В том году я второй раз побывал в Париже: приехал повидаться с тонким, нервным европейским композитором с орлиным профилем и поразительно быстрыми глазами. Этот композитор стал потом Игорем Стравинским, а позднее его лучшим другом. Я остановился у Ман Рея, а Стинг Рей и Сальвадор Дали приходили иногда ко мне обедать. Дали решил устроить персональную выставку, и успех пришел колоссальный – как раз когда какая-то одинокая персона там все же появилась. Это была веселая, чудесная французская зима.
Помню, однажды вечером Скотт Фицдже-ральд с женой возвращались с новогодней вечеринки. Было это в апреле. Последние три месяца они кроме шампанского ничего в рот не брали, а за неделю до того, оба в вечерних костюмах, презрев опасность, своротили свой лимузин в океан со скалы в девяносто футов высотой. Что-то такое было в этих Фицджеральдах: для них существовали только истинные ценности. Удивительно скромные люди. Помню, как они были польщены, когда Грант Вуд предложил им позировать для его «Американской готики»[12]. Зельда потом мне рассказывала, что, пока они позировали, Скотт то и дело ронял вилы.
В течение следующих нескольких лет мы со Скоттом все более сближались, и большинство наших друзей считает, что прототипом героя его последнего романа был я и что вся моя жизнь – слепок предыдущего его романа. В конце концов я и в самом деле, под влиянием этого выдуманного персонажа, слегка подтянулся.
Скотту ужасно не хватало самодисциплины, и – хоть мы и обожали Зельду – мы все сходились на том, что на его работу она повлияла отрицательно, снизив его продуктивность от одного романа в год до нескольких случайных рецептов рыбных блюд и сборника запятых.
Наконец, в 1929 году мы все поехали в Испанию, где Хемингуэй познакомил меня с Манолете. Манолете был чувствителен почти как женщина. Ходил он в обтягивающем трико тореадора, а случалось, и в велосипедных трусах. Манолете был великий, величайший артист. Если бы он не дрался с быками, с его изворотливостью он мог бы стать бухгалтером с мировым именем.
Мы прекрасно провели в Испании тот год. Мы путешествовали, писали. А Хемингуэй брал меня с собой на ловлю тунца. Я поймал четыре консервные банки, мы смеялись, и Алиса Токлас спрашивала меня, уж не влюблен ли я в Гертруду Стайн – ведь я ей посвятил книгу стихов, хоть они и были Томаса Элиота. Я сказал, что да, я люблю ее, но толку с этого мало: она слишком умна для меня. Алиса Токлас согласилась, и тогда мы надели боксерские перчатки и Гертруда Стайн сломала мне нос.
Граф Дракула
Беседы с Гельмгольцем
Босс
Помню, однажды вечером Скотт Фицдже-ральд с женой возвращались с новогодней вечеринки. Было это в апреле. Последние три месяца они кроме шампанского ничего в рот не брали, а за неделю до того, оба в вечерних костюмах, презрев опасность, своротили свой лимузин в океан со скалы в девяносто футов высотой. Что-то такое было в этих Фицджеральдах: для них существовали только истинные ценности. Удивительно скромные люди. Помню, как они были польщены, когда Грант Вуд предложил им позировать для его «Американской готики»[12]. Зельда потом мне рассказывала, что, пока они позировали, Скотт то и дело ронял вилы.
В течение следующих нескольких лет мы со Скоттом все более сближались, и большинство наших друзей считает, что прототипом героя его последнего романа был я и что вся моя жизнь – слепок предыдущего его романа. В конце концов я и в самом деле, под влиянием этого выдуманного персонажа, слегка подтянулся.
Скотту ужасно не хватало самодисциплины, и – хоть мы и обожали Зельду – мы все сходились на том, что на его работу она повлияла отрицательно, снизив его продуктивность от одного романа в год до нескольких случайных рецептов рыбных блюд и сборника запятых.
Наконец, в 1929 году мы все поехали в Испанию, где Хемингуэй познакомил меня с Манолете. Манолете был чувствителен почти как женщина. Ходил он в обтягивающем трико тореадора, а случалось, и в велосипедных трусах. Манолете был великий, величайший артист. Если бы он не дрался с быками, с его изворотливостью он мог бы стать бухгалтером с мировым именем.
Мы прекрасно провели в Испании тот год. Мы путешествовали, писали. А Хемингуэй брал меня с собой на ловлю тунца. Я поймал четыре консервные банки, мы смеялись, и Алиса Токлас спрашивала меня, уж не влюблен ли я в Гертруду Стайн – ведь я ей посвятил книгу стихов, хоть они и были Томаса Элиота. Я сказал, что да, я люблю ее, но толку с этого мало: она слишком умна для меня. Алиса Токлас согласилась, и тогда мы надели боксерские перчатки и Гертруда Стайн сломала мне нос.
Граф Дракула
Где-то в далекой Трансильвании ужасный граф Дракула, ожидая наступления ночи, лежит в гробу, на котором серебряными буквами начертано его имя. До захода солнца он скрывается в безопасности своей отделанной атласом опочивальни, поскольку солнечный свет означает для него верную гибель. Но как только темнеет, гнусный злодей, движимый неким инстинктом, выбирается из своего убежища и, обернувшись летучей мышью или волком, рыщет по округе, дабы напиться кровью своих жертв. Наконец, перед тем как его заклятый враг, солнце, своими лучами возвестит о начале нового дня, Дракула поспешает обратно в свой надежно скрытый от света гроб и там засыпает, а назавтра тот же цикл повторяется вновь.
Вот его веки начинают подрагивать; древний необъяснимый инстинкт подсказывает ему, что солнце уже почти село и скоро пора вставать. Нынче вечером, очнувшись от сна, Дракула ощущает особый голод; он лежит одетый в плащ с капюшоном на красной подкладке и, прежде чем открыть крышку гроба и выйти, ждет, когда сверхъестественное чувство поможет ему точно определить момент наступления темноты, размышляя тем временем, кого выбрать в качестве сегодняшней жертвы. И останавливает свой выбор на булочнике и его жене. Они такие упитанные, доступные и ничего не подозревающие. Мысль о легковерной супружеской паре, в чье доверие он недавно осторожнейшим образом втерся, возбуждает его аппетит до лихорадочной остроты, и ему едва удается сдержаться в эти последние секунды перед выходом на поиски добычи.
Вдруг он осознает, что солнце зашло. Исчадие ада, он стремительно восстает из гроба и, превратившись в летучую мышь, очертя голову устремляется к коттеджу безмятежных супругов.
– Ой, граф Дракула, какой приятный сюрприз, – приветствует его жена булочника, открывая двери. (Возле их дома монстр вновь принял человеческий облик – так под видом любезного господина он скрывает свои кровавые цели.)
– Что побудило вас прийти в столь ранний час? – спрашивает булочник.
– Ваше приглашение на обед, – отвечает граф. – Надеюсь, я не ошибся. Вы приглашали меня отобедать с вами именно сегодня, не так ли?
– Да, сегодня, но только в семь часов.
– Что вы хотите сказать? – удивляется Дракула, озадаченно оглядываясь кругом.
– Ничего страшного, можете посмотреть вместе с нами на солнечное затмение.
– Затмение?
– Ну да, сегодня полное затмение. – Что?
– Немножко темноты, начиная с полудня, до двух минут первого. Посмотрите в окно.
– О-о-о… у меня большие неприятности. – Да?
– Прошу прощения, но я…
– Что стряслось, граф Дракула?
– Я должен идти. Да-да. О, Боже… – Граф суматошно пытается нащупать дверную ручку.
– Идти? Да вы только что пришли.
– Да, но… кажется, мне нехорошо…
– Граф Дракула, да вы совсем бледный.
– Бледный? Мне нужен глоток свежего воздуха. Рад был с вами повидаться…
– Входите. Располагайтесь. Хотите чего-нибудь выпить?
– Выпить? Нет, мне надо бежать. Э-э, вы наступили на мой плащ.
– Верно. Успокойтесь. Немного вина?
– Вина? О, нет. Я давно не пью – печень, знаете ли, и все такое. И я действительно должен спешить. Только что вспомнил: я забыл погасить в замке свет – счета будут непомерными…
– Прошу вас, – говорит булочник, по-дружески твердо сжимая плечо графа. – Вы нас нисколько не беспокоите. Оставьте излишнюю вежливость. Подумаешь, пришли немного раньше времени.
– Поверьте, я бы с радостью остался, но у меня назначена встреча с румынскими аристократами на другом конце города, а я отвечаю за холодные закуски.
– Дела, дела, дела. Так вы, глядишь, добегаетесь до сердечного приступа.
– Да, пожалуй… А пока разрешите откланяться…
– На обед у нас будет куриный плов, – вступает в разговор жена булочника. – Надеюсь, вам понравится.
– Чудесно, чудесно, – улыбается граф, отталкивая ее на корзину с грязным бельем. Затем он по ошибке открывает дверь в чулан и заходит туда. – Господи, да где же этот треклятый выход?
– Ах, граф Дракула, – смеется жена булочника, – какой вы забавник.
– Я знал, что вы это оцените, – говорит Дракула, выжимая из себя смешок. – А теперь пропустите меня. – Наконец он находит входную дверь, но время тьмы уже истекло.
– Посмотри-ка, мамочка, – говорит булочник, – похоже, затмение уже кончилось. Снова выглядывает солнце.
– Так и есть, – замечает Дракула, захлопывая дверь. – Ладно, я останусь. Только поскорее задерните все шторы. Скорее! Давайте же!
– Какие такие шторы? – удивляется булочник.
– Как, у вас нет штор? – Граф оценивает ситуацию. – А хотя бы подвал есть в этой лачуге?
– Нет, – любезно отвечает жена. – Я без конца уговариваю Ярслова устроить подпол, но он меня не слушает. Такой вот он, Ярслов, мой муженек.
– Я задыхаюсь. Где здесь чулан?
– Вы только что оттуда, граф Дракула. Повеселили нас с мамочкой.
– Ах, граф, какой вы, право, шутник.
– Послушайте, я ненадолго закроюсь в чулане. Постучите мне в семь тридцать. – С этими словами граф скрывается в чулане и захлопывает за собой дверь.
– Хи-хи, какой он смешной, Ярслов.
– Эй, граф, выходите. Перестаньте дурить. Из чулана доносится приглушенный голос Дракулы:
– Не могу… Прошу вас, поверьте мне на слово. Позвольте, я посижу здесь какое-то время. Со мной все в порядке. Честное слово.
– Граф Дракула, хватит шутить. Мы и так умираем от смеха.
– Уверяю вас, мне очень нравится ваш чулан.
– Да, но…
– Понимаю, понимаю… Вам это кажется странным, однако я здесь прекрасно себя чувствую. Я как раз на днях говорил госпоже Хесс: в хорошем чулане я готов стоять часами. Приятная женщина, эта госпожа Хесс. Немного полновата, но очень, очень приятная… А вы тем временем можете заняться своими делами и позвать меня, когда зайдет солнце. О, Рамона, ла-та-та-ти-та-та-ти, Рамона…
В этот момент приходит мэр со своей женой Катей. Они проходили мимо и решили заглянуть к своим добрым друзьям, булочнику и его супруге.
– Здравствуйте, Ярслов. Надеюсь, мы с Катей вам не помешали?
– Нисколько, господин мэр. Выходите, граф Дракула! У нас гости!
– Граф у вас? – удивленно спрашивает мэр.
– Да, и вы ни за что не догадаетесь, где он сейчас, – говорит жена булочника.
– Его так редко можно увидеть в столь ранний час. По правде говоря, не помню, чтобы я когда-нибудь встречал его при свете дня.
– Тем не менее он здесь. Выходите, граф Дракула!
– Где же он? – спрашивает Катя, не зная, смеяться или нет.
– Выходите сейчас же! Идите к нам! – Жена булочника начинает терять терпение.
– Он в чулане, – сообщает булочник извиняющимся тоном.
– Неужели? – удивляется мэр.
– Пойдемте, – зовет графа булочник притворно добродушным голосом, стуча в дверь чулана. – Хорошего понемножку. У нас в гостях господин мэр.
– А ну-ка выходите, Дракула, – кричит достопочтенный мэр. – Давайте выпьем.
– Нет-нет, начинайте без меня. У меня здесь кое-какие дела.
– Где? В чулане?
– Да. И я не хочу, чтобы вы из-за меня меняли свои планы. Я прекрасно слышу все, что вы говорите. Я присоединюсь к вашей беседе, если у меня будет что добавить.
Хозяева и гости обмениваются взглядами и пожимают плечами. Приносят вино и наполняют бокалы.
– Славное было сегодня затмение, – говорит мэр, отпивая вино из бокала.
– Да, – соглашается булочник. – Нечто невероятное.
– Да. Просто жуть, – доносится голос из чулана.
– Что вы сказали, Дракула?
– Ничего, ничего. Не обращайте внимания. Медленно тянется время, так что мэру уже невмоготу терпеть, и он, рывком распахнув дверь в чулан, кричит:
– Выходите, Дракула. Я всегда считал вас настоящим мужчиной. Кончайте валять дурака.
Дневной свет устремляется внутрь, и на глазах четверых изумленных людей ужасный монстр с пронзительным воплем медленно истлевает, превращаясь в скелет, который затем рассыпается в прах. Склонившись над кучкой белого пепла в чулане, жена булочника восклицает:
– Вот тебе раз, выходит, сегодня обед отменяется?
Вот его веки начинают подрагивать; древний необъяснимый инстинкт подсказывает ему, что солнце уже почти село и скоро пора вставать. Нынче вечером, очнувшись от сна, Дракула ощущает особый голод; он лежит одетый в плащ с капюшоном на красной подкладке и, прежде чем открыть крышку гроба и выйти, ждет, когда сверхъестественное чувство поможет ему точно определить момент наступления темноты, размышляя тем временем, кого выбрать в качестве сегодняшней жертвы. И останавливает свой выбор на булочнике и его жене. Они такие упитанные, доступные и ничего не подозревающие. Мысль о легковерной супружеской паре, в чье доверие он недавно осторожнейшим образом втерся, возбуждает его аппетит до лихорадочной остроты, и ему едва удается сдержаться в эти последние секунды перед выходом на поиски добычи.
Вдруг он осознает, что солнце зашло. Исчадие ада, он стремительно восстает из гроба и, превратившись в летучую мышь, очертя голову устремляется к коттеджу безмятежных супругов.
– Ой, граф Дракула, какой приятный сюрприз, – приветствует его жена булочника, открывая двери. (Возле их дома монстр вновь принял человеческий облик – так под видом любезного господина он скрывает свои кровавые цели.)
– Что побудило вас прийти в столь ранний час? – спрашивает булочник.
– Ваше приглашение на обед, – отвечает граф. – Надеюсь, я не ошибся. Вы приглашали меня отобедать с вами именно сегодня, не так ли?
– Да, сегодня, но только в семь часов.
– Что вы хотите сказать? – удивляется Дракула, озадаченно оглядываясь кругом.
– Ничего страшного, можете посмотреть вместе с нами на солнечное затмение.
– Затмение?
– Ну да, сегодня полное затмение. – Что?
– Немножко темноты, начиная с полудня, до двух минут первого. Посмотрите в окно.
– О-о-о… у меня большие неприятности. – Да?
– Прошу прощения, но я…
– Что стряслось, граф Дракула?
– Я должен идти. Да-да. О, Боже… – Граф суматошно пытается нащупать дверную ручку.
– Идти? Да вы только что пришли.
– Да, но… кажется, мне нехорошо…
– Граф Дракула, да вы совсем бледный.
– Бледный? Мне нужен глоток свежего воздуха. Рад был с вами повидаться…
– Входите. Располагайтесь. Хотите чего-нибудь выпить?
– Выпить? Нет, мне надо бежать. Э-э, вы наступили на мой плащ.
– Верно. Успокойтесь. Немного вина?
– Вина? О, нет. Я давно не пью – печень, знаете ли, и все такое. И я действительно должен спешить. Только что вспомнил: я забыл погасить в замке свет – счета будут непомерными…
– Прошу вас, – говорит булочник, по-дружески твердо сжимая плечо графа. – Вы нас нисколько не беспокоите. Оставьте излишнюю вежливость. Подумаешь, пришли немного раньше времени.
– Поверьте, я бы с радостью остался, но у меня назначена встреча с румынскими аристократами на другом конце города, а я отвечаю за холодные закуски.
– Дела, дела, дела. Так вы, глядишь, добегаетесь до сердечного приступа.
– Да, пожалуй… А пока разрешите откланяться…
– На обед у нас будет куриный плов, – вступает в разговор жена булочника. – Надеюсь, вам понравится.
– Чудесно, чудесно, – улыбается граф, отталкивая ее на корзину с грязным бельем. Затем он по ошибке открывает дверь в чулан и заходит туда. – Господи, да где же этот треклятый выход?
– Ах, граф Дракула, – смеется жена булочника, – какой вы забавник.
– Я знал, что вы это оцените, – говорит Дракула, выжимая из себя смешок. – А теперь пропустите меня. – Наконец он находит входную дверь, но время тьмы уже истекло.
– Посмотри-ка, мамочка, – говорит булочник, – похоже, затмение уже кончилось. Снова выглядывает солнце.
– Так и есть, – замечает Дракула, захлопывая дверь. – Ладно, я останусь. Только поскорее задерните все шторы. Скорее! Давайте же!
– Какие такие шторы? – удивляется булочник.
– Как, у вас нет штор? – Граф оценивает ситуацию. – А хотя бы подвал есть в этой лачуге?
– Нет, – любезно отвечает жена. – Я без конца уговариваю Ярслова устроить подпол, но он меня не слушает. Такой вот он, Ярслов, мой муженек.
– Я задыхаюсь. Где здесь чулан?
– Вы только что оттуда, граф Дракула. Повеселили нас с мамочкой.
– Ах, граф, какой вы, право, шутник.
– Послушайте, я ненадолго закроюсь в чулане. Постучите мне в семь тридцать. – С этими словами граф скрывается в чулане и захлопывает за собой дверь.
– Хи-хи, какой он смешной, Ярслов.
– Эй, граф, выходите. Перестаньте дурить. Из чулана доносится приглушенный голос Дракулы:
– Не могу… Прошу вас, поверьте мне на слово. Позвольте, я посижу здесь какое-то время. Со мной все в порядке. Честное слово.
– Граф Дракула, хватит шутить. Мы и так умираем от смеха.
– Уверяю вас, мне очень нравится ваш чулан.
– Да, но…
– Понимаю, понимаю… Вам это кажется странным, однако я здесь прекрасно себя чувствую. Я как раз на днях говорил госпоже Хесс: в хорошем чулане я готов стоять часами. Приятная женщина, эта госпожа Хесс. Немного полновата, но очень, очень приятная… А вы тем временем можете заняться своими делами и позвать меня, когда зайдет солнце. О, Рамона, ла-та-та-ти-та-та-ти, Рамона…
В этот момент приходит мэр со своей женой Катей. Они проходили мимо и решили заглянуть к своим добрым друзьям, булочнику и его супруге.
– Здравствуйте, Ярслов. Надеюсь, мы с Катей вам не помешали?
– Нисколько, господин мэр. Выходите, граф Дракула! У нас гости!
– Граф у вас? – удивленно спрашивает мэр.
– Да, и вы ни за что не догадаетесь, где он сейчас, – говорит жена булочника.
– Его так редко можно увидеть в столь ранний час. По правде говоря, не помню, чтобы я когда-нибудь встречал его при свете дня.
– Тем не менее он здесь. Выходите, граф Дракула!
– Где же он? – спрашивает Катя, не зная, смеяться или нет.
– Выходите сейчас же! Идите к нам! – Жена булочника начинает терять терпение.
– Он в чулане, – сообщает булочник извиняющимся тоном.
– Неужели? – удивляется мэр.
– Пойдемте, – зовет графа булочник притворно добродушным голосом, стуча в дверь чулана. – Хорошего понемножку. У нас в гостях господин мэр.
– А ну-ка выходите, Дракула, – кричит достопочтенный мэр. – Давайте выпьем.
– Нет-нет, начинайте без меня. У меня здесь кое-какие дела.
– Где? В чулане?
– Да. И я не хочу, чтобы вы из-за меня меняли свои планы. Я прекрасно слышу все, что вы говорите. Я присоединюсь к вашей беседе, если у меня будет что добавить.
Хозяева и гости обмениваются взглядами и пожимают плечами. Приносят вино и наполняют бокалы.
– Славное было сегодня затмение, – говорит мэр, отпивая вино из бокала.
– Да, – соглашается булочник. – Нечто невероятное.
– Да. Просто жуть, – доносится голос из чулана.
– Что вы сказали, Дракула?
– Ничего, ничего. Не обращайте внимания. Медленно тянется время, так что мэру уже невмоготу терпеть, и он, рывком распахнув дверь в чулан, кричит:
– Выходите, Дракула. Я всегда считал вас настоящим мужчиной. Кончайте валять дурака.
Дневной свет устремляется внутрь, и на глазах четверых изумленных людей ужасный монстр с пронзительным воплем медленно истлевает, превращаясь в скелет, который затем рассыпается в прах. Склонившись над кучкой белого пепла в чулане, жена булочника восклицает:
– Вот тебе раз, выходит, сегодня обед отменяется?
Беседы с Гельмгольцем
Предлагаемые читателю записи разговоров с Гельмгольцем взяты из книги «Беседы с Гельмгольцем», которая вскоре выйдет в свет.
Доктору Гельмгольцу сейчас почти девяносто. Современник Фрейда, пионер психоанализа и основатель направления в психологии, которое носит его имя, он прославился прежде всего исследованиями человеческого поведения: сумел доказать, что смерть является не врожденным, а благоприобретенным свойством организма.
Доктор живет в загородном доме неподалеку от Лозанны (Швейцария) вместе со слугой по имени Хрольф и датским догом по кличке Хрольф. Почти все время ученый отдает работе над рукописями. Сейчас он пересматривает автобиографию, пытаясь включить в нее себя. Приведенные беседы Гельмгольц вел на протяжении нескольких месяцев со своим учеником и последователем Трепетом Хоффнунгом, которого профессор, превозмогая отвращение, вынужден терпеть – ведь тот приносит ему нугу. Разговоры касались различных тем – от психопатологии и религии до того, почему Гельмгольц никак не может получить кредитную карточку. Учитель, как его называет Хоффнунг, предстает перед нами сердечным, отзывчивым человеком, готовым отказаться от всего, чего достиг, лишь бы избавиться от сыпи.
1апреля. Я пришел к Гельмгольцу ровно в десять утра, и горничная сообщила, что доктор в своем кабинете размышляет над каким-то вопросом. Из-за сильного волнения мне послышалось «над просом». Оказалось, я не ослышался: Учитель и в самом деле задумался над просом. Зажав в руках зерно, он рассыпал его по столу маленькими кучками. На мой вопрос о том, что он делает, Гельмгольц ответил: «Ах, если бы побольше людей задумывались над просом». Эти слова меня несколько удивили, однако я не стал ничего выяснять. Гельмгольц откинулся в кожаном кресле, и я попросил его рассказать о заре психоанализа.
– Когда мы с Фрейдом познакомились, я уже работал над своей теорией. Фрейд как-то зашел в булочную, чтобы купить плюшки – по-немецки «шнекен», – однако никак не мог заставить себя произнести такое слово. Как вы, наверное, знаете, Фрейд был для этого слишком застенчив. «Дайте, пожалуйста, вон те маленькие булочки», – сказал он, указывая на прилавок. «Шнекен, герр профессор?» – спросил булочник. Фрейд мгновенно залился краской и выскочил на улицу, бормоча: «Нет, ничего… не беспокойтесь… я так». Для меня не составило большого труда купить булочки, и я преподнес их Фрейду в подарок. Мы стали близкими друзьями. С тех пор я замечаю, что некоторые люди стесняются произносить отдельные слова. А у вас есть такие слова?
И тут я вспомнил, как в одном ресторане не смог заказать «кальмидор» (так у них именовался помидор, фаршированный кальмаром). Гельмгольц назвал это слово на редкость идиотским и заявил, что выцарапал бы глаза тому, для кого оно звучит нормально.
Мы снова заговорили о Фрейде. Похоже, он занимал все мысли Гельмгольца, хотя они ненавидели друг друга с тех пор, как однажды повздорили из-за пучка петрушки.
– Я вспоминаю одну пациентку Фрейда – Эдну С. Истерический паралич носа. Друзья просили ее изобразить «зайчика», а она не могла и поэтому с трудом переносила их общество – они часто бывали жестоки. «Ну-ка, милочка, покажи, как ты делаешь зайчика». При этом шутники шевелили ноздрями и от души хохотали. Фрейд провел с ней несколько сеансов, но что-то не получилось: вместо психотерапевтического контакта с профессором у пациентки возникло влечение к высокой деревянной вешалке, стоявшей у него в кабинете. Фрейд был в панике: ведь в те времена к психоанализу еще относились скептически. А после того, как девушка внезапно отправилась в морское путешествие, прихватив вешалку с собой, Фрейд поклялся навсегда оставить психоанализ. И действительно, некоторое время он вполне серьезно готовил себя к карьере акробата, пока Ференци[13] не убедил его в том, что он никогда не научится профессионально кувыркаться.
Тут я увидел, что Гельмгольца одолевает дремота. Он сполз с кресла под стол и заснул. Я не стал злоупотреблять его добротой и на цыпочках вышел из кабинета.
5 апреля. Застал Учителя играющим на скрипке. (Он прекрасный скрипач-любитель, хотя не разбирает нот и способен извлекать лишь один-единственный тон.) Доктор снова принялся вспоминать пионеров психоанализа.
– Каждый из них заискивал перед Фрейдом. Рэнк ревновал его к Джоунзу, Джоунз – к Бриллу, а Брилла так бесило присутствие Адлера[14], что однажды он даже спрятал его шляпу. Как-то раз Фрейд нашел в кармане леденцы и угостил Юнга[15]. Рэнк был просто вне себя. Он пожаловался мне, что Фрейд явно покровительствует Юнгу. Особенно когда делит конфеты. Я холодно промолчал – мне было мало дела до переживаний Рэнка, который отозвался о моей статье «Эйфория у улиток» как о «классическом примере монголоидной аргументации». Через много лет, во время путешествия по Альпам, Рэнк снова завел разговор о своей обиде. Я напомнил ему, как глупо он себя вел, и Рэнк признался, что находился тогда в состоянии глубокой депрессии, неожиданно открыв для себя, что его имя «Отто» читается одинаково в обе стороны.
Гельмгольц оставил меня обедать. Мы уселись за большой дубовый стол. По словам Учителя, это был подарок Греты Гарбо, однако актриса утверждала, что слыхом не слыхивала о столе, равно как и о самом Гельмгольце. Меню было обычным: крупная изюминка, большие куски сала и, лично для Гельмгольца, баночка семги. После десерта доктор стал показывать свою коллекцию лакированных бабочек, но вскоре загрустил, вспомнив, что им уже не суждено летать. Потом мы перешли в гостиную и закурили сигары. (Гельмгольц забыл разжечь свою, но затягивался тем не менее так глубоко, что она становилась все короче и короче.)
Учитель стал вспоминать самые известные случаи из своей практики.
– Вот, например, Иоахим Б. Больной, которому было уже за сорок, не мог входить в комнаты, где находилась скрипка. Хуже того, однажды он все-таки оказался в такой комнате и не решался оттуда выйти, пока его не попросил об этом сам барон Ротшильд. Плюс ко всему Иоахим Б. заикался. Но не когда говорил. Только когда писал. Скажем, хотел он написать «но», а выходило «н-н-н-н-но». Над несчастным постоянно издевались, однажды бедняга даже попытался покончить с собой, завернувшись в большую траурную повязку. Я излечил его гипнозом. Больной возвратился к нормальной жизни, однако через несколько лет стал постоянно натыкаться на лошадь, советовавшую ему заняться архитектурой.
Потом Гельмгольц вспомнил о знаменитом насильнике В., державшем в страхе весь Лондон.
– Крайне редкий случай перверсии. Навязчивые сексуальные фантазии. Больному казалось, что над ним издевается группа антропологов. Они якобы принуждали его ходить враскорячку, что, впрочем, доставляло В. острое сексуальное наслаждение. Пациент вспомнил, как, будучи еще совсем ребенком, он поразил экономку, женщину довольно свободных нравов, тем, что целовал салатный лист – тот представлялся ему сексуальным. В подростковом возрасте пациент покрыл лаком голову брата, за что был наказан отцом. Впрочем, отец – по профессии маляр – расстроился еще больше, узнав, что лак наложен в один слой.
Впервые В. набросился на женщину, когда ему было восемнадцать, и с тех пор на протяжении многих лет насиловал по полдюжины в неделю. Все, что я сумел, это вытеснить его агрессивные наклонности действиями, более приемлемыми для общества. Вместо того чтобы нападать на доверчивых женщин, больной теперь извлекал из кармана крупного палтуса и демонстрировал его дамам. По крайней мере, женщины были в безопасности, и хотя у некоторых это вызывало ужас, встречались и такие, которые считали, что данный эпизод весьма обогатил их духовно.
12 апреля. Сегодня Гельмгольц не вполне здоров. Накануне он заблудился на лугу и упал, поскользнувшись на груше. Однако прикованный к постели Учитель сразу сел и даже рассмеялся, когда я сказал, что у меня абсцесс.
Мы стали обсуждать теорию назло-психологии, которую доктор обосновал вскоре после кончины Фрейда. (По словам Эрнеста Джоунза, смерть последнего привела к окончательному разрыву между двумя знаменитыми психоаналитиками и впредь Гельмгольц с Фрейдом разговаривал довольно редко.)
В то время Гельмгольц разработал эксперимент со стаей мышей, которые по его сигналу сопровождали миссис Гельмгольц на улицу и оставляли ее на тротуаре. Доктор проделал немало подобных экспериментов с животными и остановился лишь после того, как собака, приученная выделять слюну по команде, отказалась пускать его в дом во время праздников. Кстати, Гельмгольцу до сих пор приписывают авторство классической статьи «Немотивированное хихиканье у канадских оленей».
– Да, я основал школу назло-психологии. И надо сказать, совершенно случайно. Однажды, когда мы с женой уютно устроились в постели, мне внезапно захотелось пить. Вставать было лень, и я попросил миссис Гельмгольц принести воды. Она ответила, что устала, поскольку весь день собирала каштаны. Мы заспорили, кому идти за водой. Наконец я сказал: «А мне и не хочется пить! Да-да, меньше всего на свете мне сейчас нужен стакан воды». Услышав это, жена так и подскочила. «Как! Ты не хочешь пить? Это плохо. Очень плохо». И, мгновенно спрыгнув с кровати, она принесла воды. Как-то в Берлине, на пикнике, который устроил Фрейд, я попытался обсудить с ним этот случай, но профессор был так увлечен игрой в чехарду с Юнгом, что не обратил на меня никакого внимания.
Прошло много лет, прежде чем я научился применять этот метод при лечении депрессий и смог избавить известного оперного певца Д. от мучительного предчувствия, что он окончит свои дни в бельевой корзине.
18 апреля. Пришел к Гельмгольцу и застал его за стрижкой розовых кустов. Доктор бурно восхищался красотой цветов, любимых им за то, что они «не просят постоянно в долг».
Речь зашла о современном психоанализе. Гельмгольцу он представляется мифом, который живет лишь усилиями фирм, производящих медицинские кушетки.
– Не говорите мне о нынешних врачах! Надо же такие цены заламывать! Когда-то за пять марок вас лечил сам Фрейд. За десять он не только лечил, но и собственноручно гладил ваши брюки. А за пятнадцать позволял вам лечить его и вдобавок дарил любые два овоща на выбор. А теперь? Тридцать долларов в час! Пятьдесят долларов в час! Кайзер и тот брал лишь двенадцать с четвертью. И при этом сам ходил к пациентам. А продолжительность лечения? Два года! Пять лет! Да любой из нас, не сумев исцелить больного в шесть месяцев, пригласил бы его на концерт и предложил бы фруктовую вазу из красного дерева или набор стальных ножей для мяса. Вы сразу могли узнать пациентов, с которыми не справился Юнг, – они получали в качестве компенсации большие чучела гималайских енотов.
Мы шли по садовой дорожке, и Гельмгольц обратился к более общим проблемам. Я стал свидетелем глубочайших обобщений, часть из которых успел записать. Вот они:
О жизни: Если бы человек стал бессмертным, вы представляете себе, какие бы у него были счета за мясо?
О религии: В загробную жизнь я не верю, хотя и держу наготове смену нижнего белья.
О литературе: Вся литература – не больше чем примечание к «Фаусту». Впрочем, черт его знает, что это значит.
Да, Гельмгольц – воистину великий человек…
Доктору Гельмгольцу сейчас почти девяносто. Современник Фрейда, пионер психоанализа и основатель направления в психологии, которое носит его имя, он прославился прежде всего исследованиями человеческого поведения: сумел доказать, что смерть является не врожденным, а благоприобретенным свойством организма.
Доктор живет в загородном доме неподалеку от Лозанны (Швейцария) вместе со слугой по имени Хрольф и датским догом по кличке Хрольф. Почти все время ученый отдает работе над рукописями. Сейчас он пересматривает автобиографию, пытаясь включить в нее себя. Приведенные беседы Гельмгольц вел на протяжении нескольких месяцев со своим учеником и последователем Трепетом Хоффнунгом, которого профессор, превозмогая отвращение, вынужден терпеть – ведь тот приносит ему нугу. Разговоры касались различных тем – от психопатологии и религии до того, почему Гельмгольц никак не может получить кредитную карточку. Учитель, как его называет Хоффнунг, предстает перед нами сердечным, отзывчивым человеком, готовым отказаться от всего, чего достиг, лишь бы избавиться от сыпи.
1апреля. Я пришел к Гельмгольцу ровно в десять утра, и горничная сообщила, что доктор в своем кабинете размышляет над каким-то вопросом. Из-за сильного волнения мне послышалось «над просом». Оказалось, я не ослышался: Учитель и в самом деле задумался над просом. Зажав в руках зерно, он рассыпал его по столу маленькими кучками. На мой вопрос о том, что он делает, Гельмгольц ответил: «Ах, если бы побольше людей задумывались над просом». Эти слова меня несколько удивили, однако я не стал ничего выяснять. Гельмгольц откинулся в кожаном кресле, и я попросил его рассказать о заре психоанализа.
– Когда мы с Фрейдом познакомились, я уже работал над своей теорией. Фрейд как-то зашел в булочную, чтобы купить плюшки – по-немецки «шнекен», – однако никак не мог заставить себя произнести такое слово. Как вы, наверное, знаете, Фрейд был для этого слишком застенчив. «Дайте, пожалуйста, вон те маленькие булочки», – сказал он, указывая на прилавок. «Шнекен, герр профессор?» – спросил булочник. Фрейд мгновенно залился краской и выскочил на улицу, бормоча: «Нет, ничего… не беспокойтесь… я так». Для меня не составило большого труда купить булочки, и я преподнес их Фрейду в подарок. Мы стали близкими друзьями. С тех пор я замечаю, что некоторые люди стесняются произносить отдельные слова. А у вас есть такие слова?
И тут я вспомнил, как в одном ресторане не смог заказать «кальмидор» (так у них именовался помидор, фаршированный кальмаром). Гельмгольц назвал это слово на редкость идиотским и заявил, что выцарапал бы глаза тому, для кого оно звучит нормально.
Мы снова заговорили о Фрейде. Похоже, он занимал все мысли Гельмгольца, хотя они ненавидели друг друга с тех пор, как однажды повздорили из-за пучка петрушки.
– Я вспоминаю одну пациентку Фрейда – Эдну С. Истерический паралич носа. Друзья просили ее изобразить «зайчика», а она не могла и поэтому с трудом переносила их общество – они часто бывали жестоки. «Ну-ка, милочка, покажи, как ты делаешь зайчика». При этом шутники шевелили ноздрями и от души хохотали. Фрейд провел с ней несколько сеансов, но что-то не получилось: вместо психотерапевтического контакта с профессором у пациентки возникло влечение к высокой деревянной вешалке, стоявшей у него в кабинете. Фрейд был в панике: ведь в те времена к психоанализу еще относились скептически. А после того, как девушка внезапно отправилась в морское путешествие, прихватив вешалку с собой, Фрейд поклялся навсегда оставить психоанализ. И действительно, некоторое время он вполне серьезно готовил себя к карьере акробата, пока Ференци[13] не убедил его в том, что он никогда не научится профессионально кувыркаться.
Тут я увидел, что Гельмгольца одолевает дремота. Он сполз с кресла под стол и заснул. Я не стал злоупотреблять его добротой и на цыпочках вышел из кабинета.
5 апреля. Застал Учителя играющим на скрипке. (Он прекрасный скрипач-любитель, хотя не разбирает нот и способен извлекать лишь один-единственный тон.) Доктор снова принялся вспоминать пионеров психоанализа.
– Каждый из них заискивал перед Фрейдом. Рэнк ревновал его к Джоунзу, Джоунз – к Бриллу, а Брилла так бесило присутствие Адлера[14], что однажды он даже спрятал его шляпу. Как-то раз Фрейд нашел в кармане леденцы и угостил Юнга[15]. Рэнк был просто вне себя. Он пожаловался мне, что Фрейд явно покровительствует Юнгу. Особенно когда делит конфеты. Я холодно промолчал – мне было мало дела до переживаний Рэнка, который отозвался о моей статье «Эйфория у улиток» как о «классическом примере монголоидной аргументации». Через много лет, во время путешествия по Альпам, Рэнк снова завел разговор о своей обиде. Я напомнил ему, как глупо он себя вел, и Рэнк признался, что находился тогда в состоянии глубокой депрессии, неожиданно открыв для себя, что его имя «Отто» читается одинаково в обе стороны.
Гельмгольц оставил меня обедать. Мы уселись за большой дубовый стол. По словам Учителя, это был подарок Греты Гарбо, однако актриса утверждала, что слыхом не слыхивала о столе, равно как и о самом Гельмгольце. Меню было обычным: крупная изюминка, большие куски сала и, лично для Гельмгольца, баночка семги. После десерта доктор стал показывать свою коллекцию лакированных бабочек, но вскоре загрустил, вспомнив, что им уже не суждено летать. Потом мы перешли в гостиную и закурили сигары. (Гельмгольц забыл разжечь свою, но затягивался тем не менее так глубоко, что она становилась все короче и короче.)
Учитель стал вспоминать самые известные случаи из своей практики.
– Вот, например, Иоахим Б. Больной, которому было уже за сорок, не мог входить в комнаты, где находилась скрипка. Хуже того, однажды он все-таки оказался в такой комнате и не решался оттуда выйти, пока его не попросил об этом сам барон Ротшильд. Плюс ко всему Иоахим Б. заикался. Но не когда говорил. Только когда писал. Скажем, хотел он написать «но», а выходило «н-н-н-н-но». Над несчастным постоянно издевались, однажды бедняга даже попытался покончить с собой, завернувшись в большую траурную повязку. Я излечил его гипнозом. Больной возвратился к нормальной жизни, однако через несколько лет стал постоянно натыкаться на лошадь, советовавшую ему заняться архитектурой.
Потом Гельмгольц вспомнил о знаменитом насильнике В., державшем в страхе весь Лондон.
– Крайне редкий случай перверсии. Навязчивые сексуальные фантазии. Больному казалось, что над ним издевается группа антропологов. Они якобы принуждали его ходить враскорячку, что, впрочем, доставляло В. острое сексуальное наслаждение. Пациент вспомнил, как, будучи еще совсем ребенком, он поразил экономку, женщину довольно свободных нравов, тем, что целовал салатный лист – тот представлялся ему сексуальным. В подростковом возрасте пациент покрыл лаком голову брата, за что был наказан отцом. Впрочем, отец – по профессии маляр – расстроился еще больше, узнав, что лак наложен в один слой.
Впервые В. набросился на женщину, когда ему было восемнадцать, и с тех пор на протяжении многих лет насиловал по полдюжины в неделю. Все, что я сумел, это вытеснить его агрессивные наклонности действиями, более приемлемыми для общества. Вместо того чтобы нападать на доверчивых женщин, больной теперь извлекал из кармана крупного палтуса и демонстрировал его дамам. По крайней мере, женщины были в безопасности, и хотя у некоторых это вызывало ужас, встречались и такие, которые считали, что данный эпизод весьма обогатил их духовно.
12 апреля. Сегодня Гельмгольц не вполне здоров. Накануне он заблудился на лугу и упал, поскользнувшись на груше. Однако прикованный к постели Учитель сразу сел и даже рассмеялся, когда я сказал, что у меня абсцесс.
Мы стали обсуждать теорию назло-психологии, которую доктор обосновал вскоре после кончины Фрейда. (По словам Эрнеста Джоунза, смерть последнего привела к окончательному разрыву между двумя знаменитыми психоаналитиками и впредь Гельмгольц с Фрейдом разговаривал довольно редко.)
В то время Гельмгольц разработал эксперимент со стаей мышей, которые по его сигналу сопровождали миссис Гельмгольц на улицу и оставляли ее на тротуаре. Доктор проделал немало подобных экспериментов с животными и остановился лишь после того, как собака, приученная выделять слюну по команде, отказалась пускать его в дом во время праздников. Кстати, Гельмгольцу до сих пор приписывают авторство классической статьи «Немотивированное хихиканье у канадских оленей».
– Да, я основал школу назло-психологии. И надо сказать, совершенно случайно. Однажды, когда мы с женой уютно устроились в постели, мне внезапно захотелось пить. Вставать было лень, и я попросил миссис Гельмгольц принести воды. Она ответила, что устала, поскольку весь день собирала каштаны. Мы заспорили, кому идти за водой. Наконец я сказал: «А мне и не хочется пить! Да-да, меньше всего на свете мне сейчас нужен стакан воды». Услышав это, жена так и подскочила. «Как! Ты не хочешь пить? Это плохо. Очень плохо». И, мгновенно спрыгнув с кровати, она принесла воды. Как-то в Берлине, на пикнике, который устроил Фрейд, я попытался обсудить с ним этот случай, но профессор был так увлечен игрой в чехарду с Юнгом, что не обратил на меня никакого внимания.
Прошло много лет, прежде чем я научился применять этот метод при лечении депрессий и смог избавить известного оперного певца Д. от мучительного предчувствия, что он окончит свои дни в бельевой корзине.
18 апреля. Пришел к Гельмгольцу и застал его за стрижкой розовых кустов. Доктор бурно восхищался красотой цветов, любимых им за то, что они «не просят постоянно в долг».
Речь зашла о современном психоанализе. Гельмгольцу он представляется мифом, который живет лишь усилиями фирм, производящих медицинские кушетки.
– Не говорите мне о нынешних врачах! Надо же такие цены заламывать! Когда-то за пять марок вас лечил сам Фрейд. За десять он не только лечил, но и собственноручно гладил ваши брюки. А за пятнадцать позволял вам лечить его и вдобавок дарил любые два овоща на выбор. А теперь? Тридцать долларов в час! Пятьдесят долларов в час! Кайзер и тот брал лишь двенадцать с четвертью. И при этом сам ходил к пациентам. А продолжительность лечения? Два года! Пять лет! Да любой из нас, не сумев исцелить больного в шесть месяцев, пригласил бы его на концерт и предложил бы фруктовую вазу из красного дерева или набор стальных ножей для мяса. Вы сразу могли узнать пациентов, с которыми не справился Юнг, – они получали в качестве компенсации большие чучела гималайских енотов.
Мы шли по садовой дорожке, и Гельмгольц обратился к более общим проблемам. Я стал свидетелем глубочайших обобщений, часть из которых успел записать. Вот они:
О жизни: Если бы человек стал бессмертным, вы представляете себе, какие бы у него были счета за мясо?
О религии: В загробную жизнь я не верю, хотя и держу наготове смену нижнего белья.
О литературе: Вся литература – не больше чем примечание к «Фаусту». Впрочем, черт его знает, что это значит.
Да, Гельмгольц – воистину великий человек…
Босс
Я сидел у себя в офисе, вычищая всякую дрянь из дула своего «тридцать восьмого» и гадая, когда и откуда на меня свалится новое дело. Подвизаться в частных детективах – дельце в аккурат для меня, и хоть время от времени мне массируют десны автомобильным домкратом, сладкий запах зелененьких искупает даже эту неприятность. Не говоря уж о дамочках, составляющих одну из потребностей моего непритязательного организма, малость опережающую потребность в дыхании. Вот почему, когда дверь моего офиса отворилась и в нее размашистым шагом вошла длинноволосая блондинка, назвавшаяся Хэзер Баткисс и объявившая, что она зарабатывает на хлеб с маслом позируя художникам голышом и что ей нужна моя помощь, слюнные железы мои разом переключились на третью скорость. На ней была юбочка короче некуда, свитер в обтяжку, а фигуру ее образовывали параболы, способные обратить в гималайского лося самого затрюханного сердечника.
– Чем могу быть полезен, бэби?
– Я хочу, чтобы ты откопал для меня одного субъекта.
– Он что, пропал? В полицию ты уже обращалась?
– Все немного сложнее, мистер Люповиц.
– Называй меня Кайзером, бэби. Ладно, кто этот прохвост?
– Бог.
– Бог?
– Вот именно, Бог. Творец, Первичный Принцип, Первопричина Сущего, Всеобъемлющий. Мне нужно, чтобы ты отыскал Его для меня.
Психи забредали в мой офис и раньше, но когда они сложены как эта малышка, к ним поневоле прислушиваешься.
– На что Он тебе сдался?
– Это мое дело, Кайзер. Твое – найти Его.
– Извини, бэби. Ты обратилась не по адресу.
– Почему?
– Потому что я не берусь за дело, если не знаю всех обстоятельств, – ответил я, вылезая из кресла.
– О'кей, о'кей, – сказала она и, прикусив губу, нижнюю, подтянула, расправляя шов, чулок. Шоу предназначалось для меня, но я в ту минуту не склонен был покупаться на подобные фокусы.
– Давай покороче, бэби.
– Ладно, по правде сказать, я вовсе не натурщица.
– Нет?
– Нет. И зовут меня не Хэзер Баткисс. Я – Клэр Розенцвейг, учусь в Вассаре. Философский факультет. История западной мысли и все такое. Мне нужно написать к январю курсовую работу. Насчет религии Запада. Остальные наши ребята ухватились за спекулятивные темы. А я хочу знать. Профессор Гребанье говорит, что того из нас, кто откопает настоящий верняк, переведут на следующий курс автоматом. А мой папаша обещал мне «мерседес», если я получу «отлично».
Я вскрыл пачку «Лаки», потом пачку жвачки и сунул в рот и то и другое. То, что она рассказывала, понемногу пробуждало во мне интерес. Студенточка с закидонами. Высокий IQ плюс тело, с которым стоило познакомиться поближе.
– Чем могу быть полезен, бэби?
– Я хочу, чтобы ты откопал для меня одного субъекта.
– Он что, пропал? В полицию ты уже обращалась?
– Все немного сложнее, мистер Люповиц.
– Называй меня Кайзером, бэби. Ладно, кто этот прохвост?
– Бог.
– Бог?
– Вот именно, Бог. Творец, Первичный Принцип, Первопричина Сущего, Всеобъемлющий. Мне нужно, чтобы ты отыскал Его для меня.
Психи забредали в мой офис и раньше, но когда они сложены как эта малышка, к ним поневоле прислушиваешься.
– На что Он тебе сдался?
– Это мое дело, Кайзер. Твое – найти Его.
– Извини, бэби. Ты обратилась не по адресу.
– Почему?
– Потому что я не берусь за дело, если не знаю всех обстоятельств, – ответил я, вылезая из кресла.
– О'кей, о'кей, – сказала она и, прикусив губу, нижнюю, подтянула, расправляя шов, чулок. Шоу предназначалось для меня, но я в ту минуту не склонен был покупаться на подобные фокусы.
– Давай покороче, бэби.
– Ладно, по правде сказать, я вовсе не натурщица.
– Нет?
– Нет. И зовут меня не Хэзер Баткисс. Я – Клэр Розенцвейг, учусь в Вассаре. Философский факультет. История западной мысли и все такое. Мне нужно написать к январю курсовую работу. Насчет религии Запада. Остальные наши ребята ухватились за спекулятивные темы. А я хочу знать. Профессор Гребанье говорит, что того из нас, кто откопает настоящий верняк, переведут на следующий курс автоматом. А мой папаша обещал мне «мерседес», если я получу «отлично».
Я вскрыл пачку «Лаки», потом пачку жвачки и сунул в рот и то и другое. То, что она рассказывала, понемногу пробуждало во мне интерес. Студенточка с закидонами. Высокий IQ плюс тело, с которым стоило познакомиться поближе.