобы Сергей с кем-то держался почтительно и даже как бы с робостью. Это ее озадачило. В человеке, который опустился рядом с ней на диван, не было ничего угрожающего. Напротив, она почувствовала себя в безопасности, а это случалось с ней в последнее время чрезвычайно редко.
— Кто вы? — спросила она. — Зачем я вам понадобилась?
— Сережа вам ничего не сказал?
— Нет. Он очень скрытный.
Мужчина кивнул с пониманием: мол, все мы скрытные до поры до времени.
— Как вы слышали, меня зовут Иван Романович.
Я знаю, что вам довелось пережить... И что вы намерены делать дальше?
— Вы хотите мне что-то предложить, Иван Романович?
— Возможно... Но прежде хотелось бы познакомиться поближе. Ради Бога, не думайте ни о чем плохом.
Лиза достала сигареты, Иван Романович подал ей пепельницу со стола. Движения у него были грациозны, — это Лиза умела ценить.
— Пожалуйста, — улыбнулась она. — Знакомьтесь.
Что вас интересует?
— Представьте, многое. К примеру, как вы относитесь к своим родителям?
— Я их люблю.
— Почему же не живете с ними?
Лиза вспыхнула, но не от самого вопроса, а оттого, что почувствовала, как ее водя ослабевает, растворяется во властном мерцании его черных глаз. О, это были опасные глаза, они выдавали натуру неукротимую, не умеющую останавливаться на полпути. От таких глаз женщины теряют голову мгновенно и навсегда.
— Почему я должна перед вами исповедоваться?
— Ни в коем случае не должны. Как можно! Хотя с другой стороны... Скажите, Лиза, вы верите в Бога?
— Не знаю.
— Вот видите, — Иван Романович щелкнул зажигалкой, и Лиза жадно затянулась. — Скажу по секрету, я тоже не знаю толком, в кого верю. Более того, даже не знаю, зачем живу. Я ведь на этом свете мыкаюсь гораздо дольше вас.
Лиза не отрывала от него глаз.
— Но в чем я твердо уверен, исповедь никогда никому не была во вред. Будь у меня возможность, я бы сам с удовольствием исповедался, да некому. Примут за сумасшедшего.
— Сергей вам сказал, что я дурочка?
— Зачем вы так, Лиза? Сергей дал вам отменные рекомендации.
— Тогда не лучше ли перейти прямо к делу?
— Сдаюсь... Однако поверьте, Лиза, то, о чем мы говорим, очень важно. Для вас в первую очередь.
— В последнее время, — Лиза зло сощурилась, — я разгадывала слишком много загадок. Очень утомительное занятие. Как правило, каждая отгадка оборачивалась чьей-то кровью.
— И ваша душа в смятении. Это так понятно.
— Вы — ловец душ? Или просто крупный босс?
— Ни то, ни другое. Я государственный служащий.
— Ах вот оно что. Но для меня это слишком туманно. Что-то вроде кометы Галлея.
Иван Романович в затруднении почесал затылок и попросил у Лизы сигарету.
— Мне нравится, как вы обороняетесь. Это особенно впечатляет, если учесть, что никто на вас не нападает.
Лиза оценила тонкость его замечания и против воли, чисто по-девчоночьи, хихикнула. С этого момента беседа между ними потянулась откровенно и дружески. Она перестала дичиться, и через полчаса он вызнал про нее много такого, о чем Лиза давно ни с кем не говорила.
И про родителей, и про друзей, и где училась, и какими видами спорта занималась, сова она или жаворонок, почему увлеклась бизнесом, какую музыку любит, предпочитает спать на спине или на боку, кто ее любимый поэт, зачем она носит короткие юбки, собирается ли в ближайшем будущем обзаводиться детьми, за кого голосовала на последних выборах, — и еще много всякой всячины. И если все это нельзя было назвать исповедью, то вполне можно было сравнить с беседой у психиатра, который пытается установить стадию шизофрении пациента. Позже, анализируя, Лиза пришла к выводу, что Иван Романович попросту ее загипнотизировал, и впоследствии долго не могла простить ему ненавязчивого насилия над своей психикой. Но что греха таить, к концу беседы, когда Иван Романович мельком взглянул на часы, она ощущала такой душевный подъем и такое парение в мыслях, будто напилась вина на голодный желудок, и когда собеседник вдруг лукаво спросил, как она относится к Сергею Петровичу, безмятежно выпалила:
— Я бы вышла за него замуж, да он вряд ли возьмет.
Кому я нужна такая бывалая, не правда ли?
— Вот это ты зря, — с неподражаемым глубокомыслием возразил гипнотизер. — Ты нужна многим и, в первую очередь, своей стране.
От этих слов ее чуть было не хватил родимчик, но рассмеяться она не успела. Иван Романович дружески положил руку на ее плечо и слегка сжал. Черные глаза поглотили ее целиком. Даже шевельнуться не осталось сил.
