Афанасьев Анатолий Владимирович. На службе у олигарха

   – Нормалёк, – ответил Трубецкой. – Будь повнимательнее, Сева.
   – Есть, – козырнул охранник.
   Я мало что понимал в происходящем, но с расспросами не лез, готов был ко всему. Трубецкой сам, заведя меня в уютный грот с пальмой в кадке, с двумя кожаными креслами, коротко растолковал диспозицию. В его изложении предстоящие нам действия выглядели элементарными. Сейчас сходим заберём Лизу. Потом пройдём в гараж и там распрощаемся. Надёжный человек на машине доставит нас к вертолёту. На вертолёте, управляемом другим надёжным человеком, доберёмся до Шереметьева. Там третий надёжный человек, которого Лиза знает, передаст нам документы, деньги и всё прочее, что необходимо в путешествии. В Шереметьеве мы с Лизой сядем в самолёт и через три часа приземлимся в Хитроу. Вот вкратце и всё. Никаких проблем. В Хитроу нас тоже встретят.
   – Справишься, классик? – улыбнулся Трубецкой.
   – Пустяки, – уверил я. – А вот если Леонид Фомич…
   – Хозяин вернётся к вечеру… Тут другая накладка. Мосол со своими хлопцами – это сюрприз. Не просчитал я его. Он Лизу добром не отдаст.
   – Кто такой?
   Оказалось, Ашкенази-Мосол – выродок, изувер, серийный убийца, при этом прошёл отличную подготовку в спецподразделениях. В своих зверствах Мосол дошёл до такого предела, что от его услуг отказался даже руссиянский бизнес, после чего его, естественно, мигом упрятали в зиндан и быстренько приговорили к пожизненному. Откуда, как я сам слышал, Оболдуев его благополучно выкупил.
   – Зачем, Володя? – ужаснулся я.
   – Капризы олигарха. Патиссоныч прав, нашего барина всегда тянуло на остренькое.
   – Но ведь он может…
   – Нет, Лизе он не опасен. Наоборот, за ним она как за каменной стеной. Он теперь служит Оболдую, как цепной пёс… Трудность в том, что я не могу привлечь своих парней. Не имею права. Это семейное дело. Должны сами разобраться.
   Майор раскрыл молнию на саквояже, покопался в нём и протянул мне чёрный пистолет.
   – Умеешь этим пользоваться?
   – Покажешь – сумею.
   Трубецкой объяснил, как снимать с предохранителя, на что надо нажать, чтобы вылетела пулька.
   – Видишь, ничего хитрого. Только меня не застрели сгоряча. Сунь за пояс под свитер.
   Пока длинными переходами добирались до покоев Леонида Фомича, нам встретилось несколько человек, все куда-то спешили, и на нас никто не обратил внимания. В большом зале, предназначенном, по всей вероятности, для бальных танцев, со стенами, обитыми трёхцветной парчой, символизирующей руссиянский флаг, группа рабочих на тросах подтягивала к потолку хрустальную люстру размером с «КамАЗ». Командовала хрупкая пожилая японка, затянутая в кимоно. Всё это было очень интересно, но мы не стали останавливаться, чтобы поглазеть. Нам было некогда. Мы преследовали совсем другую цель.
   На третьем этаже остановились возле дубовой двустворчатой двери, и Трубецкой со словами: «Ну, Виктор Николаевич, соберись, пожалуйста», – постучал костяшками пальцев. На уровне наших глаз открылось смотровое окошко, и раздалось грозное:
   – Чего надо?
   Трубецкой ответил авторитетно:
   – Для господина Ашкенази пакет.
   После щелчка дверь распахнулась почти во весь пролёт, перед нами стоял господин средних лет респектабельного уголовного вида – в тельняшке, на которую был накинут малиновый пиджак с множеством карманов. Вообще-то, такая одежда вышла из моды лет десять назад.
   – Давай, – сказал, презрительно цыкнув зубом. Трубецкой дал ему так, что тот согнулся пополам, но майору показалось мало, и он, перестраховываясь, ухватил детину за уши и пару раз, как вытряхивают половик, шарахнул башкой о дубовый косяк. Пока я обходил поверженного, Трубецкой уже стоял посередине комнаты и озирался. Саквояж оставил у входа, в руке у него, прижатый к боку локтем, был короткоствольный автомат, невесть откуда взявшийся.
