помощником по канцелярии.
Не создавайте в уме своем ложных представлений, будто заведующий
канцелярией только веде счета и снимает копии с писем прессом для выжимки
яблок. В то время его делом было охранять окна сзади, чтобы никто не мог
подойти к шерифу с тыла. Тогда у меня были качества, нужные для этого дела.
В Мохадской провинции царили закон и порядок: были школьные учебники и
виски, сколько угодно. А правительство строило собственные военные корабли и
не собирало деньги для их постройки со школьников. И, как я говорил, царили
закон и порядок, вместо всяких указов и запрещений, которые уродуют наш штат
в настоящее время. Наша канцелярия помещалась в Бильдаде, главном городе
графства, оттуда мы выезжали в редких случаях для усмирения беспорядков и
волнений, случавшихся в районе нашей юрисдикции.
Пропуская многое, что случилось, пока мы с Лукой шерифствовали, я хочу
дать вам представление о том, как в прежние времена почитался закон. Лука
был одним из наиболее добросовестных людей в мире. Он никогда не был
особенно хорошо знаком с писанным законом, но носил внедренными в свой
организм природные зачатки справедливости и милосердия. Если какой-нибудь
уважаемый гражданин, бывало, застрелит мексиканца или задержит поезд и
очистит сейф в служебном вагоне, и если Луке удается поймать его, он делает
виновному такое внушение и так выругает его, что тот вряд ли когда-нибудь
повторит свой поступок. Но пусть только кто-нибудь украдет лошадь, -- если
только это не испанский пони,-- или разрежет проволочную ограду или иным
образом нарушит мир и достоинство провинции Мохада, мы с Лукой напустимся на
него с habeas corpus, бездымным порохом и всеми современными изобретениями
справедливости и формальности.
Мы, конечно, держали свою провинцию на базисе законности. Я знавал
людей восточной породы в примятых фуражечках и ботинках на пуговицах,
которые выходили в Бильдаде из поезда и ели сандвичи на железнодорожной
станции, не будучи застреленными или хотя бы связанными и утащенными
гражданами нашего города.
У Луки были собственные понятия о законности и справедливости. Он как
бы готовил меня в преемники по должности, всегда думая о том времени, когда
оставит шерифство. Ему хотелось выстроить себе желтый дом с решеткой под
портиком, и хотелось еще, чтобы куры рылись у него во дворе. Самым главным
для него был двор.
-- Я устал от далей, горизонтов, территорий, расстояний и тому
подобного,--говорил Лука.--Я хочу разумного дела. Мне нужен двор с решеткой
вокруг, куда можно войти, и в котором можно сидеть после ужина и слушать
крик козодоя.
Вот какой это был человек! Он любил домашнюю жизнь, хотя и не был
счастлив в подобного рода предприятиях. Он никогда не говорил о том времени
на ранчо.
Он как будто забыл о нем. Я удивлялся. Думая о дворах, цыплятах и
решетках, он, казалось, забывал о своем ребенке, которого у него
противозаконно отняли, несмотря на решение суда. Но он был не такой человек,
чтобы можно было его спросить о подобных вещах, когда сам он не упоминал о
них в своем разговоре. Я полагаю, что все свои мысли и чувства он вложил в
исполнение своих обязанностей шерифа. В книгах я читал о людях,
разочаровавшихся в этих тонких и поэтических делах с дамами; эти люди
отрекались от такого дела и углублялись в какое - нибудь занятие, в роде
писания картин или разводки овец, или науки, учительства в школах -- чтобы
забыть прошлое. Мне кажется, что то же было и с Лукой. Но так как он не умел
писать картины, то стал ловить конокрадов и сделал графство Мохада
безопасной местностью, где вы могли спокойно спать, если были хорошо
вооружены и не боялись тарантулов.
Однажды чрез Бильдад проезжала кучка капиталистов с Востока; они
остановились здесь, так как Бильдад -- станция с буфетом. Они возвращались
из Мексики, где осматривали рудники и прочее. Их было пятеро. Четверо
солидных людей с золотыми цепочками, которые в среднем стоили более двухсот
долларов каждая, и мальчик лет семнадцати-восемнадцати. На этом мальчике был
одет костюм ковбоя; подобные костюмы эти неженки берут с собой на Запад.
Легко можно было догадаться, как страстно юнец мечтал захватить пару
индейцев или же убить одного-двух медведей из маленького револьвера с
выложенной перламутром ручкой. Такой револьвер висел у него на ремне вокруг
пояса. Я спустился на станцию, чтобы присмотреть за этой публикой: чтобы они
не арендовали какой-нибудь земли или не спугнули коней, привязанных перед
лавкой Мурчисона, или не допустили бы другого предосудительного поступка.
Лука отправился ловить шайку воров скота вниз на Фрио, а я всегда в его
отсутствие наблюдал за законом и порядком.
После обеда, пока поезд стоял на станции, мальчик выходит из обеденного
зала и важно разгуливает взад и вперед по платформе, готовый застрелить всех
антилоп, львов и частных граждан, которые вздумают досаждать ему. Это был
красивый ребенок, но такой же, как все эти пижоны; он не мог распознать
город, где царили закон и порядок.
Вскоре подходит Педро Джонсон, владелец "Хрустального Дворца--харчевни"
где подают рагу из бобов,-- в Бильдаде Педро был человек, любивший
позабавиться. Он стал преследовать мальчика, смеясь над ним до упаду. Я
находился слишком далеко, чтобы слышать что-либо, но мальчик, очевидно,
сделал Педро какое-то замечание, а Педро подошел к нему, ударом отбросил его
далеко назад и захохотал пуще прежнего.
Тут мальчик вскакивает на ноги скорее еще, чем упал, вытаскивает
револьвер с перламутровой ручкой и--бинг-бинг-бинг! -- три раза попадает в
Педро, в специальные и наиболее ценные части его тела.
Я видел, как пыль подымалась от его одежды всякий раз, как пуля
попадала в него.
Иногда эти маленькие тридцатидвухлинейные игрушки, следуя близко одна
за другой, могут причинить неприятность.
Раздается третий звонок, и поезд медленно начинает отходить. Я
направляюсь к мальчику, арестую его и отбираю оружие. Но в эту минуту шайка
капиталистов устремляется к поезду. Один из них нерешительно, на секунду,
останавливается передо мной, улыбается, ударяет меня рукой под подбородок, и
я растягиваюсь на платформе в сонном состоянии. Я никогда не боялся ружей,
но не желаю, чтобы кто-нибудь, кроме цирульника, в другой раз позволял себе
такие вольности с моим лицом. Когда я проснулся, весь комплект-- поезд,
мальчик и все остальное -- исчезли. Я спросил про Педро; мне ответили, что
доктор надеется на его выздоровление, если только раны не окажутся роковыми.
