Страница:
Василий Петрович вздохнул.
– Ты что ж, Аннушка, боишься, что князь нашего Михайлу, как щенка, с крыльца сбросит? Так не зверь он, пойми, просто мальчонка еще. Без матери рос, добра не видел. А появится у него приятель закадычный – авось и отойдет, охолонет сердчишком-то. Твое дело материнское, ты о своем ребенке думаешь, а я еще и о всей России, пойми ты это! А коли этого понять не можешь, так о другом подумай – не век же ты будешь мальца у своей юбки держать? Рано иль поздно, а придется ему на службу идти. – И, припомнив слова Федора, повторил их. – А детские-то друзья крепко в сердце западают!
Анна поплакала и согласилась. Навеки запомнил Михаил тот день, когда его, чисто вымытого, принаряженного, повели в Кремль, к великому князю.
– Ну, какой я ему товарищ? – размышлял Михаил по дороге. – Он, поди, на золотом троне целый день сидит, печатные пряники ест, а я к нему с играми?
И представлялся Иоанн Михаилу прекрасным златовласым отроком, вроде конюшего Андрюшки, только богаче и красивей. Сидит он в роскошной палате, говорит только такое мудреное, что и понять нельзя – он же князь!
Но когда ввели его в огромную мрачную палату, увидел он маленького, злого по виду мальчика, худого и золотушного.
– Поклонись, отрок, – шепнул на ухо кто-то. – Сие есть князь Иоанн.
Михаил помнил всю придворную науку, но поклонился неловко, дернув плечом, и сам испугался. Мальчик же на это внимания не обратил, не осерчал – сразу подбежал к нему.
– Охотиться можешь? – спросил, прямо глядя своими пегими глазами.
– Не берут меня… Говорят, мал еще, – смущенно ответил Михайла.
– Это как так – мал? Ты вон больше меня ростом. А по годам, поди-ка, меньше, так? Я уж с твоих лет на охоту ездил, лис травил!
– Так ведь ты – князь… – молвил Михаил и сам испугался. Но Иоанну, видать, такой ответ понравился. Он косо улыбнулся, перемялся с ноги на ногу.
– Ну, не беда, я тебе все расскажу. А как поедем на охоту – тебя возьму с собой. Хочешь?
– Очень хочу, – уже смелее сказал Михаил, и князь засмеялся. Смех преобразил его старообразное лицо, и с Михаила слетел последний страх. «Скучно, верно, ему живется» – решил он про себя, сам не зная, почему.
В первый день они долго сидели в уголку полутемной палаты, и Иоанн рассказывал Михаилу про охоту. Говорил он жарко, глаза его блестели, кулаки сжимались. Михаил даже заробел чего-то, глядя на князя.
– А еще я медведей спускаю – людишек пугать, – молвил Иоанн, и Михайла весь сжался. Слышал он про такую княжескую забаву, но не верил, думал – страшная сказка просто. А он, гляди-ка, сам сознается!
– Зачем? – вырвалось у него.
Иоанн глянул удивленно.
– Как зачем? Для забавы! Сходятся они на площадь – на меня глазеть, на надежу-государя, а тут медведи! Они как закричат, как побегут! И давятся, и толкаются… Потеха!
– Так ведь им больно… – раздумчиво молвил Михайла.
Иоанн снова рассмеялся, но на сей раз не по-доброму.
– Ишь, больно! А мне что, не больно? – и зашептал, – дядька мой, Иван Бельский, говорил мне: они мою мать отравили… Телепнева уморили голодом в темнице, а няньку мою, боярыню Агриппину, сослали от меня в монастырь. Они думали, я маленький, не понимаю и не помню теперь. А я все как есть помню, вот как! Теперь мне только в силу войти, я им…
И погрозил сухим кулачком куда-то в сгустившуюся тьму.
– Да кто – они? – замирая, спросил Михайла.
– Шуйские, кровопийцы. Федька Скопин в моей опочивальне при мне садится, непочтение делает. Они думают, я их милости помнить стану, а я не стану и назло только досады запомню!
– Да люди-то в чем повинны, князь! – нежданно для себя самого вскрикнул вдруг Михайла.
– Какие люди? – непонимающе глянул Иоанн.
– Да вот, что медведями травишь…
– А тебе что, жалко что ли? Иль ты меня боишься? Да ты не бойся, теперь мы с тобой другие забавы придумаем. Чего дрожишь?
К ночи за Михайлой пришел Василий, и князь с видимой неохотой отпустил своего товарища. Дома Михаила встретила заплаканная мать – крепко она боялась за сына. Но мальчик держался молодцом.
– Что, как тебе показался наш князь? – затормошила его Настенька.
– Скучно ему, – вздохнул Михайла. – Я-то думал, как у Боженьки за пазухой живут князи, а у них гораздо скучней нашего.
– Что он, злой? – продолжала допытываться Настенька. – Драться хотел, да?
– Нет, он не злой. Бессчастный только… – задумчиво молвил Михаил.
Анна, услышав их разговор, только руками всплеснула.
– И послал же Господь сыночка! ведь всего десять годов ему, а все про людей понимает, все как есть! И говорит, словно ученый…
– Теперь и правда ученым станет, – усмехнулся Василий. – Станут его учить вместе с князем нашим. Тому, видишь ты, пришелся он по душе. Отпускать не хотел, вот как! Теперь пойдет наш Мишенька на княжескую службу…
Так оно и вышло. Обделенный лаской Иоанн душой прикипел к своему товарищу. Разумный Михайла не раз окорачивал его, отговаривал от детских, но жестоких проказ, и Иоанн слушался его.
А скоро сбылось и страшное предсказание Федора Воронцова. Обвинив его в неведомых и неизвестных никому прегрешениях, Шуйские возжелали его смерти, и только своевременное заступничество молодого князя спасло Федора Семеновича от скорой и жестокой гибели. В ужасе молил юный государь спасти от смерти наставника, просили именем его и бояре Морозовы, и Шуйские отступились от своего преступного замысла, но заключили Федора в темницу. Только вмешательство митрополита спасло Воронцова – по его ходатайству Федора Семеновича с семейством послали на службу в Коломну.
Так малолетний князь лишился своего доброго наставника, и оттого еще более ожесточилось его сердце против мучителей своих и против всего рода человеческого. В то же время его дружба с Михайлой крепла. Не раз выслушивал он слезные жалобы князя, и душа его тосковала вместе с ним.
Как-то Иоанн доверил Михайле такой разговор.
– Были нынче поутру ко мне дядьки мои, Глинские – Юрий и Михайло Васильевичи. И молвили мне кое-что, и я задумался… Не знаю только, поймешь ли ты по малолетству.
