Страница:
– Конечно. Когда?
Деверь потёр одну из пуговиц на пиджаке, включил на всякий случай портативный скрадыватель шумов.
– Четырнадцатого. На день триумфа. Слышал про такой праздник?
– Я смотрю телевизор… Вы сказали, скоро изменится. Как это может быть? Разве реки поворачивают вспять? Разве убитые воскресают?
– Бывает и так, представь себе. Ещё как бывает. Но у нас никто не умирал. Это морок, страшный сон наяву… Митя, у тебя сомнения, колебания? Говори сейчас, другого раза не будет.
– Сомнений нет. – Митя усмехнулся. – Откуда им быть? Но есть вопрос. Разве не надёжнее послать робота? Я в хорошей форме, но всего лишь человек.
– Господи, помилуй нас грешных. – Деверь провёл рукой по глазам, словно ослеп от весеннего солнца.
– Это весь ответ? – спросил Митя.
– Мальчик мой, но в этом вся суть. – Деверь выглядел изумлённым и встревоженным. – При чём тут робот? Ну скажи, при чём тут робот?
– Действительно, при чём тут робот…
– Тебя послали и ничего толком не объяснили. Жертвоприношение. Древний ритуальный обряд. Пролитие живой безвинной крови. Апелляция к высшим инстанциям. Робот способен подать сигнал к кормёжке, но не к бунту. Нация крепко спит и не способна к сопротивлению. Её может разбудить лишь укол в сердце. Скажу больше, я не верю в быстрый успех, процессы стагнации зашли слишком далеко. Но нельзя сидеть сложа руки. Надежда меркнет день ото дня. Если мы ничего не предпримем, это сделают следующие поколения, но начнут они с того, что проклянут нас, своих предков. О господи, как сказать, чтобы ты понял?..
– Успокойтесь, зачем так нервничать? – Мите вдруг стало жалко этого растерянного человека, почти как недавно «тимуровца». – Вы хорошо растолковали. Дело житейское. Я должен умереть, чтобы спящий проснулся.
Деверь смотрел оторопело.
– Климов, кто ты такой? Кем себя ощущаешь?
Климов ответил уклончиво:
– Вам повезло, господин Деверь, вы не зомби. А я им был почти всю сознательную жизнь. Это большое паскудство. Обратно в то состояние я не вернусь.
Деверь отвернулся от Мити, глядел себе под ноги. Митя его не торопил, хотя пора было перейти к делу. Хватит пустого трёпа. На этой скамейке он окончательно распрощался со своим прошлым. А будущего у него не было никогда. Его не было уже в момент зачатия. Не то место выбрали родители, чтобы затевать любовные игры.
Деверь придвинулся ближе, положил ему руку на колено.
– Не горюй, Климов… Человеком быть нелегко, но это единственный путь к спасению.
– Я всё понял, – повторил Митя, избегая сочувственного, обволакивающего взгляда Деверя, наполненного энергетической глубиной – эманацией духовной поддержки. Он в ней не нуждался. Он ни в чьей поддержке больше не нуждался. Отныне слишком тесный контакт с себе подобным существом мог его только расслабить.
– У меня есть просьба.
– Говори.
– «Тимуровец» ко мне прилепился, Ваня Крюк…
– Видел, знаю.
– Хорошо бы изъять его из регистрационных списков и вывезти из Москвы.
– Не важно куда?
Митя на секунду представил, как любимая «матрёшка» получает запоздалый подарок – озорного пацанёнка с тихим, нежным сердечком. Нет уж, лучше не надо. Слишком много хлопот и слишком романтично. Попахивает дурью.
– Куда – не важно, но в хорошие руки. Можно к Истопнику.
– От Раздольска остались лишь головешки.
– Видел по телику. Но часть электората вроде законсервировали?
– В смежной резервации… Ладно, «тимуровца» спрячем. Теперь о деле…
Проговорили ещё минуты три. Деверь сообщил, где, когда и от кого Митя получит инструкции. Накануне акции. Ещё сказал, что, если есть желание, можно организовать короткий сеанс связи в любом пункте северных территорий. Конечно, влетит в копеечку, учитывая стоимость космической блокировки, но… Митя вежливо отказался. После этого Деверь исчез так же таинственно, как появился. Почти неуловимо. Митю это позабавило. Всё-таки дешёвые фокусы из арсенала невидимок не соответствовали уровню подпольного вождя.
До рокового дня оставалось совсем немного, трое суток. Но их тоже надо было как-то прожить.
К этому часу триумфатору Анупряку-оглы уже вручили символические ключи от Москвы (вручала почётная комиссия во главе с Марком Губельманом), и сейчас он восседал в бархатном кресле на импровизированной трибуне и принимал поздравления от многочисленных депутаций. Всё тот же суровый могучий эфиоп шёлковым опахалом с акульими пластинами отгонял от его головы назойливых чёрных весенних мошек-мутантов, скопившихся над трибуной в неимоверном количестве. Для непривитого человека, а все аборигены были непривитые, укус такой мошки обычно заканчивался судорогами и необратимым параличом мозга.