Лука через три дня вернулся. Когда я все рассказал ему, он совсем
взбесился.
-- Почему ты не телеграфировал в Сан-Антоне, чтобы там арестовали всю
шайку?--спрашивает он.
-- О,--говорю я:-- я всегда восхищался телеграфией, но в ту минуту был
больше занят астрономией. Капиталист этот здорово знает, как жестикулировать
руками. Лука все более и более бесился.
Он сделал расследование и нашел на станции карточку, оброненную одним
из капиталистов, на которой имелся адрес некоего Скедере из Нью-Йорка.
-- Бед! -- говорит Лука,-- я отправляюсь за шайкой. Я еду в Нью-Йорк,
захвачу этого мужчину или мальчика, как ты говоришь, и привезу его сюда.
Я--шериф графства Мокада и буду поддерживать закон и порядок в его пределах,
пока я в состоянии держать в руках револьвер. Я желаю, чтобы ты ехал со
мной. Никакой восточный янки не может подстрелить почтенного и известного
гражданина города Бильдада, в особенности тридцать вторым калибром, и
избегнуть законной кары. Педро Джонсон -- один из наших выдающихся граждан и
деловых людей. Я назначу Сама Билля заместителем шерифа, с правом наложения
исправительных наказаний, на время своего отсутствия, а мы оба сядем на
поезд к Северу завтра, в шесть часов сорок пять вечера, и отправимся по
следу. -- Хорошо, я еду с вами,--говорю я:--я никогда не видел Нью-Йорка и
охотно посмотрю на него.
-Но, Лука,--говорю я,-- не нужно ли тебе иметь какое-либо разрешение
или habeas corpus или что-нибудь другое от штата, чтобы ехать так далеко за
богатыми людьми и преступником?
-- Разве было у меня разрешение,-- говорит Лука,-- когда я отправился в
глубины Бразоса и привез обратно Билля Граймса и еще двоих за задержание
международного поезда? Было ли у тебя или у меня полномочие, когда мы
окружили тех шестерых мексиканских воров скота в Гидальго? Моя обязанность
-- поддерживать порядок в графстве Мохада!
-- А моя обязанность, как заведующего канцелярией,-- говорю я,--
смотреть, чтобы все делалось согласно закону. Нам обоим следует держать все
в образцовом порядке.
Итак, на следующий день Лука укладывает одеяло и несколько воротников и
путеводитель в дорожный мешок, и оба мы мчимся в Нью-Йорк. Это была страшно
длинная дорога. Диваны в вагонах оказались слишком короткими для того, чтобы
шестифутовым молодцам в роде нас было удобно спать на них и кондуктору
пришлось удерживать нас от намерения выйти в каждом городе, где были
пятиэтажные дома.
Но мы прибыли наконец в Нью-Йорк и сразу же увидели, в чем дело.
-- Лука,-- говорю я:-- как заведующий канцелярией и с точки зрения
закона, я не нахожу, чтобы этот город действительно и законно находился под
юрисдикцией графства Мохада, Техас.
-- С точки зрения порядка,--сказал он,-- всякий несет ответственность
за свои грехи перед законом, установленным властью, от Бильдада до
Иерусалима.
-- Аминь! -- сказал я.-- Но постараемся сыграть свою штуку внезапно и
удерем!
Мне не нравится вид этого места.
-- Подумай о Педро Джонсоне,- сказал Лука,-- о моем и твоем друге,
застреленном одним из этих позолоченных аболиционистов у самых своих дверей.
-- Это случилось у дверей товарной станции,-- сказал я.-- Но закон
из-за такой придирки обойти нельзя.
Мы остановились в одном из больших отелей на Бродуэе. На следующее утро
я спускаюсь по лестнице, мили две до самого дна гостиницы, и ищу Луку.
Напрасно! Все вокруг--точно в день святого Хасинто в Сан-Антоне. Тысячи
людей вертятся вокруг на каком-то подобии крытой площади, с мраморной
мостовой и растущими прямо из нее деревьями.
Найти Луку у меня было не более шансов, как если бы мы искали друг
друга в большой кактусовой заросли внизу у старого порта Юель, но вскоре мы
наскакиваем друг на друга на одном из поворотов мраморных аллей.
-- Ничего не поделаешь, Бед!--говорит он:-- я не могу найти, где бы нам
поесть. Я по всему лагерю искал вывеску ресторана и нюхал, не пахнет ли где
ветчиной. Но я привык голодать, когда приходится. Теперь,--говорит он--я
ухожу. Найму клячу и поеду по адресу на карточке Скеддера. Ты оставайся
здесь и постарайся раздобыть какой-нибудь еды. Однако сомневаюсь, чтобы ты
нашел что-нибудь. Жалею, что мы не взяли с собой кукурузной муки, ветчины и
бобов. Я вернусь, повидав этого Скеддера, если только след не заметен.
Я отправляюсь в фуражировку за завтраком. Соблюдая честь Мохада, Техас,
я не хотел казаться перед этими аболиционистами новичком, а поэтому каждый
раз, заворачивая за угол мраморного вестибюля, я подходил к первому
попавшемуся столу или прилавку и искал еду. Если я не находил того, что мне
нужно было, то спрашивал что-нибудь другое. Через пол-часа у меня в кармане
была дюжина сигар, пять книжек журналов и семь или восемь расписаний
железнодорожных поездов, но нигде -- ни малейшего запаха кофе или ветчины,
который мог бы навести на след.
Раз какая-то леди, сидевшая у стола и игравшая во что-то вроде бирюлек,
посоветовала мне пойти в чулан, которой она называла No 3. Я вошел и запер
дверь, и чулан сразу осветился. Я сел на стул перед полочкой и стал ждать.
Сижу и думаю: "это--отдельный кабинет", но ни один лакей не явился. Когда я
совсем пропотел, то вышел оттуда. -- Получили вы, что вам нужно?--спросила
она.
-- Нет, м-ам,-- ответил я.
-- Значит, с вас ничего не следует,-- говорит она.
-- Благодарю вас, м-ам,-- говорю я и снова пускаюсь по следу.
Вскоре я решаю отбросить этикет. Я ловлю одного из мальчиков в синей
куртке с желтыми пуговицами спереди, и он ведет меня в комнату, которую
называет комнатой для завтрака. И первое, что мне попадается на глаза, как
только я вхожу,--это мальчик, стрелявший в Педро Джонсона. Он сидел один за
маленьким столиком и ударял ложкой по яйцу с таким видом, точно боялся
разбить его.