— Работать вместе будем, девочка?
— Будем!
— Спасибо... Но сперва придется поучиться. Все подробности у Сергея. Мне, к сожалению, пора.
Он поднялся, и тотчас в комнату вернулся Сергей Петрович в каком-то забавном переднике. Вроде все у них было оговорено по минутам. Иван Романович сказал:
— Проводи меня, Сережа, — а ей холодно кивнул на прощание, как посторонней.
— Вот и все, Лизавета, — самодовольно заметил Сергей Петрович, когда уселись на кухне чаевничать. — Начинается у тебя новый, светлый путь в будущее.
— Какой еще путь? Ты о чем? Я ведь ничего так и не поняла. Куда ты меня пристроил? У тебя такой вид, будто сплавил нечистому.
— Не прикидывайся глупее, чем есть.
Ей стало неуютно от его насмешливого тона. Прежде он так с ней не разговаривал.
— Ты не находишь, милый, что слишком зазнался?
— В каком смысле?
— Все-таки я не кукла, живая. Нельзя мной вертеть, как матрешкой. Кто такой Иван Романович? Чем вы занимаетесь?
Тут он открыл ей горькую правду. Оказывается, ей придется покинуть Москву и уехать на полгода в какую-то загадочную спецшколу, где ее научат всему, чему до сих пор жизнь не научила. Она слушала его с таким чувством, будто проваливалась в яму.
— И кем же я буду после этой школы?
— Сотрудником спецслужб. Агентом ноль-ноль семь.
Читала про Джеймса Бонда?
— Милиционером? — ужаснулась Лиза.
— На панели веселее, да?
— Я никогда не была на панели, негодяй!
— Была, Лиза, была. Не надо самой себе втирать очки. Панель большая, на ней не обязательно снимать клиента за полтинник. У тебя нет выбора. Или возвращаешься туда, или остаешься со мной.
— С тобой?!
Объяснение продолжалось на потертом черном диване в комнате. Она плакала, а Сергей Петрович утешал ее, как мог. Раздел, приласкал, слизывал слезки со щек.
Он был прав, разумеется. Выбора у нее нет. Все прежние наивные мечты о собственном доме, семье, добром рыцаре, богатстве, славе — заволокло кровавым туманом.
Она прозрела еще в "Тихом омуте", задолго до больничной койки. В том мире, где ей выпало жить, нет места сентиментальным байкам. Красивых пташек, щебечущих на Веточке о любви и счастье, угрюмый прохожий походя снимает выстрелом из рогатки. Чуток зазеваешься, и ты уже в супе. Можно, конечно, пристроиться рядом с охотниками, прислуживать и угождать новым хозяевам жизни, получая от них щедрые подачки, но этого дерьма она уже нахлебалась. Это не по ней. Среди тех, кто пировал среди чумы, не встретила ни одного достойного человека, да их там и не могло быть. Слишком поздно она это поняла. Или не слишком?
— Сережа, милый, — бормотала она, притихнув, положив голову на его литое плечо. — Но почему спецслужба? Почему опять вся эта грязь? Мы могли бы уехать.., далеко, далеко. Ну не обязательно за границу, в ту же деревню. Неужели не прокормимся? Тебе совсем не обязательно на мне жениться, я могу быть кем угодно.
Давай сбежим вместе из этого ада!
— Бежать некуда. Ты умная, красивая, отчаянная.
Пригодишься где родилась.
— Но я не хочу ни в какую спецшколу!
— А тебя никто и не спрашивает.
— Ты сейчас говоришь, как Мосол.
— Мосла больше нет. Забудь о нем.
Сначала Лиза Королькова была с теми, потом с этими, а после страшной рубки в "Тихом омуте", после великих мучений и прозрений оказалась в межеумочном пространстве, где обитали не люди, а маленькие ушастые зверушки, являвшиеся ей исключительно во сне. Лиза с ними подолгу беседовала, давала ласкательные имена забавным остроглазым хлопотунам, но не знала, что это за существа, хотя догадывалась, что их порода хорошо известна специалистам из клиники Кащенко.
Тягу к смерти и склонность к полному погружению в ирреальный мир она преодолела лишь благодаря Сереже Лихоманову ("Чулку" — или как уж его звали на самом деле?), чье присутствие в своей жизни воспринимала со смутной сердечной негой.