   – Дверь закрой, – распорядился. – И достань пушку.
   Из комнаты, в которой мы очутились, – просторной, уставленной дорогой мягкой мебелью, – выходили ещё две двери, помимо той, в которую мы вошли. Я выполнил распоряжение и по собственной инициативе защёлкнул английскую «собачку».
   Я не очень хорошо понимал, почему Трубецкой ничего не делает, а просто стоит в напряжённой позе, будто к чему-то прислушивается. Хотел даже спросить об этом, но в следующую секунду обе двери резко одновременно открылись, как от толчка, и в комнату с разных сторон ворвались двое поджарых, каких-то полусогнутых мужчин, паля на ходу из пистолетов. Они целили в майора, и он ответил им тем же: раскрутился спиралью, опоясав себя жужжащим кольцом. Что-то ударило меня по правой скуле, как палкой, и я машинально шлёпнулся на пол. Нападавшие тоже попадали, один ткнулся в ковёр, будто нырнул, второй замедленно повалился на бок. Трубецкой опустился на колени. Его лицо страдальчески искривилось, плечо под белой рубахой зажглось свекольным костерком. Автомат упал на пол.
   Всё произошло намного быстрее, чем я пишу, – цокающие звуки свинцовой капели, вязкие падения тел, и мгновение спустя на сцену выступило новое действующее лицо, чернявый громила в строгом вечернем костюме, улыбающийся, с непременным для всех сегодня пистолетом в руке. По мне лишь полоснул косым взглядом, отчего я ощутил лёгкий озноб, и весело обратился к Трубецкому:
   – Ба-а, кого я вижу?.. Ты ли, Вован? Значит, всё такой же по-прежнему неугомонный? Ничего, это поправимо… Знаешь, я даже рад, что это именно ты. Если помнишь, за тобой должок…
   Трубецкой, сидя на полу и радостно улыбаясь в ответ, потянулся за автоматом. Но чернявый (Мосол конечно) пальнул навскидку, и оружие Трубецкого, подскочив, отлетело к дивану.
   – Не надо, Вова, не напрягайся. – Мосол подошёл ближе, поигрывая пистолетом. – Давай лучше поговорим напоследок. Каково быть ягненочком? Непривычно, да?
   Трубецкой молчал, улыбка поблёкла, казалось, он вот-вот отрубится. Тёмное пятно на плече сделалось крупнее, расплывалось. Мне было не страшно, а как-то горько. Я понимал, что не успею вытащить пистолет. Мосол хоть и не смотрел на меня, но, конечно, не выпускал из поля зрения. В каждом его жесте чувствовалась звериная сноровка, какой у меня не было вовсе. Спасения нет, какого бы паралитика я ни изображал. Вопрос лишь в том, с кем он разделается с первым.
   – Ведь знал, что придёшь за сестрёнкой, – вкрадчиво, ехидно продолжал Ашкенази. – Второй день жду, Вован. Чего ж так слабо экипировался? Привёл какого-то ханурика. Или за тобой уже никого не осталось, Вов? Раскусили тебя, да?
   Трубецкой молчал, и это, по-видимому, начало раздражать триумфатора. Он придвинулся ещё ближе, почти навис над майором. В голосе зазвучало нетерпение.
   – Что хочу спросить, Вован, – ты зачем дал показания? Надеялся, не узнаю? Карьеру делал, да, Вов? За счёт боевых побратимов?
   – Какой ты мне побратим? – наконец отозвался Трубецкой. – Ты маньяк и сволочь. Но я тебя не виню. У тебя, Мося, психика разрушенная. Чеченский синдром. Тебе надо к доктору, вдруг подлечит. Можно к Патиссонычу.
   Ашкенази ударил его ногой в раненое плечо, отчего майор совсем перевернулся и привалился к стене. Сидел в неловкой позе: одна рука заломлена за спину, сам весь перекошенный. Но в сознании. В момент удара (или мгновением позже) убийца перевёл пистолет в мою сторону, предупредил:
   – Не шевелись, сучара!