Я сажусь на стул против него. Он принимает оскорбленный вид и делает
движение, как будто хочет встать.
-- Сидите смирно, сынок! -- говорю я.-- Вы захвачены, арестованы и
находитесь во власти техасских властей. Ударьте по яйцу сильнее, если вам
нужно его содержимое. Теперь скажите: зачем вы стреляли в м-ра Джонсона в
Бильдаде?
-- Могу я осведомиться, кто вы такой? -- говорит он.
-- Можете,-- говорю я,-- начинайте.
-- Допустим, что вы имеете право,-- говорит малыш, не опуская глаз.--
Но что вы будете есть? Человек,-- зовет он, подымая палец,-- примите заказ
этого джентльмэна!
-- Бифштекс!--говорю я,-- и яичницу. Банку персиков и кварту кофе!
Этого, пожалуй, будет достаточно.
Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет:
-- Что вы намерены сделать по поводу этой стрельбы? Я имел право
стрелять в этого человека, -- говорит он.--Он называл меня словами, которые
я не мог оставить без внимания, а затем ударил меня. У него тоже было
оружие! Что же мне оставалось делать?
-- Нам придется увезти вас обратно в Техас,--говорю я.
-- Я охотно бы поехал туда,-- отвечает мальчик, усмехаясь,-- если бы
это не было по такому делу. Мне нравится тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех
пор как я себя помню, хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом
воздухе.
-- Кто были эти толстяки с которыми вы ездили?-- спросил я.
-- Мой отчим,-- говорит он,-- и его компаньоны по мексиканским рудникам
и земельным предприятиям,
-- Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона,-- говорю я,-- я отобрал у
вас ваш маленький револьвер. И когда отбирал, то заметил три или четыре
маленьких шрама рядом над вашей правой бровью. Вы уже раньше бывали в
переделках, не правда ли? -- Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню,--
говорит он,-- не знаю, отчего они.
-- Были вы прежде в Техасе?--спрашиваю я.
-- Я этого не помню,--говорит он:-- когда мы попали в прерии, мне
показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал.
-- Есть у вас мать?--говорю я.
-- Она умерла пять лет назад,-- заявляет он.
Пропускаю большую часть того, что последовало. Когда вернулся Лука, я
привел к нему мальчика. Лука был у Скеддера и сказал все, что ему нужно
было. И, повидимому, Скедер сейчас же после его ухода поработал-таки по
телефону. Потому что через час в наш отель явилась одна из этих городских
ищеек, которые именуются детективами, и препроводил всю нашу компанию на так
называемый полицейский суд...
Луку обвиняли в покушении на похищение несовершеннолетнего и
потребовали объяснений.
-- Этот глупец, ваша честь.-- говорит Лука судье,-- выстрелил и
предумышленно с предвзятым намерением ранил одного из наиболее уважаемых
граждан города Бильдада в Техасе и вследствие этого подлежит наказанию.
Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата Нью-Йорка выдачи вышеупомянутого
преступника. Я знаю, что это он сделал.
-- Есть у вас обычные в таких случаях и необходимые документы от
губернатора вашего штата?--спрашивает судья.
-- Мои обычные документы,--говорит Лука,-- были взяты у меня в отеле
этими джентльмэнами, представителями закона и порядка в вашем городе. Это
были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их
не вернут, то будет еще больше хлопот. О Луке Семмерсе можете спросить кого
угодно в графстве Мохада. Для того, что я делаю, мне обычно не требуется
других документов.
Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю:
-- Ваша честь, вышеупомянутый ответчик, м-р Лука Семмерс -- шериф
графства Мохада, Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший лассо
или поддерживавший законы и примечания к ним величайшего штата в союзе. Но
он...
Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой.
-- Бед Оклей,--говорю я,-- помощник по канцелярской части шерифской
канцелярии графства Мохада, Техас, Я представляю собой законность, а Лука
Семмерс -- порядок. И если ваша честь примет меня на десять минут для
частного разговора, я объясню вам все и покажу справедливые и законные
реквизиционные документы, которые держу в кармане.
Судья слегка улыбнулся и сказал, что согласен поговорить со мной в
своем частном кабинете. Там я рассказываю ему все дело своими словами, и,
когда мы выходим, он объявляет вердикт, согласно которому молодой человек
отдается в распоряжение техасских властей.
Затем он вызывает по следующему делу.
Пропуская многое из того, что случилось по дороге домой, расскажу вам,
как кончилось дело в Бильдаде.
Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке:
-- Помнишь ты своего двухлетнего мальчугана, которого у тебя украли,
когда началась суматоха?
Лука нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об этом
деле и сам никогда не упоминал о нем.
-- Приглядись,--говорю я.--Помнишь, как он ковылял как-то по террасе,
упал на пару мексиканских шпор и пробил себе четыре дырочки над правым
глазом? Посмотри на пленника,--говорю я,-- посмотри на его нос и на форму
головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? -Я узнал
его,--говорю я,-- когда он продырявил мистера Джона на станции.
Лука подходит ко мне, весь дрожа. Я никогда раньше не видел, чтобы он
так волновался.
-- Бед,--говорил он.-- Я никогда, ни днем, ни ночью, с тех пор как он
был увезен, не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал
этого. Можем ли мы удержать его? Может ли он остаться здесь? Я сделаю из
него самого лучшего человека, какой когда-либо опускал ногу в стремя.
Подожди минутку,-- говорит он возбужденно и едва владея собой:-- у меня тут
что-то есть в конторке. Полагаю, что оно еще имеет законную силу, я
рассматривал его тысячу раз. "Присуждение ребенка",-- говорит
Лука,--"при-суж-дение ребенка". Мы можем удержать его на этом основании, не
правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления.
Лука начинает разрывать содержимое конторки на клочки. --
Подожди,--говорю я,-- ты-- Порядок, но я--Законность. Тебе нечего искать эту
бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее
с собой, потому что я -- управляющий канцелярией и знаю закон.
-- Я получил мальчика обратно,-- говорит Лука:-- он снова мой, я
никогда не думал.
-- Подожди минутку,-- говорю я.-- Надо, чтобы у нас царили законность и
порядок. Ты и я должны поддерживать их в графстве Мохада, согласно нашей
присяге и совести. Мальчонка стрелял в Педро Джонсона, в одного из
бильдадских выдающихся и...
-- Чепуха!--говорит Лука.-- Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был
на половину мексиканец.
О.Генри. Превращение Мартина Барней
По поводу успокаивающего злака, столь ценимого сэром Вальтером,
рассмотрим случай с Мартином Барней.