Перед креслом триумфатора проходили полномочные посланцы стран, входящих во всепланетное содружество, лидеры независимых партий, представители крупнейших промышленных и финансовых корпораций, а также правительственные чиновники, возглавлявшие страховые и благотворительные компании, и каждый из них, ритуально преклонив колено, с выражением почтения и восторга преподносил ему какой-нибудь памятный сувенир. Гора подарков на помосте росла и росла. В зависимости от ценности сувенира, которую Анупряк-оглы определял на глазок, он церемонно кивал, протягивал руку, иногда ронял небрежное: «Мерси, приятель!», а какого-то невзрачного японца, представлявшего фирму «Якутские алмазы» и презентовавшего чудный ларец, усыпанный бриллиантами, сойдя с кресла, обнял и расцеловал в морщинистые щёки, сдавив лапами так, что японец утробно запищал.
Церемония затягивалась, но Анупряк-оглы не выказывал признаков усталости, был так же багроволик, весел и подвижен, как вначале. Он хорошо представлял, сколько сейчас устремлено на него завистливых, ненавидящих взглядов, и это его бодрило. Единственный, кто слегка подпортил ему праздничное настроение, был как раз мэр Москвы, фальшивый раввин Губельман. Вручая ключи от города (нанизанная на золотое кольцо связка каменных истуканчиков, изящные копии всех американских президентов, включая Фреда Неустрашимого, кстати, дорогая вещь: один из прежних триумфаторов, сенегалец Махмуд, продал свои ключи на аукционе Сотби за два миллиона долларов, правда, туземных, буро-малиновых, имеющих хождение лишь на территории России), льстиво улыбаясь, мерзавец проткнул ему ладонь острым носиком одного из болванчиков, и сделал это нарочно, Анупряк оглы это понял по тёмному пламени, блеснувшему в очах старого прохиндея. Губельман поспешно принёс извинения, участливо спросил: «Надеюсь, не больно, господин триумфатор?» «Ничего, терпимо. – Анупряк слизнул капельку чёрной крови с ладони. – Бывает намного больнее. Скоро сам убедишься, Губа». Фарисей захихикал, показывая, что оценил слова Анупряка как добрую солдатскую шутку.
Анупряк-оглы поклялся себе, что, когда придёт час расплаты, припомнит ему наглую выходку.
До конца церемонии было недалеко. Остались на подходе лишь две депутации: от лиги сексуальных меньшинств и от партии «Молодая Россия», созданной недавно по прямому распоряжению Центра координации в Стокгольме. Косвенно Анупряк-оглы принимал в этом участие, отбирая и рекрутируя в новую партию молодых недоумков из богатых туземных семей из подведомственных ему резерваций. Политическая программа партии определялась простым доходчивым лозунгом: «Всё старьё на свалку – и сжечь!» Каждый из членов партии носил в ладанке на груди портреты вождей-теоретиков: Новомирской и Немцова. Кто такой Немцов, генерал не знал (видно, из немецких переселенцев, управляющих Зауральской республикой), а Валерию видел по телевизору, где она читала воскресные проповеди о непротивлении злу насилием. Кроме того, она непременно участвовала в публичных казнях фашистов и скинов (те же члены «Молодой России», но в чём-либо провинившиеся). За древностью лет тучную старуху обыкновенно четверо дюжих миротворцев поднимали на носилках на помост, где она оживала и ловко недрогнувшей рукой снимала скальп с очередного трепещущего, накачанного препаратами вольнодумца, никогда не давая осечки и дико хохоча.
Депутация лиги сексуальных меньшинств – гомики, педофилы и трупоеды – подарила ему изумительной красоты двухметровый фаллос с золотым набалдашником, его с трудом несли на худеньких плечах три очаровательные лесбиянки-нубийки. Необычный дар вызвал оживление и звучные почмокивания на гостевой трибуне, где на пёстрых коврах, наряженная в римские тоги, расположилась городская знать. Анупряк-оглы вторично спустился с возвышения и, капнув из пузырька кислотой, проверил подлинность золота. Невесть откуда подскочил Зашибалов. Забормотал восторженно: «Сильная вещь, Ануприй-джан! Ох, сильная вещь…» Генерал пихнул его локтем: «Опомнись, Зина, люди смотрят… После примерим».
