Александрова Марина. Подарок крестного

   Отслушав молебен в Успенском соборе, Иоанн поспешил во дворец. Слушая поздравления вельмож, видя искреннюю любовь народа, радостные крики которого слышны были даже здесь, обнимая сына и любимую жену, двадцатидвухлетний царь до глубины души прочувствовал то счастье, каким Господь наградил его за намерение исправиться.
   В память покорения Казани на Красной площади у Кремля был тогда заложен храм Покрова Богородицы; и всеми девятью куполами, устремленными в небо, напоминал о славном подвиге войска русского.
   Взятие Казани было действительно великим событием в глазах всех россиян. Это была не только победа над исконными врагами, разорявшими Русскую землю, более века уводившими в тяжелую неволю тысячи россиян; взятие Казани знаменовало собой победу христианства над басурманством. Казань стоила гораздо больше усилий, чем взятие Новгорода или Смоленска, а по силе и упорству даже напоминала Куликовскую битву.
   Однако и следствия этой знаменитой победы были чрезвычайно важны: Волга, важнейший путь торговли с Востоком, попала в руки русских. Теперь главного врага, мешавшего не только торговле, но даже мелким промыслам, не стало, и россияне постепенно начали заселять богатые приволжские земли.

ГЛАВА 20

   В Москве уже давно отгремели победные празднования, отшумели праздничные застолья, когда Шорин, оправившийся от хвори, наконец вернулся домой.
   Прибыл он не один: из Свияжска в столицу направлялся гонец, везший далеко не радостные вести. Мудрые слова говорили государю, советуя не покидать стен Казани. Не успело войско покинуть Казанской стороны, как там вновь начались смуты. Луговые и горные жители убивали московских купцов и людей боярских на Волге; вотяки и черемисы не хотели платить дань, вооружившись, убили наших чиновников и разбили посланных на их усмирение стрельцов и казаков.
   Доложить о творящемся близ Казани Петр Шуйский поручил Ермилову, потому, не успев ознакомить Михаила со всеми прелестями Свияжской жизни, Григорий только порадовался удачному повороту событий. Хотя Михайло и пообещал подзадержаться, но чуткий Григорий понимал, что Шорин горит желанием поскорее отправиться к жене и сыну; да и самому вовсе не хотелось в одиночку добираться в далекую Московию.
   Михайло весьма обрадовался предложению Григория отправиться вместе и пригласил его на время пребывания в столице погостить в своем тереме. Григорий охотно согласился: понял, что теперь, словно поменявшись местами, уже Михаилу предстоит быть в роли проводника.
   Приезд Михаила был не просто долгожданным событием, а поверг всех в неописуемую радость: посланный государем в Суздаль Данило Юрьев не доехал до Москвы. Узнать же о судьбе Михаила из других уст Анастасия тоже никак не могла – государь, занятый собственным семейным счастьем, не ведал о переживаниях в доме своего любимца, недолюбливая Анастасию, пальцем об палец не ударил бы, чтобы как-то разрешить ее сомнения.
   От других бояр тоже ничего нельзя было узнать, в ответ они только пожимали плечами да разводили руками: никто не видел Михаила на царском пиру в Казани, однако никто и не помнил его среди раненых либо погибших.
   Настасья, поначалу не верившая в смерть мужа, теперь была в отчаянии, и на уверения челяди, всеми силами пытавшейся ее утешить, уже не отвечала. Однако в то утро, когда прибыл Михайло, Анастасия была немного спокойнее, чем обычно. Едва встав, она еще не успела обратиться к тяжким мыслям. День занимался солнечный, и, поспав немного дольше, чем всегда, отдохнувшая Анастасия выглядела свежей и словно помолодевшей – в ясную погоду ей всегда дышалось легче и на душе было радостнее.
   Кликнув Прасковью, Анастасия даже рассердилась, поскольку не только она, но и никто из челядинцев не отзывался на ее окрики. Решив разобраться, в чем же дело, Настасья прошлась по палатам. Терем словно вымер, но наконец где-то в сенях послышались голоса. Пойдя на звук, Анастасия обмерла – на пороге появился живой и невредимый Михаил.
   Себя не помня от радости, кинулась она к нему в объятья, а тот ее поднял на руки, словно дитя малое закружил, и только когда у нее уже помутилось в глазах, вернул наземь.