Строилась железная дорога вдоль западного берега реки Гарлэм.
Баржа-столовая Дениса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на
берегу. Двадцать два ирландца работали здесь, вытягивая из себя жилы. Один
человек, работавший на барже на кухне, был немец. Всеми ими командовал
жестокий Корриган, мучивший их, как начальник команды каторжан. Он платил
так мало, что у большинства, как бы усердно они ни работали, оставалось
очень немного за покрытием расходов на еду и табак. Многие были у него в
долгу. Корриган всех кормил на барже и кормил хорошо, так как еда
возвращалась ему в виде работы.
Мартин Барней отставал больше всех. Это был маленький человечек с
мускулистыми руками и ногами, с седовато-рыженькой маленькой бородкой. Он
был слишком жидок для этой работы, которая поглотила бы силу паровой
черпалки. Работа была тяжелая. Кроме того, вдоль берега реки стоял гул от
москитов. Как ребенок в темной комнате обращает взгляд на бледный
успокоительный свет в окне, так и труженики эти следили за солнцем, которое
дарило им час менее горький, чем все остальные. Поужинав после заката, они
сбивались в кучку на берегу реки и прогоняли жужжащие и кружащиеся стаи
москитов едким дымом двадцати трех трубок. В таком союзе против врага, они
извлекали в этот час несколько хорошо прокопченных капель чаши радости.
С каждой неделей Барней должал все больше. Корриган держал на барже
небольшое количество товаров, которые он продавал рабочим без убытка для
себя. Барней был хорошим потребителем по табачной части. Мешочек табаку,
когда он шел утром на работу, другой, когда возвращался вечером,--так
ежедневно увеличивался его долг. Барней был настоящим курильщиком; однакоже,
неправда, что он ел с трубкой во рту, как о нем рассказывают. Маленький
человечек не жаловался. Было много еды, много табаку, и был тиран, которого
можно было ругать. Так почему же ему, ирландцу, не быть довольным?
Как-то утром, идя вместе с другими на работу, он остановился у
соснового прилавка за обычным мешочком табаку.
-- Нет больше для вас! -- сказал Корриган:-- ваш счет закрыт. Вы
лишаетесь кредита. Нет, даже табаку не получите. Не даю табаку в долг. Если
хотите работать и есть -- хорошо, но курение ваше пошло к чорту. Последуйте
моему совету: поищите другую работу.
- У меня нет табаку, чтобы курить сегодня, м-р Корриган,-- сказал
Барней, не вполне понимая, как подобная вещь могла с ним случиться.
-- Заработайте сначала,-- сказал Корриган,-- затем покупайте.
Барней остался; он не знал другого дела. Сначала он не отдавал себа
отчета, что табак для него -- отец и мать, духовник и возлюбленная, жена и
ребенок.
В течение трех дней ему удавалось наполнять трубку из мешочков
товарищей, но затем все они перестали допускать его к своим кисетам. Они
грубо, но по - дружески сказали ему, что из всех вещей в мире скорее всего
надо поделиться табаком с тем, кто хочет курить, но прибавили при этом, что
заимствование из запаса товарища в большей мере, чем того требует временная
необходимость, сопряжено с большой опасностью для дружбы. Тогда в душе
Барнея стало мрачно, как в колодце.
Посасывая остов своей замершей,трубки, он, ковыляя, исполнял свои
обязанности, толкая тачку с камнями и грязью и чувствуя на себе впервые
проклятие Адама. Другие люди, лишенные одного удовольствия, прибегли бы к
другим наслаждениям, но у Барнея в жизни было только два развлечения. Одно
-- его трубка, другое -- экстатическая надежда, что на том свете не будут
строить железную дорогу.
В обед он предоставлял другим спешить на баржу, а сам, став на
четвереньки, яростно ползал по земле, где сидели товарищи, стараясь найти
упавшие крошки табаку. Раз он спустился вниз, к реке, и наполнил трубку
сухими листьями ивы. При первой же затяжке он плюнул по направлению к барже
и произнес по адресу Корригана самое отборное проклятие, которое только
знал, начиная с первых на земле Корриганов и кончая Корриганами, которые
услышат трубу архангела Гавриила.
Он начинал ненавидеть Корригана всеми своими расшатанными нервами и
душой. Ему смутно рисовалось даже убийство. Пять дней он не пробовал табаку
-- он, куривший ранее целый день и считавший плохо проведенной ту ночь,
когда не просыпался, чтобы выкурить одну или две трубки под одеялом.
Однажды у барки остановился человек, сообщивший, что можно получить
работу в Бронкс-Парке, где требовалось большое количество рабочих для
производства каких - то улучшений. После обеда Барней ушел на тридцать ярдов
вниз по берегу реки, подальше от сводившего его с ума запаха чужих трубок.
Он присел на камень, подумывая о том, чтобы отправиться в Бронкс, Там он, по
крайней мере, заработает на табак! Но что, если по книгам окажется, что он
должен Корригану? Труд каждого человека стоит его содержания. Но ему было
неприятно уйти, не сведя счетов с жестоким вымогателем, лишившим его трубки.
Был ли какой-нибудь способ сделать это?
Мягко ступая между глыбами земли, подошел Тони, человек из племени
готов, работавший на кухне. Он оскалил зубы, подойдя к Барнею, а этот
несчастный человек, полный расовой враждебности и презиравший учтивость,
зарычал на него.
-- Что тебе надо, Даго?
У Тони тоже была своя неприятность -- и проект заговора.
Он тоже ненавидел Корригана и радовался, когда замечал это в других.
-- Как вам нравится м-р Корриган? -- спросил он.-- Считаете вы его
хорошим человеком?
-- К чорту его,-- сказал Барней.-- Чтобы его печень превратилась в
воду, чтобы кости его треснули от холода в сердце! Пусть собачий укроп
вырастет над могилами его предков! Пусть внуки его детей родятся без глаз!
Пусть виски превратится во рту его в кислое молоко! И, когда он чихает,
пусть подошвы его ног покрываются волдырями! Пусть от дыма трубки у него
слезятся глаза, пусть слезы его падут на траву, которую едят его коровы, и
отравят масло, которым он мажет хлеб!
Хотя Тони и не понял всех красот этих образов, он вывел заключение, что
слова Барнея по своему содержанию достаточно антикорриганны, поэтому он сел
рядом с Барнеем на камень и с доверчивостью товарища-заговорщика открыл ему
свой план.
Замысел его был очень прост. Каждый день, после обеда, Корриган имел
привычку спать около часу на своей койке, и в это время повар и его помощник
Тони обязаны были уходить с барки, чтобы никакой шум не тревожил самодержца.