Пожалуй, можно считать чудом из чудес, что на краю обрыва, откуда уже не возвращаются назад, она встретила именно такого мужчину — грозного, как обнаженный клинок, вкрадчивого, как шершень, и с забавными повадками пришельца из прошлого. Близость с ним она сперва оценила как физиологическую блажь, каких у нее и прежде случалось немало, в постели давала ему не меньше, чем он ей, но постепенно поняла, что новый избранник неторопливой рукой уверенно тянет ее из омута, где смердит небытием, на солнечный свет, где по-прежнему поют птицы, улыбаются цветы и слышны веселые человеческие голоса, как бы не ведающие, что мир вокруг погрузился в кошмарный сон. Лиза боялась произнести вслух единственное слово, которым можно было определить охватившее ее спасительное чувство, но никуда не денешься, отныне все ее помыслы, устремления и желания были сосредоточены только на Сереже, как взгляд утопающего с мучительной надеждой цепляется за проблеск далекого берега.
Ничто не говорило о том, что Сергей Петрович отвечал ей взаимностью, и ее самолюбие было задето. За все дни после больницы он навестил ее пять раз, однажды остался ночевать, но эти наезды и ночь любви были скорее похожи на кусочки лакомства, которые сытый барин в припадке умиления бросает со стола комнатной собачке. В конце концов Лиза пришла к грустной мысли, что может удержать его возле себя лишь в том случае, если будет ему полезна. Она не подозревала, что к такому выводу рано или поздно обязательно приходит женщина, встретившая своего повелителя.
Лиза не была обескуражена. Польза — понятие относительное, а в отношениях мужчины и женщины запутанное вдвойне. Их пользы часто не совпадают, и это создает множество проблем, но умная женщина, к коим Лиза себя относила, должна дать себе труд и распутать этот узелок. Она была отлично вооружена для той тайной схватки, которая затеялась меж ними, потому что у нее был богатый опыт. Пока что Сергея привязывали к ней два чувства, которые, сойдясь в одно, обыкновенно превращают мужчину в теленка, — жалость и похоть. Приносила ли она ему пользу, потрафляя и тому и другому? Безусловно. Но увы, оба эти чувства краткосрочны, их скоро вытеснят скука и пресыщение. Чтобы удержать мужчину надолго, следовало проникнуть в его душу, овладеть знанием, которым он обладает.
Это знание всегда связано с индивидуальным ощущением окружающего мира, то есть с тем самым важным в человеке, что дает ему силы, преодолевая множество препятствий, двигаться к какой-то одной намеченной цели. Разумеется, это справедливо, если речь вдет о человеке, обладающем независимым умом и сильной волей, и еще неким неуловимым свойством, возвышающим его над повседневностью и позволяющим слышать звуки иных, сакральных сфер. Сергей Лихоманов был именно таким человеком, иначе зачем бы она к нему так тянулась.
Но о цели его жизни она не догадывалась даже отдаленно.
Во всяком случае он не стремился, как большинство ее прежних знакомых, к материальному преуспеянию и к рыночному раю относился с великолепным презрением, как, должно быть, загнанный в клетку волк брезгливо косится на подсунутую к морде бадейку с жирной халявной жратвой.
Сергей Петрович замечал, как она мается, и был с ней терпелив и великодушен. В женскую депрессию он не верил, потому что вслед за приверженцами ислама отрицал у женщин наличие души. Лизин упадок настроения объяснял чисто химическими причинами.
"Сильный испуг плюс ранение и пытки, — перечислял он с неподражаемой серьезностью, словно бухгалтер. — Плюс курение, плюс нервные стрессы, плюс сверхкалорийное питание — все вместе и дало такой результат.
Куксишься, свет не мил, тоска, а все дело в сбое химических процессов в организме. Напрасно думаешь, что можно вылечиться одной случкой. Вот погоди, познакомлю тебя кое с кем, пристрою к хорошей работе, хандру как рукой снимет".
У нее таяло сердце, когда слушала бредовые речи и глядела в блудливые суровые глаза уголовника (или кого уж там?).
— Ну, — говорила она, подавляя желание вцепиться ногтями в невозмутимое родное лицо. — Пристрой.
К какой работе? Трупы за тобой вывозить?
Из больницы он вышел на неделю раньше нее, страшная рана у него на боку затянулась, как на собаке, что еще раз подтверждало его инопланетное происхождение...
Вчера вечером вдруг сообщил по телефону, что утром, дескать, отвезет ее, куда надо.
Она и ждала как дурочка, даже в магазин боялась спуститься.
Явился в половине двенадцатого, сосредоточенный и хмурый. Лиза кинулась обниматься, он отстранил ее властным мановением руки.
— Погоди, Лизавета. Что же у тебя только одно-то на уме? Готова ехать?
— О да! — Она была несколько удивлена тем, что на сей раз он не соврал.
В машине, в его старой "шестехе", когда уже вынырнули на Профсоюзную, Лиза спросила:
— Ну и куда же это мы?
Важно объяснил, что едут к человеку, с которым Лиза должна быть откровенна, как со священником. Ни о чем не спрашивать, не кривляться, а только молча отвечать на вопросы. От того, какое впечатление она произведет, возможно, зависит ее будущее. Лизе стало смешно.
