Александрова Марина. Подарок крестного

   Михайло про себя выругался – неужто он сам не мог до такой простой вещи додуматься! Так нет же, теперь придется с этим чернобородым ехать бес знает куда!
   Напоследок Евлампий добавил:
   – В Москву отправляться будешь, выезжай через городские ворота, но потом вернешься сюда.
   Михайло, последовав совету старца, прекратил попытки давить на Андрея, а позже начал вести разговоры о том, как бы перевезти сюда свою зазнобушку. Шорину даже не пришлось просить Курбского дописать письмо. Неподдельное умиротворение, которое Михаил испытывал в начале своего приезда, сослужило Михаилу хорошую службу: Андрей поверил желанию Михаила жить в Вольмаре. Вот только слишком быстро летели дни, и это не на шутку тревожило Михаила.
   В конце концов, настал долгожданный день отъезда, и Андрей с Михаилом, можно сказать, и не прощались: Курбский верил, что совсем скоро Шорин появится вновь, не один и уже навсегда. Однако, зная, что путь Михаилу предстоит долгий и опасный, Андрей перед дорогой сделал другу подарок.
   Куда-то на миг отлучившись, Курбский принес ларчик: достав из него огромный перстень с ярко-красным камнем, он надел его на перст Михаила.
   – Знаешь, Михайло, он у меня еще при украинских делах оказался… Однажды сказывала мне одна старуха – ранен слегка я был, так она меня лечила, – дескать, ежели тот перстень дареным был бы, стал бы он тогда приносить удачу. Носи его, Михайло, да береги, кто знает, может, он тебе поможет выполнить последнее поручение государя.
   Михайло со словами благодарности принял подарок Андрея, а в голове, словно эхо, отдавались слова князя: приносить удачу, приносить удачу, приносить удачу…
   В который раз вглядывался Михайло в глубины дорогого самоцвета, в который раз от сомнений и размышлений шла кругом голова, и в который раз не было ответа на мучивший его вопрос. Тот, не тот, заветный, не заветный… Михаила утомили до невозможного такие мысли, но не думать про перстень он уже не мог.
   Однако Шорину все же пришлось покривить душой, напоследок дав Курбскому обещание как можно скорее вернуться обратно, и после обычных в подобном случае объятий и прощальных слов Михайло тронулся в путь. От сопровождения он отказался, сославшись на то, что у него есть опытный проводник, которому он уже заплатил. По этой причине из Вольмара он выехал один.
   Как только позади него остались городские ворота, Михайло пустил коня во всю прыть: позади оставалась хоть золотая, но все же клетка, и сладкое чувство свободы от этой радостной мысли разливалось по жилам…
   Уже на тропинке к лекарской избе Михайло задался мыслью: какого же цвета будет его попутчик: черного или вновь станет седым? Да и как его теперь называть, то ли Евлампием, то ли Федором, так до сих пор и не было ясно. Однако Евлампий на этот раз не стал ничего изобретать и встретил Михаила в прежнем обличье. На вопрос Шорина о том, какое же имя все-таки подлинное, старец, смеясь, ответил:
   – У меня так много имен, что я и сам забыл, как меня сперва звали. Какое имя больше нравится, то и выбирай. Но я бы предпочел на этот раз зваться Сергием.
   Казалось, что старец оставил выбор за Михаилом, однако его последние слова прозвучали как приказ, и Шорин постепенно стал приучать себя к мысли, что этот непонятный человек и есть Сергий.
   Сергий к приезду Михаила где-то справил себе коня, которому мог бы позавидовать и знатный боярин, и был готов отправиться в путь, так что расспросы Михаила начались уже в лесной глуши, которую уже во второй раз им предстояло пересечь вдвоем.
   – И в какое же заветное место предстоит мне отправиться? – поинтересовался Михайло. – Я и так задержался больше положенного, потому упреждаю тебя заранее: прежде, чем бумага Курбского не попадет в руки к Ивану Васильевичу, ни в какие леса, ни в какие города или еще Бог знает куда я не поеду, если только не окажется это место нам по пути.
   – Да мне некуда спешить, разберешься с государем, тогда и поедем. Только в таком случае придется тебе терпеть меня как попутчика аж до самой Москвы, а потом отправимся с тобою в Новгород.