– А ты откройся мне, князь, – отвечал Михаил. – Пойму я аль не пойму – а тебе на душе полегче будет.
– Дело говоришь, – вздохнул государь. – Говорили они, что время мне объявить себя действительным самодержцем…
Говорили, что Шуйские угнетают народ, бояр тиранят, да и мне, князю своему, должного почета не оказывают. Только я это и без них вижу и знаю… И митрополит сам с ними приходил, и мне твердил то же.
– Так за чем же дело стало? – решился подать голос Михайла.
– Эх ты, простачок! Ты думаешь, так просто это? Мужеством следует вооружиться, все силы собрать. Да бояре меня поддержат, им Шуйские – кость в горле.
Михайла задумывался не по-детски глубоко, и в эту минуту оба отрока, один постарше, другой помоложе, казались двумя маленькими старичками. Только у одного в прищуренных глазах горело злое, мстительное пламя, а другой был смиренен и тих…
ГЛАВА 9
ГЛАВА 10
– Ты что ж, Аннушка, боишься, что князь нашего Михайлу, как щенка, с крыльца сбросит? Так не зверь он, пойми, просто мальчонка еще. Без матери рос, добра не видел. А появится у него приятель закадычный – авось и отойдет, охолонет сердчишком-то. Твое дело материнское, ты о своем ребенке думаешь, а я еще и о всей России, пойми ты это! А коли этого понять не можешь, так о другом подумай – не век же ты будешь мальца у своей юбки держать? Рано иль поздно, а придется ему на службу идти. – И, припомнив слова Федора, повторил их. – А детские-то друзья крепко в сердце западают!
Анна поплакала и согласилась. Навеки запомнил Михаил тот день, когда его, чисто вымытого, принаряженного, повели в Кремль, к великому князю.
– Ну, какой я ему товарищ? – размышлял Михаил по дороге. – Он, поди, на золотом троне целый день сидит, печатные пряники ест, а я к нему с играми?
И представлялся Иоанн Михаилу прекрасным златовласым отроком, вроде конюшего Андрюшки, только богаче и красивей. Сидит он в роскошной палате, говорит только такое мудреное, что и понять нельзя – он же князь!
Но когда ввели его в огромную мрачную палату, увидел он маленького, злого по виду мальчика, худого и золотушного.
– Поклонись, отрок, – шепнул на ухо кто-то. – Сие есть князь Иоанн.
Михаил помнил всю придворную науку, но поклонился неловко, дернув плечом, и сам испугался. Мальчик же на это внимания не обратил, не осерчал – сразу подбежал к нему.
– Охотиться можешь? – спросил, прямо глядя своими пегими глазами.
– Не берут меня… Говорят, мал еще, – смущенно ответил Михайла.
– Это как так – мал? Ты вон больше меня ростом. А по годам, поди-ка, меньше, так? Я уж с твоих лет на охоту ездил, лис травил!
– Так ведь ты – князь… – молвил Михаил и сам испугался. Но Иоанну, видать, такой ответ понравился. Он косо улыбнулся, перемялся с ноги на ногу.
– Ну, не беда, я тебе все расскажу. А как поедем на охоту – тебя возьму с собой. Хочешь?
– Очень хочу, – уже смелее сказал Михаил, и князь засмеялся. Смех преобразил его старообразное лицо, и с Михаила слетел последний страх. «Скучно, верно, ему живется» – решил он про себя, сам не зная, почему.
В первый день они долго сидели в уголку полутемной палаты, и Иоанн рассказывал Михаилу про охоту. Говорил он жарко, глаза его блестели, кулаки сжимались. Михаил даже заробел чего-то, глядя на князя.
– А еще я медведей спускаю – людишек пугать, – молвил Иоанн, и Михайла весь сжался. Слышал он про такую княжескую забаву, но не верил, думал – страшная сказка просто. А он, гляди-ка, сам сознается!
– Зачем? – вырвалось у него.
Иоанн глянул удивленно.
– Как зачем? Для забавы! Сходятся они на площадь – на меня глазеть, на надежу-государя, а тут медведи! Они как закричат, как побегут! И давятся, и толкаются… Потеха!
– Так ведь им больно… – раздумчиво молвил Михайла.
Иоанн снова рассмеялся, но на сей раз не по-доброму.
– Ишь, больно! А мне что, не больно? – и зашептал, – дядька мой, Иван Бельский, говорил мне: они мою мать отравили… Телепнева уморили голодом в темнице, а няньку мою, боярыню Агриппину, сослали от меня в монастырь. Они думали, я маленький, не понимаю и не помню теперь. А я все как есть помню, вот как! Теперь мне только в силу войти, я им…
И погрозил сухим кулачком куда-то в сгустившуюся тьму.
– Да кто – они? – замирая, спросил Михайла.
– Шуйские, кровопийцы. Федька Скопин в моей опочивальне при мне садится, непочтение делает. Они думают, я их милости помнить стану, а я не стану и назло только досады запомню!
– Да люди-то в чем повинны, князь! – нежданно для себя самого вскрикнул вдруг Михайла.
– Какие люди? – непонимающе глянул Иоанн.
– Да вот, что медведями травишь…
– А тебе что, жалко что ли? Иль ты меня боишься? Да ты не бойся, теперь мы с тобой другие забавы придумаем. Чего дрожишь?
К ночи за Михайлой пришел Василий, и князь с видимой неохотой отпустил своего товарища. Дома Михаила встретила заплаканная мать – крепко она боялась за сына. Но мальчик держался молодцом.
– Что, как тебе показался наш князь? – затормошила его Настенька.
– Скучно ему, – вздохнул Михайла. – Я-то думал, как у Боженьки за пазухой живут князи, а у них гораздо скучней нашего.
– Что он, злой? – продолжала допытываться Настенька. – Драться хотел, да?
– Нет, он не злой. Бессчастный только… – задумчиво молвил Михаил.
Анна, услышав их разговор, только руками всплеснула.
– И послал же Господь сыночка! ведь всего десять годов ему, а все про людей понимает, все как есть! И говорит, словно ученый…
– Теперь и правда ученым станет, – усмехнулся Василий. – Станут его учить вместе с князем нашим. Тому, видишь ты, пришелся он по душе. Отпускать не хотел, вот как! Теперь пойдет наш Мишенька на княжескую службу…
Так оно и вышло. Обделенный лаской Иоанн душой прикипел к своему товарищу. Разумный Михайла не раз окорачивал его, отговаривал от детских, но жестоких проказ, и Иоанн слушался его.