— Будущее? Неужто решил сбыть меня какому-то старичку? Признайся, любимый?
— Вспомни, какой ты была до "Тихого омута", — ответил он. — Постарайся держаться в рамках приличия.
— Он любит приличных девочек?
— Любит он всяких, но за тебя я поручился, учти.
Не успела она осмыслить новую информацию, как уже подъехали к девятиэтажному кирпичному дому на улице Гарибальди.
Дверь квартиры открыл пожилой, лет шестидесяти пяти, мужчина, облаченный в элегантный, стального цвета костюм английского покроя. Джентльмен, сразу видно. Всевидящий и всезнающий. Против чужой цены готовый выставить свою собственную. Таких Лиза после того, как вписалась в рынок, опасалась пуще всего. Но первое впечатление смягчилось, когда хозяин заговорил.
— Прошу! — сказал добродушно, будто дождался желанных гостей. Глядел на Лизу восхищенным взором, в котором не было грязи. — Вот вы какая — Лиза Королькова!
И сделал неуловимое движение, словно помогая переступить порог.
— Какая есть, — грубовато пробормотала она, почему-то догадавшись, что с этой самой минуты жизнь ее действительно изменится, но неизвестно в какую сторону.
Он провел их в комнату, где жилым духом и не пахло. Казенная обстановка: запыленные книжные стеллажи, компьютер на столе, несколько офисных стульев с прямыми спинками и зеленой обивкой, кожаный черный диван, хрусткий палас на полу... Помещение, предназначенное для деловых свиданий, для сделок, но не для душевного расслабления. Бывала Лиза прежде в таких квартирах, да, бывала. Конспиративное гнездышко, а чего еще можно было ожидать после всех красноречивых намеков любимого человека.
— Располагайтесь, Лиза, располагайтесь, — хозяин продолжал ее разглядывать. — Вот здесь на диване вам будет удобно. Да не глядите такой букой. Никаких неприятных сюрпризов не будет.
Лиза вспомнила инструкцию Сергея и добродетельно молчала.
— — Пожалуй, — сказал Сергей Петрович, — вы побеседуйте, а я на кухне чаек приготовлю. Так, Иван Романович?
— Если не затруднит, голубчик. Найдешь там все на полках.
— Найду, — бросил на Лизу ободряющий взгляд и удалился. Впервые она видела, чтобы Сергей с кем-то держался почтительно и даже как бы с робостью. Это ее озадачило. В человеке, который опустился рядом с ней на диван, не было ничего угрожающего. Напротив, она почувствовала себя в безопасности, а это случалось с ней в последнее время чрезвычайно редко.
— Кто вы? — спросила она. — Зачем я вам понадобилась?
— Сережа вам ничего не сказал?
— Нет. Он очень скрытный.
Мужчина кивнул с пониманием: мол, все мы скрытные до поры до времени.
— Как вы слышали, меня зовут Иван Романович.
Я знаю, что вам довелось пережить... И что вы намерены делать дальше?
— Вы хотите мне что-то предложить, Иван Романович?
— Возможно... Но прежде хотелось бы познакомиться поближе. Ради Бога, не думайте ни о чем плохом.
Лиза достала сигареты, Иван Романович подал ей пепельницу со стола. Движения у него были грациозны, — это Лиза умела ценить.
— Пожалуйста, — улыбнулась она. — Знакомьтесь.
Что вас интересует?
— Представьте, многое. К примеру, как вы относитесь к своим родителям?
— Я их люблю.
— Почему же не живете с ними?
Лиза вспыхнула, но не от самого вопроса, а оттого, что почувствовала, как ее водя ослабевает, растворяется во властном мерцании его черных глаз. О, это были опасные глаза, они выдавали натуру неукротимую, не умеющую останавливаться на полпути. От таких глаз женщины теряют голову мгновенно и навсегда.
— Почему я должна перед вами исповедоваться?
— Ни в коем случае не должны. Как можно! Хотя с другой стороны... Скажите, Лиза, вы верите в Бога?
— Не знаю.
— Вот видите, — Иван Романович щелкнул зажигалкой, и Лиза жадно затянулась. — Скажу по секрету, я тоже не знаю толком, в кого верю. Более того, даже не знаю, зачем живу. Я ведь на этом свете мыкаюсь гораздо дольше вас.
Лиза не отрывала от него глаз.
— Но в чем я твердо уверен, исповедь никогда никому не была во вред. Будь у меня возможность, я бы сам с удовольствием исповедался, да некому. Примут за сумасшедшего.
— Сергей вам сказал, что я дурочка?
— Зачем вы так, Лиза? Сергей дал вам отменные рекомендации.
— Тогда не лучше ли перейти прямо к делу?
— Сдаюсь... Однако поверьте, Лиза, то, о чем мы говорим, очень важно. Для вас в первую очередь.