   – Мишенька, живой! – смеясь и плача одновременно, целовала его Настасья куда придется: в щеки, шею, ухо. – Где же ты пропадал так долго? Уж давно возвратились из Казани войска наши… Неужто государь куда отправил? Ты бы хоть весточку какую послал, – извелись мы все, – без умолку щебетала обрадованная Анастасия.
   Однако неожиданно Настасья поняла, что Михайло как-то немного смутился столь бурному излиянию чувств жены. Оторвавшись наконец от плеча мужа, Анастасия заметила, что в сенях они были не одни: чуть поодаль, наклонив голову набок, стоял незнакомый ей молодой боярин, старательно пытавшийся не замечать милующихся.
   По виду он казался одногодком Михаила, но не в пример Шорину, был высок. Его вьющиеся волосы своей чернотой могли поспорить с вороновым крылом, а орлиный нос еще больше делал похожим его на какую-нибудь хищную птицу. Наверное, Настасья испугалась бы незнакомца, если бы не его темные очи, с таким лукавством смотревшие на прекрасную боярыню.
   Стоило только взглянуть Анастасии на Григория, как доселе неведомый трепет охватил весь ее стан, сладостно защемило сердце, и почему-то впервые за годы супружества стало тесно в объятиях мужа.
   Григорий, однако, тоже не сводил глаз с раскрасневшейся Анастасии – в радостной встрече супругов было нечто, что заставило затосковать его одинокое сердце. Казалось, в небесных очах боярыни Шориной мог утонуть не только Михайло, и Гришка наконец понял, почему же его друг так торопился вернуться в Москву.
   Счастливый Михайло, обнимающий подросшего сынишку, так и не заметил, как обменялись взглядами Анастасия и Григорий: тяжелый, словно пронзающий взор друга и трепетный, любопытный взор своей супруги остался у него за спиной.
   После долгих мытарств наконец попав домой, Михайло отдыхал душой, и невдомек ему было, что не пристало так долго держать гостя на пороге.
   Настасья очнулась первой, краснея, позвала всех в горницу, и только внутри Михайло познакомил супругу с гостем.
   – Анастасия Васильевна, жена моя, – обратился он к Ермилову. – А это, Настенька, спаситель мой, Григорий… – Михайло замялся – за дни, проведенные вместе в Новгороде и Свияжске, был он всегда Григорием, а то и просто Гришкой, и так до сих пор и не знал Михайло, как же его по батюшке-то звать.
   – Григорий Ермилов, – заметив смущение друга, подсказал Гришка.
   Челядь уже собирала стол, готовила покои для гостя, а Михайло начал рассказывать супруге и о взятии Казани, и о своем ранении, а в конце концов, уже перейдя в трапезную, стал нахваливать спасшего ему жизнь Григория.
   Анастасия почти не прикоснулась к богатому угощению, хотя была самая пора завтракать, и широко раскрытыми глазами по очереди взирала то на мужа, то на гостя, однако более положенного задерживая взгляд на Григории. Тот, в свою очередь, иногда присоединяясь к рассказу Михаила и обращаясь к Настасье, более откровенно пожирал ее глазами.
   За время долгого рассказа Михаила, насытившись созерцанием друг друга, меж Гришкой и Настасьей возникла какая-то немая перекличка. Стоило только Настасье оторвать глаза от стола, как Григорий уже смотрел на нее, и, наоборот, чувствуя, что гость направляет взор в ее сторону, Анастасия смотрела на него во все глаза. Один только радостный Михаил ничего не замечал…
   После трапезы, как бы не хотелось отдохнуть, Михайло с Григорием направились в Кремль – ведь не праздным гостем прибыл он в Московию, но к государю с поручением. Михайло же, зная в Кремле все ходы и выходы, с радостью решил помочь сотоварищу предстать пред ясны государевы очи.
   Иоанн был заметно рад появлению товарища, обнял при встрече, от души порадовался его выздоровлению.
   – Запропал ты что-то, Михайло, уж и забыл, когда с тобой виделись последний раз. Ну, рассказывай, как хворь твоя, прошла? – поинтересовался Иван Васильевич. – Ба… – узнав Григория, с любопытством взирающего на царя, – удивился государь. – Никак и спаситель твой пожаловал.