А скоро сбылось и страшное предсказание Федора Воронцова. Обвинив его в неведомых и неизвестных никому прегрешениях, Шуйские возжелали его смерти, и только своевременное заступничество молодого князя спасло Федора Семеновича от скорой и жестокой гибели. В ужасе молил юный государь спасти от смерти наставника, просили именем его и бояре Морозовы, и Шуйские отступились от своего преступного замысла, но заключили Федора в темницу. Только вмешательство митрополита спасло Воронцова – по его ходатайству Федора Семеновича с семейством послали на службу в Коломну.
Так малолетний князь лишился своего доброго наставника, и оттого еще более ожесточилось его сердце против мучителей своих и против всего рода человеческого. В то же время его дружба с Михайлой крепла. Не раз выслушивал он слезные жалобы князя, и душа его тосковала вместе с ним.
Как-то Иоанн доверил Михайле такой разговор.
– Были нынче поутру ко мне дядьки мои, Глинские – Юрий и Михайло Васильевичи. И молвили мне кое-что, и я задумался… Не знаю только, поймешь ли ты по малолетству.
– А ты откройся мне, князь, – отвечал Михаил. – Пойму я аль не пойму – а тебе на душе полегче будет.
– Дело говоришь, – вздохнул государь. – Говорили они, что время мне объявить себя действительным самодержцем…
Говорили, что Шуйские угнетают народ, бояр тиранят, да и мне, князю своему, должного почета не оказывают. Только я это и без них вижу и знаю… И митрополит сам с ними приходил, и мне твердил то же.
– Так за чем же дело стало? – решился подать голос Михайла.
– Эх ты, простачок! Ты думаешь, так просто это? Мужеством следует вооружиться, все силы собрать. Да бояре меня поддержат, им Шуйские – кость в горле.
Михайла задумывался не по-детски глубоко, и в эту минуту оба отрока, один постарше, другой помоложе, казались двумя маленькими старичками. Только у одного в прищуренных глазах горело злое, мстительное пламя, а другой был смиренен и тих…
ГЛАВА 9
Свершилось задуманное государем под Рождество, которое, как обычно, весело праздновалось в Москве. Иоанн созвал к себе бояр. Дума шла робко – привыкли к страшному, каждый теперь денно и нощно трепетал за жизнь и честь свою. Только Шуйские были спокойны, а между тем им-то и следовало трепетать!
В первый раз явился Иоанн грозным самодержцем, и немало удивил и порадовал тем бояр. Михайла робко смотрел из-за золоченого стульчика как преображается лицо его товарища по забавам отроческим. Теперь он был таким, каким Михайла представлял его себе в первый раз – даже, кажется, вырос немного, лицо стало спокойным, властным, и голос зазвучал по-новому.
– Бояре! – провозгласил он, и смолкли в палате робкие шепотки. – Бояре! – повторил он, и голос его сорвался. Михайла дохнуть боялся – так страшен ему показался молодой князь. – Ведомы ли вам имена тех, кто употреблял во зло юность мою, и чинил всяческие беззакония, самовольно грабили землю, убивали людей и иное зло творили?
Несколько мгновений в палате царила тишина, потом пронесся общий вздох – вперед выступил Юрий Глинский.
– Ведомы нам имена этих татей, надежа-государь, – сказал, отвесив низкий поклон. – То Шуйские, Иван да Андрей Михайловичи и Федор Скопин.
– Верно говоришь! Главного советника сего тиранства, Андрея Шуйского, порешил я предать мгновенной смерти за все прегрешения его!
Толпа расступилась вокруг Шуйских. До сего момента окруженные подобострастием присутствующих, они замерли, пытаясь понять, что происходит.
– Да что ты, государь! – с воплем кинулся к престолу Андрей Михайлович Шуйский, нестарый еще человек с огромной рыжей бородой. – Да кто тебе на нас наклеветал? Кто наговорил?
– Наговорил? – повторил Иоанн и привстал даже от негодования. Грозный вид молодого государя напугал даже наглого боярина – он поперхнулся и замер, по-рачьи выпучив глаза. – Не ты, пес, под видом купли боярские земли отнимал? Угнетал крестьян, на них живших, не боялся ни судей, ни законов? Взять его!
Воющего Шуйского подхватили под руки, подняли рывком, повлекли во двор…
– Псарям, псарям отдать! – надрывался вслед Иоанн. – Жизнь прожил, как пес, да пусть от псов и погибнет!
В ужасной тишине слышно было возню и крики во дворе, топот ног, голоса, и – все покрывший, жуткий, леденящий души крик. Он прерывался и возобновлялся вновь и вновь, пока не перешел в глухой стон, словно идущий из-под земли.
И все кончилось. Зашевелились, заговорили бояре, кто-то вскричал:
– Вот он, наш батюшка, надежа-государь, солнышко ясное! Вошел в возраст, избавил нас от иродов!
В тот же день все Шуйские отправлены были в ссылку. Молодой князь не знал уж, куда и деваться от похвалы и почестей. Но кто знает, не была ли преждевременна народная радость…
На четыре года продлилась власть бояр Глинских. Увы, снова молодому государю не дали самому править страной, сославшись на его малолетство. Воли давали уже больше, но не во благо шла эта воля. С ужасом смотрел Михаил, как товарищ его увеселений запросто посылает на смерть то одного, то другого боярина, и пытался смягчить его сердце.
– Эх ты, агнец! – с досадой отвечал Иоанн товарищу. – Неужто не понимаешь ты: стыдно мне, что так долго прожил под властью бояр, стыдно, что имея все права на самодержавие, не пользовался я ими! Теперь все иначе будет.
Михайла только вздыхал. Несмотря на малолетство, он действительно многое способен был понимать из того, о чем другие и не помышляют, и он видел – власть только перешла от Шуйских к Глинским, а так ничуть не переменилась. Оставалось только ждать, когда исполнится Иоанну семнадцать лет…
Особенно запомнилась Михаилу государева охота, когда на обратном пути остановили его пятьдесят новгородских пищальников. Не со злом они остановили – хотели принести князю жалобы, но он и слушать их не захотел и велел разогнать их. На беду воспротивились новгородцы – закипела битва, пошли в ход ружья и мечи, и с обеих сторон погибли человек десять…
Плакал Михайла, когда о том рассказывал ему Василий Петрович. Он по болезни не поехал с государем на охоту, хотя очень хотел, но теперь понял – Господь не допустил его.
Закрывая глаза, представлял себе окровавленный, дымящийся снег, крики и выстрелы, и тосковала, рвалась в нем душа.
– А по возвращении в стан велел князь ближнему дьяку своему, Василию Захарову, узнать, кто наущал новгородцев дерзости? Захаров-то и сказал, что, мол, Воронцовы, Федор да сын его Василий виновники мятежа. Положил голову на плаху друг любезный Федор Воронцов, и покатилась его головушка светлая… – воздыхал Василий Петрович, и тихо плакала в уголке мать.
– За что ж он его так? Ведь невиновен он был, так? – подал голос Михаил.
С удивлением воззрился Василий Петрович на своего воспитанника.
– А ты уж, я вижу, раньше времени в смысл вошел. Теперь уж и говорить с тобой следует не как с младенцем, а как с равным. Так вот и скажу тебе: если в чем и провинился Федор покойный, так только в том, что первенства промеж боярами желал и досадовал, когда князь без ведома его оказывал милости! Новые пестуны Иоанновы приучают государя к легкомыслию в делах правосудия, и доброго я в этом не вижу! Ты же, отрок разумный, о речах моих молчи и перед государем. Добро?
Михайла закивал согласно, и на том разговор их кончился.
Вихрем пролетели над Москвой четыре года, и губителен был тот вихрь для многих. Но Васильева терема не затронул он – Михайла твердо укоренился в прозвании княжеского любимца, и никакие наветы не могли пошатнуть доброе отношение к нему Иоанна. Да и кому нужно было клеветать на малолетнего отрока, который веселил государя, ездил с ним на охоту и разделял забавы? Замшелые, бородатые бояре понимали: нужен князю ровесник, не все ему со стариками сидеть. Оттого и вниманья не обращали на Михайлу, а тому не вечно же было быть отроком! Взрослел он, уж и четырнадцать весен ему стукнуло.
Запомнился Михайле надолго этот день.
– Вот и вырос ты, сынок, – сказала ему мать. – Да вроде как и младенцем не был – с пеленок смышлен оказался. Да и собой вышел – ишь, какой вымахал! Пожалуй, уж и подарок крестного тебе по руке будет.
– Расскажи, мама, – попросил Михайла. Сотни раз уж рассказывала ему мать, как в непогожую зимнюю ночь, когда появился он на свет, постучался в двери бедной избушки неизвестный прохожий и попросил ночлега. Но все не надоедал мальчику этот рассказ, похожий на сказку.
– Мы были бедные? – допытывался Михайла.
– Беднее некуда, сынок, – привычно вздыхала мать. – Батюшка твой из сил выбивался, работал, да не был к нам милостив Господь. Так и не увидал отец твой вольного житья – уж после смерти его сыскал нас крестный и перевез сюда. Не забыл, значит, как мы его приютили. Много он тебе подарков с тех пор дарил, как родного вскормил-воспитал, а этот подарок дороже всего. Бери его!
И Михайла взял из материнских рук старинный перстень тяжелого серебра. Темный камень, округлый, как яйцо, был глубоко утоплен в грубоватую оправу – и сразу приглянулся он юноше.
– Ты не гляди, что неказист, – заторопилась мать, неправильно поняв пристальный взгляд сына на подарок. – Такой-то и пристал мужчине.
– Я знаю, – тихо молвил Михайла, не отрывая глаз от подарка.
И на минутку показалось ему, что в черной глубине камня сверкнул огонек. Ближе, ближе… И вот уж видит мальчик снежную пустыню, вьюгу жестокую, и бредет, спотыкаясь, по нехоженым сугробам убогий путник. Холодно ему, страшно и душно – но там, впереди, горит-вспыхивает слабый огонек в бедняцкой избенке, и знает путник – там его спасенье…
Вздрогнул Михайла, вздохнул прерывисто. Нет ничего, как не было. Темен камушек.
– Что с тобой, сын? – встревожилась Анна.
– Так, попритчилось… – вздохнул Михайла и потер лоб. – Ничего, матушка, не тревожься…
А чрез несколько дней великому князю Иоанну Васильевичу исполнилось семнадцать лет. В этот день он был светел и весел, как никогда – обласкал Михаила, подарил ему своего собственного сокола прирученного, обученного охоте, и приказал удалиться. Михаил с некоторым изумлением этот приказ выполнил. Зачем бы гнать его князю, коли тот сегодня так весел? Можно было бы ехать на охоту, или просто кататься по заснеженной Москве. Денек выдался добрый – пушистый снежок падает тихо, неспешно, ласково щекочет лицо, нет-нет и проглянет солнышко из-за серых низких туч…
Но недосуг было нынче Иоанну забавляться. Он призвал к себе митрополита, и мгновенно прослышал об этом весь двор. В княжеском терему, что на базарной площади, ничего утаить нельзя, все видят, все слышат! Потому с трепетом ждали бояре, когда выйдет от князя митрополит, и не знали, радоваться или бояться. Времена пришли тяжкие, никто за свою жизнь не может быть спокоен…
Митрополит вышел веселым. Никому ничего не сказал, но отпел молебен в храме Успения, словно праздник встречал великий, и повелел послать за боярами, даже за теми, кто находился в опале. Долго собирались они, толклись в нижних палатах. Не знал еще никто причины митрополитовой радости, но с нетерпением ждали открытия счастливой тайны. В таких ожиданиях прошло три дня. Даже Михайле не открыл Иоанн своего тайного замысла – но был весел, напевал псалом, шутил. Михайла с радостью смотрел на сердечное веселие государя – рад был, что сошла с него тяжелая, жестокая тоска, что улыбается он по-прежнему и ласково шутит.
Через три дня велели собраться двору. В огромной тронной палате, со всем древним великолепием изукрашенной, сошлись первосвятитель, бояре, все знатные сановники. Все ждали, вперив взоры в надежу-государя: что-то скажет он? А он словно не торопился, оглядывал собравшихся с улыбкой.
– Подойди, отче, – обратился к митрополиту. – Ты благословил меня на этот шаг, и с твоего благословения объявляю: уповая на милость божию и на святых заступников земли Русской, имею я намерение жениться.
Зашевелились бояре, завздыхали облегченно, но Иоанн взмахом руки установил тишину и продолжал:
– Первой думой моей было искать невесты в других государствах, но, рассудив основательней, я отложил эту мысль. Вы все знаете – во младенчестве я был волей Божьей лишен родителей и воспитан в сиротстве, могу и не сойтись с иноземкою нравами. Счастливо ли будет тогда мое супружество? Мыслю теперь найти невесту в России!
Иоанн замолк, и воцарилась тишина. Митрополит нарушил ее – голос его счастливо дрожал, старые, добрые глаза были влажны от слез.
– Сам Бог внушил тебе, князь, намерение столь вожделенное для подданных твоих! Благословляю тебя на брак именем царя небесного!
Многие бояре плакали, и Михайла тоже почувствовал – вот-вот глаза на мокром месте окажутся. Хоть и не очень хорошо понимал он причины радости сей, но, подчинившись общему умилению, дрожал от радости.