   Михайлу чуть дурно от этих слов не стало. Широка Россия, есть, помимо родных, и чужие земли, так нет же, Сергия угораздило посетить именно этот проклятый город. Хоть и велик Новгород, но если туда попадешь, встречи с Гришкой уже не миновать. Не хотелось что-то бередить старые раны, да и могут не так понять – дескать, отпустил Настасью, да сам чего-то кругом околачивается, вынюхивает. Хотя, кто знает, может, оно и к лучшему, что он проведает Гришку – вполне возможно, что они наконец поговорят начистоту…
   На этих размышлениях Михайло сам себя оборвал, решив не забивать себе понапрасну голову всяческими мыслями – приеду в Новгород, там видно будет.
   Старец не напрасно вытянул из Михаила обещание отправиться в Новгород – та часть пути, на которой не действовала государева бумага, далась Шорину на этот раз на удивление легко. Старец каким-то образом знал в этих краях великое множество людей, причем весьма нужных, так что в пути у них, если даже и возникали какие-то препятствия, благодаря Сергию они с успехом разрешались.
   В свою очередь, когда пошли владения Иоанна, и, по всей видимости, когда прошли они известные старцу земли, уже Сергию пришлось бы туговато, но в дело пошла бумага Михаила, и оба путника вновь не бедствовали.
   Прошедший безо всяких происшествий наконец заканчивался нелегкий путь Михаила, и он трижды перекрестился, когда вдали показались золотые купола московских церквей.
   Михайло хотя и радовался возвращению в родное гнездо, все же и побаивался. Его страху было весьма понятное оправдание. Шорин, задержавшийся слишком долго в гостях у изменника Курбского, вполне мог навлечь на себя гнев Иоанна, тем более, если за время отсутствия злые языки нашептали государю про него что-нибудь недоброе.
   Зная, что с Михаилом расправятся на месте, стоит только Иоанну заподозрить его в измене, Шорин решил сначала заехать в терем, чтобы таким образом позаботиться о Сергии.
   Челядь ждала Шорина с нетерпением: если раньше, когда он уезжал то в поход, то по государеву поручению, в тереме оставалась жена и хозяйка боярина, сейчас же происходило что-то странное. Впопыхах забыв отдать челяди указание, чтобы все и во всем слушались Машутку, Михайло оставил терем и без хозяина, и без хозяйки. Машутка же самовольно не хотела хозяйничать – хотя Михайло и любил Машеньку, не хотелось ей нахальничать.
   Оттого и неспокойно было в тереме – не дай Бог, конечно, но вдруг не вернется боярин с поручением, что тогда? Кто будет хозяином, что будет со всеми ними? Лучше бы уж приказал он Машутке повиноваться, у всех на душе спокойнее было бы.
   Завидев наконец всадников и в одном из них узнав Михаила, весь терем пришел в оживление: ну, наконец-то! Однако рано было радоваться – расцеловав кинувшуюся в его объятия Марию, Михайло сообщил, что сейчас же отправится к государю.
   – Да, Машенька, это Сергий, – указал Михаил на скромно ожидавшего позади себя старика. – Прикажи позаботиться о госте.
   Эти слова, услышанные всей собравшейся здесь челядью, можно было сравнить с пушечным выстрелом, и если даже кто и сомневался, что Мария надолго затянет боярина в свои сети, то теперь всем стало ясно – с сегодняшнего дня Машутка приказывает.
   Разобравшись с Сергием, Михайло снова прыгнул на коня, мигом доскакал до Кремля, и, в который раз готовясь предстать пред государем, испытал чувство ужаса, слившегося с сожалением, что все происходит именно так и никак не иначе.

ГЛАВА 28

   Казалось, что за время отсутствия Михаила в Кремле стало еще мрачнее: по коридорам люди ходили крадучись, словно желая вообще не издавать никаких звуков, и как-то сгорбившись, будто пытаясь стать ниже ростом и тем самым незаметнее. Боялись молвить лишнее слово – привычным стало, что друг с другом разговаривают шепотом, и даже многие «большие» люди отдают приказание едва ли вполголоса.
   «Мракобесие, – сорвалась шальная мысль, – а за ней последовала другая, не более радостная: – Плюнь не так, и зарежут. Неужто Курбский прав?» – эту мысль Михаил не стал развивать. Испугавшись самого себя, он решил подумать о чем-то более приятном, но ничего другого в голову не шло:
   «Почему же ко мне до сих пор так мягок Иван? Знать, не за горами и мой черед…»
   Словно в подтверждение этих мыслей на пороге появился Гришка, и с каменным лицом доложил, что сейчас он узнает, соизволит ли государь принять боярина Шорина. Это было более чем странно – для Михаила делалось исключение. Государь всегда принимал Михаила без доклада, а если вел беседу с кем-то один на один, то Гришка просто просил немного обождать. Но чтобы «соизволит ли государь», такого никогда не было.
   Пока же Михаил находился в недоумении, Гришка вернулся и велел идти за ним; душа медленно опускалась в пятки, пока вслед за Григорием Шорин пробирался темными коридорами. Заходя в открываемую Гришкой дверь, Михайло оцепенел – в полностью пустой палате прямо на полу сидел Иван Васильевич, уставившись очами куда-то вниз перед собой. На вошедшего Михаила он не обратил никакого внимания, словно и не видел его.
   – Иван Васильевич, – негромко обратился к государю Михайло. – Я прибыл с бумагой от Курбского.
   – А-а-а-а… – подскочив, как ошпаренный, взвыл Иоанн, – Демоны… – и его громовой голос услышали даже в самых отдаленных уголках Кремля.
   Случайно его взгляд упал на растерянного Михаила, и доселе безумное лицо царя приняло человеческое выражение.
   – Михайло? – удивленный государь кинулся к нему в объятия. – Живой?
   У Шорина все еще звенело в ушах, когда он, отдавая государю бумагу, начал рассказывать о том, как выполнял государево поручение: о неприятностях в пути, о житии Курбского и о прочих своих злоключениях, не говоря, конечно, о самом главном, о том, что по собственной воле подзадержался у Андрея. А еще утаил он от государя свое ночное приключение и кое-что про Сергия.
   Иван слушал Михаила, не перебивая и не отвлекаясь на собственные размышления. Словно любопытный мальчишка, с интересом внимал он рассказу о злоключениях своего друга и, казалось, вовсе не замечал лежащего рядом с ним письма. Под конец рассказа, видя, что государь настроен более чем доброжелательно, Михайло обратился к нему с просьбой:
   – Иван Васильевич, со всем возможным старанием исполнял я порученное мне дело, и, надеюсь, заслужил государевой милости. Обещал я Сергию съездить с ним в Новгород: дело у него там есть, и, зная многое в городе, обещался ему помочь. Оттого прошу дать мне небольшой отдых на время поездки в город, но если дела государевы в Новгороде надо выправить, то возьмусь за них с превеликой радостью. А за новое послание не беспокойтесь – князь не станет лишать жизни и любого другого царского посланника.
   – Хорошо, Михайло, быть по-твоему – езжай в Новгород, да и дел я тебе особых не стану поручать. Но неужто ты и не передохнешь с дальней дороги? Неужто сразу с одного коня на другого пересядешь? Беспокоюсь я за тебя, как бы не задержался ты в Новгороде, намаявшись после долгих странствий.
   – Да мне, по правде сказать, самому-то вовсе ехать не хочется, Иван Васильевич, – обратился Михайло к государю, – но слово свое привык держать. Так что в Новгороде я и дня лишнего не пробуду, что не говори, и дорога надоела, и по Машутке соскучился.
   Царь рассмеялся, вспоминая, как с горящими глазами Михайло впервые рассказывал о своей новой возлюбленной, и, уже не беспокоясь, что Шорин только отговаривается поездкой в Новгород, в очередной раз, но со спокойной душой, отпустил друга в дальний путь.
   Успокоенный уходил Михайло из Кремля, хотя поначалу испугал его странный вид и крики государя. Пробыв в тереме только день и даже не успев как следует насмотреться на свою зазнобушку, Шорин сообщил ей о своем решении. Машутка без радости приняла это известие, но, как ни странно, возражать не стала.
   – Что ж, поезжай, – произнесла она, – да если не забудешь, навести Елену, помоги ей, чем можешь, если только жива она.
   – Не дуйся на меня, Машенька, – заметив настрой любимой, ответил ей Михайло. – Я ведь не по доброй воле туда еду. А Елену непременно навещу, уж в этом не сомневайся.
   Уже прощаясь, Михайло ледяным тоном оповестил челядь:
   – В мое отсутствие во всем, я повторяю, во всем, слушать Марию Сергеевну.
   Радости Машутки, оставшейся за хозяйку, не было предела, и дело было вовсе не в том, что ей нравилось приказывать: перед всеми слугами, ни перед кем не скрываясь, он признал ее хозяйкой терема, признал свою к ней любовь, и с этого дня она могла ходить с гордо поднятой головой.