   Не вымолвив о себе ни слова, Михайло сразу приступил к делам: сколько раз уж выручал его Григорий, и теперь, имея на то возможность, Михайло сам хотел помочь своему другу. Иван Васильевич, мигом забыв обо всем постороннем, со вниманием выслушал Григория, кликнул кое-кого из бояр, и опять, не успев даже отдохнуть с дороги, Шорин с головой окунулся в прежнюю кремлевскую жизнь с государевыми заботами, Думами и вечными склоками бояр…
   Так, в заботах и хлопотах, потекли дни Михаила. Долго задержавшись в Свияжске и отстав от Московских событий, Шорин теперь наверстывал упущенное, пропадая с утра до вечера то в Кремле, то в Думе, то с поручениями. Порой приходилось разделять с государем и ставшие такими редкими свободные мгновенья: за время похода и отсутствие Михаила Иоанну не хватало вошедших у них в обыкновение долгих бесед.
   Вот почему Шорин совсем не мог, как задумывал, ни показать Григорию Москву, ни свести его с некоторыми людьми, ни уж тем более устроить пирушку. Однако Григорию он все-таки помог в главном, и Ермилов дожидался только государева позволения, чтобы отбыть обратно.
   Григорий, оставшийся гостем в тереме Шорина, наверное, заскучал бы без хозяина, все время где-то пропадающего, если бы не Анастасия. Михаил, доверявший другу как самому себе, велел супруге не забывать про гостя, почаще с ним беседовать: поведать, что тот пожелает знать, да и вообще не давать ему скучать. Григорию Михайло тоже отдал наказ: ежели его самого не будет, не смущаясь, обращаться со всеми заботами к Анастасии, расспрашивать, а коли будет в чем надобность, смело говорить ей о том.
   И Григорий действительно поступил смело – в первый же день, оставшись один, отправился он в палату к боярыне испросить чего-то, да так там и задержался допоздна. С тех пор частенько стали сиживать вместе Анастасия и Григорий, в беседах коротая длинные вечера.
   Анастасия, поначалу смущаясь Григория, скоро привыкла к его огненному взору: гость оказался на редкость весел и разговорчив. Умел он и вовремя пошутить, и рассказать что-нибудь умное, а самое главное, интересовался незатейливыми бабьими делами.
   Несказанно удивляло Настасью то, что высокий и грозный на вид боярин знал толк в шитье. В этот раз долго билась она над сложным узором: не нравилось боярыне то, что получалось. Порвав нитку, в конец рассерженная, она отложила работу, – решила взяться за что-то другое. Любопытный Гришка был тут как тут: только взглянув на ее рукоделие, нашел он скрытый изъян, из-за которого Настя уже хотела забросить свое занятие.
   – Анастасия Васильевна, а ведь нити зеленые у вас вроде как толще, оттого узор неровным кажется, – подметил Григорий.
   Когда же растерянная Анастасия достала целую корзину разных цветом и толщиной нитей, Гришка, нисколько не теряясь, ловко вынул именно то, что было нужно.
   Гришка, этот бабий душегуб, как за глаза называли его в Новгороде, умел разбираться не только в шитье. Наверное, не было такого дела, в котором бы он совсем ничего не смыслил, но особенно сведущ был по части женских сердец. Так что если хотел чего Гришка, то непременно добивался. Еще ни одна из баб, на которую он положил глаз, не устояла перед его чарами.
   То же случилось и с боярыней Шориной: за те вечера, которые проводили они вместе, Анастасия полюбила Григория.
   Нельзя сказать, что она не любила Михаила, но зная его с детских лет, относилась к нему скорее как к брату. Лишившись единственного родного человека и боясь неизвестности, Настасья приняла брак с Михаилом как нежданное счастье. И она не ошиблась – Михайло действительно оказался ласковым и заботливым мужем, о каком многим приходилось только мечтать.
   После этого Анастасия еще больше привязалась к своему мужу, но сердце, жаждавшее любви, никак не могло успокоиться, потому она так сильно хотела детей. В сыне, хотя и не родном, она наконец нашла успокоение и была уже почти счастлива.
   И вот теперь Григорий одним своим взглядом разрушил это долгожданное счастье; доселе дремавшая жажда любви теперь пыталась выбраться на свободу…
   Возможно, страсть Анастасии так бы и угасла, если бы Григорий ее не поощрял. Умевший понравиться какой угодно женщине, Ермилов частенько пользовался своим даром, но сам душою так ни к кому и не привязывался. И вот теперь он поймался в свои же сети: столько раз причиняя душевную боль другим, наконец сам испытал подобные муки.
   Наверное, он бы так и не страдал, если бы Анастасия не была женой его друга. Привыкнув к тому, что любая женщина становилась его, стоило ему только пожелать этого, на сей раз Григорий столкнулся с непреодолимой преградой. Всячески пытаясь побороть запретную страсть, он лишь подогревал ее еще больше.