Не создавайте в уме своем ложных представлений, будто заведующий
канцелярией только веде счета и снимает копии с писем прессом для выжимки
яблок. В то время его делом было охранять окна сзади, чтобы никто не мог
подойти к шерифу с тыла. Тогда у меня были качества, нужные для этого дела.
В Мохадской провинции царили закон и порядок: были школьные учебники и
виски, сколько угодно. А правительство строило собственные военные корабли и
не собирало деньги для их постройки со школьников. И, как я говорил, царили
закон и порядок, вместо всяких указов и запрещений, которые уродуют наш штат
в настоящее время. Наша канцелярия помещалась в Бильдаде, главном городе
графства, оттуда мы выезжали в редких случаях для усмирения беспорядков и
волнений, случавшихся в районе нашей юрисдикции.
Пропуская многое, что случилось, пока мы с Лукой шерифствовали, я хочу
дать вам представление о том, как в прежние времена почитался закон. Лука
был одним из наиболее добросовестных людей в мире. Он никогда не был
особенно хорошо знаком с писанным законом, но носил внедренными в свой
организм природные зачатки справедливости и милосердия. Если какой-нибудь
уважаемый гражданин, бывало, застрелит мексиканца или задержит поезд и
очистит сейф в служебном вагоне, и если Луке удается поймать его, он делает
виновному такое внушение и так выругает его, что тот вряд ли когда-нибудь
повторит свой поступок. Но пусть только кто-нибудь украдет лошадь, -- если
только это не испанский пони,-- или разрежет проволочную ограду или иным
образом нарушит мир и достоинство провинции Мохада, мы с Лукой напустимся на
него с habeas corpus, бездымным порохом и всеми современными изобретениями
справедливости и формальности.
Мы, конечно, держали свою провинцию на базисе законности. Я знавал
людей восточной породы в примятых фуражечках и ботинках на пуговицах,
которые выходили в Бильдаде из поезда и ели сандвичи на железнодорожной
станции, не будучи застреленными или хотя бы связанными и утащенными
гражданами нашего города.
У Луки были собственные понятия о законности и справедливости. Он как
бы готовил меня в преемники по должности, всегда думая о том времени, когда
оставит шерифство. Ему хотелось выстроить себе желтый дом с решеткой под
портиком, и хотелось еще, чтобы куры рылись у него во дворе. Самым главным
для него был двор.
-- Я устал от далей, горизонтов, территорий, расстояний и тому
подобного,--говорил Лука.--Я хочу разумного дела. Мне нужен двор с решеткой
вокруг, куда можно войти, и в котором можно сидеть после ужина и слушать
крик козодоя.
Вот какой это был человек! Он любил домашнюю жизнь, хотя и не был
счастлив в подобного рода предприятиях. Он никогда не говорил о том времени
на ранчо.
Он как будто забыл о нем. Я удивлялся. Думая о дворах, цыплятах и
решетках, он, казалось, забывал о своем ребенке, которого у него
противозаконно отняли, несмотря на решение суда. Но он был не такой человек,
чтобы можно было его спросить о подобных вещах, когда сам он не упоминал о
них в своем разговоре. Я полагаю, что все свои мысли и чувства он вложил в
исполнение своих обязанностей шерифа. В книгах я читал о людях,
разочаровавшихся в этих тонких и поэтических делах с дамами; эти люди
отрекались от такого дела и углублялись в какое - нибудь занятие, в роде
писания картин или разводки овец, или науки, учительства в школах -- чтобы
забыть прошлое. Мне кажется, что то же было и с Лукой. Но так как он не умел
писать картины, то стал ловить конокрадов и сделал графство Мохада
безопасной местностью, где вы могли спокойно спать, если были хорошо
вооружены и не боялись тарантулов.
Однажды чрез Бильдад проезжала кучка капиталистов с Востока; они
остановились здесь, так как Бильдад -- станция с буфетом. Они возвращались
из Мексики, где осматривали рудники и прочее. Их было пятеро. Четверо
солидных людей с золотыми цепочками, которые в среднем стоили более двухсот
долларов каждая, и мальчик лет семнадцати-восемнадцати. На этом мальчике был
одет костюм ковбоя; подобные костюмы эти неженки берут с собой на Запад.
Легко можно было догадаться, как страстно юнец мечтал захватить пару
индейцев или же убить одного-двух медведей из маленького револьвера с
выложенной перламутром ручкой. Такой револьвер висел у него на ремне вокруг
пояса. Я спустился на станцию, чтобы присмотреть за этой публикой: чтобы они
не арендовали какой-нибудь земли или не спугнули коней, привязанных перед
лавкой Мурчисона, или не допустили бы другого предосудительного поступка.
Лука отправился ловить шайку воров скота вниз на Фрио, а я всегда в его
отсутствие наблюдал за законом и порядком.
После обеда, пока поезд стоял на станции, мальчик выходит из обеденного
зала и важно разгуливает взад и вперед по платформе, готовый застрелить всех
антилоп, львов и частных граждан, которые вздумают досаждать ему. Это был
красивый ребенок, но такой же, как все эти пижоны; он не мог распознать
город, где царили закон и порядок.
Вскоре подходит Педро Джонсон, владелец "Хрустального Дворца--харчевни"
где подают рагу из бобов,-- в Бильдаде Педро был человек, любивший
позабавиться. Он стал преследовать мальчика, смеясь над ним до упаду. Я
находился слишком далеко, чтобы слышать что-либо, но мальчик, очевидно,
сделал Педро какое-то замечание, а Педро подошел к нему, ударом отбросил его
далеко назад и захохотал пуще прежнего.
Тут мальчик вскакивает на ноги скорее еще, чем упал, вытаскивает
револьвер с перламутровой ручкой и--бинг-бинг-бинг! -- три раза попадает в
Педро, в специальные и наиболее ценные части его тела.
Я видел, как пыль подымалась от его одежды всякий раз, как пуля
попадала в него.
Иногда эти маленькие тридцатидвухлинейные игрушки, следуя близко одна
за другой, могут причинить неприятность.
Раздается третий звонок, и поезд медленно начинает отходить. Я
направляюсь к мальчику, арестую его и отбираю оружие. Но в эту минуту шайка
капиталистов устремляется к поезду. Один из них нерешительно, на секунду,
останавливается передо мной, улыбается, ударяет меня рукой под подбородок, и
я растягиваюсь на платформе в сонном состоянии. Я никогда не боялся ружей,
но не желаю, чтобы кто-нибудь, кроме цирульника, в другой раз позволял себе
такие вольности с моим лицом. Когда я проснулся, весь комплект-- поезд,
мальчик и все остальное -- исчезли. Я спросил про Педро; мне ответили, что
доктор надеется на его выздоровление, если только раны не окажутся роковыми.