Депутация «Молодой России» приблизилась под конвоем парней из СД. Обычная мера предосторожности, когда речь шла о туземцах. В последние годы совершенно излишняя, применяемая скорее по инерции. Покорённые руссияне давно не представляли никакой опасности. Полицейское сопровождение, если подумать, выглядело даже нелепо, как если бы стадо овечек вели под прицелом плазменных автоматов. Хотя Анупряк-оглы, прибывший в Россию ещё с первым миротворческим контингентом, помнил иные времена. Поначалу руссияне пытались бузотёрить. Выходили на несанкционированные митинги, организовывали маёвки, посылали вздорные коллективные послания во все инстанции, вплоть до Евросовета, выклянчивали зарплату, пенсии, но бывали и случаи вандализма. Однажды какой-то обкуренный негодяй пальнул из игрушечного гранатомёта и разбил два стекла в американском посольстве. Расстрелянный на месте, в агонии он ещё долго выкрикивал: «Янки, гоу хоум, янки, гоу хоум!» Смех и грех, конечно. Но особенно в ту пору досаждали законным властям бритоголовые, искусственно выращенные в подготовительный период для запугивания обывателей, но потом каким-то образом бесконтрольно расплодившиеся. Именно молодому полковнику Анупряку-оглы поручили решить эту проблему, и он справился с заданием блестяще. В анналах контрразведки СД операция осталась под кодовым названием «Ночная лилия». Неделя понадобилась Анупряку на раскрутку акции и всего одна ночь на реализацию. Ещё с вечера бурлили все городские дискотеки, отравляя воздух дымом анаши, рыскали в переулках стайки ошалевших подростков, отлавливая припозднившихся прохожих, а уже наутро Анупряк-оглы послал в штаб лаконичное донесение: «С заразой покончено. Город чист». Правда, ещё несколько дней с полной нагрузкой работали мусороуборочные бригады, очищая улицы и подворотни от липких человеческих останков, и строители в ускоренном темпе (запах невыносимый) бетонировали места бывших скоплений молодняка и возводили там игровые павильоны всемирной компании «Четыре туза». За эту операцию Анупряк-оглы получил орден «Герой демократии» первой ступени.
И всё же на то, чтобы окончательно искоренить в туземцах дрожжевой бродильный элемент, ушло не меньше пяти лет. Объяснялась столь долгая затяжка устойчивостью исторической памяти в коллективном сознании руссиян, на генном уровне хранивших представление о себе как о великом народе. Современная наука справилась с этой иллюзией, хотя пришлось применять комплекс дорогостоящих мер, от тотальной промывки мозгов по методике, удачно апробированной во всех странах Европы, до вживления индивидуальных микрочипов стабилизации интеллекта целым социальным прослойкам, выказывавшим те или иные пассионарные признаки.
Депутация «Молодой России» состояла из трёх белокурых юношей приятного педерастического вида и пяти длинноногих красавиц с лунными очами, в которых сияло очарование беззаветной готовности. Явно отбирал их кто-то, хорошо знающий вкусы генерала, тяготеющего к гиперсексуальности. Все молодые партийцы были наряжены в белоснежные балахоны, головы убраны венками из незабудок (символ покорности в любви), и у всех на груди одинаковые таблички с надписью: «Навеки твой раб, о великий триумфатор!»
Анупряк-оглы окинул туземцев рассеянным взглядом, благосклонно нахмурил брови и уже готов был повернуться спиной, дать знак, чтобы подавали носилки: пора следовать на праздничное пиршество в Кремль; но в последнюю секунду его внимание привлёк синеглазый юноша, шагнувший вперёд, держа на вытянутых руках что-то вроде хрустального магического шара. Подарок, но какой?
– Что это у тебя, раб? – небрежно поинтересовался генерал.
Молодой руссиянин склонился в глубоком поклоне, подставляя шею для усекновения (поза примирённости).
– Дар волхвов, государь. Через него познаётся судьба.
Голос у раба чувствительный, наполненный искренним благоговением. Ишь ты, государь, подумал Анупряк-оглы. Выходит, и дикаря можно обучить культурным манерам.
– Дай-ка поглядеть поближе.
Руссиянин затрепетал, но не совершил роковой ошибки, не переступил запретную черту.
– Не смею, государь!
– Правильно делаешь, что не смеешь, – ухмыльнулся генерал и, подталкиваемый любопытством, в третий раз покинул кресло. Приблизился вплотную к дарителю. Ободрил:
– Смотри в лицо, не дрожи.
Перенял тяжёлый кристалл, мерцающий внутри лазоревыми переливами. От него перетекла в мышцы знобящая прохлада.
– Сколько же стоит такая штука?
– Ровно твою жизнь, палач, – услышал спокойный ответ, отшатнулся, но поздно. В последний миг Анупряк-оглы, триумфатор и истребитель славян, испытал два сложных чувства: почти радостное узнавание – где-то он видел прежде этот уклончивый, струящийся лик, напоминающий облачное небо, – и горечь непоправимой утраты. Из руки руссиянина, как молния из тучи, выскользнуло стальное лезвие и снизу вверх пробило ему подбородок и вонзилось в мозг, обломив кончик о черепную кость. Удар был такой силы и точности, что Анупряк-оглы умер мгновенно, у него лишь чудно лязгнули зубы, точно попробовал перекусить клинок, да из ушей, как из дупел, с гулким хлопком выскочили серные пробки.
На несколько мгновений на площади установилась мёртвая тишина, разрушенная затем множеством звуков: жутким многоголосым воем толпы за колючей проволокой, секущими криками команд, свистом пневматических дубинок, выстрелами, – и вдруг всё перекрыл мерный, литой гул невесть откуда взявшегося вечевого колокола. Потом всё смешалось. Полиция смяла худосочную группу партийцев из «Молодой России», принялась с завидным старанием втаптывать её в асфальт, но вскоре и её, полицию, подхватил и увлёк за собой закрутившийся в бешеном водовороте поток обезумевших людей, из которого то тут, то там выплёскивались тоненькие ручейки, стремившиеся укрыться в прилегающих улочках. Откуда-то сверху, словно с прохудившихся небес, на площадь обрушились свирепые клинья хлорированной пены, и наконец всё скрылось в серых облаках слезоточивого газа…
Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в чёрном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что-то как будто ему нашёптывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону в общем-то хотя и влиятельную, но второстепенную, происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь, признав спасателя, горестно изрёк:
– Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.