   В конце концов случилось то, что должно было случиться. Как обычно, зайдя вечерком к Анастасии, Ермилов вдруг заметил, что боярыня сидела не отрывая лица от платочка, и по всхлипываниям ему показалось, что она плачет. Слезы эти для Григория, хотя и немало испытавшего на своем веку, были словно нож под сердце.
   Испугавшись, забыл Гришка всякий стыд и бросился утешать расстроенную боярыню.
   – Что с тобой, Настенька? – обнимая ее, начал допытываться Григорий.
   Почувствовав на себе тепло Гришкиных рук, Анастасия подняла низко опущенную голову, и они очутились лицом к лицу. На самом деле слезы Настасьи были вызваны вовсе не каким-то горем – простудившись, она до прихода Ермилова чихнула несколько раз подряд, что аж слезы выступили, и носом хлюпала тоже от хвори. Увидев, что у Настасьи вовсе нет причин для печали, у Гришки словно сто пудов с плеч свалилось.
   Однако успокоенный Ермилов вовсе не хотел отпускать Настеньку, да она и не противилась. Впервые так близко заглянув в ее небесные очи, Гришка словно попал под колдовские чары. Не в силах противиться их магическому действию, он страстным поцелуем впился в ее податливые уста, и уже ни Григорий, ни Анастасия не думали о том, что в любой миг в горницу может войти и кто-нибудь из челяди, и сам Михайло…
   Однако в тот день Михайло не вернулся ночевать: допоздна беседовав с государем, решил остаться в Кремле; и никто не заметил, как уже далеко заполночь Григорий вновь прошмыгнул в опочивальню боярыни, а ранним утром, задолго до первых петухов, столь же тихо вернулся в свою палату.
   Как ни странно, согрешившая Настасья вовсе не переживала из-за того, что изменила мужу. Впервые за свою жизнь полюбив и к тому же оказавшись любимой, она была безумно счастлива, и это чувство было настолько сладостно, что уже не оставляло места ничему другому.
   Размышляя обо всем случившемся, хотя бы сама с собой Анастасия была честна. Ей действительно было все равно, что она так обошлась с Михаилом – человеком, ее любившим, спасшим ей жизнь и столько для нее сделавшим. В конце концов, сама себя утешая, она думала о том, что тоже кое-чем помогла мужу: богатство и имя ее деда, перешедшие к Михаилу после свадьбы, помогли ему встать на ноги.
   Вроде бы все ладно шло – никто не знал о влюбленных, да опротивели Анастасии краткие встречи тайком, это словно украденное счастье. Настасья мечтала о том, чтобы не нужно было в объятьях Григория прислушиваться к каждому шороху, а просыпаясь, хотела чувствовать рядом с собой тепло любимого человека. Кроме того, даже этим редким мгновениям должен прийти конец, ведь совсем скоро Григорию придется уехать.
   Настасье вовсе не хотелось терять впервые обретенное счастье. Быть может, она потому настроилась так решительно, что дед ее, покойный Василий, с детства как единственную родную кровиночку баловал ее и потакал всем прихотям. Да и Михайло почти всегда выполнял все ее просьбы, потому не привыкла Анастасия отказываться от того, что хотела. И на этот раз Анастасия не смогла противиться своему желанию. Дерзким было ее решение, и, будь у нее другой муж, никогда бы и мысли такой не пришло ей в голову…
   В очередной раз, когда Михайло сообщил, что не вернется домой, Григорий втихаря пробрался в опочивальню Анастасии. Но без обычной радости на этот раз встретила его Настасья. С порога, как отрезала, сказала ему:
   – Давно нам, Григорий, пора поговорить.
   И Гришка понял, о чем пойдет речь: давно уж забыл, когда последний раз спал спокойно. Не давали ему покоя тяжкие думы, словно замкнувшись в круг – как не крути, все не хорошо! Уехать, оставить Анастасию он уж не мог, настолько пришлась она ему по сердцу. Однако открыться Михаилу тоже задача не из легких: и так стыдно было в глаза другу смотреть, благо что Шорин так уставал, что не был в состоянии замечать его душевных мук. Однако поразило его, что Настя заговорила об этом первая: стыдно стало, что у женщины больше смелости оказалось, чем у него. И в ответ он только кивнул головой.
   – Как дальше жить будем, Григорий? – полна решимости, Анастасия в упор смотрела на своего возлюбленного. – Отвечай, будем ли с тобою вместе, или расстанемся?