— В последнее время, — Лиза зло сощурилась, — я разгадывала слишком много загадок. Очень утомительное занятие. Как правило, каждая отгадка оборачивалась чьей-то кровью.
— И ваша душа в смятении. Это так понятно.
— Вы — ловец душ? Или просто крупный босс?
— Ни то, ни другое. Я государственный служащий.
— Ах вот оно что. Но для меня это слишком туманно. Что-то вроде кометы Галлея.
Иван Романович в затруднении почесал затылок и попросил у Лизы сигарету.
— Мне нравится, как вы обороняетесь. Это особенно впечатляет, если учесть, что никто на вас не нападает.
Лиза оценила тонкость его замечания и против воли, чисто по-девчоночьи, хихикнула. С этого момента беседа между ними потянулась откровенно и дружески. Она перестала дичиться, и через полчаса он вызнал про нее много такого, о чем Лиза давно ни с кем не говорила.
И про родителей, и про друзей, и где училась, и какими видами спорта занималась, сова она или жаворонок, почему увлеклась бизнесом, какую музыку любит, предпочитает спать на спине или на боку, кто ее любимый поэт, зачем она носит короткие юбки, собирается ли в ближайшем будущем обзаводиться детьми, за кого голосовала на последних выборах, — и еще много всякой всячины. И если все это нельзя было назвать исповедью, то вполне можно было сравнить с беседой у психиатра, который пытается установить стадию шизофрении пациента. Позже, анализируя, Лиза пришла к выводу, что Иван Романович попросту ее загипнотизировал, и впоследствии долго не могла простить ему ненавязчивого насилия над своей психикой. Но что греха таить, к концу беседы, когда Иван Романович мельком взглянул на часы, она ощущала такой душевный подъем и такое парение в мыслях, будто напилась вина на голодный желудок, и когда собеседник вдруг лукаво спросил, как она относится к Сергею Петровичу, безмятежно выпалила:
— Я бы вышла за него замуж, да он вряд ли возьмет.
Кому я нужна такая бывалая, не правда ли?
— Вот это ты зря, — с неподражаемым глубокомыслием возразил гипнотизер. — Ты нужна многим и, в первую очередь, своей стране.
От этих слов ее чуть было не хватил родимчик, но рассмеяться она не успела. Иван Романович дружески положил руку на ее плечо и слегка сжал. Черные глаза поглотили ее целиком. Даже шевельнуться не осталось сил.
— Работать вместе будем, девочка?
— Будем!
— Спасибо... Но сперва придется поучиться. Все подробности у Сергея. Мне, к сожалению, пора.
Он поднялся, и тотчас в комнату вернулся Сергей Петрович в каком-то забавном переднике. Вроде все у них было оговорено по минутам. Иван Романович сказал:
— Проводи меня, Сережа, — а ей холодно кивнул на прощание, как посторонней.
— Вот и все, Лизавета, — самодовольно заметил Сергей Петрович, когда уселись на кухне чаевничать. — Начинается у тебя новый, светлый путь в будущее.
— Какой еще путь? Ты о чем? Я ведь ничего так и не поняла. Куда ты меня пристроил? У тебя такой вид, будто сплавил нечистому.
— Не прикидывайся глупее, чем есть.
Ей стало неуютно от его насмешливого тона. Прежде он так с ней не разговаривал.
— Ты не находишь, милый, что слишком зазнался?
— В каком смысле?
— Все-таки я не кукла, живая. Нельзя мной вертеть, как матрешкой. Кто такой Иван Романович? Чем вы занимаетесь?
Тут он открыл ей горькую правду. Оказывается, ей придется покинуть Москву и уехать на полгода в какую-то загадочную спецшколу, где ее научат всему, чему до сих пор жизнь не научила. Она слушала его с таким чувством, будто проваливалась в яму.
— И кем же я буду после этой школы?
— Сотрудником спецслужб. Агентом ноль-ноль семь.
Читала про Джеймса Бонда?
— Милиционером? — ужаснулась Лиза.
— На панели веселее, да?
— Я никогда не была на панели, негодяй!
— Была, Лиза, была. Не надо самой себе втирать очки. Панель большая, на ней не обязательно снимать клиента за полтинник. У тебя нет выбора. Или возвращаешься туда, или остаешься со мной.
— С тобой?!
Объяснение продолжалось на потертом черном диване в комнате. Она плакала, а Сергей Петрович утешал ее, как мог. Раздел, приласкал, слизывал слезки со щек.
Он был прав, разумеется. Выбора у нее нет. Все прежние наивные мечты о собственном доме, семье, добром рыцаре, богатстве, славе — заволокло кровавым туманом.