Свенсон кивнул, пригладил ёжик рыжих волос. Сухо спросил:
– Вы были рядом, когда это случилось?
– Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.
– Запомнили его в лицо?
– О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.
– Помогите его отыскать.
Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.
Труп убийцы исчез.
Глава 29 Наши дни. В поместье олигарха
Деверь потёр одну из пуговиц на пиджаке, включил на всякий случай портативный скрадыватель шумов.
– Четырнадцатого. На день триумфа. Слышал про такой праздник?
– Я смотрю телевизор… Вы сказали, скоро изменится. Как это может быть? Разве реки поворачивают вспять? Разве убитые воскресают?
– Бывает и так, представь себе. Ещё как бывает. Но у нас никто не умирал. Это морок, страшный сон наяву… Митя, у тебя сомнения, колебания? Говори сейчас, другого раза не будет.
– Сомнений нет. – Митя усмехнулся. – Откуда им быть? Но есть вопрос. Разве не надёжнее послать робота? Я в хорошей форме, но всего лишь человек.
– Господи, помилуй нас грешных. – Деверь провёл рукой по глазам, словно ослеп от весеннего солнца.
– Это весь ответ? – спросил Митя.
– Мальчик мой, но в этом вся суть. – Деверь выглядел изумлённым и встревоженным. – При чём тут робот? Ну скажи, при чём тут робот?
– Действительно, при чём тут робот…
– Тебя послали и ничего толком не объяснили. Жертвоприношение. Древний ритуальный обряд. Пролитие живой безвинной крови. Апелляция к высшим инстанциям. Робот способен подать сигнал к кормёжке, но не к бунту. Нация крепко спит и не способна к сопротивлению. Её может разбудить лишь укол в сердце. Скажу больше, я не верю в быстрый успех, процессы стагнации зашли слишком далеко. Но нельзя сидеть сложа руки. Надежда меркнет день ото дня. Если мы ничего не предпримем, это сделают следующие поколения, но начнут они с того, что проклянут нас, своих предков. О господи, как сказать, чтобы ты понял?..
– Успокойтесь, зачем так нервничать? – Мите вдруг стало жалко этого растерянного человека, почти как недавно «тимуровца». – Вы хорошо растолковали. Дело житейское. Я должен умереть, чтобы спящий проснулся.
Деверь смотрел оторопело.
– Климов, кто ты такой? Кем себя ощущаешь?
Климов ответил уклончиво:
– Вам повезло, господин Деверь, вы не зомби. А я им был почти всю сознательную жизнь. Это большое паскудство. Обратно в то состояние я не вернусь.
Деверь отвернулся от Мити, глядел себе под ноги. Митя его не торопил, хотя пора было перейти к делу. Хватит пустого трёпа. На этой скамейке он окончательно распрощался со своим прошлым. А будущего у него не было никогда. Его не было уже в момент зачатия. Не то место выбрали родители, чтобы затевать любовные игры.
Деверь придвинулся ближе, положил ему руку на колено.
– Не горюй, Климов… Человеком быть нелегко, но это единственный путь к спасению.
– Я всё понял, – повторил Митя, избегая сочувственного, обволакивающего взгляда Деверя, наполненного энергетической глубиной – эманацией духовной поддержки. Он в ней не нуждался. Он ни в чьей поддержке больше не нуждался. Отныне слишком тесный контакт с себе подобным существом мог его только расслабить.
– У меня есть просьба.
– Говори.
– «Тимуровец» ко мне прилепился, Ваня Крюк…
– Видел, знаю.
– Хорошо бы изъять его из регистрационных списков и вывезти из Москвы.
– Не важно куда?
Митя на секунду представил, как любимая «матрёшка» получает запоздалый подарок – озорного пацанёнка с тихим, нежным сердечком. Нет уж, лучше не надо. Слишком много хлопот и слишком романтично. Попахивает дурью.
– Куда – не важно, но в хорошие руки. Можно к Истопнику.
– От Раздольска остались лишь головешки.
– Видел по телику. Но часть электората вроде законсервировали?
– В смежной резервации… Ладно, «тимуровца» спрячем. Теперь о деле…
Проговорили ещё минуты три. Деверь сообщил, где, когда и от кого Митя получит инструкции. Накануне акции. Ещё сказал, что, если есть желание, можно организовать короткий сеанс связи в любом пункте северных территорий. Конечно, влетит в копеечку, учитывая стоимость космической блокировки, но… Митя вежливо отказался. После этого Деверь исчез так же таинственно, как появился. Почти неуловимо. Митю это позабавило. Всё-таки дешёвые фокусы из арсенала невидимок не соответствовали уровню подпольного вождя.