   – Ты же знаешь, Настенька: будь моя воля, не глядя увез бы тебя в Новгород…
   – Так увози, – перебила его Настасья.
   Гришка оторопел: ни разу не встречал он такой смелости у женщины, а ведь Настасья поначалу казалась такой скромницей. И только в этот миг он понял, что не только за красивые очи полюбилась ему чужая жена – с этой женщиной готов он был прожить всю жизнь.
   – А как же Михаил? Неужто я тебя как вор уведу?
   – Зачем же как вор, поговори с Михаилом. Али смелости не хватит? – зная, что заденут эти слова Гришку, возразила Настасья.
   – Смелости-то у меня хватит, а вот хватит ли тебе сил ему женой быть, ежели прогонит он меня, не дослушав? – верно заметил Григорий. – Всю ли правду ему рассказывать?
   Какой-то миг Анастасия раздумывала, а потом сказала:
   – Что ж, ежели и впрямь твоя любовь не пустые слова, завтра утром пойдем к нему вместе. Чему быть, того не миновать – отпустит меня Михайло, уедем в Новгород. А нет, значит на то воля Божья, – добавила она уже тихо.
   На том и сошлись, решив доверить свои судьбы и свое счастье прежде самому близкому человеку, которого им, как бы он не рассудил, предстояло потерять.

ГЛАВА 21

   Утром, словно два нашкодивших отрока, Настасья с Гришкой отправились к Шорину. Стоило только Михаилу увидеть их вытянувшиеся от бессонной ночи лица, как екнуло у него под сердцем, словно что-то опустилось в груди, и даже последующие слова их не произвели на него уже такого действия, как этот впервые брошенный взгляд.
   Склонив головы, они сперва молчали, и за это время Михайло немного пришел в себя. Григорий, заикаясь, наконец выдавил из себя первые слова, но, забыв приготовленную речь, говорил не то и не так, да и Настасья растеряла половину своей смелости.
   Михаил слушал Григория словно в каком-то забытье – перед его взором, словно наяву, понеслись давно прошедшие события. А когда Ермилов закончил, от этого водоворота в голове остались только давно уже сказанные слова Ивана Васильевича: «Родит твоя Анастасия, подрастет малец, тогда и посмотрим, может, ты сам меня об услуге просить будешь».
   Горькой усмешкой ответил Григорию боярин Шорин, вспоминая пророчество государя, а Ермилову, не ведавшему, почему усмехается Михайло, стало дурно: уж лучше бы в морду вмазал со всей дури, хоть за себя противно бы не было.
   – А ты что молчишь? – наконец обратился Михайло к притихшей Настасье.
   – Дай мне волю, Михайло, – взмолилась Настасья, – не жить мне без него. Развода я не прошу – пусть и имя мое, и терем, и все, что в нем, тебе останутся, только отпусти меня в Новгород…
   Хорошо зная и норов Насти, и Григория, Михайло понял – не в грехах они пришли каяться, но решили начать новую жизнь, правда, без его участия.
   – Что ж, поезжай, но сын останется со мной, – приказал Шорин тоном, не терпящим никаких возражений, и, хлопнув дверью, поспешно вышел.
   Скрывая навернувшиеся слезы, Михайло и сам не знал, отчего ему было так больно и горько – то ли от измены жены, то ли от предательства друга…
   Не желая знать, как будут устраивать свое счастье Григорий и Анастасия, Михайло все же в последний раз позаботился о своей, теперь уже бывшей жене. Позвав Тимофея и Таисью, велел им помочь собраться жене и гостю в дальнюю дорогу, объявив, что они втроем поедут в Новгород. Однако, что-то присочинив, на всякий случай забрал с собой подросшего мальчугана. Ни у кого и не возникло подозрения, что теперь все по-другому будет в тереме Шориных.
   Выжидая, пока изменники покинут терем, Михайло ненадолго отправил сынишку в терем к Даниле Юрьеву, сославшись на то, что в своем все болеют и он беспокоится за здравие мальца. Данило охотно принял малютку, в очередной раз помогая Михаилу, и Шорин со спокойной душой поселился пока в Кремле.
   Этот поступок мужа больно задел Анастасию, ведь Андрюшку она любила как родного. К тому же Насте показалось, что нарочно напомнил он о ее беде, и ужас брал ее при мысли, что та же история повторится и с Григорием, что после недолгих счастливых дней бездетность положит конец их совместному счастью.