Она прозрела еще в "Тихом омуте", задолго до больничной койки. В том мире, где ей выпало жить, нет места сентиментальным байкам. Красивых пташек, щебечущих на Веточке о любви и счастье, угрюмый прохожий походя снимает выстрелом из рогатки. Чуток зазеваешься, и ты уже в супе. Можно, конечно, пристроиться рядом с охотниками, прислуживать и угождать новым хозяевам жизни, получая от них щедрые подачки, но этого дерьма она уже нахлебалась. Это не по ней. Среди тех, кто пировал среди чумы, не встретила ни одного достойного человека, да их там и не могло быть. Слишком поздно она это поняла. Или не слишком?
— Сережа, милый, — бормотала она, притихнув, положив голову на его литое плечо. — Но почему спецслужба? Почему опять вся эта грязь? Мы могли бы уехать.., далеко, далеко. Ну не обязательно за границу, в ту же деревню. Неужели не прокормимся? Тебе совсем не обязательно на мне жениться, я могу быть кем угодно.
Давай сбежим вместе из этого ада!
— Бежать некуда. Ты умная, красивая, отчаянная.
Пригодишься где родилась.
— Но я не хочу ни в какую спецшколу!
— А тебя никто и не спрашивает.
— Ты сейчас говоришь, как Мосол.
— Мосла больше нет. Забудь о нем.
Глава 3
ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ БАРИН
День начался тускло. Саднила печень. Он ее долго щупал, когда проснулся. Вроде не распухла, но словно острый колышек забит под правое ребро. Прикинул, сколько перегнал через нее пищи накануне — и ужаснулся. Грех чревоугодия — вот беда. И главное — проклятая мешанина: коньяк, водка, шампанское, жратва без конца и края, соленья, копченья, икра, луковый супец с бараньими почками, расстегаи, шашлык на ребрах — с пяти вечера до полуночи бесперебойная, как на вахте, ритмичная работа челюстей, а ведь ему не двадцать годков, тридцать восемь.
И как результат, на тебе! — досадная ночная осечка. Эта пышная телочка из кордебалета, Фаина, кажется, уж как старалась, как заводила, изгрызла до костей, а похоже так ни разу ей и не воткнул. Стыд-то какой!
Кстати, где она?
Огляделся — слава Богу, дома. Лепные потолки, мебель, зеркала. Шторы плотно сомкнуты, малиновый отсвет на карнизах. Родная спаленка на Сивцевом Вражке — и то хорошо.
Шумнул с хрипотцой:
— Фая! Фаечка! — ни звука в ответ. Кое-как слез с кровати (высокая, Людовик-ХШ — не хухры-мухры), накинул халат на жирные телеса, почапал в ванную. А идти далеко, страшно — коридор метров двадцать, повороты, тупики, ловушки — темень, как у негритянки под мышкой. Квартирка просторная, ничего не скажешь, но мрачноватая, с привидениями по углам, с сырыми стенами — осколок сталинских времен. Он ее надыбал еще по первому переделу, при Гайдаре-батюшке, когда весь засидевшийся в подполье торговый люд стаей ринулся на захват городского центра, выселяя оттуда до сих пор не очухавшуюся чернь. Хапали без разбора, скупали по дешевке, спешно приватизировали, вкладывали "бабки" в недвижимость — лишь бы застолбить погуще да побольше. Кое-кто и прогорел на этом, но не он. С тех пор за пять-шесть лет много воды утекло, жизнь круто изменилась к лучшему, на шестой части суши, как и по всему миру, восторжествовал его величество доллар. Леонид Иванович Шахов неуклонно шел в гору, но уже не спешил как вначале. Спешить было больше некуда. Совков разогнали по норам, откуда они еле слышно попискивали что-то забавное о зарплате и пенсиях, НАТО надвинулся к границам, скоро, слава Рынку, ни одна шавка в этой стране без разрешения не откроет свою поганую пасть.
Сын небогатых родителей (отец — учитель, мать — партийный работник), Леня Шахов сделал головокружительную карьеру: депутат, миллионер, звезда телеэкрана, — и наравне с лучшими людьми страны накупил себе много жилья, и здесь, в бывшей Совдепии, и, естественно, за бугром (комплекс бездомного скитальца); но эту, пятикомнатную хатенку, первую звездочку преуспеяния, выделял на особицу, как-то ностальгически привязался к ней сердцем. В тревожные дни, когда в желудке сгущался беспричинный страх, или попросту надоедала безмозглая Катька-супружница (ничего не попишешь, дочь крупняка из правительства), бежал не на Канары, как прочие, оттягивался в тихом, тенистом переулке: накупал побольше пойла, отключал телефоны и замыкался в сумрачной каменной келье посреди буйнопомешанной Москвы, чувствуя почти мистическую защищенность ото всех житейских бурь. День, два, три не высовывал носа на волю, пока не спадало, не отпускало знобящее беспокойство.