– Погодите славить меня, бояре, – усмехнулся Иоанн. – Еще одну весть для вас имею. Еще до женитьбы своей имею намерение исполнить древний обряд славных предков, и…
Иоанн замолчал и орлиным взором обвел палату.
– …И венчаться на царство! Готовьтесь к сему великому торжеству, дабы утвердить печатью веры святой союз между мной, государем вашим, и народом моим!
От радости бояре не знали, что и делать. Радостный гул проносился под сводами, многие как стояли, так и обмерли в тяжелых шубах… Тихо плакал митрополит, растирал худую грудь ладонью…
В первый раз явился Иоанн грозным самодержцем, и немало удивил и порадовал тем бояр. Михайла робко смотрел из-за золоченого стульчика как преображается лицо его товарища по забавам отроческим. Теперь он был таким, каким Михайла представлял его себе в первый раз – даже, кажется, вырос немного, лицо стало спокойным, властным, и голос зазвучал по-новому.
– Бояре! – провозгласил он, и смолкли в палате робкие шепотки. – Бояре! – повторил он, и голос его сорвался. Михайла дохнуть боялся – так страшен ему показался молодой князь. – Ведомы ли вам имена тех, кто употреблял во зло юность мою, и чинил всяческие беззакония, самовольно грабили землю, убивали людей и иное зло творили?
Несколько мгновений в палате царила тишина, потом пронесся общий вздох – вперед выступил Юрий Глинский.
– Ведомы нам имена этих татей, надежа-государь, – сказал, отвесив низкий поклон. – То Шуйские, Иван да Андрей Михайловичи и Федор Скопин.
– Верно говоришь! Главного советника сего тиранства, Андрея Шуйского, порешил я предать мгновенной смерти за все прегрешения его!
Толпа расступилась вокруг Шуйских. До сего момента окруженные подобострастием присутствующих, они замерли, пытаясь понять, что происходит.
– Да что ты, государь! – с воплем кинулся к престолу Андрей Михайлович Шуйский, нестарый еще человек с огромной рыжей бородой. – Да кто тебе на нас наклеветал? Кто наговорил?
– Наговорил? – повторил Иоанн и привстал даже от негодования. Грозный вид молодого государя напугал даже наглого боярина – он поперхнулся и замер, по-рачьи выпучив глаза. – Не ты, пес, под видом купли боярские земли отнимал? Угнетал крестьян, на них живших, не боялся ни судей, ни законов? Взять его!
Воющего Шуйского подхватили под руки, подняли рывком, повлекли во двор…
– Псарям, псарям отдать! – надрывался вслед Иоанн. – Жизнь прожил, как пес, да пусть от псов и погибнет!
В ужасной тишине слышно было возню и крики во дворе, топот ног, голоса, и – все покрывший, жуткий, леденящий души крик. Он прерывался и возобновлялся вновь и вновь, пока не перешел в глухой стон, словно идущий из-под земли.
И все кончилось. Зашевелились, заговорили бояре, кто-то вскричал:
– Вот он, наш батюшка, надежа-государь, солнышко ясное! Вошел в возраст, избавил нас от иродов!
В тот же день все Шуйские отправлены были в ссылку. Молодой князь не знал уж, куда и деваться от похвалы и почестей. Но кто знает, не была ли преждевременна народная радость…
На четыре года продлилась власть бояр Глинских. Увы, снова молодому государю не дали самому править страной, сославшись на его малолетство. Воли давали уже больше, но не во благо шла эта воля. С ужасом смотрел Михаил, как товарищ его увеселений запросто посылает на смерть то одного, то другого боярина, и пытался смягчить его сердце.
– Эх ты, агнец! – с досадой отвечал Иоанн товарищу. – Неужто не понимаешь ты: стыдно мне, что так долго прожил под властью бояр, стыдно, что имея все права на самодержавие, не пользовался я ими! Теперь все иначе будет.
Михайла только вздыхал. Несмотря на малолетство, он действительно многое способен был понимать из того, о чем другие и не помышляют, и он видел – власть только перешла от Шуйских к Глинским, а так ничуть не переменилась. Оставалось только ждать, когда исполнится Иоанну семнадцать лет…
Особенно запомнилась Михаилу государева охота, когда на обратном пути остановили его пятьдесят новгородских пищальников. Не со злом они остановили – хотели принести князю жалобы, но он и слушать их не захотел и велел разогнать их. На беду воспротивились новгородцы – закипела битва, пошли в ход ружья и мечи, и с обеих сторон погибли человек десять…
Плакал Михайла, когда о том рассказывал ему Василий Петрович. Он по болезни не поехал с государем на охоту, хотя очень хотел, но теперь понял – Господь не допустил его.
Закрывая глаза, представлял себе окровавленный, дымящийся снег, крики и выстрелы, и тосковала, рвалась в нем душа.
– А по возвращении в стан велел князь ближнему дьяку своему, Василию Захарову, узнать, кто наущал новгородцев дерзости? Захаров-то и сказал, что, мол, Воронцовы, Федор да сын его Василий виновники мятежа. Положил голову на плаху друг любезный Федор Воронцов, и покатилась его головушка светлая… – воздыхал Василий Петрович, и тихо плакала в уголке мать.
– За что ж он его так? Ведь невиновен он был, так? – подал голос Михаил.
С удивлением воззрился Василий Петрович на своего воспитанника.
– А ты уж, я вижу, раньше времени в смысл вошел. Теперь уж и говорить с тобой следует не как с младенцем, а как с равным. Так вот и скажу тебе: если в чем и провинился Федор покойный, так только в том, что первенства промеж боярами желал и досадовал, когда князь без ведома его оказывал милости! Новые пестуны Иоанновы приучают государя к легкомыслию в делах правосудия, и доброго я в этом не вижу! Ты же, отрок разумный, о речах моих молчи и перед государем. Добро?
Михайла закивал согласно, и на том разговор их кончился.
Вихрем пролетели над Москвой четыре года, и губителен был тот вихрь для многих. Но Васильева терема не затронул он – Михайла твердо укоренился в прозвании княжеского любимца, и никакие наветы не могли пошатнуть доброе отношение к нему Иоанна. Да и кому нужно было клеветать на малолетнего отрока, который веселил государя, ездил с ним на охоту и разделял забавы? Замшелые, бородатые бояре понимали: нужен князю ровесник, не все ему со стариками сидеть. Оттого и вниманья не обращали на Михайлу, а тому не вечно же было быть отроком! Взрослел он, уж и четырнадцать весен ему стукнуло.
Запомнился Михайле надолго этот день.
– Вот и вырос ты, сынок, – сказала ему мать. – Да вроде как и младенцем не был – с пеленок смышлен оказался. Да и собой вышел – ишь, какой вымахал! Пожалуй, уж и подарок крестного тебе по руке будет.