   Однако Настасья все же сделала свой выбор – даже решив не променять сына на полюбовника, глупо было бы надеяться на то, что все останется по-прежнему. Анастасия хорошо знала норов Михаила, а потому поняла, что даже если и останется она в Московии, Михайло не станет с ней жить и не подпустит к мальцу. Слишком поздно было отступать, и на следующее утро два некогда больше всего любимых, но ставших теперь такими чужими человека на лихих конях навсегда умчались из жизни Михаила.
   Попавшему же в Кремль Михаилу не пришлось долго предаваться горестным мыслям – там затевалась новая смута. Казалось, что Господь одновременно отвернулся от друзей детства – государь занемог сильной горячкой, и не было надежды на его выздоровление.
   Ужас объял тогда Россию, казалось, Небо за грехи отнимает у нее такого самодержца. Люди со слезами на глазах толпились близ Кремля и боялись спрашивать; народному горю, казалось, не было предела. Во дворце, однако, ходили совсем другие разговоры – не плакать и стенать нужно, но великодушно устроить судьбу государства.
   Михайло, узнав о творящемся, немедля направился к царю. Однако, еще только подходя к опочивальне Иоанна, услышал он довольно громкий шум, казавшийся столь странным и неуместным для больного.
   А причиной сего было следующее: Иоанн, чувствуя скорый конец, велел писать завещание, объявив сына, младенца Дмитрия, своим приемником, единственным государем России. Это значило, что власть до его совершеннолетия попадет в руки Захарьиных. Однако многие стали противиться этому – боярское правление было еще свежо у всех в памяти.
   Войдя, Михайло увидел такую картину: не взирая на то, что изнемогающий Иоанн в полной памяти лежал в опочивальне, в соседней с ним палате спорили, шумели бояре, и дело было уже близко к драке.
   Воротынский гневно укорял князя Владимира Андреевича Старицкого:
   – Смеешь ли браниться со мною?
   – Смею и драться, – отвечал Воротынский, – по долгу усердного слуги моих и твоих государей, Иоанна и Дмитрия; не я, но они повелевают тебе исполнить обязанность верного россиянина.
   Желания бояр разделились: одни присягали малолетнему Дмитрию, другие поначалу отказывались, считая, что лучше служить князю Владимиру Андреевичу, чем попасть в руки к Захарьиным, Михайло же без колебаний принял сторону Иоанна – не столько царя, сколько друга.
   А Иван Васильевич с ужасом слушал речи бояр: среди не хотевших давать присягу были самые близкие ему люди, к совету которых по управлению государством он прислушивался: Сильвестр и Адашев.
   На следующий день, под давлением верных государю бояр, присягу приняли и сомневающиеся, но речи вели предательские.
   Казалось, уже нельзя было надеяться на выздоровление самодержца: он был в усыплении, которое могло быть преддверием смерти. Но странным образом испытанные тревоги и волнения не погубили Иоанна, но оказали обратное действие: чрезвычайное напряжение сил только укрепило государя, и он выздоровел.
   Придя в себя, Иоанн однако был исполнен милости ко всем боярам, прежним друзьям и советникам, но с тех пор страшное зерно сомнения зародилось в душе государя. И хотя еще долго Иван Васильевич, потеряв любовь и сердечную привязанность ко многим из своих приближенных, оставался к ним полон уважения и признательности, но постепенно с детства поощряемые в нем дурные наклонности вновь обретали прежнюю силу…
   Михайло был искренне рад за царя и друга, но, несмотря на обоюдное желание Шорина и Ивана Васильевича, им не удалось поговорить по душам – Михайло так и не поделился своим горем, а государь своими сомнениями. Исполняя обет, данный им в болезни, Иоанн объявил о своем намерении ехать в монастырь Святого Кирилла Белозерского вместе с царицею и сыном. Несмотря на предостережения ближайших советников о том, что он еще не укрепился после болезни, да и царевичу может быть вредно дальнее путешествие, государь немедля отправился в путь.
   По дороге он заехал в Песношский монастырь, где в заточении жил Вассиан Топорков, некогда бывший любимец великого князя Василия. Иоанн, пожелав лично узнать человека, которому доверял еще родитель его, долго с ним беседовал. Во время этой беседы, как у мудрого и более опытного человека, Иоанн спросил у Вассиана совета, как управлять государством. На то Вассиан, лишившийся в боярское правление своей епархии, и все еще питающий ненависть к боярам, ответил государю: