истощился, Ливерпуль, у которого желудок пересилил чувства "noblesse
oblige", женился на Чике.
Это обеспечило нам рис и жареные бананы на месяц.
Затем Чика однажды утром с печальным и серьезным видом тузила Ливерпуля
в течение пятнадцати минут кастрюлей, сохранившейся с каменного века. И
тогда мы поняли, что нам делать здесь больше нечего.
В тот же вечер мы заключили контракт с доном Хаиме Мак-Спиноза --
местным авантюристом-плантатором, человеком смешанного происхождения -- на
работу на его консервном заводе в девяти милях от города.
Нам пришлось поступить так, чтобы не быть обреченными на морскую воду и
неравные дозы пищи и сна.
Говоря о Сэме Ливерпуле, я не браню и не обвиняю больше, чем я сделал
бы это в его присутствии. Но, по моему мнению, когда англичанин опускается
так низко, что дальше итти некуда, ему надо так изворачиваться, чтобы
подонки других наций не выбрасывали на него балласта из своих шаров. Это мое
личное мнение, как прирожденного американца.
Между мной и Ливерпулем было много общего.
У нас у обоих не было приличной одежды и никаких способов или средств к
существованию.
И, как говорит поговорка, "нищета любит общество соучастников".
Наша работа на плантации старого Мак-Спиноза заключалась в рубке
банановых ветвей и нагрузке кистей фруктов на спины лошадей. После нас
туземец, одетый в пояс из кожи аллигатора и пару холщевых штанов, отвозил
этот груз на берег и складывал его там.
Были ли вы когда-нибудь в банановой роще? В ней тоскливо, как в пивной
утром. В ней можно затеряться, как за сценой какого-нибудь ярмарочного
балагана. Вы не видите неба из-за густой листвы над вами. Земля по колено
усыпана гниющей листвой, и вокруг стоит такая тишина, что вы можете,
кажется, услышать, как ветки вырастают заново после того, как вы их срубили.
По ночам мы с Ливерпулем ютились в хижинах из травы, на краю лагуны,
вместе с целым стадом краснокожих, желтых и черных служащих дона Хаиме. Мы
лежали до рассвета, сражаясь с москитами и прислушиваясь к крику обезьян и к
ворчанию и плеску аллигаторов в лагуне. Засыпали мы на самые короткие
промежутки времени.
Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года.
Там почти около восьмидесяти градусов в декабре и в июне, по пятницам и в
полночь, и в день выборов, и во всякое другое любое время. Иногда идет
больше дождя, иногда меньше,-- вот единственная разница, которую можно
заметить.
Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему
гробовщик -- и как раз тогда, когда он начинает подумывать, как бы это
бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.
Не знаю, сколько времени мы работали у дона Хаиме. Знаю только, что
прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что
сносились три пары парусиновых штанов. Все заработанные деньги уходили на
ром и табак, но мы были сыты,-- а это что-нибудь да значит!
Вдруг как-то мы с Ливерпулем находим, что хирургическая работа в
банановой роще набила нам оскомину. Это чувство часто охватывает белых в
разных этих латинских и географических краях, Мы хотели снова слышать
обращение к нам на порядочном языке. Захотели увидеть дым парохода и
прочесть в старом номере газеты объявление о продаже и покупке движимых
имуществ и рекламы магазинов готового платья.
Даже Соледад вдруг показался нам центром цивилизации. И вот, как-то
вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме и отряхнули с ног
его травяные оковы.
До Соледада было всего двенадцать миль, но нам с Ливерпулем пришлось
итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы несколько
раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале
нью-йоркского отеля человека по имени Смит.
Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось
неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против
пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда
явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь
американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его
красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных
сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.
-- Мне кажется, -- сказал я, -- что Великобритании следовало бы держать
дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И
нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз
выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.
-- Убирайся к чорту! -- сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.
После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с
Ливерпулем шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде и
направились через площадь к хижине Чики, в надежде, что Ливерпуль, в
качестве ее мужа, вправе получить обед.
Проходя мимо двух-этажного небольшого дощатого дома, занятого под
американский клуб, мы застили, что балкон убран цветами из вечно зеленых
растений и цветов а на шесте на крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и
Арк Райт, владелец золотых приисков, курили на балконе. Я и Ливерпуль
помахали им своими грязными руками и улыбнулись настоящей светской улыбкой,
но они повернулись к нам спиной и продолжали разговаривать. Между тем мы с
ними играли в вист до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках все
тринадцать козырей четыре игры подряд.
Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.
Немного далее мы увидели почтенного человека, по имени Пендергаст,
приехавшего в Соледад строить церковь. Он стоял под кокосовой пальмой в
одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.
-- Дети, дети,--говорит он, гляця на нас сквозь синие очки: -- неужели
дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?
-- Она нас привела,--сказал я,-- к одному знаменателю.
-- Очень грустно, -- заметил Пендергаст: -- грустно видеть
соотечественников в таком положении.
-- Бросьте скулить, старина! -- воскликнул Ливерпуль.-- Неужели вы не
можете отличить представителя английского высшего класса, когда видите его
перед собой?
-- Замолчи,--сказал я Ливерпулю, -- ты теперь на чужой земле.
-- Еще в такой день!--продолжает Пендергаст сокрушенно. -- В этот самый
торжественный день в году, когда все мы должны бы праздновать зарю
христианской цивилизации и гибель нечестивых.
-- Я заметил, почтенный отец, что тряпки и букеты украшают город,--
сказал я:-- но не знаю, по какому это случаю. Мы так давно не видали
календарей, что не знаем, что теперь: лето или субботний вечер.
-- Вот вам два доллара,-- сказал Пендергаст, вытаскивая два чилийских
серебряных колеса и вручая их мне. -- Ступайте и проведите остаток дня
достойным образом.
Я и Ливерпуль поблагодарили его и пошли дальше.
-- Поедим чего-нибудь?--спросил я.
-- О, чорт! -- говорит Ливерпуль: -- на то ли существуют деньги!
-- Хорошо, -- говорю я: -- если ты настаиваешь, то будем пить!
Мы входим в ромовую лавку, покупаем себе кварту рома, идем на берег под
кокосовую пальму и празднуем. Так как мы два дня не ели ничего, кроме
апельсинов, ром начин действовать немедленно, и снова у меня накопилось
отвращение к британской нации, и тогда я говорю Ливерпулю:
-- Вставай, накипь деспотически-ограниченной монархии, и получи вторую
дозу потасовки. Этот добрый человек, мистер Пендергаст, сказал, что мы
должны провести день соответствующим образом, и я не хочу, чтобы его деньги
нашли дурное применение.
-- Убирайся к чорту!--замечает Ливерпуль.
Удачным ударом левой руки я попал по его правому глазу.
Ливерпуль в прежнее время был борцом, но беспутная жизнь и дурная
компания обессилили его. Через десять минут он лежал у меня на песке,
выкинув белый флаг,
-- Вставай,--сказал я, толкая его под ребра,-- и иди со мной.
Ливерпуль встал и по привычке последовал за мной, утирая кровь с лица и
носа. Я отвел его к дому преподобного Пендергаста и вызвал старика.
-- Посмотрите на это, сэр,-- сказал я.-- Посмотрите на эту вещь,
которая раньше была гордым британцем. Вы дали нам два доллара и велели
отпраздновать этот день. Звездами украшенное знамя еще развевается! Ура
звездам ура орлам!
-- Боже мой!-- говорит Пендергаст, подымая руки.-- Драться в этот
величайший день, день рождества, когда мир...
-- Рождество, чорт возьми!--говорю я:-- а я думал, что это четвертое
июля.
-- Веселого рождества! -- крикнул бело-синий какаду.
-- Возьмите его за шесть долларов,-- сказал "Прыгун Биб" -- у него
перемешались числа и цвета.
О.Генри. Методы Шенрока Джольнса
Я счастлив, что могу считать Шенрока Джольнса, великого нью-йоркского
детектива, одним из моих друзей. Джольнса, по всей справедливости, можно
назвать мозгом городского детективного дела. Он -- большой специалист по
машинописи, его обязанности заключаются в том, чтобы в дни расследования
"тайны убийства" сидеть в главной полицейской квартире, за настольным
телефоном, и принимать донесения "фантазеров", докладывающих о преступлении.
Но в иные дни, более свободные, когда донесения приходят очень вяло, а
три или четыре газеты уже успели раструбить по всему миру и назвать
некоторых преступников, Джольнс предпринимает со мной прогулку по городу и,
к моему величайшему удовольствию, рассказывает о своих чудеснейших методах
наблюдения и дедукции. Как-то на-днях я ввалился в главную квартиру и нашел
великого детектива сосредоточенно глядящим на веревочку, которая была туго
перевязана на его мизинце.
-- Доброе утро, Уотсуп! -- сказал он, не поворачивая головы:-- я очень
рад, что вы наконец осветили свою квартиру электричеством!
-- Я очень прошу вас сказать мне, каким образом вы узнали про это? --
воскликнул я, пораженный. -- Я уверен, что я до сих пор никому ровно даже не
намекнул об этом! Электричество было проведено неожиданно, и только сегодня
утром закончилась проводка.
-- Да ничего легче быть не может! -- весело ответил мне Джольнс. -- Как
только вы вошли, я тотчас же почувствовал запах вашей сигары. Я понимаю толк
в дорогих сигарах и знаю еще, что лишь три человека в Нью-Йорке могут
позволить себе курить хорошие сигары и в то же время оплачивать нынешние
счета газового общества, Это -- чепушная задача!
А вот я сейчас работаю над другой, моей собственной проблемой!
-- А что за веревочка на вашем пальце? -- спросил я.
-- Да вот в ней-то и заключается моя проблема! -- ответил Джольнс.--
Жена повязала эту веревочку сегодня утром для того, чтобы я не забыл послать
что-то домой. Присядьте, Уотсуп, и простите... Я только несколько минут.
Выдающийся детектив подошел к стенному телефону и простоял, с трубкой у
уха, минут десять.
-- Принимали донесение?--спросил я после того, как он вернулся на свое
место.
-- Возможно, -- с улыбкой возразил Джольнс: -- до известной степени это
тоже может быть названо донесением. Знаете, дружище, я буду с вами вполне
откровенен. Я, что называется, переборщил. Я увеличивал да увеличивал дозы,
и теперь дошло до того, что морфий совершенно перестал оказывать на меня
действие. Мне необходимо теперь что-то посильнее! Этот телефон сейчас
соединял меня с одной комнатой в отеле "Уольдорф", где автор читал свое
произведение. Ну-с, а теперь перейдем к разрешению проблемы этой веревочки.
После пяти минут самой сосредоточенной тишины, Джольнс посмотрел на
меня с улыбкой и покачал головой.
-- Удивительный человек! -- воскликнул я: -- уже?!
-- Это очень просто! -- сказал он, подняв палец.-- Вы видите этот
узелок? Это для того, чтобы я не забыл!
Значит, он--незабудка! Но незабудка есть цветок (Совершенно
непереводимая игра слов. В оригинале сказано "It is a forget-me-knot! A
forget-me-not is a flower. It was a sack of flour that I was to send home".
Прим. перев.) и, следовательно, речь идет о мешке муки, который я должен
послать домой.
-- Замечательно! -- не мог я удержать крик изумления.
-- Не угодно ли вам пройтись со мной? -- предложил Джольнс. -- В
настоящее время можно говорить только об одном значительном случае, --
сказал он мне. -- Некий Мак-Карти, старик ста четырех лет от роду, умер от
того, что объелся бананов. Все данные так убедительно указывали на мафию,
что полиция окружила на Второй Авеню Катценъяммер Гамбринус Клуб No 2, и
поимка убийцы -- только вопрос нескольких часов. Детективные силы еще не
призваны на помощь.
Мы с Джольнсом вышли на улицу и направились к углу, где должны были
сесть в трамвай. На полпути мы встретили Рейнгельдера, нашего общего
знакомого, который занимал какое-то положение в Сити-Холл.
-- Доброе утро! -- сказал Джольнс, остановившись.-- Я вижу, что вы
сегодня хорошо позавтракали.
Всегда следя за малейшими проявлениями замечательной дедуктивной работы
моего друга, я обратил внимание на то, что Джольнс бросил мгновенный взгляд
на большое желтое пятно на груди сорочки и на пятно поменьше на подбородке
Рейнгельдера. Несомненно было, что эти пятна оставлены яичным желтком.
-- Опять вы пускаете в ход ваши детективные методы!--воскликнул
Рейнгельдер, улыбаясь во весь рот и покачиваясь от смеху. -- Ладно, готов
побиться об заклад на выпивку и сигары, что вы никак не отгадаете, чем я
сегодня завтракал.
-- Идет! -- ответил Джольнс: -- сосиски, черный хлеб и кофе!
Рейнгельдер подтвердил правильность диагноза и заплатил пари.
Когда мы пошли дальше, я обратился к моему другу за разъяснением:
-- Я думаю, что вы обратили внимание на яичные пятна на его груди и
подбородке?
-- Верно!--отозвался Джольнс: -- я именно с этого и начал! Рейнгельдер
-- очень экономный и бережливый человек. Вчера яйца на базаре упали до
двадцати восьми центов за дюжину. Сегодня же они стоили сорок два цента.
Рейнгельдер вчера ел яйца, а сегодня уже вернулся к своему обыденному меню.
С такими мелочами необходимо считаться: они очень значительны. С ними
знакомишься в приготовительном классе: это -- арифметика нашего дела!
Когда мы вошли в трамвай, то сразу увидели, что все места заняты
преимущественно женщинами. Мы с Джольнсом остались на задней площадке.
Приблизительно посреди вагона сидел пожилой господин с короткой
седенькой бородкой, который производил впечатление типичного, хорошо одетого
ньюйоркца. На следующих остановках в вагон вошло еще несколько женщин, и уже
три-четыре дамы стояли около седого господина, держась за кожаные ремни к
выразительно глядя на мужчину, который занимал желанное место. Но тот
решительно удерживал свое место.
-- Мы, нью-иоркцы, -- сказал я, обратись к Джольнсу, -- настолько
утратили свои былые манеры, что даже на людях не придерживаемся правил
вежливости!
-- Очень может быть! -- легко ответил Джольнс:-- но этот господин, о
котором вы, вероятно, сейчас говорите, уроженец Старой Виргинии и притом
очень вежливый и услужливый человек! Он провел несколько дней в Нью-Йорке,
тут же с ним его жена и две дочери, и все они сегодня ночью уезжают на Юг.
-- Вы, оказывается, знаете его?--воскликнул я. смутившись.
-- Я никогда в жизни, до тех пор, пока мы не вошли в вагон, не видел
его! -- улыбаясь, ответил детектив,
-- Но тогда, во имя золотых зубов Эндорской ведьмы, объясните мне, что
это значит! Если все ваши заключения сделаны лишь на основании одной
видимости, то не иначе, как вы призвали на помощь черную магию!
-- Нет, это привычка к наблюдениям, и ничего больше! -- ответил
Джольнс.--Если этот старый джентльмэн выйдет из вагона до нас, то надеюсь,
что мне удастся доказать вам всю правильность моего вывода. Через три
остановки господин встал, с намерением выйти из вагона. В дверях мой друг
обратился к нему:
-- Простите великодушно, сэр, но не будете ли вы полковник Гюнтер из
Норфолька, Виргиния?
-- Нет, сэр! -- последовал исключительно вежливый ответ:-- моя фамилия,
сэр, -- Эллисон! Я -- майор Унфельд Р. Эллисон, из Ферфакса в том же штате.
Я, сэр, знаю очень много людей в Норфольке -- Гудришей, Толливеров и
Кребтри, сэр, но до сих пор я не имел удовольствия встретить там вашего
друга полковника Гюнтера. Весьма рад доложить вам, сэр, что сегодня ночью я
уезжаю в Виргинию, после того как провел здесь вместе с женой и тремя
дочерьми несколько дней. В Норфольке я буду приблизительно через десять
дней, и, если вам угодно назвать мне ваше имя, то я с удовольствием
повидаюсь с полковником Гюнтером и передам, что вы справлялись о нем.
