Аллен Вуди. Записки городского невротика

   Н е т т а. Компромисс? Не смеши меня. Господи, как меня тошнит от твоего мещанства, Мольтвик. Если бы ты знал, как я устала от нашего брака. От твоих вечных идей, твоих привычек, твоих разговоров. От этого плюмажа, который ты надеваешь к обеду.
   Д о р ф. Остановись… Не трогай плюмажа.
   Нетта (презрительно). Послушай, Мольтвик. Я хочу тебе кое-что рассказать. Об этом знаем только я и твоя мать. Ты гном, Мольтвик.
   Дорф. ЧТО?
   Нетта. Всё в этом доме построено в масштабе один к двадцати пяти. Твой настоящий рост – девяносто три сантиметра.
   Дорф. Не смей. Не надо. Прекрати, мне плохо. Вот, вот, снова эти ужасные боли… Скажи, что ты пошутила, Нетта!
   Н е т т а. Нет, Мольтвик.
   Дорф. У меня дрожат коленки.
   Нетта. Ничтожество.
   Дорф. Нетта, Нетта, скорее открой окна!
   Нетта. Нет. Сейчас я зашторю их.
   Дорф. Свет! Умоляю… Дайте Мольтвику свет!
   Для Ловберга Мольтвик стал символом прежней, гниющей и умирающей Европы. Напротив, в Нетте воплотилась жестокая, первобытная мощь истории, которой предстояло в ближайшие полвека совершенно переменить облик континента и найти свое наивысшее воплощение в песнях Мориса Шевалье. Отношения Нетты и Мольтвика как зеркало отразили брак самого Ловберга с актрисой Сири Брекман, служившей для драматурга неиссякаемым источником вдохновения все восемь часов их совместной жизни. Позже Ловберг был женат еще несколько раз, но уже только на манекенах из универмага.
   Безусловно, самая совершенная из героинь Ловберга – фру Сенстед в «Спелых персиках», его последней реалистической драме. (После «Персиков» он экспериментировал с формой и написал пьесу, в которой всех персонажей звали Ловбергами. Увы, успеха она не имела. Драматургу оставалось жить еще три года, но после того сокрушительного провала он уже не выходил из своего плетеного бака для белья). «Спелые персики» по праву относят к величайшим шедеврам мастера, а заключительная сцена с миссис Сенстед и ее невесткой Бертой сегодня, пожалуй, современна как никогда.
   Берта. Ну, скажи же, что тебе нравится, как мы обставились! Если бы ты знала, чего стоит устроить дом на зарплату чревовещателя…
   Фру Сенстед. Что ж, всё вполне… удобно.
   Б е р т а. Удобно? И всё?
   Фру Сенстед. Кто придумал обтянуть голову лося алым атласом?
   Берта. Твой сын, конечно. Генрик – прирожденный дизайнер.
   Фру Сенстед (внезапно). Генрик – неисправимый болван!
   Берта. Неправда!
   Фру Сенстед. Ты знаешь, что до прошлой недели он понятия не имел, что такое снег?
   Берта. Как вам не стыдно!
   Фру Сенстед. Мой дорогой мальчик…Послушай, Берта. Ты ведь не знаешь, – Генрик сидел в тюрьме. Да-да. Его посадили за то, что неправильно говорил слово «дифтонг».
   Берта. Я не верю вам.
   Фру Сенстед. Увы, детка. И с ним в камере оказался один эскимос…
   Берта. Замолчите! Я не хочу ничего об этом знать!
   Фру Сенстед. А придется, моя кукушечка. Ведь, кажется, так Генрик зовет тебя?
   Берта (сквозь слезы). Да, так. Он зовет меня его кукушечкой. А иногда его воробушком. А иногда бегемотиной.
   Обе плачут навзрыд.
   Фру Сенстед. Берта, милая Берта… Ушанка, которую он носит, – не его. Ему выдали ее на работе.
   Берта. Мы должны помочь Генрику. Мы должны прямо сказать ему, что сколько бы человек ни махал руками – он не взлетит.
   Фру Сенстед (неожиданно рассмеявшись). Генрик всё знает. Я рассказала ему, как ты относишься к его супинаторам.
   Берта. Вот как… Значит, ты обманула меня?
   Фру Сенстед. Называй как хочешь. Генрик сейчас в Осло.
   Берта. В Осло!
   Фру Сенстед. Герань он забрал с собой.
   Берта. Вот как. Вот…как… (медленно уходит через застекленные двери в глубине сцены).
   Фру Сенстед. Вот так, моя кукушечка. Он все-таки вырвался из твоего цепкого клювика. Не пройдет и месяца, как наконец исполнится его заветная мечта: мой мальчик сожжет свои колючие варежки и разрубит все узлы на шнурках. А ты что же, надеялась заточить его тут навечно, Берта? Как бы не так! Генрик – вольный зверь, он не может жить в клетке! Как дикому хомяку, как всякой вши – ему нужна свобода! (Выстрел за сценой. Фру Сенстед бросается в комнату Берты. Крик. Фру Сенстед возвращается; на ней нет лица, ее колотит дрожь.) Насмерть. Счастливая. А я… я должна жить дальше. Вот уже наступает ночь. Как быстро она наступает! Как быстро! – а мне еще надо успеть перевесить традесканции.
   Создавая образ фру Сенстед, Ловберг мстил матери, которая тоже была очень строгой женщиной. Начинала она воздушной акробаткой в бродячем цирке. Будущий отец драматурга, Нильс Ловберг, работал живым пушечным ядром. Молодые встретились в воздухе и поженились прежде, чем коснулись земли. Однако брак оказался несчастливым, и к тому времени, как Йоргену исполнилось шесть лет, родители уже ежедневно палили друг в друга из цирковых пистолетов. Такая обстановка не могла не подействовать на впечатлительного мальчика. Довольно скоро у него появились первые симптомы впоследствии знаменитых ловберговских «настроений» и «тревог». Например, до конца дней при виде цыпленка-табака он снимал шляпу и кланялся. В последние годы Ловберг признавался близким друзьям, что «Спелые персики» дались ему нелегко, и несколько раз ему казалось, что он слышит голос матери. Она спрашивала, как добраться с Манхэттена к статуе Свободы.

Блудница из читалки

   Предчувствия для частного детектива – штука весьма небесполезная. Хотя бы вот и в этот раз: когда ко мне в контору вкатился этот расплывшийся колобок по имени Уорд Бэбкок, тут же вылив на меня весь ушат своих горестей, мне следовало бы повнимательнее отнестись к ледяной дрожи, которая так и пронизала мой позвоночник.
   – Кайзер? – осведомился он. – Кайзер Люповиц?
   – Что ж, в моей лицензии именно так и значится, – парировал я.
   – Мне нужна ваша помощь. Меня шантажируют! Умоляю!
   Он трясся, как солист рок-ансамбля. Я пододвинул ему через стол стакан и бутылку пшеничной, которую всегда держу под руками для надобностей не вполне медицинских.
   – Ну-ка расслабься. Потом все объяснишь.
   – Вы… вы не расскажете моей жене?
   – Войди в мое положение, Уорд. Я не могу ничего обещать.
   Он попытался разлить по стаканам, но звон при этом, должно быть, и на улицу доносился, а пойло в основном пролилось ему в башмаки.
   – Я человек рабочий, – сказал он. – Слесарь-ремонтник. Делаю и починяю хлопушки и хрюкалки для подначек. Ну, вы знаете – маленькие такие штучки, – подает тебе кто-нибудь руку здороваться, а она как хрюкнет!
   – Ну?
   – Кстати, многие из начальства это любят. Особенно там, на Уолл-стрит.
   – Ну-ну, ближе к делу!
   – Так я же и говорю: по командировкам, значит, мотаюсь как проклятый. В общем, сами понимаете, что это значит. Иной раз таким себя одиноким чувствуешь! Да нет, не то, что вы думаете! Видите ли, Кайзер, в глубине души ведь я интеллигент. Конечно, всегда можно подцепить какую-нибудь фифу, но по-настоящему умные женщины – это ведь все же редкость.
   – Ага… дальше!
   – Да. В общем, сказали мне про одну молоденькую девчонку. Восемнадцать лет. Студентка из Яссара. За деньги она к тебе придет и будет говорить на любую тему – Пруст, Йейтс, антропология… Обмен мыслями. Поняли теперь, к чему клонится?
   – Не вполне.
   – Я ничего не говорю, жена у меня – чудо, не поймите превратно. Но не хочет она со мной говорить про Эзру Паунда. Или там про Элиота. А я этого не знал, когда на ней женился. Слушайте, Кайзер, мне нужна женщина, которая бы возбуждала меня интеллектуально. И я бы с радостью за это заплатил. Мне не нужна связь, я хочу мгновенной интеллектуальной отдачи, а потом пусть себе катится. Господи, Кайзер, я ведь совсем не считаю, что в браке мне не повезло!
   – И давно уже это тянется?
   – Да шесть месяцев. Как на меня накатит, я звоню Флосси. Она у них вроде бандерши. У нее диссертация по сравнительной лингвистике. И она мне посылает интеллигентную девицу, понятно?
   Вот оно что. Один из тех, которых хлебом не корми, а подавай им умную бабу. Мне даже жалко стало парня. И ведь не он один, должно быть, в таком положении. Навалом, наверное, таких фраеров, изголодавшихся по интеллектуальному общению с противоположным полом. Последнюю рубаху с себя ради этого снимут.
   – И вот теперь она грозится рассказать жене, – сказал он.
   – Кто грозится?
   – Да эта Флосси. Они установили жучок и записали на пленку, как я в номере мотеля обсуждаю Элиота и Сьюзан Зонтаг, и, надо признать, там в некоторых местах меня действительно заносит. Выкладывай им десять кусков, или они тут же донесут обо всем моей Карле. Кайзер, помогите мне! Карла умрет, если узнает, что умственно она меня не заводит.
   Все те же знакомые ухватки гостиничных «зажигалок»! Надо сказать, из полиции до меня доходили уже кое-какие толки насчет сомнительных делишек группы женщин с образованием, но пока что-то там у ребят подзаклинило.
   – Ну-ка, бери телефон, соединяй меня с Флосси.
   – Зачем?
   – Я берусь за твое дельце, Уорд. Но у меня такса – пятьдесят долларов в день, плюс расходы. Придется тебе перечинить изрядную кучу этих твоих хрюкалок.
   – Ладно, на десять-то кусков вы все же меня не разденете! – сказал он, осклабясь, подвинул к себе телефон и набрал номер. Я принял от него трубку и подмигнул ему. Что ж, он мне начинает нравиться.
   Спустя секунды три ответил голосочек нежный, как капроновый чулок, и я изложил свою просьбу.
   – Насколько я понимаю, вы мне можете обеспечить час полноценной трепотни, – сказал я.
   – Конечно, мой хороший. О чем будем разговаривать?
   – Я бы хотел обсудить Мелвилла.
   – «Моби Дик» или рассказы?
   – А что за разница?
   – Разница в цене, вот и все. За символизм
   доплата отдельно.
   – Ну, и во сколько же это мне обойдется?
   – Пятьдесят, может, сто за «Моби Дика». А хотите сравнительный анализ – Мелвилл и Готорн? За сотню могу устроить.
   – Годится, – сказал я и продиктовал ей номер комнаты в отеле «Плаза».
   – Хотите блондинку или брюнетку?
   – Хочу сюрприз, – сказал я и повесил трубку.
   Я побрился и, пока заправлялся черным кофе, заодно перелистнул соответствующий том энциклопедии. Не прошло и часа, как в дверь постучали. Я отворил. Передо мной стояла рыженькая малышка, как два больших шара ванильного мороженого упакованная в тугие слаксы.
   – Привет, меня зовут Шерри.
   Что ж, они действительно умеют действовать на воображение. Длинные прямые волосы, кожаная сумочка, в ушках серебряные колечки, никакой косметики.
   – Поразительно, и как это тебя в гостиницу в таком виде пустили! – сказал я . – Швейцар обычно за версту интеллигенток чует.
   – Успокоила его пятеркой.
   – Начнем? – пригласил я, указывая на кушетку.
   Она закурила и приступила к делу.
   – Что ж, можно начать с того, что «Билли Бад» – мелвилловское оправдание отношения божественного к сущему, нэ-се-па?
   – Похоже, правда не в мильтонианском смысле.
   Я блефовал. Мне было интересно, способна ли она на это клюнуть.
   – Нет-нет! В «Потерянном рае» как раз недостает этой субструктуры пессимизма.
   Клюнула!
   –Да. Да. Господи, как вы правы! – мурлыкал я.
   – По-моему, Мелвилл нам заново открыл невинность как добродетель. Добродетель в наивном, но все же усложненном понимании, вы не согласны?
   Я предоставил ей высказываться дальше. Ей было едва ли девятнадцать, но она успела уже и усвоить и закрепить все эти псевдоинтеллектуальные ужимки. Стрекоча, она многословно сыпала познаниями, но все это совершенно механически. Только это я подначу ее копнуть поглубже – она мне тут же обманный финт: «Да, Кайзер, ах, как это глубоко! Подумать только! Платоническое осмысление христианства! И как это мне в голову не приходило!»
   Около часа мы так проболтали, а потом она мне сказала, что ей пора. Она встала, я выложил сотенную.
   – Спасибо, мой хороший.
   – Там, где я это раздобыл, деньжата водятся и покруче!
   – Ты это к чему? Я поймал ее на любопытстве. Она снова
   села.
   – А что, если б мне вздумалось устроить… ну, вроде как посиделки? – сказал я.
   – Как это – посиделки?
   – Ну, скажем, две девушки объяснили бы мне Ноэма Хомски^[23].
   – Ммм… так!..
   – Ну, нет так нет. Забудем, ладно?
   – Тут тебе надо действовать через Флосси, – сказала она. – Но учти: это влетит в копеечку!
   Пришло время затянуть гайки. Ткнув ей в нос значок частного детектива, я сообщил, что взял ее на понт.
   – Я легавый, малышка, а обсуждение Мел-вилла за деньги карается по статье 802. Получишь срок.
   – Ах, скотина!
   – Потише, бэби, не пришлось бы все повторить в полиции. Там тебя за такие слова, пожалуй, не похвалят.
   Она ударилась в слезы. «Кайзер, отпустите меня! Ну, пожалуйста! – хныкала она. – Мне деньги нужны дотянуть до диплома! Меня сняли со стипендии! Второй раз уже. О, Господи!»
   Тут она выложила все до точки. Музыка и языки в детстве. Потом молодежные лагеря социалистов, демонстрации и плакаты. Те дамочки, которые шпалерами стоят у служебного выхода из театра, – это все она, и те, что карандашиком карябают на полях какой-нибудь из книг о Канте: «Поразительно! Гениально!» – это тоже она. Но где-то она оступилась. Где-то сделала неверный шаг и поскользнулась.
   – Мне позарез понадобились деньги. А одна подружка сказала, что у нее есть знакомый женатик, у которого супруга не очень-то волокет. А он балдеет от Блейка. А она не рубит в этом, хоть тресни. Я говорю – ладно, за хорошие бабки почему не поговорить с ним о Блейке? Сначала-то я нервничала! Несла ахинею! Но оказалось, ему – до лампочки. И тут та подружка сказала, что он не один такой. Ой, бывало уже, меня ловили! Однажды застукали, когда я в машине читала вслух какие-то стихи из антологии, а в другой раз остановили и обыскали в парке Тэнглвуд. В третий раз мне от них не отделаться!
   – Тогда веди меня к Флосси. Она закусила губку и говорит:
   – Книжный магазин Хантер-колледжа – ширма!
   – Вот как?
   – Вроде как те игорные притоны, которые спрятаны позади маникюрных кабинетов. Да вы сами увидите.
   Я тут же звякнул в управление и навел справки. Потом я отпустил ее.
   – Ладно, – говорю, – малышка. Считай, что сошла с крючка. Но из города не уезжай покуда.
   Ее личико благодарно приблизилось к моей синеватой роже.
   – Хочешь достану тебе фотографию Дуайта Макдональда, где он читает? – прошептала она.
   – Ладно, как-нибудь в другой раз.
   Когда я вошел в книжный магазин Хантер-колледжа, навстречу мне поднялся продавец, молодой человек с пытливыми глазами.
   – Чем могу быть полезен? – осведомился он.
   – Я ищу редкое издание «Рекламы самого себя»^[24]. Знаю, что автор отпечатал несколько тысяч экземпляров с золотым обрезом – для друзей.
   – Я наведу справки, – сказал парень. – У нас прямая связь с домом Мейлера.
   Взглядом я осадил его. – Я от Шерри, – сказал я.
   – Ну, тогда пошли, – нимало не удивился парень.
   Он нажал кнопку, стена книг отъехала в сторону, и, словно агнец, я очутился посреди суматошного дворца наслаждений, который зовется «У Флосси».
   Пунцовые тисненые обои вкупе с обстановкой в викторианском стиле создавали атмосферу. Бледные, остриженные без затей нервные девы в очках, оправленных металлом, лениво развалясь, сидели и лежали на диванах с соблазнительно приоткрытыми томиками классики издательства «Пингвин» в руках. Блондинка с улыбкой от уха до уха подмигнула мне, дернула подбородком в сторону комнаты на втором этаже и сказала:
   – Мужчина, как насчет Уоллеса Стивенса, а?
   Тут предлагались, однако, не только чисто интеллектуальные удовольствия; эмоции тоже были в ходу. Как выяснилось, за полета можно было «вступить в отношения, не доходящие до интимных». За сотню девица одалживает тебе свои пластинки Бартока, идет с тобой обедать, затем позволяет присутствовать при истерическом припадке. За полтораста ты слушаешь стереоприемник с близняшками. За три сотни идет большой набор: в Музее современного искусства тебя как бы невзначай подклеивает тощая брюнетка еврейской национальности, дает читать свою дипломную работу, впутывает тебя в визгливую свару в ресторане из-за фрейдовской трактовки природы женщины, а потом симулирует самоубийство (способ – по выбору заказчика). В общем, – предел мечтаний, —
   на любителя, конечно. А почему нет? Все же великий город – Нью-Йорк!
   – Ну, как пейзажик? – раздался голос у меня за спиной. Я обернулся и обнаружил себя глаз в глаз с револьвером 38-го калибра. Вообще-то я на слабый желудок не жалуюсь, но тут и у меня внутри что-то дрогнуло. Так и есть: это Флосси. Голос я узнал сразу, однако Флосси оказалась мужчиной. Лицо его было скрыто маской.
   – Вы не поверите, – сказал он, – но у меня нет даже диплома колледжа. Меня вытурили за плохие отметки.
   – Из-за этого вы и ходите в маске?
   – Когда-то я мечтал прибрать к рукам «Нью-Йоркское книжное обозрение», у меня даже план был разработан детальный, но для этого, хоть тресни, надо было сойти за Лайонела Триллинга^[25]. На операцию я поехал в Мексику. Там в Хуаресе есть такой врач – за деньги он кому угодно придаст сходство с Триллингом. Но что-то у него не вышло. Лицом я получился вылитый Оден, а голосом – Мэри Маккарти^[26]. Тогда-то я и начал работать по ту сторону закона.
   Быстро, прежде чем его палец успел привести в движение спусковой крючок, я начал действовать. Рванувшись вперед, я локтем саданул ему в зубы и, пока он падал, выхватил у него револьвер. «Флосси» рухнул как тонна кирпичей. Когда подоспела полиция, он все еще стонал.
   – Чистая работа, Кайзер, – сказал сержант Холмс. – Когда закончим с этим парнем мы, с ним хотят побеседовать ребята из ФБР. Что-то там какие-то аферы с дантовским «Адом», изданным с комментариями. Ну, взяли его, ребята!
   В тот же вечер, немного попозже, я заглянул к одной своей старой знакомой, Глории. Она блондинка. Диплом защитила с отличием. Вся разница в том, что она-то факультет физкультуры закончила. Мне было хорошо!

Ранние эссе

Ниже приводятся некоторые из ранних эссе Вуди Аллена. Поздних эссе вы не найдете, поскольку автор себя исчерпал. Возможно, с годами Аллен станет лучше понимать жизнь и опишет ее, после чего удалится в свою спальню и больше ее не покинет. Подобно размышлениям Бэкона, высказывания Аллена кратки и полны житейской мудрости, в чем можно убедиться, хотя ограниченный объем не позволил включить в подборку главное сочинение автора: «Об освещенной стороне вещей».

О наблюдении за деревьями в летнюю пору

   Среди всех чудес природы, возможно, самое удивительное – это деревья в летнюю пору (если только рядом не появился лось и, шлепая губами, не начал напевать «Ты свела меня с ума»). У деревьев зеленая густая листва (в противном случае с ними что-то не так). Взгляните, как их ветви тянутся, с позволения сказать, к небу. «Я маленькая ветка, но тоже хочу получать социальное пособие». А какое многообразие! Что это – ель или тополь? Или гигантское красное дерево? Боюсь, это горделивый вяз, и вы снова сели в лужу. Разумеется, вы бы в момент узнали любое дерево, если бы превратились в пернатого дятла, но тогда – плохо дело – вы бы не смогли завести свою машину.
   Почему деревья гораздо привлекательнее журчащего ручья? И вообще, всего того, что журчит? Потому что их великолепие есть безмолвное свидетельство интеллекта, которого еще не знала земля, и уж тем более нынешняя президентская администрация. Как сказал поэт: «Создание дерева под силу только Богу». Еще бы: поди приделай к нему кору.
   Один дровосек собрался срубить дерево, но заметил, что на нем вырезано сердце и два имени внутри. Он отложил свой топор и взялся за пилу. Не помню, в чем смысл истории, но через полгода дровосеку в качестве наказания велели научить карлика римским цифрам.

О молодости и старости

   Не старость является самым верным признаком зрелости, а умение не растеряться, проснувшись на оживленной улице в центре города в одних трусах. Преклонные годы ничем не уступают юным, если вам не нужно платить за квартиру. Следует хорошенько запомнить, что каждый возраст имеет свои преимущества и только покойник не в состоянии нащупать выключатель. Между прочим, страх смерти связан прежде всего с тем, что за нею может не оказаться загробной жизни, – это должно особенно удручать тех, кто всю жизнь регулярно брился. Вместе с тем правы и те, кто опасается, что загробная жизнь все-таки существует, – ведь решительно никому не известно, стоит ли откладывать на нее деньги. Сама же смерть дается нам необычайно легко – легче, чем все остальное: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.
   Подведем итог: так ли страшен возраст? Вовсе нет, если вы чистили зубы два раза в день! И почему только нет силы, сдерживающей натиск лет? Как нет хорошего отеля в пригороде Индианаполиса. Ну да ладно…
   В общем, лучше всего вести себя соответственно возрасту. Если вам шестнадцать и меньше, постарайтесь не лысеть. С другой
   стороны, если вам за восемьдесят, то самое время плестись по улицам, шаркая, прижимая к себе бумажный пакет и бормоча: «Кайзер из меня все жилы вытянет». Помните: все относительно – по крайней мере, так должно быть. Если же нет, придется начинать путь сначала.

О бережливости

   Идя по жизни, следует постоянно откладывать на черный день и сдерживать себя, если вдруг захотелось персикового сока или безумно дорогую шляпу. Деньги – это еще не все, и все же лучше быть богатым, чем здоровым. Представьте себе, что вы входите в мясную лавку и начинаете расписывать свое здоровье: «Посмотрите, какой у меня загар, а еще я никогда не простужаюсь!» Не ждите, что мясник тут же примется рубить вам мясо (если, конечно, он не круглый идиот!). Быть богатым все-таки лучше, чем бедным, – хотя бы если исходить из чисто утилитарных соображений. Хотя, конечно, счастье не купишь. Взять, к примеру, стрекозу и муравья. Стрекоза развлекалась все лето, а муравей вкалывал как проклятый. Наступила зима, стрекоза осталась ни с чем, а муравей стал жаловаться на боли за грудиной. Да, насекомым не позавидуешь. И не думайте, что мышам живется
   лучше. Одним словом, знать бы, где упасть… но только не в хорошем костюме.
   Следует хорошенько запомнить одно: потратить два доллара всегда легче, чем сэкономить один. И упаси вас Бог довериться маклеру с французской фамилией – разоритесь как пить дать.

О любви

   Что лучше – любить или быть любимым? Ни то, ни другое, если холестерин у вас больше шестисот. Под любовью я разумею, естественно, романтическую любовь – любовь между мужчиной и женщиной, а не между матерью и ребенком, мальчиком и собакой или двумя метрдотелями.
   Самое поразительное, что, когда ты влюблен, тебя тянет петь. Ни в коем случае нельзя допускать также, чтобы разгоряченный самец речитативом декламировал любовные песни. Любить и восхищаться – вещи совершенно разные, ибо восхищаться можно на расстоянии, а любить – только находясь с предметом любви в одной комнате, а еще лучше – в одном платяном шкафу.
   Хороший любовник должен быть сильным и вместе с тем нежным. Насколько сильным? Скажем, надо уметь поднимать фунтов пятьдесят. Следует также помнить, что для того, кто любит, нет ничего прекраснее объекта любви, —
   и пусть посторонние говорят, что она неотличима от мускусной крысы. Красоту каждый воспринимает по-своему. И если у вас плохое зрение, обратитесь к ближайшему соседу, пусть скажет, какая девушка симпатичнее. (Характерно, что самые симпатичные оказываются и самыми большими занудами, вот почему некоторые считают, что Бога нет.)
   «Счастье любви длится лишь миг, – пел трубадур, – мука любви длится вечно». Из этой песни мог бы получиться хит, если бы она не пелась на мотив «Янки Дудль Денди»^[27].

О прогулке по лесу и собирании фиалок

   Ни то, ни другое занятие удовольствия вам не доставит, так что займитесь чем-нибудь еще. Навестите заболевшего товарища, а если это невозможно, пойдите в театр или сядьте в теплую ванну с интересной книжкой. Всяко лучше, чем блуждать по роще и с дурацкой улыбкой собирать в корзинку цветы. Охота вам прыгать за ними туда-сюда? И потом, что вы будете делать с этими фиалками? «Поставлю в вазу», – скажете вы. Ну и глупо. Ведь сейчас можно заказать цветы на дом. Пусть разносчик сам бегает по лесу – ему за это платят. Если в это время случится гроза или нападет пчелиный рой, то пусть на гору Синай возносится он, а не вы.
   Кстати, не думайте, что я равнодушен к природе, я пришел к выводу, что в пенорезиновом городе больше сорока восьми часов не продержаться. Но это уже другая история.

Ирландский гений

   Издательство «Викинг и сыновья» недавно анонсировало сборник «Избранные стихотворения и поэмы Шона О'Шона». Шон О'Шон – великий ирландский поэт, который, по мнению наиболее авторитетных специалистов, может по праву считаться самым трудночитаемым, а стало быть, и самым талантливым поэтом своего времени. Изобилующая ассоциациями и аллюзиями сугубо личного характера, поэзия Шона О'Шона нуждается в тщательном комментировании и знании интимнейших подробностей личной жизни поэта (до неприличия скудной, если верить биографам), в противном случае читатель окажется не в состоянии постичь ее глубочайший смысл.