Из ванной вышел посвежевший, вполне готовый к новому трудовому дню. Зашел в гостиную, чтобы пропустить натощак рюмашку, простимулировать притомленную печень, и тут наткнулся на энергичную безотказную Фаинку, дремавшую в кресле голяком с пустой бутылкой виски в обнимку. При его появлении девица встрепенулась, пролились синие лучи из припухших глаз. Стыдливо прикрылась ладошкой.
— Доброе утро, Леонид Иванович!
— Доброе, доброе, — пробурчал он. — Почему здесь? Чего домой не уехала?
— Сами не велели, Леонид Иванович. Обещали чем-то утром порадовать, — хихикнула, выжидая его реакцию.
Шахов молча прошагал к бару, нажал кнопку, открылось бездонное алкогольное мерцание. Выбрал наугад бутылку крепкой, анисовой, набулькал в хрустальную стопку, запрокинул голову, выпил, глубоко вздохнул. Острая жидкость будто нежным огнем прогладила пищевод. Первая сигарета и первый глоток зелья — ничего нет лучше на свете.
Обернулся подобревшим ликом к шелапутной девице.
— Говоришь, обрадовать обещал?
— О да, босс!
— Ну иди сюда, налью.
Подбежала собачонкой, грудь прикрыла косынкой, но рыжий лобок игриво топорщился, сиял, как молодое раннее деревце на рассвете. Нацедил настойки в фужер, приняла с реверансом. Близость сочной розовато-золотистой плоти взбодрила Леонида Ивановича, но как-то слабо, без обычного зуда в чреслах. Пока пила, ухватил ее груди под косынкой, крепко сжал, потискал.
Даже не поперхнулась, кобылка перезрелая.
— Может, в душ сбегать? — пролепетала блудливо.
— Никаких душей, — отрубил строго. — Одевайся — и вон. Нет, погоди, ступай кофе приготовь.
Вернулся в спальню, мгновенно забыв о Фаинке.
Развалился в халате на подушках, дымя черной карельской трубкой. Прикинул дневную программу. Дел сегодня немного, но есть важные: прямой эфир на пятом канале, встреча с банкиром Сумским и, главное, проплата в клинике Поюровского. Беспокоила не проплата, а сам Василий Оскарович, оборотень в белом халате.
Уже не раз и не два Шахов пожалел, что сошелся с ним в одной упряжке, поддавшись на льстивые уговоры и на то, что Поюровский вроде бы наткнулся на золотую жилу, которую никто до них не разрабатывал. Однако их монополия в довольно щекотливой сфере бизнеса продержалась ровно столько, сколько пробыл у правительственного корыта некто академик Чагин, осуществлявший надежное прикрытие каналов сбыта. С его неожиданным уходом в мир иной (на молоденькой медсестричке загнулся стервец!), оставленный без надлежащего присмотра рынок заполнился конкурирующими фирмами, как ухоженная грядка сорняками, — это во-первых. Во-вторых, сбыт "элексира жизни" и прочего в том же роде стал чересчур опасен, и эта опасность, учитывая ситуацию очередного передела собственности, вряд ли перевешивала пусть и значительные прибыли их совместного предприятия. Но поди втолкуй это Поюровскому. Обуреваемый первобытной жадностью, суперинтеллектуал готов был, кажется, на любом перекрестке вывесить рекламу: "Свежие младенцы и чистейшая кровь — только у нас! Цены ниже средних!"
И как результат, на тебе! — досадная ночная осечка. Эта пышная телочка из кордебалета, Фаина, кажется, уж как старалась, как заводила, изгрызла до костей, а похоже так ни разу ей и не воткнул. Стыд-то какой!
Кстати, где она?
Огляделся — слава Богу, дома. Лепные потолки, мебель, зеркала. Шторы плотно сомкнуты, малиновый отсвет на карнизах. Родная спаленка на Сивцевом Вражке — и то хорошо.
Шумнул с хрипотцой:
— Фая! Фаечка! — ни звука в ответ. Кое-как слез с кровати (высокая, Людовик-ХШ — не хухры-мухры), накинул халат на жирные телеса, почапал в ванную. А идти далеко, страшно — коридор метров двадцать, повороты, тупики, ловушки — темень, как у негритянки под мышкой. Квартирка просторная, ничего не скажешь, но мрачноватая, с привидениями по углам, с сырыми стенами — осколок сталинских времен. Он ее надыбал еще по первому переделу, при Гайдаре-батюшке, когда весь засидевшийся в подполье торговый люд стаей ринулся на захват городского центра, выселяя оттуда до сих пор не очухавшуюся чернь. Хапали без разбора, скупали по дешевке, спешно приватизировали, вкладывали "бабки" в недвижимость — лишь бы застолбить погуще да побольше. Кое-кто и прогорел на этом, но не он. С тех пор за пять-шесть лет много воды утекло, жизнь круто изменилась к лучшему, на шестой части суши, как и по всему миру, восторжествовал его величество доллар. Леонид Иванович Шахов неуклонно шел в гору, но уже не спешил как вначале. Спешить было больше некуда. Совков разогнали по норам, откуда они еле слышно попискивали что-то забавное о зарплате и пенсиях, НАТО надвинулся к границам, скоро, слава Рынку, ни одна шавка в этой стране без разрешения не откроет свою поганую пасть.