– Расскажи, мама, – попросил Михайла. Сотни раз уж рассказывала ему мать, как в непогожую зимнюю ночь, когда появился он на свет, постучался в двери бедной избушки неизвестный прохожий и попросил ночлега. Но все не надоедал мальчику этот рассказ, похожий на сказку.
– Мы были бедные? – допытывался Михайла.
– Беднее некуда, сынок, – привычно вздыхала мать. – Батюшка твой из сил выбивался, работал, да не был к нам милостив Господь. Так и не увидал отец твой вольного житья – уж после смерти его сыскал нас крестный и перевез сюда. Не забыл, значит, как мы его приютили. Много он тебе подарков с тех пор дарил, как родного вскормил-воспитал, а этот подарок дороже всего. Бери его!
И Михайла взял из материнских рук старинный перстень тяжелого серебра. Темный камень, округлый, как яйцо, был глубоко утоплен в грубоватую оправу – и сразу приглянулся он юноше.
– Ты не гляди, что неказист, – заторопилась мать, неправильно поняв пристальный взгляд сына на подарок. – Такой-то и пристал мужчине.
– Я знаю, – тихо молвил Михайла, не отрывая глаз от подарка.
И на минутку показалось ему, что в черной глубине камня сверкнул огонек. Ближе, ближе… И вот уж видит мальчик снежную пустыню, вьюгу жестокую, и бредет, спотыкаясь, по нехоженым сугробам убогий путник. Холодно ему, страшно и душно – но там, впереди, горит-вспыхивает слабый огонек в бедняцкой избенке, и знает путник – там его спасенье…
Вздрогнул Михайла, вздохнул прерывисто. Нет ничего, как не было. Темен камушек.
– Что с тобой, сын? – встревожилась Анна.
– Так, попритчилось… – вздохнул Михайла и потер лоб. – Ничего, матушка, не тревожься…
А чрез несколько дней великому князю Иоанну Васильевичу исполнилось семнадцать лет. В этот день он был светел и весел, как никогда – обласкал Михаила, подарил ему своего собственного сокола прирученного, обученного охоте, и приказал удалиться. Михаил с некоторым изумлением этот приказ выполнил. Зачем бы гнать его князю, коли тот сегодня так весел? Можно было бы ехать на охоту, или просто кататься по заснеженной Москве. Денек выдался добрый – пушистый снежок падает тихо, неспешно, ласково щекочет лицо, нет-нет и проглянет солнышко из-за серых низких туч…
Но недосуг было нынче Иоанну забавляться. Он призвал к себе митрополита, и мгновенно прослышал об этом весь двор. В княжеском терему, что на базарной площади, ничего утаить нельзя, все видят, все слышат! Потому с трепетом ждали бояре, когда выйдет от князя митрополит, и не знали, радоваться или бояться. Времена пришли тяжкие, никто за свою жизнь не может быть спокоен…
Митрополит вышел веселым. Никому ничего не сказал, но отпел молебен в храме Успения, словно праздник встречал великий, и повелел послать за боярами, даже за теми, кто находился в опале. Долго собирались они, толклись в нижних палатах. Не знал еще никто причины митрополитовой радости, но с нетерпением ждали открытия счастливой тайны. В таких ожиданиях прошло три дня. Даже Михайле не открыл Иоанн своего тайного замысла – но был весел, напевал псалом, шутил. Михайла с радостью смотрел на сердечное веселие государя – рад был, что сошла с него тяжелая, жестокая тоска, что улыбается он по-прежнему и ласково шутит.
Через три дня велели собраться двору. В огромной тронной палате, со всем древним великолепием изукрашенной, сошлись первосвятитель, бояре, все знатные сановники. Все ждали, вперив взоры в надежу-государя: что-то скажет он? А он словно не торопился, оглядывал собравшихся с улыбкой.
– Подойди, отче, – обратился к митрополиту. – Ты благословил меня на этот шаг, и с твоего благословения объявляю: уповая на милость божию и на святых заступников земли Русской, имею я намерение жениться.
Зашевелились бояре, завздыхали облегченно, но Иоанн взмахом руки установил тишину и продолжал:
– Первой думой моей было искать невесты в других государствах, но, рассудив основательней, я отложил эту мысль. Вы все знаете – во младенчестве я был волей Божьей лишен родителей и воспитан в сиротстве, могу и не сойтись с иноземкою нравами. Счастливо ли будет тогда мое супружество? Мыслю теперь найти невесту в России!
Иоанн замолк, и воцарилась тишина. Митрополит нарушил ее – голос его счастливо дрожал, старые, добрые глаза были влажны от слез.
– Сам Бог внушил тебе, князь, намерение столь вожделенное для подданных твоих! Благословляю тебя на брак именем царя небесного!
Многие бояре плакали, и Михайла тоже почувствовал – вот-вот глаза на мокром месте окажутся. Хоть и не очень хорошо понимал он причины радости сей, но, подчинившись общему умилению, дрожал от радости.
– Погодите славить меня, бояре, – усмехнулся Иоанн. – Еще одну весть для вас имею. Еще до женитьбы своей имею намерение исполнить древний обряд славных предков, и…
Иоанн замолчал и орлиным взором обвел палату.
– …И венчаться на царство! Готовьтесь к сему великому торжеству, дабы утвердить печатью веры святой союз между мной, государем вашим, и народом моим!
От радости бояре не знали, что и делать. Радостный гул проносился под сводами, многие как стояли, так и обмерли в тяжелых шубах… Тихо плакал митрополит, растирал худую грудь ладонью…
ГЛАВА 10
Утром января 16, года 1547 яркие лучи солнца осыпали искрами чистый снег, покрывавший московские улочки. Толпился народ по улицам – все, до последнего бедняка, принаряженные, хмельные. Проезжали в изукрашенных санях бояре, шли войска. И все были веселы, у всех сияли глаза общей радостью – нынче короновали на царство государя, нынче несчастная Россия обретала вседержителя!
Радостно было и в тереме боярина Василия. Накануне челядь с ног сбилась – мыли и чистили весь терем, от подклетей до конька, перетряхивали сундуки, вынимали парадные одежды, пересыпанные мятой – от моли. Стряпухи с утра сновали в раскалившейся поварне – готовили обед попарадней.
Василий, которого чин обязывал присутствовать на венчании, места себе не находил, ожидая назначенного часа.
– Не ходи ты, сядь, – упрашивала его Анна. – Нездоров ведь ты, батюшка, немощен!
– Да что ты, в такой-то день! – улыбался Василий. – Да и как же я немощен? Вот нынче под вечер ужо приходи в опочивальню, покажу тебе силушку свою!