До рокового дня оставалось совсем немного, трое суток. Но их тоже надо было как-то прожить.
* * *
К полудню праздник достиг апогея. К Поклонной горе согнали толпы благодарных москвичей, с раннего утра их вытаскивали из квартир, вылавливали в подземных трущобах, собирали в просторных накопителях. Десятки тысяч людей разместили за ограждением из колючей проволоки причудливыми цветовыми фрагментами. Декораторы массовых зрелищ потрудились на славу. Взволнованное, как при лёгком бризе, человеческое море, разукрашенное флажками, гирляндами разноцветных шаров, поздравительными транспарантами, напоминало гигантскую живую цветочную клумбу. При появлении кавалькады триумфатора по сигналу главного распорядителя, поданному через динамики, вся эта многоликая масса в едином порыве преданности и счастья осела на колени и послушно окаменела. Лишь кое-где торжественную тишину нарушили вопли раздавленных малолетних дегенератов, но полиция быстро навела надлежащий порядок.К этому часу триумфатору Анупряку-оглы уже вручили символические ключи от Москвы (вручала почётная комиссия во главе с Марком Губельманом), и сейчас он восседал в бархатном кресле на импровизированной трибуне и принимал поздравления от многочисленных депутаций. Всё тот же суровый могучий эфиоп шёлковым опахалом с акульими пластинами отгонял от его головы назойливых чёрных весенних мошек-мутантов, скопившихся над трибуной в неимоверном количестве. Для непривитого человека, а все аборигены были непривитые, укус такой мошки обычно заканчивался судорогами и необратимым параличом мозга.
Перед креслом триумфатора проходили полномочные посланцы стран, входящих во всепланетное содружество, лидеры независимых партий, представители крупнейших промышленных и финансовых корпораций, а также правительственные чиновники, возглавлявшие страховые и благотворительные компании, и каждый из них, ритуально преклонив колено, с выражением почтения и восторга преподносил ему какой-нибудь памятный сувенир. Гора подарков на помосте росла и росла. В зависимости от ценности сувенира, которую Анупряк-оглы определял на глазок, он церемонно кивал, протягивал руку, иногда ронял небрежное: «Мерси, приятель!», а какого-то невзрачного японца, представлявшего фирму «Якутские алмазы» и презентовавшего чудный ларец, усыпанный бриллиантами, сойдя с кресла, обнял и расцеловал в морщинистые щёки, сдавив лапами так, что японец утробно запищал.
Церемония затягивалась, но Анупряк-оглы не выказывал признаков усталости, был так же багроволик, весел и подвижен, как вначале. Он хорошо представлял, сколько сейчас устремлено на него завистливых, ненавидящих взглядов, и это его бодрило. Единственный, кто слегка подпортил ему праздничное настроение, был как раз мэр Москвы, фальшивый раввин Губельман. Вручая ключи от города (нанизанная на золотое кольцо связка каменных истуканчиков, изящные копии всех американских президентов, включая Фреда Неустрашимого, кстати, дорогая вещь: один из прежних триумфаторов, сенегалец Махмуд, продал свои ключи на аукционе Сотби за два миллиона долларов, правда, туземных, буро-малиновых, имеющих хождение лишь на территории России), льстиво улыбаясь, мерзавец проткнул ему ладонь острым носиком одного из болванчиков, и сделал это нарочно, Анупряк оглы это понял по тёмному пламени, блеснувшему в очах старого прохиндея. Губельман поспешно принёс извинения, участливо спросил: «Надеюсь, не больно, господин триумфатор?» «Ничего, терпимо. – Анупряк слизнул капельку чёрной крови с ладони. – Бывает намного больнее. Скоро сам убедишься, Губа». Фарисей захихикал, показывая, что оценил слова Анупряка как добрую солдатскую шутку.
Анупряк-оглы поклялся себе, что, когда придёт час расплаты, припомнит ему наглую выходку.
До конца церемонии было недалеко. Остались на подходе лишь две депутации: от лиги сексуальных меньшинств и от партии «Молодая Россия», созданной недавно по прямому распоряжению Центра координации в Стокгольме. Косвенно Анупряк-оглы принимал в этом участие, отбирая и рекрутируя в новую партию молодых недоумков из богатых туземных семей из подведомственных ему резерваций. Политическая программа партии определялась простым доходчивым лозунгом: «Всё старьё на свалку – и сжечь!» Каждый из членов партии носил в ладанке на груди портреты вождей-теоретиков: Новомирской и Немцова. Кто такой Немцов, генерал не знал (видно, из немецких переселенцев, управляющих Зауральской республикой), а Валерию видел по телевизору, где она читала воскресные проповеди о непротивлении злу насилием. Кроме того, она непременно участвовала в публичных казнях фашистов и скинов (те же члены «Молодой России», но в чём-либо провинившиеся). За древностью лет тучную старуху обыкновенно четверо дюжих миротворцев поднимали на носилках на помост, где она оживала и ловко недрогнувшей рукой снимала скальп с очередного трепещущего, накачанного препаратами вольнодумца, никогда не давая осечки и дико хохоча.