Сын небогатых родителей (отец — учитель, мать — партийный работник), Леня Шахов сделал головокружительную карьеру: депутат, миллионер, звезда телеэкрана, — и наравне с лучшими людьми страны накупил себе много жилья, и здесь, в бывшей Совдепии, и, естественно, за бугром (комплекс бездомного скитальца); но эту, пятикомнатную хатенку, первую звездочку преуспеяния, выделял на особицу, как-то ностальгически привязался к ней сердцем. В тревожные дни, когда в желудке сгущался беспричинный страх, или попросту надоедала безмозглая Катька-супружница (ничего не попишешь, дочь крупняка из правительства), бежал не на Канары, как прочие, оттягивался в тихом, тенистом переулке: накупал побольше пойла, отключал телефоны и замыкался в сумрачной каменной келье посреди буйнопомешанной Москвы, чувствуя почти мистическую защищенность ото всех житейских бурь. День, два, три не высовывал носа на волю, пока не спадало, не отпускало знобящее беспокойство.
Из ванной вышел посвежевший, вполне готовый к новому трудовому дню. Зашел в гостиную, чтобы пропустить натощак рюмашку, простимулировать притомленную печень, и тут наткнулся на энергичную безотказную Фаинку, дремавшую в кресле голяком с пустой бутылкой виски в обнимку. При его появлении девица встрепенулась, пролились синие лучи из припухших глаз. Стыдливо прикрылась ладошкой.
— Доброе утро, Леонид Иванович!
— Доброе, доброе, — пробурчал он. — Почему здесь? Чего домой не уехала?
— Сами не велели, Леонид Иванович. Обещали чем-то утром порадовать, — хихикнула, выжидая его реакцию.
Шахов молча прошагал к бару, нажал кнопку, открылось бездонное алкогольное мерцание. Выбрал наугад бутылку крепкой, анисовой, набулькал в хрустальную стопку, запрокинул голову, выпил, глубоко вздохнул. Острая жидкость будто нежным огнем прогладила пищевод. Первая сигарета и первый глоток зелья — ничего нет лучше на свете.
Обернулся подобревшим ликом к шелапутной девице.
— Говоришь, обрадовать обещал?
— О да, босс!
— Ну иди сюда, налью.
Подбежала собачонкой, грудь прикрыла косынкой, но рыжий лобок игриво топорщился, сиял, как молодое раннее деревце на рассвете. Нацедил настойки в фужер, приняла с реверансом. Близость сочной розовато-золотистой плоти взбодрила Леонида Ивановича, но как-то слабо, без обычного зуда в чреслах. Пока пила, ухватил ее груди под косынкой, крепко сжал, потискал.
Даже не поперхнулась, кобылка перезрелая.
— Может, в душ сбегать? — пролепетала блудливо.
— Никаких душей, — отрубил строго. — Одевайся — и вон. Нет, погоди, ступай кофе приготовь.
Вернулся в спальню, мгновенно забыв о Фаинке.
Развалился в халате на подушках, дымя черной карельской трубкой. Прикинул дневную программу. Дел сегодня немного, но есть важные: прямой эфир на пятом канале, встреча с банкиром Сумским и, главное, проплата в клинике Поюровского. Беспокоила не проплата, а сам Василий Оскарович, оборотень в белом халате.
Уже не раз и не два Шахов пожалел, что сошелся с ним в одной упряжке, поддавшись на льстивые уговоры и на то, что Поюровский вроде бы наткнулся на золотую жилу, которую никто до них не разрабатывал. Однако их монополия в довольно щекотливой сфере бизнеса продержалась ровно столько, сколько пробыл у правительственного корыта некто академик Чагин, осуществлявший надежное прикрытие каналов сбыта. С его неожиданным уходом в мир иной (на молоденькой медсестричке загнулся стервец!), оставленный без надлежащего присмотра рынок заполнился конкурирующими фирмами, как ухоженная грядка сорняками, — это во-первых. Во-вторых, сбыт "элексира жизни" и прочего в том же роде стал чересчур опасен, и эта опасность, учитывая ситуацию очередного передела собственности, вряд ли перевешивала пусть и значительные прибыли их совместного предприятия. Но поди втолкуй это Поюровскому. Обуреваемый первобытной жадностью, суперинтеллектуал готов был, кажется, на любом перекрестке вывесить рекламу: "Свежие младенцы и чистейшая кровь — только у нас! Цены ниже средних!"