Анна только смеялась и отмахивалась платочком. С годами она раздобрела, строгие черты лица расплылись, но глаза сияли молодо как у женщины, счастливой в любви.
Михаил был беспокоен. С утра он ушел в княжеский терем, но к Иоанну его не допустили, да он и не рвался особенно.
– На молитве князь, нельзя его тревожить, – сказали Михайле, и он присел на обитую аксамитом скамью в столовой палате, сидел тихонько, размышлял. Начали собираться бояре, и к Михайле подсел тезка его – князь Михайла Глинский, конюший.
– Сидишь, отрок, трепещешь? – спросил ласково. – Да не бойся. Слышал я, что тебя особливо наш князь отличает. Пришелся ему, значит, по душе. Дело хорошее. Будешь умен – в большие люди сможешь выйти. А что трепещешь, так это ничего, нынче день такой. Я и то, как лист, дрожу – провожать мне назначено духовника государева, который во храм бармы понесет и крест, и венец. Вот честь-то какая в светлый день мне оказана!
Михайла не знал, что отвечать, потому только вздохнул участливо.
– Вот так, отрок. Великий день нынче. На Владимира Мономаха возложил митрополит ефесский эти бармы Константиновы, а Мономах при кончине отдал царскую утварь шестому сыну своему Георгию. И строго наказал – хранить как зеницу ока и из рода в род передавать, пока не умилостивится Господь над Россией, и не пошлет ей истинного самодержца! Вот оно, значит, и случилось…
Из рук Иоанновых принял благовещенский протоиерей крест, венец и бармы на золотом блюде, понес в храм Успения. Вскоре туда пошел и великий князь – перед ним духовник с крестом и святой водою, кропя людей по обе стороны, за ним князь Юрий Васильевич, бояре, князья и весь двор. Михайла тоже шел, робел. Лихорадка морозцем пролетала по хребту, а чего страшился – сам не знал. В толпе собравшегося народа увидел мать и Настеньку рядом с ней – смотрит голубыми глазами-васильками, горда за него, что идет он за государем, в свите почетной…
Государь приложился к иконам, и священные лики возгласили ему многолетие, митрополит благословил его. Служили молебен, и взоры толпы прикованы были к амвону. Там, на двенадцати ступенях, установлены были два места, одетые золотыми, жемчужными паволоками, с бархатом в ногах. Пред амвоном – богато украшенный аналой с заветной царской утварью. С поклоном, с молитвою взяли ее архимандриты и подали митрополиту Макарию, и тот возложил их на государя.
Михайла едва стоял на ногах, дрожал. Его бил озноб, глаза больно слепило сияние золотой порчи, пышных окладов… Как сквозь дрему слышал он – громогласно молится митрополит, просит, чтоб Всевышний оградил сего христианского Давида силой святого духа, даровал ему ужас для строптивых и милость для послушных… Возгласили многолетие.
Михайле было совсем плохо, голова кружилась все сильней и сильней… Понял – не сдюжит теперь, упадет под ноги толпе и, ловя на себе недоуменные и недобрые взгляды, начал украдкой пробираться к выходу.
На улице стало едва ли не хуже – сильней, чем золото, ослепил глаза блеск снега под солнцем, от гула толпы становилось тошно. Подогнулись колени, перед глазами понеслись красивые многоцветные шары…
– Сомлел отрок-то! – услышал над своей головой добрый и сочувственный чей-то голос, и вот уже сильные руки подняли, понесли.
Очнулся Михайла в своей постели, в маленькой, жарко натопленной горенке. Ему уж не было худо – только колени были, как вода, и в ушах шумело.
– Мама… – прошептал тихонько и сам удивился, какой слабый у него голос. – Мама…
– Очнулся, сыночек, очнулся, родимый! – Мать с криком вбежала в горенку, упала на колени перед ложем. – А мы уж не чаяли! – и горько заплакала.
– Что со мной случилось? – шепнул Михаил непослушными губами.
– Захворал ты, морозного ветра наглотался. Лежал в жару, ни ручкой, ни ножкой не двигал. Мы уж и не чаяли тебя в живых увидать, милый ты мой! – и мать залилась слезами.
Покашливая, комкая в кулаке бороду, в горенку вошел Василий, за руку он вел Настеньку. Она пугливо жалась к деду, личико ее было бледно, глаза исплаканы.
– Очнулся, богатырь? – громыхнул Василий, и тут же понизил голос до шепота. – А эта попрыгунья уж вся изревелась. Что ж ты нас так огорчаешь?
Михайла только улыбался тихонько, глядя на мать, на Василия, на Настеньку… Сладкая, странная усталость навалилась на него, и он заснул, неловко закинувшись головой на подушку.
Проснулся уже глубокой ночью. Мать и Василий не ушли из горницы, сидели, разговаривали тихонько. На столе горела свеча.
– Ну, что ты, что ты, Аннушка, – услышал Михаил увещевающий голос Василия. – Все ведь обошлось, оклемался мальчонка-то…
Михаил услышал тихий всхлип матери.
– Так ведь как намучался-то он, Петрович! Говорят, от глотошной болезни не живут вовсе, мрут сразу. А как бредил страшно – все про огонь какой-то говорил, про пожары…
Звал меня голосом страшным, а подойду – и не узнает. Чуть не схоронила я сына.
– Ну, не схоронила же, – продолжал уговаривать ее Василий. – Значит, Бог его хранит, не допустил до гибели. Да и то – славный он хлопец и бойкий, и с пониманием.
– Да каким же ему еще быть! – вздохнула мать. – Сирота, без отца рос. Некому о нем будет позаботиться, дорогу в жизни проторить. Сам, все сам!
– Вот это ты брось, Анна, и чтоб речей таких я от тебя не слышал! А я-то на что? Или не помогал я ему, не растил, не пестовал, как родного?
– Прости меня, Петрович, глупую бабу. Кабы не ты – не знаю, что и было бы с нами. Померли бы с голоду, не иначе. Да только, видать, не бывает, чтоб все хорошо в одночасье стало. Видишь – и мы с тобой во грехе прожили…
– Звал я тебя под венец, Анна, – глухо ответил Василий. – Сама ты не захотела.
– Не захотела, правду говоришь. А все потому, что какая я тебе пара? Ты – боярин, во всей силе, а я бедная баба из слободки.
Радостно было и в тереме боярина Василия. Накануне челядь с ног сбилась – мыли и чистили весь терем, от подклетей до конька, перетряхивали сундуки, вынимали парадные одежды, пересыпанные мятой – от моли. Стряпухи с утра сновали в раскалившейся поварне – готовили обед попарадней.