   Отдав такое распоряжение, Михайло и Сергий сели на лучших коней и вновь вместе отправились в путь. То ли привык Михайло к прежде до невозможного неприятному для него старцу, то ли, узнав поближе, изменил о нем свой взгляд, а может, пришлись по душе его меткие шутки, но в пути Шорин не скучал. Дорога к тому же оказалась сущим подарком, а может, не ожидая впереди никакой опасности, Михаилу так просто показалось, но доехали они легко.
   Вот только когда вдали стали виднеться зубчатые стены Новгорода, нехорошо стало Шорину. Почему-то мерещилось ему, что не зубьями, но крестами покрыты городские стены. Сколько дней пробыл Михайло в Новгороде, а как-то всей гурьбой во главе с Гришкой даже на спор на эту стену лазили, потому знал Михайло – быть такого не может. Михайло тряхнул головой, вновь поднял очи на стену, но кресты не исчезли. Когда же подъехали поближе, Шорину еще и вороны на тех крестах мерещиться стали.
   – Сергий, – решил убедиться в увиденном Михайло, – что это, там, на стенах?
   – Где? – не понял попутчика старец.
   – Да наверху, вместо зубьев.
   – С какой стороны?
   – Да с обеих.
   – Как с обеих? Справа все зубья целы, а слева от ворот трех штук нет, и уж точно нет вместо них ничего. Сам знаешь, хоть и стар, но никогда на глаза не жаловался. – Старик озабоченно посмотрел на Михаила.
   Шорин еще раз тряхнул головой, и кресты вместе с воронами исчезли.
   – Эх, и примерещится же, – удивленно вымолвил Михайло, но старец не стал спрашивать, что же именно, видимо, всеми мыслями обратившись в приближающийся город.
   Поразмыслив, Михайло все же решил остановиться у Григория – встречи с ним, а стало быть, и разговора, все равно не избежать, да и многие новгородцы, зная о тесной дружбе Михаила и Григория, весьма удивятся, почему Шорин остановился не у Ермилова. Кроме того, Михаилу вовсе не хотелось, чтобы они вместе с Григорием, а, возможно, и с Анастасией стали темой для пересудов.
   Собравшись с духом, Михайло известной дорогой повел коня, и вскоре показались новые ворота Гришкиного терема. На их шум не залаяли, но завыли собаки, и встретившая гостей челядь была вся в черном. Рыжий Егорка, видимо, отличался прекрасной памятью, а может, получил хорошую взбучку, раз тут же узнал московского боярина. Он что-то шушукнул челяди, и пока гостям спешно открывали ворота и ставили коней, успел доложить хозяину о приезде гостей. Михайло и Сергий поднялись по широкому крыльцу и прямо на пороге встретились с Гришкой.
   Узрев прежнего товарища, Шорин обмер. Видевши Гришку с самого глубокого похмелья, валявшегося в грязи и еще Бог знает в каком состоянии, Михайло и не думал, что Ермилов может выглядеть еще хуже. Цветом лица он напоминал молодую березу, настолько был бледен, под глазами нависли тяжелые, даже не синие, но черные тени, и всем своим видом был больше похож на тяжело больного человека, чем на прежнего шального Гришку, забав которого некоторые даже боялись.
   – Не ждал гостей, верно, Григорий? – словно ни в чем не бывало, обратился к нему Шорин.
   – Заходи, – глухо ответил ему Ермилов.
   Гости прошли в дом, Михайло представил Сергия, сказав, что тот не один раз его выручил, и вот пришла его пора сделать товарищу доброе дело. По словам же Сергия, долго надоедать хозяину они не будут и как только закончат дела, немедля тронутся в обратный путь. Ежели случится что непредвиденное, то Сергий найдет себе пристанище, и, что тоже может быть, отпустит Михаила в Москву, куда тот так жаждал попасть.
   Григорий стал расспрашивать Михаила о том да о сем, тоже как будто ничего не случилось: оба друга не хотели говорить о когда-то происшедшем меж ними при постороннем человеке.
   Григорий приказал собрать на стол, и немного спустя гости поужинали. Постепенно подходила пора отправляться ко сну. Григорий распорядился постелить гостям в разных палатах, и, наконец, у друзей появилась возможность поговорить по душам.
   Оставшись наедине, они долго молчали: зная друг про друга все, никто не решался заговорить о Настасье первой. У Михаила давно уже вертелся на языке вопрос, но не хотелось спрашивать первым: Григорий неправильно мог понять цель приезда Шорина. В конце концов, первым не выдержал Гришка.