Депутация лиги сексуальных меньшинств – гомики, педофилы и трупоеды – подарила ему изумительной красоты двухметровый фаллос с золотым набалдашником, его с трудом несли на худеньких плечах три очаровательные лесбиянки-нубийки. Необычный дар вызвал оживление и звучные почмокивания на гостевой трибуне, где на пёстрых коврах, наряженная в римские тоги, расположилась городская знать. Анупряк-оглы вторично спустился с возвышения и, капнув из пузырька кислотой, проверил подлинность золота. Невесть откуда подскочил Зашибалов. Забормотал восторженно: «Сильная вещь, Ануприй-джан! Ох, сильная вещь…» Генерал пихнул его локтем: «Опомнись, Зина, люди смотрят… После примерим».
Депутация «Молодой России» приблизилась под конвоем парней из СД. Обычная мера предосторожности, когда речь шла о туземцах. В последние годы совершенно излишняя, применяемая скорее по инерции. Покорённые руссияне давно не представляли никакой опасности. Полицейское сопровождение, если подумать, выглядело даже нелепо, как если бы стадо овечек вели под прицелом плазменных автоматов. Хотя Анупряк-оглы, прибывший в Россию ещё с первым миротворческим контингентом, помнил иные времена. Поначалу руссияне пытались бузотёрить. Выходили на несанкционированные митинги, организовывали маёвки, посылали вздорные коллективные послания во все инстанции, вплоть до Евросовета, выклянчивали зарплату, пенсии, но бывали и случаи вандализма. Однажды какой-то обкуренный негодяй пальнул из игрушечного гранатомёта и разбил два стекла в американском посольстве. Расстрелянный на месте, в агонии он ещё долго выкрикивал: «Янки, гоу хоум, янки, гоу хоум!» Смех и грех, конечно. Но особенно в ту пору досаждали законным властям бритоголовые, искусственно выращенные в подготовительный период для запугивания обывателей, но потом каким-то образом бесконтрольно расплодившиеся. Именно молодому полковнику Анупряку-оглы поручили решить эту проблему, и он справился с заданием блестяще. В анналах контрразведки СД операция осталась под кодовым названием «Ночная лилия». Неделя понадобилась Анупряку на раскрутку акции и всего одна ночь на реализацию. Ещё с вечера бурлили все городские дискотеки, отравляя воздух дымом анаши, рыскали в переулках стайки ошалевших подростков, отлавливая припозднившихся прохожих, а уже наутро Анупряк-оглы послал в штаб лаконичное донесение: «С заразой покончено. Город чист». Правда, ещё несколько дней с полной нагрузкой работали мусороуборочные бригады, очищая улицы и подворотни от липких человеческих останков, и строители в ускоренном темпе (запах невыносимый) бетонировали места бывших скоплений молодняка и возводили там игровые павильоны всемирной компании «Четыре туза». За эту операцию Анупряк-оглы получил орден «Герой демократии» первой ступени.
И всё же на то, чтобы окончательно искоренить в туземцах дрожжевой бродильный элемент, ушло не меньше пяти лет. Объяснялась столь долгая затяжка устойчивостью исторической памяти в коллективном сознании руссиян, на генном уровне хранивших представление о себе как о великом народе. Современная наука справилась с этой иллюзией, хотя пришлось применять комплекс дорогостоящих мер, от тотальной промывки мозгов по методике, удачно апробированной во всех странах Европы, до вживления индивидуальных микрочипов стабилизации интеллекта целым социальным прослойкам, выказывавшим те или иные пассионарные признаки.
Депутация «Молодой России» состояла из трёх белокурых юношей приятного педерастического вида и пяти длинноногих красавиц с лунными очами, в которых сияло очарование беззаветной готовности. Явно отбирал их кто-то, хорошо знающий вкусы генерала, тяготеющего к гиперсексуальности. Все молодые партийцы были наряжены в белоснежные балахоны, головы убраны венками из незабудок (символ покорности в любви), и у всех на груди одинаковые таблички с надписью: «Навеки твой раб, о великий триумфатор!»
Анупряк-оглы окинул туземцев рассеянным взглядом, благосклонно нахмурил брови и уже готов был повернуться спиной, дать знак, чтобы подавали носилки: пора следовать на праздничное пиршество в Кремль; но в последнюю секунду его внимание привлёк синеглазый юноша, шагнувший вперёд, держа на вытянутых руках что-то вроде хрустального магического шара. Подарок, но какой?
– Что это у тебя, раб? – небрежно поинтересовался генерал.
Молодой руссиянин склонился в глубоком поклоне, подставляя шею для усекновения (поза примирённости).
– Дар волхвов, государь. Через него познаётся судьба.
Голос у раба чувствительный, наполненный искренним благоговением. Ишь ты, государь, подумал Анупряк-оглы. Выходит, и дикаря можно обучить культурным манерам.
– Дай-ка поглядеть поближе.
Руссиянин затрепетал, но не совершил роковой ошибки, не переступил запретную черту.
– Не смею, государь!
– Правильно делаешь, что не смеешь, – ухмыльнулся генерал и, подталкиваемый любопытством, в третий раз покинул кресло. Приблизился вплотную к дарителю. Ободрил:
– Смотри в лицо, не дрожи.
Перенял тяжёлый кристалл, мерцающий внутри лазоревыми переливами. От него перетекла в мышцы знобящая прохлада.
– Сколько же стоит такая штука?
– Ровно твою жизнь, палач, – услышал спокойный ответ, отшатнулся, но поздно. В последний миг Анупряк-оглы, триумфатор и истребитель славян, испытал два сложных чувства: почти радостное узнавание – где-то он видел прежде этот уклончивый, струящийся лик, напоминающий облачное небо, – и горечь непоправимой утраты. Из руки руссиянина, как молния из тучи, выскользнуло стальное лезвие и снизу вверх пробило ему подбородок и вонзилось в мозг, обломив кончик о черепную кость. Удар был такой силы и точности, что Анупряк-оглы умер мгновенно, у него лишь чудно лязгнули зубы, точно попробовал перекусить клинок, да из ушей, как из дупел, с гулким хлопком выскочили серные пробки.
На несколько мгновений на площади установилась мёртвая тишина, разрушенная затем множеством звуков: жутким многоголосым воем толпы за колючей проволокой, секущими криками команд, свистом пневматических дубинок, выстрелами, – и вдруг всё перекрыл мерный, литой гул невесть откуда взявшегося вечевого колокола. Потом всё смешалось. Полиция смяла худосочную группу партийцев из «Молодой России», принялась с завидным старанием втаптывать её в асфальт, но вскоре и её, полицию, подхватил и увлёк за собой закрутившийся в бешеном водовороте поток обезумевших людей, из которого то тут, то там выплёскивались тоненькие ручейки, стремившиеся укрыться в прилегающих улочках. Откуда-то сверху, словно с прохудившихся небес, на площадь обрушились свирепые клинья хлорированной пены, и наконец всё скрылось в серых облаках слезоточивого газа…
Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в чёрном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что-то как будто ему нашёптывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону в общем-то хотя и влиятельную, но второстепенную, происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь, признав спасателя, горестно изрёк:
– Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.
Свенсон кивнул, пригладил ёжик рыжих волос. Сухо спросил:
– Вы были рядом, когда это случилось?
– Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.
– Запомнили его в лицо?
– О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.
– Помогите его отыскать.
Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.
Труп убийцы исчез.
Глава 29 Наши дни. В поместье олигарха
Всё возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Светочка-студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговорённым. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но ненадолго, не вступая в беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», – мрачно ответил он и тут же ушёл. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределённости затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, всё будет мало.
Все эти дни, во сне и наяву, я жил погружённый в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.
В какое-то утро, ещё в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.
На четвёртое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец-то, кажется, определилась.
– Что же вы наделали, батенька мой, Виктор Николаевич, о чём думали своей умной головушкой? – начал он с таким выражением, как будто меня только что привезли. – Вот уж истинно сказано – никто не причинит человеку столько вреда, сколько он сам себе. Особенно это касается, конечно, руссиянских интеллигентов… На что, позвольте спросить, рассчитывали, затевая эту мерзость? И это после всех благодеяний, какие видели от господина нашего Оболдуева! Неужто у вас похоть сильнее рассудка?
– Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.
– Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок – растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышлёную девушку? Небось клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?
– Ни в чём не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?
– И он ещё спрашивает! – Доктор всплеснул ручонками. – И никакого раскаяния! Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?
Я не сразу понял, о чём он, потом честно ответил:
– Не знаю, не помню.
– Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, так монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?
– Почему обязательно монстриком?
– А как же, голуба моя? – На круглом добром лице доктора под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. – В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а ещё, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.
– Кого же ей, по-вашему, надо, к примеру, в мужья?
На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я её никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Ободдуевым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трёхмесячный курс лечения по его собственной методике приведёт меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришёл к выводу, что за мои бесчинства – убийство, воровство, растление несовершеннолетней – равноценного наказания не бывает. А потому он даёт мне ещё один шанс принести напоследок хоть какую-то пользу людям на земле.
– Выполнишь условия контракта, вернёшь награбленное, а там видно будет.
– Вы про книгу? – уточнил я несмело. – Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.
– Не о том беспокоишься, батенька мой.
Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.
– Витамины? – спросил я с надеждой.
– Не совсем, – ответил доктор с неприятной улыбкой. – Мера предосторожности. Чтобы ещё чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.
– Ой, да не боюсь я никаких развратников, – захихикала студентка.
Укол был болезненный. Но перенёс я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришёл охранник, который принёс пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочёл (почему-то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболдуев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что-то меня не устраивало, какой-то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Лёнечка! Провели, как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слёз, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.
Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся – плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым пьяным отцовским глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого-то глазами, и её бледная растерянная улыбка пронзила моё сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.
Благоуханная Изаура Петровна склонилась надо мной, трясла за плечо.
– Ну-ну-ну, – влажно шептала в ухо, – хватит притворяться чурбаком, подлый обманщик. Пора приниматься за дело.