Василий, которого чин обязывал присутствовать на венчании, места себе не находил, ожидая назначенного часа.
– Не ходи ты, сядь, – упрашивала его Анна. – Нездоров ведь ты, батюшка, немощен!
– Да что ты, в такой-то день! – улыбался Василий. – Да и как же я немощен? Вот нынче под вечер ужо приходи в опочивальню, покажу тебе силушку свою!
Анна только смеялась и отмахивалась платочком. С годами она раздобрела, строгие черты лица расплылись, но глаза сияли молодо как у женщины, счастливой в любви.
Михаил был беспокоен. С утра он ушел в княжеский терем, но к Иоанну его не допустили, да он и не рвался особенно.
– На молитве князь, нельзя его тревожить, – сказали Михайле, и он присел на обитую аксамитом скамью в столовой палате, сидел тихонько, размышлял. Начали собираться бояре, и к Михайле подсел тезка его – князь Михайла Глинский, конюший.
– Сидишь, отрок, трепещешь? – спросил ласково. – Да не бойся. Слышал я, что тебя особливо наш князь отличает. Пришелся ему, значит, по душе. Дело хорошее. Будешь умен – в большие люди сможешь выйти. А что трепещешь, так это ничего, нынче день такой. Я и то, как лист, дрожу – провожать мне назначено духовника государева, который во храм бармы понесет и крест, и венец. Вот честь-то какая в светлый день мне оказана!
Михайла не знал, что отвечать, потому только вздохнул участливо.
– Вот так, отрок. Великий день нынче. На Владимира Мономаха возложил митрополит ефесский эти бармы Константиновы, а Мономах при кончине отдал царскую утварь шестому сыну своему Георгию. И строго наказал – хранить как зеницу ока и из рода в род передавать, пока не умилостивится Господь над Россией, и не пошлет ей истинного самодержца! Вот оно, значит, и случилось…
Из рук Иоанновых принял благовещенский протоиерей крест, венец и бармы на золотом блюде, понес в храм Успения. Вскоре туда пошел и великий князь – перед ним духовник с крестом и святой водою, кропя людей по обе стороны, за ним князь Юрий Васильевич, бояре, князья и весь двор. Михайла тоже шел, робел. Лихорадка морозцем пролетала по хребту, а чего страшился – сам не знал. В толпе собравшегося народа увидел мать и Настеньку рядом с ней – смотрит голубыми глазами-васильками, горда за него, что идет он за государем, в свите почетной…
Государь приложился к иконам, и священные лики возгласили ему многолетие, митрополит благословил его. Служили молебен, и взоры толпы прикованы были к амвону. Там, на двенадцати ступенях, установлены были два места, одетые золотыми, жемчужными паволоками, с бархатом в ногах. Пред амвоном – богато украшенный аналой с заветной царской утварью. С поклоном, с молитвою взяли ее архимандриты и подали митрополиту Макарию, и тот возложил их на государя.
Михайла едва стоял на ногах, дрожал. Его бил озноб, глаза больно слепило сияние золотой порчи, пышных окладов… Как сквозь дрему слышал он – громогласно молится митрополит, просит, чтоб Всевышний оградил сего христианского Давида силой святого духа, даровал ему ужас для строптивых и милость для послушных… Возгласили многолетие.
Михайле было совсем плохо, голова кружилась все сильней и сильней… Понял – не сдюжит теперь, упадет под ноги толпе и, ловя на себе недоуменные и недобрые взгляды, начал украдкой пробираться к выходу.
На улице стало едва ли не хуже – сильней, чем золото, ослепил глаза блеск снега под солнцем, от гула толпы становилось тошно. Подогнулись колени, перед глазами понеслись красивые многоцветные шары…
– Сомлел отрок-то! – услышал над своей головой добрый и сочувственный чей-то голос, и вот уже сильные руки подняли, понесли.
Очнулся Михайла в своей постели, в маленькой, жарко натопленной горенке. Ему уж не было худо – только колени были, как вода, и в ушах шумело.
– Мама… – прошептал тихонько и сам удивился, какой слабый у него голос. – Мама…
– Очнулся, сыночек, очнулся, родимый! – Мать с криком вбежала в горенку, упала на колени перед ложем. – А мы уж не чаяли! – и горько заплакала.
– Что со мной случилось? – шепнул Михаил непослушными губами.
– Захворал ты, морозного ветра наглотался. Лежал в жару, ни ручкой, ни ножкой не двигал. Мы уж и не чаяли тебя в живых увидать, милый ты мой! – и мать залилась слезами.
Покашливая, комкая в кулаке бороду, в горенку вошел Василий, за руку он вел Настеньку. Она пугливо жалась к деду, личико ее было бледно, глаза исплаканы.
– Очнулся, богатырь? – громыхнул Василий, и тут же понизил голос до шепота. – А эта попрыгунья уж вся изревелась. Что ж ты нас так огорчаешь?
Михайла только улыбался тихонько, глядя на мать, на Василия, на Настеньку… Сладкая, странная усталость навалилась на него, и он заснул, неловко закинувшись головой на подушку.
Проснулся уже глубокой ночью. Мать и Василий не ушли из горницы, сидели, разговаривали тихонько. На столе горела свеча.
– Ну, что ты, что ты, Аннушка, – услышал Михаил увещевающий голос Василия. – Все ведь обошлось, оклемался мальчонка-то…
Михаил услышал тихий всхлип матери.
– Так ведь как намучался-то он, Петрович! Говорят, от глотошной болезни не живут вовсе, мрут сразу. А как бредил страшно – все про огонь какой-то говорил, про пожары…
Звал меня голосом страшным, а подойду – и не узнает. Чуть не схоронила я сына.
– Ну, не схоронила же, – продолжал уговаривать ее Василий. – Значит, Бог его хранит, не допустил до гибели. Да и то – славный он хлопец и бойкий, и с пониманием.
– Да каким же ему еще быть! – вздохнула мать. – Сирота, без отца рос. Некому о нем будет позаботиться, дорогу в жизни проторить. Сам, все сам!
– Вот это ты брось, Анна, и чтоб речей таких я от тебя не слышал! А я-то на что? Или не помогал я ему, не растил, не пестовал, как родного?
– Прости меня, Петрович, глупую бабу. Кабы не ты – не знаю, что и было бы с нами. Померли бы с голоду, не иначе. Да только, видать, не бывает, чтоб все хорошо в одночасье стало. Видишь – и мы с тобой во грехе прожили…
– Звал я тебя под венец, Анна, – глухо ответил Василий. – Сама ты не захотела.
– Не захотела, правду говоришь. А все потому, что какая я тебе пара? Ты – боярин, во всей силе, а я бедная баба из слободки.