Лука через три дня вернулся. Когда я все рассказал ему, он совсем
взбесился.
-- Почему ты не телеграфировал в Сан-Антоне, чтобы там арестовали всю
шайку?--спрашивает он.
-- О,--говорю я:-- я всегда восхищался телеграфией, но в ту минуту был
больше занят астрономией. Капиталист этот здорово знает, как жестикулировать
руками. Лука все более и более бесился.
Он сделал расследование и нашел на станции карточку, оброненную одним
из капиталистов, на которой имелся адрес некоего Скедере из Нью-Йорка.
-- Бед! -- говорит Лука,-- я отправляюсь за шайкой. Я еду в Нью-Йорк,
захвачу этого мужчину или мальчика, как ты говоришь, и привезу его сюда.
Я--шериф графства Мокада и буду поддерживать закон и порядок в его пределах,
пока я в состоянии держать в руках револьвер. Я желаю, чтобы ты ехал со
мной. Никакой восточный янки не может подстрелить почтенного и известного
гражданина города Бильдада, в особенности тридцать вторым калибром, и
избегнуть законной кары. Педро Джонсон -- один из наших выдающихся граждан и
деловых людей. Я назначу Сама Билля заместителем шерифа, с правом наложения
исправительных наказаний, на время своего отсутствия, а мы оба сядем на
поезд к Северу завтра, в шесть часов сорок пять вечера, и отправимся по
следу. -- Хорошо, я еду с вами,--говорю я:--я никогда не видел Нью-Йорка и
охотно посмотрю на него.
-Но, Лука,--говорю я,-- не нужно ли тебе иметь какое-либо разрешение
или habeas corpus или что-нибудь другое от штата, чтобы ехать так далеко за
богатыми людьми и преступником?
-- Разве было у меня разрешение,-- говорит Лука,-- когда я отправился в
глубины Бразоса и привез обратно Билля Граймса и еще двоих за задержание
международного поезда? Было ли у тебя или у меня полномочие, когда мы
окружили тех шестерых мексиканских воров скота в Гидальго? Моя обязанность
-- поддерживать порядок в графстве Мохада!
-- А моя обязанность, как заведующего канцелярией,-- говорю я,--
смотреть, чтобы все делалось согласно закону. Нам обоим следует держать все
в образцовом порядке.
Итак, на следующий день Лука укладывает одеяло и несколько воротников и
путеводитель в дорожный мешок, и оба мы мчимся в Нью-Йорк. Это была страшно
длинная дорога. Диваны в вагонах оказались слишком короткими для того, чтобы
шестифутовым молодцам в роде нас было удобно спать на них и кондуктору
пришлось удерживать нас от намерения выйти в каждом городе, где были
пятиэтажные дома.
Но мы прибыли наконец в Нью-Йорк и сразу же увидели, в чем дело.
-- Лука,-- говорю я:-- как заведующий канцелярией и с точки зрения
закона, я не нахожу, чтобы этот город действительно и законно находился под
юрисдикцией графства Мохада, Техас.
-- С точки зрения порядка,--сказал он,-- всякий несет ответственность
за свои грехи перед законом, установленным властью, от Бильдада до
Иерусалима.
-- Аминь! -- сказал я.-- Но постараемся сыграть свою штуку внезапно и
удерем!
Мне не нравится вид этого места.
-- Подумай о Педро Джонсоне,- сказал Лука,-- о моем и твоем друге,
застреленном одним из этих позолоченных аболиционистов у самых своих дверей.
-- Это случилось у дверей товарной станции,-- сказал я.-- Но закон
из-за такой придирки обойти нельзя.
Мы остановились в одном из больших отелей на Бродуэе. На следующее утро
я спускаюсь по лестнице, мили две до самого дна гостиницы, и ищу Луку.
Напрасно! Все вокруг--точно в день святого Хасинто в Сан-Антоне. Тысячи
людей вертятся вокруг на каком-то подобии крытой площади, с мраморной
мостовой и растущими прямо из нее деревьями.
Найти Луку у меня было не более шансов, как если бы мы искали друг
друга в большой кактусовой заросли внизу у старого порта Юель, но вскоре мы
наскакиваем друг на друга на одном из поворотов мраморных аллей.
-- Ничего не поделаешь, Бед!--говорит он:-- я не могу найти, где бы нам
поесть. Я по всему лагерю искал вывеску ресторана и нюхал, не пахнет ли где
ветчиной. Но я привык голодать, когда приходится. Теперь,--говорит он--я
ухожу. Найму клячу и поеду по адресу на карточке Скеддера. Ты оставайся
здесь и постарайся раздобыть какой-нибудь еды. Однако сомневаюсь, чтобы ты
нашел что-нибудь. Жалею, что мы не взяли с собой кукурузной муки, ветчины и
бобов. Я вернусь, повидав этого Скеддера, если только след не заметен.
Я отправляюсь в фуражировку за завтраком. Соблюдая честь Мохада, Техас,
я не хотел казаться перед этими аболиционистами новичком, а поэтому каждый
раз, заворачивая за угол мраморного вестибюля, я подходил к первому
попавшемуся столу или прилавку и искал еду. Если я не находил того, что мне
нужно было, то спрашивал что-нибудь другое. Через пол-часа у меня в кармане
была дюжина сигар, пять книжек журналов и семь или восемь расписаний
железнодорожных поездов, но нигде -- ни малейшего запаха кофе или ветчины,
который мог бы навести на след.
Раз какая-то леди, сидевшая у стола и игравшая во что-то вроде бирюлек,
посоветовала мне пойти в чулан, которой она называла No 3. Я вошел и запер
дверь, и чулан сразу осветился. Я сел на стул перед полочкой и стал ждать.
Сижу и думаю: "это--отдельный кабинет", но ни один лакей не явился. Когда я
совсем пропотел, то вышел оттуда. -- Получили вы, что вам нужно?--спросила
она.
-- Нет, м-ам,-- ответил я.
-- Значит, с вас ничего не следует,-- говорит она.
-- Благодарю вас, м-ам,-- говорю я и снова пускаюсь по следу.
Вскоре я решаю отбросить этикет. Я ловлю одного из мальчиков в синей
куртке с желтыми пуговицами спереди, и он ведет меня в комнату, которую
называет комнатой для завтрака. И первое, что мне попадается на глаза, как
только я вхожу,--это мальчик, стрелявший в Педро Джонсона. Он сидел один за
маленьким столиком и ударял ложкой по яйцу с таким видом, точно боялся
разбить его.
Я сажусь на стул против него. Он принимает оскорбленный вид и делает
движение, как будто хочет встать.
-- Сидите смирно, сынок! -- говорю я.-- Вы захвачены, арестованы и
находитесь во власти техасских властей. Ударьте по яйцу сильнее, если вам
нужно его содержимое. Теперь скажите: зачем вы стреляли в м-ра Джонсона в
Бильдаде?
-- Могу я осведомиться, кто вы такой? -- говорит он.
-- Можете,-- говорю я,-- начинайте.
-- Допустим, что вы имеете право,-- говорит малыш, не опуская глаз.--
Но что вы будете есть? Человек,-- зовет он, подымая палец,-- примите заказ
этого джентльмэна!
-- Бифштекс!--говорю я,-- и яичницу. Банку персиков и кварту кофе!
Этого, пожалуй, будет достаточно.
Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет:
-- Что вы намерены сделать по поводу этой стрельбы? Я имел право
стрелять в этого человека, -- говорит он.--Он называл меня словами, которые
я не мог оставить без внимания, а затем ударил меня. У него тоже было
оружие! Что же мне оставалось делать?
-- Нам придется увезти вас обратно в Техас,--говорю я.
-- Я охотно бы поехал туда,-- отвечает мальчик, усмехаясь,-- если бы
это не было по такому делу. Мне нравится тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех
пор как я себя помню, хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом
воздухе.
-- Кто были эти толстяки с которыми вы ездили?-- спросил я.
-- Мой отчим,-- говорит он,-- и его компаньоны по мексиканским рудникам
и земельным предприятиям,
-- Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона,-- говорю я,-- я отобрал у
вас ваш маленький револьвер. И когда отбирал, то заметил три или четыре
маленьких шрама рядом над вашей правой бровью. Вы уже раньше бывали в
переделках, не правда ли? -- Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню,--
говорит он,-- не знаю, отчего они.
-- Были вы прежде в Техасе?--спрашиваю я.
-- Я этого не помню,--говорит он:-- когда мы попали в прерии, мне
показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал.
-- Есть у вас мать?--говорю я.
-- Она умерла пять лет назад,-- заявляет он.
Пропускаю большую часть того, что последовало. Когда вернулся Лука, я
привел к нему мальчика. Лука был у Скеддера и сказал все, что ему нужно
было. И, повидимому, Скедер сейчас же после его ухода поработал-таки по
телефону. Потому что через час в наш отель явилась одна из этих городских
ищеек, которые именуются детективами, и препроводил всю нашу компанию на так
называемый полицейский суд...
Луку обвиняли в покушении на похищение несовершеннолетнего и
потребовали объяснений.
-- Этот глупец, ваша честь.-- говорит Лука судье,-- выстрелил и
предумышленно с предвзятым намерением ранил одного из наиболее уважаемых
граждан города Бильдада в Техасе и вследствие этого подлежит наказанию.
Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата Нью-Йорка выдачи вышеупомянутого
преступника. Я знаю, что это он сделал.
-- Есть у вас обычные в таких случаях и необходимые документы от
губернатора вашего штата?--спрашивает судья.
-- Мои обычные документы,--говорит Лука,-- были взяты у меня в отеле
этими джентльмэнами, представителями закона и порядка в вашем городе. Это
были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их
не вернут, то будет еще больше хлопот. О Луке Семмерсе можете спросить кого
угодно в графстве Мохада. Для того, что я делаю, мне обычно не требуется
других документов.
Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю:
-- Ваша честь, вышеупомянутый ответчик, м-р Лука Семмерс -- шериф
графства Мохада, Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший лассо
или поддерживавший законы и примечания к ним величайшего штата в союзе. Но
он...
Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой.
-- Бед Оклей,--говорю я,-- помощник по канцелярской части шерифской
канцелярии графства Мохада, Техас, Я представляю собой законность, а Лука
Семмерс -- порядок. И если ваша честь примет меня на десять минут для
частного разговора, я объясню вам все и покажу справедливые и законные
реквизиционные документы, которые держу в кармане.
Судья слегка улыбнулся и сказал, что согласен поговорить со мной в
своем частном кабинете. Там я рассказываю ему все дело своими словами, и,
когда мы выходим, он объявляет вердикт, согласно которому молодой человек
отдается в распоряжение техасских властей.
Затем он вызывает по следующему делу.
Пропуская многое из того, что случилось по дороге домой, расскажу вам,
как кончилось дело в Бильдаде.
Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке:
-- Помнишь ты своего двухлетнего мальчугана, которого у тебя украли,
когда началась суматоха?
Лука нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об этом
деле и сам никогда не упоминал о нем.
-- Приглядись,--говорю я.--Помнишь, как он ковылял как-то по террасе,
упал на пару мексиканских шпор и пробил себе четыре дырочки над правым
глазом? Посмотри на пленника,--говорю я,-- посмотри на его нос и на форму
головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? -Я узнал
его,--говорю я,-- когда он продырявил мистера Джона на станции.
Лука подходит ко мне, весь дрожа. Я никогда раньше не видел, чтобы он
так волновался.
-- Бед,--говорил он.-- Я никогда, ни днем, ни ночью, с тех пор как он
был увезен, не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал
этого. Можем ли мы удержать его? Может ли он остаться здесь? Я сделаю из
него самого лучшего человека, какой когда-либо опускал ногу в стремя.
Подожди минутку,-- говорит он возбужденно и едва владея собой:-- у меня тут
что-то есть в конторке. Полагаю, что оно еще имеет законную силу, я
рассматривал его тысячу раз. "Присуждение ребенка",-- говорит
Лука,--"при-суж-дение ребенка". Мы можем удержать его на этом основании, не
правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления.
Лука начинает разрывать содержимое конторки на клочки. --
Подожди,--говорю я,-- ты-- Порядок, но я--Законность. Тебе нечего искать эту
бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее
с собой, потому что я -- управляющий канцелярией и знаю закон.
-- Я получил мальчика обратно,-- говорит Лука:-- он снова мой, я
никогда не думал.
-- Подожди минутку,-- говорю я.-- Надо, чтобы у нас царили законность и
порядок. Ты и я должны поддерживать их в графстве Мохада, согласно нашей
присяге и совести. Мальчонка стрелял в Педро Джонсона, в одного из
бильдадских выдающихся и...
-- Чепуха!--говорит Лука.-- Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был
на половину мексиканец.
О.Генри. Превращение Мартина Барней
По поводу успокаивающего злака, столь ценимого сэром Вальтером,
рассмотрим случай с Мартином Барней.
Строилась железная дорога вдоль западного берега реки Гарлэм.
Баржа-столовая Дениса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на
берегу. Двадцать два ирландца работали здесь, вытягивая из себя жилы. Один
человек, работавший на барже на кухне, был немец. Всеми ими командовал
жестокий Корриган, мучивший их, как начальник команды каторжан. Он платил
так мало, что у большинства, как бы усердно они ни работали, оставалось
очень немного за покрытием расходов на еду и табак. Многие были у него в
долгу. Корриган всех кормил на барже и кормил хорошо, так как еда
возвращалась ему в виде работы.
Мартин Барней отставал больше всех. Это был маленький человечек с
мускулистыми руками и ногами, с седовато-рыженькой маленькой бородкой. Он
был слишком жидок для этой работы, которая поглотила бы силу паровой
черпалки. Работа была тяжелая. Кроме того, вдоль берега реки стоял гул от
москитов. Как ребенок в темной комнате обращает взгляд на бледный
успокоительный свет в окне, так и труженики эти следили за солнцем, которое
дарило им час менее горький, чем все остальные. Поужинав после заката, они
сбивались в кучку на берегу реки и прогоняли жужжащие и кружащиеся стаи
москитов едким дымом двадцати трех трубок. В таком союзе против врага, они
извлекали в этот час несколько хорошо прокопченных капель чаши радости.
С каждой неделей Барней должал все больше. Корриган держал на барже
небольшое количество товаров, которые он продавал рабочим без убытка для
себя. Барней был хорошим потребителем по табачной части. Мешочек табаку,
когда он шел утром на работу, другой, когда возвращался вечером,--так
ежедневно увеличивался его долг. Барней был настоящим курильщиком; однакоже,
неправда, что он ел с трубкой во рту, как о нем рассказывают. Маленький
человечек не жаловался. Было много еды, много табаку, и был тиран, которого
можно было ругать. Так почему же ему, ирландцу, не быть довольным?
Как-то утром, идя вместе с другими на работу, он остановился у
соснового прилавка за обычным мешочком табаку.
-- Нет больше для вас! -- сказал Корриган:-- ваш счет закрыт. Вы
лишаетесь кредита. Нет, даже табаку не получите. Не даю табаку в долг. Если
хотите работать и есть -- хорошо, но курение ваше пошло к чорту. Последуйте
моему совету: поищите другую работу.
- У меня нет табаку, чтобы курить сегодня, м-р Корриган,-- сказал
Барней, не вполне понимая, как подобная вещь могла с ним случиться.
-- Заработайте сначала,-- сказал Корриган,-- затем покупайте.
Барней остался; он не знал другого дела. Сначала он не отдавал себа
отчета, что табак для него -- отец и мать, духовник и возлюбленная, жена и
ребенок.
В течение трех дней ему удавалось наполнять трубку из мешочков
товарищей, но затем все они перестали допускать его к своим кисетам. Они
грубо, но по - дружески сказали ему, что из всех вещей в мире скорее всего
надо поделиться табаком с тем, кто хочет курить, но прибавили при этом, что
заимствование из запаса товарища в большей мере, чем того требует временная
необходимость, сопряжено с большой опасностью для дружбы. Тогда в душе
Барнея стало мрачно, как в колодце.
Посасывая остов своей замершей,трубки, он, ковыляя, исполнял свои
обязанности, толкая тачку с камнями и грязью и чувствуя на себе впервые
проклятие Адама. Другие люди, лишенные одного удовольствия, прибегли бы к
другим наслаждениям, но у Барнея в жизни было только два развлечения. Одно
-- его трубка, другое -- экстатическая надежда, что на том свете не будут
строить железную дорогу.
В обед он предоставлял другим спешить на баржу, а сам, став на
четвереньки, яростно ползал по земле, где сидели товарищи, стараясь найти
упавшие крошки табаку. Раз он спустился вниз, к реке, и наполнил трубку
сухими листьями ивы. При первой же затяжке он плюнул по направлению к барже
и произнес по адресу Корригана самое отборное проклятие, которое только
знал, начиная с первых на земле Корриганов и кончая Корриганами, которые
услышат трубу архангела Гавриила.
Он начинал ненавидеть Корригана всеми своими расшатанными нервами и
душой. Ему смутно рисовалось даже убийство. Пять дней он не пробовал табаку
-- он, куривший ранее целый день и считавший плохо проведенной ту ночь,
когда не просыпался, чтобы выкурить одну или две трубки под одеялом.
Однажды у барки остановился человек, сообщивший, что можно получить
работу в Бронкс-Парке, где требовалось большое количество рабочих для
производства каких - то улучшений. После обеда Барней ушел на тридцать ярдов
вниз по берегу реки, подальше от сводившего его с ума запаха чужих трубок.
Он присел на камень, подумывая о том, чтобы отправиться в Бронкс, Там он, по
крайней мере, заработает на табак! Но что, если по книгам окажется, что он
должен Корригану? Труд каждого человека стоит его содержания. Но ему было
неприятно уйти, не сведя счетов с жестоким вымогателем, лишившим его трубки.
Был ли какой-нибудь способ сделать это?
Мягко ступая между глыбами земли, подошел Тони, человек из племени
готов, работавший на кухне. Он оскалил зубы, подойдя к Барнею, а этот
несчастный человек, полный расовой враждебности и презиравший учтивость,
зарычал на него.
-- Что тебе надо, Даго?
У Тони тоже была своя неприятность -- и проект заговора.
Он тоже ненавидел Корригана и радовался, когда замечал это в других.
-- Как вам нравится м-р Корриган? -- спросил он.-- Считаете вы его
хорошим человеком?
-- К чорту его,-- сказал Барней.-- Чтобы его печень превратилась в
воду, чтобы кости его треснули от холода в сердце! Пусть собачий укроп
вырастет над могилами его предков! Пусть внуки его детей родятся без глаз!
Пусть виски превратится во рту его в кислое молоко! И, когда он чихает,
пусть подошвы его ног покрываются волдырями! Пусть от дыма трубки у него
слезятся глаза, пусть слезы его падут на траву, которую едят его коровы, и
отравят масло, которым он мажет хлеб!
Хотя Тони и не понял всех красот этих образов, он вывел заключение, что
слова Барнея по своему содержанию достаточно антикорриганны, поэтому он сел
рядом с Барнеем на камень и с доверчивостью товарища-заговорщика открыл ему
свой план.
Замысел его был очень прост. Каждый день, после обеда, Корриган имел
привычку спать около часу на своей койке, и в это время повар и его помощник
Тони обязаны были уходить с барки, чтобы никакой шум не тревожил самодержца.