До меня как-то не сразу дошло, что она елозит по мне с явным намерением изнасиловать бездыханного. Но как ни старалась, толку не выходило. Окончательно проснувшись, я высокомерно следил за её изощрёнными потугами, будто это происходило не со мной.
Наконец она утомилась, зло попеняла:
– Вот как тебя, значит, Лизка высосала, проклятая лицемерка.
– Это укол, – возразил я важно. – Доктор лечит от сухостоя. Здравствуй, Иза, дорогая.
В комнате горела тусклая лампа на потолке, Изаура Петровна смотрела на меня ошарашенно.
– Что он тебе вколол? Неужели препарат «Ц»? А ты знаешь, что после этого вообще никогда мужиком не будешь?
– Так надо, – сказал я. – Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил.
– Витя, ты в своём уме?
– А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая-то расстроенная. Что-нибудь случилось?
Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я её такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что-то цыплячье.
– Хочешь знать? Да зачем тебе?
– Всё же не чужие. И хозяин у нас общий.
Оказалось, именно в хозяине всё дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошёл к концу. И хотя это не было для неё большим сюрпризом, она знала, что так кончится, всё же по-женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди, из посольства. Между прочим, шлюха высокого полёта, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда её потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьёзная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стелле среди имён прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.
Все эти дни, во сне и наяву, я жил погружённый в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.
В какое-то утро, ещё в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.
На четвёртое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец-то, кажется, определилась.
– Что же вы наделали, батенька мой, Виктор Николаевич, о чём думали своей умной головушкой? – начал он с таким выражением, как будто меня только что привезли. – Вот уж истинно сказано – никто не причинит человеку столько вреда, сколько он сам себе. Особенно это касается, конечно, руссиянских интеллигентов… На что, позвольте спросить, рассчитывали, затевая эту мерзость? И это после всех благодеяний, какие видели от господина нашего Оболдуева! Неужто у вас похоть сильнее рассудка?
– Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.
– Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок – растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышлёную девушку? Небось клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?
– Ни в чём не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?
– И он ещё спрашивает! – Доктор всплеснул ручонками. – И никакого раскаяния! Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?
Я не сразу понял, о чём он, потом честно ответил:
– Не знаю, не помню.
– Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, так монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?
– Почему обязательно монстриком?
– А как же, голуба моя? – На круглом добром лице доктора под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. – В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а ещё, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.
– Кого же ей, по-вашему, надо, к примеру, в мужья?
На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я её никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Ободдуевым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трёхмесячный курс лечения по его собственной методике приведёт меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришёл к выводу, что за мои бесчинства – убийство, воровство, растление несовершеннолетней – равноценного наказания не бывает. А потому он даёт мне ещё один шанс принести напоследок хоть какую-то пользу людям на земле.
– Выполнишь условия контракта, вернёшь награбленное, а там видно будет.
– Вы про книгу? – уточнил я несмело. – Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.
– Не о том беспокоишься, батенька мой.
Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.
– Витамины? – спросил я с надеждой.
– Не совсем, – ответил доктор с неприятной улыбкой. – Мера предосторожности. Чтобы ещё чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.
– Ой, да не боюсь я никаких развратников, – захихикала студентка.
Укол был болезненный. Но перенёс я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришёл охранник, который принёс пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочёл (почему-то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболдуев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что-то меня не устраивало, какой-то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Лёнечка! Провели, как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слёз, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.
Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся – плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым пьяным отцовским глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого-то глазами, и её бледная растерянная улыбка пронзила моё сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.
Благоуханная Изаура Петровна склонилась надо мной, трясла за плечо.
– Ну-ну-ну, – влажно шептала в ухо, – хватит притворяться чурбаком, подлый обманщик. Пора приниматься за дело.
До меня как-то не сразу дошло, что она елозит по мне с явным намерением изнасиловать бездыханного. Но как ни старалась, толку не выходило. Окончательно проснувшись, я высокомерно следил за её изощрёнными потугами, будто это происходило не со мной.
Наконец она утомилась, зло попеняла:
– Вот как тебя, значит, Лизка высосала, проклятая лицемерка.
– Это укол, – возразил я важно. – Доктор лечит от сухостоя. Здравствуй, Иза, дорогая.
В комнате горела тусклая лампа на потолке, Изаура Петровна смотрела на меня ошарашенно.
– Что он тебе вколол? Неужели препарат «Ц»? А ты знаешь, что после этого вообще никогда мужиком не будешь?
– Так надо, – сказал я. – Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил.
– Витя, ты в своём уме?
– А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая-то расстроенная. Что-нибудь случилось?
Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я её такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что-то цыплячье.
– Хочешь знать? Да зачем тебе?
– Всё же не чужие. И хозяин у нас общий.
Оказалось, именно в хозяине всё дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошёл к концу. И хотя это не было для неё большим сюрпризом, она знала, что так кончится, всё же по-женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди, из посольства. Между прочим, шлюха высокого полёта, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда её потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьёзная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стелле среди имён прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.