   – Миша, знаешь, я не мог тебе сказать сразу, – голос Григория стал дрожащим. – Меня господь уже наказал…
   – Ты про Настю? – не так поняв Гришку, перебил его Михайло. Думая, что Ермилов до сих пор чувствует себя виноватым, он решил, что Гришкино покаяние ему теперь ни к чему. – Не переживай, – добавил Шорин, когда Гришка кивнул головой, – может, оно и к лучшему так вышло. Я ведь, Григорий, уже зазнобу себе нашел.
   – Нет, Михайло, я не про то хотел сказать. В общем, ну…
   Лицо Ермилова покрылось красными пятнами, словно ему стало плохо. Немного собравшись с духом, он выпалил:
   – Знаешь, Настасья родами скончалась, еще сорока дней не прошло…
   И перед глазами Михаила вновь возникли новгородские стены, покрытые крестами, со стаей слетающих с них ворон…
   Не смотря на еще оставшуюся обиду, Михайло был ошарашен. Мысли, словно снежинки во вьюгу, зароились неимоверно быстро:
   – Настенька… Не может быть… Такая молодая… Неужто и впрямь ее господь за измену наказывает? Нет, не может быть, мне бы тоже тогда не посчастливилось…
   Тяжело, неимоверно тяжело терять близких людей, и хотя недавно друзья испытывали к Анастасии совсем разные чувства, нельзя сказать, что Михайло переживал меньше. В этот день оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с детством – ушел из жизни единственный человек, которого можно было назвать родным, ведь Настасья для Михаила была больше сестрой, чем женой. Правда, где-то еще оставалась тетка Елена, но почему-то при мысли о ней у Михаила опять появлялись видения, так что Шорин, даже не наведываясь в жилье Селиной, уже заранее знал, что его там ожидает.
   Теперь Михайло оставался один, один на всем белом свете, и у него не было ни единого родного человека: ни родителей, ни сестер, ни братьев, ни жены… Был, правда, не родной Андрюшка, которого Шорин искренне любил, но он ведь совсем еще мал.
   У Михаила возникло жгучее желание как-то огородиться от таких ударов судьбы.
   «Нет, не могу я так больше, – думалось Михаилу, – не хочу оставаться один».
   И вдруг возникла простая мысль, ясная, как солнце в погожий день. Нет, он больше не будет один, у него непременно будет семья: жена и куча ребятишек… По приезде в Москву Михайло твердо решил обвенчаться с Марией.
   Пока Михайло обдумывал происшедшее, Григорий, не глядя на друга, смахивая навернувшиеся слезы, попытался продолжить:
   – Это я виноват, Михайло, я один, не надо было мне даже смотреть на Настеньку, вот и наказал Господь. Только почему он ее прибрал, а не меня, окаянного?
   – Полно тебе, Гришка, убиваться, теперь уж ничего не поделаешь, – попытался утешить друга Михайло. – А в том, что померла Настенька, нет твоей вины – у нее еще мать родами скончалась, да и детей у нас так и не было…
   – А как же Андрюша? – удивился Ермилов.
   – Не родной он нам сын, я ведь Андрея из Новгорода младенцем привез, даже тебе не сказал, так до сих пор никто и не знает.
   И пока Григорий изумлялся этой вести, Михайло впервые за все время дружбы позволил себе распорядиться в чужом тереме:
   – Егор, – крикнул он так, что стены задрожали.
   Привыкший к гробовой тишине Егор возник на пороге с изумленным лицом.
   – Водки, живо, – словно он, а не Григорий был здесь хозяином, приказал Михайло.
   В тереме Ермилова такие поручения исполнялись почти мгновенно, оттого Гришка даже не успел опомниться, как стол был готов. Почти всю ночь Михайло и Григорий заливали горе зельем, рассказывали друг другу о своем житье, и когда уже не было ни сил, ни желания опрокинуть очередную чарку, меж двумя друзьями не осталось ни тайн, ни обид, общая беда примирила их одинокие сердца.
   Похмелье было почему-то особенно тяжелым, оттого очухались друзья далеко после полудня. Вспомнив о Сергии, Михайло велел Егору привести его к старцу, да не тут-то было!
   – А нету его нигде, – ответил обескураженный Егорка, – и никто не видел, как он уходил.
   Весь терем подняли на ноги, да только никто даже шороха лишнего нигде не слышал, Сергий словно сквозь землю провалился. Однако ж ничего из терема не пропало, и Михайло успокоился. Он выполнил свое обещание, довез Сергия до Новгорода, а там дело его, если он хочет остаться в Новгороде, никто ему запретить не сможет.