   Как будто угадал мои мысли. Я как раз хотел пошевелиться.
   – Ну что, Вован, уважить тебя, а? – опять обратился Ашкенази к Трубецкому. – Всё-таки из одного котла щи хлебали. Чего тебе лучше? Пристрелить или ножичком уделать? А могу придушить, как шлюху. Чего выбираешь?
   – Надо подумать, – ответил майор, слепо моргая.
   – Было бы чем тебе думать, не валялся бы здесь! На кого замахнулся, Вова? Кого хотел наколоть?
   – Мося, это беда.
   – Ты о чём?
   – Медицина перед твоей болезнью бессильна. Поможет только могила.
   Хмыкнув, Ашкенази шагнул вперёд, но Трубецкой выпростал руку из-за спины, и с его ладони, словно луч света, спрыгнул клинок. Ашкенази качнулся в сторону, железо чиркнуло у него возле уха, пронеслось через комнату и вонзилось в перекладину книжного шкафа. Взревев от ярости, Ашкенази прыгнул и замолотил кулаками, как цепями, замешивая майора в кровавое тесто. Бил рукой и рукояткой пистолета, потом, видя, что враг не сопротивляется, наступил ногой на горло, на кадык и начал медленно давить, приговаривая: «Не больно тебе, Вова, не больно? Если больно, скажи…»
   Увлечённый расправой, он на короткое время забыл про меня, и я сумел этим воспользоваться. До сих пор вспоминаю об этом с гордостью и уважением к себе. Я оторвался от стены и побежал через комнату (казалось, одолел целую милю), на ходу зацепил со стола бронзовый массивный подсвечник и, добежав, обрушил его на затылок палача. Ашкенази гулко крякнул и развернулся ко мне лицом. В его глазах сквозило изумление, смешанное с глубокой обидой. Он чудно хватал ртом воздух, словно не находил слов, чтобы высказать всё, что думает, о моём подлом поступке. Тем же подсвечником я ударил его в лоб.
   Сперва он выронил пистолет, потом, печально закряхтев, разлёгся на полу.
   Несколько минут я был словно не в себе, отрешённо любуясь делом рук своих. В чувство меня привёл голос Трубецкого:
   – Помоги-ка сесть, Витя. – Я оторопело наблюдал, как из перекорёженного туловища высунулась голова и насмешливо сверкнул одинокий глаз.
   Я помог. Трубецкой, цепляясь за меня, уселся, опёрся спиной о стену. Не мигая, разглядывал лежавшего рядом своего истязателя.
   – Он живой, это неправильно, – сказал глухо. – Подай-ка его пушку.
   Я подал. Трубецкой поднял руку, будто подтянул каменную плиту, и дважды нажал курок. Наконец-то я воочию убедился, что значит прежде только читанное выражение – «снёс половину черепа». Зрелище не для нервных любительниц латиноамериканских сериалов.
   – Только Лизе не говори, – попросил майор как-то вяло.
   Он вообще произносил слова затруднённо, возможно, у него была сломана челюсть, а может, обе. Велел достать из саквояжа походную аптечку и, когда я принёс, показал, как перетянуть жгутом плечо. Рубашку снял сам. Кровь уже запеклась, не текла. С перевязкой я справился сносно. Трубецкой похвалил:
   – Молодец, Виктор. Ещё пара ходок, и станешь боевиком. Какого быка завалил.
   – Сам удивляюсь, – признался я.
   – Что ж, двигаем дальше. Привал окончен.
   Я сомневался, что ему удастся встать. Но он проделал это без особой натуги. Стоял, покачивался, привыкал к неустойчивости. Улыбнулся одним глазом (второй не открывался пока):
   – Всё в порядке, не волнуйся. Минут на двадцать меня хватит.
   Лизу нашли, пройдя через спальню, в боковой, освещенной малиновым плафоном комнате, похожей на малахитовую шкатулку, увеличенную в размерах. Она мирно почивала на полосатом поролоновом матрасе, укрытая до талии серым пледом. На полу хрустальный графин, наполненный коричневой жидкостью (квас?), и хрустальный стакан. В сонном лице, в полуприкрытых голубоватыми веками глазах сосредоточилась вся безмятежность мира, давно отлетевшая от наших палестин. Вздохнув, я опустился на колени и прикоснулся губами к прохладному лбу. Лиза очнулась сразу, обвила мою шею руками и пылко ответила на поцелуй, воскресив в памяти недавние лучшие времена.
   – Родной мой, как я тебя заждалась, – пролепетала едва слышно.
   – Вставай, маленькая. – Я бережно разнял её тонкие руки. – Нам пора идти.
   – Конечно-конечно…
   Лиза поспешно села и тут увидела стоящего в дверях Трубецкого. Испуганно ойкнула.
   – Володечка, что с тобой? Опять с кем-то подрался?
   – Ничего страшного..! Поторопись, Лиза. Всё расписано по минутам.
   … По дому пробирались медленнее, чем шли сюда. Майор был в неважной форме, хотя бодрился. Он с досадой отстранился, когда я попытался его поддержать. Я уже понял, что случай свёл меня с человеком редкостной живучести, известной мне лишь понаслышке. После таких побоев и с такой раной я, наверное, пролежал бы месяц бездыханный, а Трубецкой передвигался, разговаривал и улыбался почти прежней очаровательной улыбкой. И заботился не о себе, а о нас с Лизой. О Лизе, точнее сказать. Я ему ни сват, ни брат, увы.
   Минут пять подождали Лизу у её комнаты. Она появилась переодетая в дорожные брюки, куртку, с кожаным чемоданом средних размеров. Если сравнивать с нашим первым бегством, то багаж, конечно, пожиже. Я хотел взять чемодан – не отдала.
   – Витенька, он лёгкий, не надо…
   У выхода на улицу возле стрельчатого высокого окна спиной к нам стоял коренастый крепыш со стриженым затылком, одетый в форму десантника. Обернулся на наши шаги – Гата Ксенофонтов. У меня кишки заныли, но ничего особенного не произошло. Нас с Лизой начальник безопасности будто не видел в упор, зато с Трубецким перебросился несколькими фразами.
   – Наследил крепко? – хмуро спросил.
   – Не очень, но прибраться надо.
   – Вижу, что не очень. Иди ляг. Сам провожу.
   – Нет. Извини, Гата. Хочу посмотреть, как уедут.
   – Ладно…
   Тут он изволил наконец заметить меня.
   – Видишь, писатель, сколько из-за тебя хлопот добрым людям. Мой совет: никогда не связывайся с миллионщиками.
   Лиза за меня заступилась.
   – Что вы такое говорите, Гата Анатольевич? Разве Виктор Николаевич мог предположить, что угодит в гадюшник?
   Полковник не ответил, опять повернулся спиной: дескать, делайте что хотите, я вас знать не знаю.
   В поместье царило оживление, как на огромной стройплощадке. Множество турок-рабочих, переодетых в шотландцев, сновали среди техники: подъёмных кранов, грузовиков со стройматериалами, лебёдок, фур непонятного назначения. До гаражей было недалеко, метров сто по липовой аллее, но по дороге наткнулись на управляющего, на Мендельсона, выступившего из кустов можжевельника как бы случайно. Вид у него был деловой: очки на лбу, руки в краске. Встреча получилась такой же, как с Гатой, с той разницей, что Осип Фёдорович из всей троицы выделил как бы одного меня. Вежливо поинтересовался:
   – Кажется, опять в добром здравии, Виктор Николаевич? Был слух – приболели? Я волновался.
   – Перемогся кое-как… Осип Федорович, что за сооружение вон там, сбоку от бассейна? Чем-то удивительно напоминает виселицу.
   – Виселица и есть. В натуральном виде.
   – А почему такая большая? Полк можно разместить.
   – Американский аттракцион, новинка сезона. Называется «Повесь сам». Никто ещё в действии не видел. Говорят, эффектная штука. Для любителей острых ощущений. Вечером подвезут десяток пенсионеров из приюта, на пробу. Ежели будет охота, сможете сами опробовать…
   Я не понимал, говорит ли он серьёзно, но учтиво поблагодарил и сказал, что коли обернусь к вечеру, обязательно для смеха вздёрну собственноручно парочку стариканов. Лиза толкнула меня локтем в бок, довольно чувствительно.
   В гараже стояло с десяток иномарок разных калибров, от трудяги «фордзона» до тёмно-вишнёвого, устремлённого в будущее «феррари». Худенький молодой человек в джинсах и светлой рубашке полировал замшей капот голубого «ситроена». Увидев нас, засуетился, открыл заднюю дверцу.
   — Валера, – представил его Трубецкой. – Довезёт до вертолёта… Валер, не подведи, вся Европа на тебя смотрит.
   Юноша засмеялся, сверкнув ослепительно-белыми зубами. Можно сказать, был копией Трубецкого, только пожиже. Не заматерел ещё. Трубецкого шатало. Он держался рукой за створку гаражных ворот.
   – Давайте, ребятки, с Богом. Когда-нибудь увидимся.
   Мне захотелось его обнять, но я лишь осторожно тронул за плечо.
   – Спасибо за всё, брат. Выздоравливай скорее.
   – Не сомневайся… Береги эту куклу.
   Я сидел в салоне на заднем сиденье, Лиза всё ещё прощалась с Трубецким, поднявшись на цыпочки, гладила ладошками его опухшие щёки. Я поймал себя на мысли, что почти не думаю о ней. Какая-то красивая юная девушка, куда-то вместе бежим. От кого? Зачем?
   За ворота поместья выехали без проблем. Лиза тихонько всхлипывала, привалившись к моему боку. Чудно. Я опять ничего не чувствовал, как-то внутренне обмёрз. Не прочь бы закурить, но лень доставать сигареты. Какая-то вязкая накатила усталость. Как после большой температуры.
   Ехали недолго, минут десять, и всё лесом. Подмосковный лес полон неодолимого очарования для тех, кто понимает. Европа и Азия тут дышат рядом.
   Лиза перестала хныкать, спросила:
   – О чём думаешь, Витенька?
   – Слишком много трупов, – сказал я. – Непривычно как-то.
   Она крепко сжала мою ладонь.
   Небольшой частный аэродром открылся неожиданно и весь целиком: две взлётно-посадочные полосы – бетонная и грунтовая, домик с диспетчерскими службами, с круглой стеклянной башней, ретрансляторная вышка, радары… На стоянке две «Сессны», как уснувшие стрекозы, а чуть поодаль – зелёный вертолёт, похожий на земляного жука, размером чуть побольше нашего «ситроена», вероятно, спортивная модель, я в этом не разбираюсь.
   Пилота звали Степан Степаныч. Мужчина лет около сорока, веснушчатый и курносый. Встретил нас как родных. Они о чём-то коротко пошушукались с водителем Валерой, потом он (Степан Степаныч) помог нам подняться через неудобный люк в салон (?) и усадил на кожаные полукресла лицом друг к другу. Отсюда, если вытянуть голову, была видна приборная панель. Зарокотал двигатель, зашуршали лопасти, будто град обрушился на крышу, и мы взлетели. Когда поднялись повыше, началась качка, и у меня возникло неприятное ощущение, будто мои хрупкие почки окликают одна другую с целью опять поменяться местами. Наверное, я побледнел, и Лиза мгновенно отреагировала.
   – Тебе плохо, да, плохо, Витенька? – В очах испуг.
   – Ничего не плохо. Так хорошо никогда и не было.
   Заглядывала сбоку, стараясь поймать взгляд. Мне это не нравилось.
   – Витя, хочешь, скажу что-то очень важное?
   – Валяй.
   – Трупы, кровь – всё это, конечно, ужасно. Но это всё позади. Главное – мы вместе. Пока мы вместе, с нами ничего не случится. Ты только поверь в это. Пожалуйста, поверь.
   Мне стало стыдно. Балованная девушка, почти ребёнок, утешает старого мудака, пытается вселить в него мужество.
   – Уверена, что мы поступаем правильно?
   – У нас нет выбора… И потом…
   – Что потом?
   – Не стоит так уж всё драматизировать. – Лиза говорила чуть смущённо. – Давай лучше думать, что совершаем свадебное путешествие.. Я вот, например, вообще мало путешествовала и всегда об этом мечтала. Ты часто бывал за границей?
   – Никогда, – отозвался я гордо. – Знаешь, в чём мы с тобой безусловно похожи?
   – В чём? Оба ненормальные?
   – Мягко сказано. Мы для Патиссончика самые перспективные пациенты.
   – Ох, не вспоминай о нём.
   – Свадебное путешествие! Надо же такое придумать. С таким же успехом приговорённый к повешению может расценивать виселицу как спортивный снаряд для разминки.
   – Брр, Витя! Какие стыдно!..
   Самое удивительное, что, несмотря на качку и всё прочее, мы вдруг одновременно сладко задремали. По-настоящему очнулись уже на земле. Степан Степанович помог нам спуститься (высадились на бетонной площадке, огороженной забором) и самолично на неприметной «газели» доставил к зданию аэропорта. Здесь распрощались.
   Дальше бразды правления забрала в свои руки Лиза. В зале ожидания, в меру переполненном, уселись на скамье неподалёку от окошек регистрации, прямо напротив светового табло с расписанием маршрутов. Наш рейс – через два часа, и ещё пятнадцать минут до встречи с человеком, который передаст документы. Мы ни о чём не разговаривали, просто сидели рядышком и глазели по сторонам. Я давненько не бывал в международных аэропортах (приходилось иногда провожать или встречать кого то), и мне всё было интересно, в первую очередь – публика. Случайных людей здесь не было, а лишь те, кто так или иначе преуспевал в жизни, плюс аэропортовская обслуга, плюс многочисленные искатели приключений, ворьё, бандиты, женщины смежных профессий и ещё всякая шушера помельче, которую, впрочем, трудно отличить от обычных пассажиров. Полюбовавшись этим разноголосым и многоликим букетом, я сказал, вздохнув:
   – Пойду, что ли, позвоню. Сколько можно откладывать?
   – Конечно, – поддержала Лиза. – Всё равно это надо сделать.
   Дала жетон, и из ближайшего автомата я с первой попытки дозвонился до родителей.
   Мамин голос зазвучал так близко, как будто из комнаты в комнату. Ей же, вероятно, напротив, пбказалось, что звоню с того света, она несколько раз, не веря ушам своим, переспрашивала и окликала:
   – Витя, Витя, это ты? Правда ты?!
   Потом сразу передала трубку отцу, и по его суровому голосу и по её заполошности я догадался, что старики успели похмелиться и, значит, у них не так всё плохо. Во всяком случае, они пока ведут привычный образ жизни.
   – Если бы у тебя, сын, были свои дети, хотя до этого, судя по всему, не дойдёт, ты сумел бы оценить своё поведение по достоинству.
   По затейливости фразы я легко определил, на какой он стадии – стакан беленькой, не больше.
   – Папа, сейчас у меня, к сожалению, нет времени, но…
   – Ты хоть знаешь, что нас с матерью чуть не убили? И это при её гипертонии.
   Об этом я знал, но предпочёл бы не знать. И не собирался расспрашивать. Всё равно что сентиментальный преступник допытывается у своей жертвы о нюансах её страданий.
   – Как вы сейчас, папа? Здоровы более или менее?
   – Здоровы? Странный вопрос. С каких пор это тебя интересует?
   Я увидел, как мимо Лизы продефилировал импозантный господин в светлом летнем костюме, загорелый, с пузцом, – типичный бизнесмен или чиновник среднего звена. Лицо невыразительное, но дающее понять, что его владелец не промах и сумеет отличить фальшивый доллар от настоящего. В руке – опять входящий в моду коричневый министерский портфель. Чуть помешкав, господин словно нехотя развернулся и присел на скамью рядом с Лизой. Они о чём-то заговорили. Лиза улыбалась рассеянно.
   – Папа, вы меня простите… Я действительно веду себя как свинья, но есть причины, поверь… При встрече всё объясню.
   – Зачем? Кто мы такие, чтобы объяснять? Старая рухлядь. На свалку обоих, на свалку. Так держать, сынок.
   – Папа, я уезжаю в командировку… Может быть, длительную… Звоню с вокзала…
   – Напрасно затруднялся. Большому кораблю большое плавание.
   – Дам знать о себе буквально через несколько дней…
   – Мать бы пожалел. У неё вчера за двести зашкалило. Еле коньяком отпоил.
   – Господи, надо было вызвать «скорую».
   В трубке возник мамин голос, чуть пьяненький.
   – Витя, Витя, ты где? Приехал бы хоть ненадолго. Мы так ждём, так ждём. Отец места себе не находит… У него бок сильно болит.
   Ещё секунда, подумалось, и я всё брошу и помчусь к ним. Но это будет акт отчаяния и ничего больше.
   – Мама, мама, подожди, послушай!.. Я вас очень люблю, очень. Слышишь меня?
   – Слышу, заинька, слышу… Приезжай скорее. Пирожков с капустой настряпаю, какие ты любишь…
   – Мама, здесь очередь… До свидания, до встречи. Берегите себя…
   Я повесил трубку и почувствовал себя так, будто спрыгнул в пропасть, в чернильную мглу. Почки опять затрепыхались, как рыбки в аквариуме. Но длилось это недолго.
   Господин уже раскланивался с Лизой, оставив портфель на скамье. Я подождал, пока он уйдёт, плюхнулся на его место. Нас разделял коричневый портфель. Никто на нас вроде не смотрел.
   – Всё в порядке? – спросил я.
   – Да. А у тебя?
   – Нормально… Если паспорта и билеты в портфеле, наверное, надо достать их оттуда?
   – Ты очень умный, Витенька. Я всегда рядом с тобой робею.
   Ещё могла подшучивать!
   Мы нашли укромный уголок в мраморном переходе возле туалетов. Устроились за большой кадкой с фикусом и, открыв портфель, быстро, в четыре руки исследовали содержимое. Паспорта с визами, водительские удостоверения на меня и на Лизу, несколько пластиковых карточек на предъявителя и на Лизу, но не на меня, авиабилеты – всё это упаковано в пластиковый пакет с пуговичными застёжками. Там же две пачки денег, одна толстенная, с купюрами достоинством в десять и двадцать долларов, вторая потоньше, с сотенными. Ещё компьютерная распечатка с какими-то адресами, телефонами и именами. Кроме того, туалетные принадлежности, среди которых я обнаружил новенькую электробритву «Жиллетт», о какой прежде мог только мечтать, и бирюзовый фен для сушки волос японского производства – истинное произведение искусства. Заботливая, предусмотрительная рука собрала нас в путешествие. Конечно, следовало узнать, кто нас опекает, но это не к спеху.
   – Пора делать очередной бросок, – сказал я бодро. – Рейс уже регистрируют.
   Бросок прошёл без сучка и задоринки. Как нормальные туристы (папа с дочкой или новый русский с эскортницей?), заполнили таможенные декларации, потоптались в отстойнике и через час очутились в салоне аэрофлотовского «боинга», в первом классе, где тоже было много для меня нового: кожаные сиденья, в которых можно развалиться, как в гамаке, ковёр на полу, чистый прохладный воздух, живые цветы в вазах, внушительный экран телевизора прямо перед глазами и много ещё всяких мелочей, составляющих усладу богатой жизни, не обременённой заботами о хлебе насущном.
   В самодовольных лицах, в неспешных движениях немногочисленных пассажиров абсолютная уверенность в том, что все они имеют полное право здесь находиться. Чего я не мог сказать о себе. Я бы не удивился, если бы кто-то из этих господ возмущённо поднялся со своего кресла, ткнул в меня пальцем и потребовал выкинуть самозванца, переселить куда-нибудь поближе к параше. Ощущение для меня отнюдь не новое, да и каждому нормальному руссиянину, у которого не сломана психика, оно хорошо знакомо. Он всегда будет чувствовать себя неприкаянным на чумовом пиру эпохи. Не с того ли денно и нощно бьются в истерике на экране творческие интеллигенты, убеждая друг дружку, как им хорошо, вольготно живётся на крысином рынке, ибо они имеют теперь счастливую возможность даже среди ночи выскочить на улицу и раздобыть себе водки и девку…