   Подождав несколько дней в надежде, что Сергий объявится, Михайло посетил избу Елены – как он и предчувствовал, единственная кровная родственница не дожила до его приезда, причем смерть наступила уже давно.
   Погостив еще немного в Новгороде, Шорин получил известие от чернобородого старца. Ставил Михайло как-то свечку за упокой Настасьиной души и подал милостыню, в ответ юродивый, обратившись к Михаилу по имени, передал от Сергия пожелания счастливого пути.
   Задерживаться боле в Новгороде у Михаила не было причины, как и желания, так что на следующий же день Шорин распрощался с Григорием, который после встречи с другом стал потихоньку отходить от утраты.
   На прощание Гришка вынул бог знает откуда перстенек с синим камушком, и оба друга в один голос рассмеялись.
   – Бери, Михайло, а если не тот, в ларец к татарским самоцветам отправь. Они-то сохранились?
   – А как же.
   – Ну, ты и молодец, Михаил, – шутливо зацепил друга Ермилов. – Не знаю, как на счет удачи, но ты у нас скоро на этих перстнях известен станешь. Кто знает, может, в том и заключается смысл легенды?
   Так что на обратном пути Михаилу вновь не пришлось скучать – впервые перстень показался ему занятным. Он был достаточно просто сделан, но камешек, как показалось Михаилу, менял цвет – то становился светлее, то темнее, и у Шорина тревожно забилось сердце – может, наконец, это он?
   Наверное, Михайло бы поверил в то, что его поиски теперь закончились, если бы не тревожное чувство, возникшее при подъезде к Новгороду, которое у него так и не проходило. Кресты и вороны уже не мерещились, но до самой Москвы щемило, ныло сердце, и Михаил не мог отделаться от мысли, что судьба только начала испытывать его на прочность…

ГЛАВА 29

   То ли совсем доконали Шорина мысли о перстеньке, то ли и впрямь с ним какая сила заодно была, только все его предчувствия почему-то сбывались. Михайло, ворвавшись в терем, первым делом спросил:
   – С Марией все в порядке?
   Словно в ответ, Машенька сама выбежала его встречать, и по ее сумрачному лицу Михайло понял, что не все ладно в тереме.
   – Что-нибудь случилось? – у Михаила опустилось сердце, когда бледная Машутка напрямик ответила на его вопрос:
   – Как ты уехал, Андрей заболел, – Машутка разрыдалась и сквозь слезы прошептала: – Лекарь ничего не смог сделать…
   – Говори, не томи, – испуганный Михайло, обхватив Марию за плечи, поднял ее опущенную голову и заглянул в полные слез очи.
   – Помер он, – еле слышно прошептала Машутка.
   У Михаила, крепко державшего Машеньку, опустились руки. «Обманула ты меня, Елена, жестоко обманула, – думалось ему. – Нет никакого перстня, и нет никакой силы, меня оберегающей. Анастасия, теперь Андрей… Господи, только бы с Машенькой ничего не случилось…» И в тот миг он поклялся себе никогда самому больше не заниматься бесполезными поисками, а все перстни отдать Машутке – пусть сама решает, что с ними сделать.
   Михайло опрометью выскочил во двор, вылил на голову ковш прохладной воды и, вскочив на коня, поскакал куда глаза глядят. Лишь только загнав до изнеможения гнедого и обессилев сам, Михайло вернулся в терем.
   Государь, узнав о горе Шорина, дал другу возможность прийти в себя и отдохнуть с дальней дороги, сам же Михаил после пережитых потрясений тоже не стремился попасть в Кремль.
   За седмицей пролетала другая, за другой третья… Постепенно боль утихала, и немало тому способствовала Машутка. Михайло, немного утешившись, забросил все свои дела, и пока государь не требовал от него своего присутствия, наслаждался долгожданным покоем. За эти дни Мария стала полноценной хозяйкой в доме, и все называли ее не иначе как Мария Сергеевна – так велел сам боярин.
   О кончине Анастасии Михайло сообщил в день приезда, потому после смерти Андрея эта весть не произвела того потрясения, которое испытал Михайло в Новгороде. Мария, не смотря на неприязнь, испытываемую к покойной, искренне ее пожалела и даже не подумала, что со смертью Анастасии исчезло последнее препятствие на пути к ее счастью. Напротив, Михайло всерьез подумывал обвенчаться с Машенькой, но решил выждать, пока не пройдет положенный срок от кончины Анастасии и Андрюшки.