-- Душевно благодарю вас, -- отозвался Джольнс:-- уж раз вы так
любезны, то я прошу передать ему привет от Рейнольдса. Я взглянул на
великого нью-йоркского детектива и сразу заметил выражение печали на его
строгом, с четкими линиями, лице. Самая маленькая ошибка в определении
всегда огорчала Шенрока Джольнса.
-- Вы, кажется, изволили говорить о ваших трех дочерях? -- спросил он
джентльмэна из Виргинии.
-- Да, сэр, у меня три дочери, самые очаровательные девушки во всем
графстве Ферфакс! -- последовал ответ
С этими словами майор Эллисон остановил вагон и начал спускаться со
ступенек.
Шенрок Джольнс схватил его за руку.
-- Один момент, сэр! -- пробормотал он учтиво, и только я уловил в его
голосе нотку волнения:-- я не ошибусь, если скажу, что одна из ваших дочерей
-- приемная?
-- Совершенно верно, сэр! -- подтвердил майор, уже стоя на земле: -- но
какого дьявола... каким образом вы узнали это? Это -- превосходит мое
понимание...
-- И мое. -- сказал я, когда трамвай двинулся дальше. Оправившись после
своей явной ошибки, Шенрок Джольнс уже вернул себе свою обычную ясность и
наблюдательность, а вместе с тем и спокойствие. Когда мы вышли из вагона, он
пригласил меня в кафе обещая познакомить с процессом своего последнего
изумительного открытия.
-- Во-первых, -- начал он, когда мы устроились в кафе: -- я определил,
что этот джентльмен -- не нью-йоркец потому, что он покраснел и чувствовал
себя неловко и неспокойно под взглядами женщин, которые стояли около него,--
хоть он и не встал и не уступил никому из них своего места. По внешности же
его я легко определил, что он скорее с Юга, нежели с Запада. А затем я
задался вопросом: почему он не уступил места какой-нибудь женщине в то
время, как он довольно, но не достаточно сильно ч\вствовал потребность
сделать это? Э от вопрос я очень скоро разрешил. Я обратил внимание на то,
что угол одного из его глаз значительно пострадал, был красен и воспален, и
что, кроме того, все его лицо было утыкано маленькими точками, величиной с
конец неочиненного карандашного графита. И, еще. на обоих его патентованных
кожаных башмаках было большое количество глубоких отпечатков, почти овальной
формы, но срезанных с одного конца.
-- А теперь примите во внимание следующее: в Нью-Йорке имеется только
один район, в котором мужчина может получить подобные царапины, раны и
отметины, и это место -- весь тротуар Двадцать Третьей улицы и южная часть
Шестой авеню. По отпечаткам французских каблучков на его сапогах и по
бесчисленным точкам на его лице, оставленным дамскими зонтиками, я понял,
что он попал в этот торговый центр и выдержал баталию с амазонскими
войсками. А так как у него очень умное лицо, то мне ясно стало, что по
собственному почину он никогда не отважился бы на подобную опасную прогулку,
а был вынужден к тому собственным дамским отрядом.
-- Все это очень хорошо, -- сказал я: -- но объясните мне, почему вы
настаив ли на том, что у него имеются дочери, и, к тому же еще, две дочери?
Почему бы одной жене не удалось взять его в тот самый торговый район?
-- Нет, тут обязательно были замешаны дочери! -- спокойно возразил
Джольнс: -- если бы у него была только жена и его возраста, он заставил бы
ее, чтобы она одна отправилась за покупками. Если бы у него была молодая
жена, то она сама предпочла бы отправиться одна. Вот и все!
-- Ладно, я допускаю и это! -- сказал я. -- Но теперь: почему две
дочери? И еще. заклинаю вас всеми пророками, объясните мне, как вы
догадались, что у него одна приемная дочь, когда он поправил вас и сказал,
что у него три дочери?
- Не говорите "догадался"! -- сказал мне Шенрок Джольнс с оттенком
гордости в голосе: -- в нашем лексиконе не имеется таких слов! В петлице
майора Эллисона были гвоздика и розовый бутон на фоне листа герани. Ни
единая женщина не составит комбинации из гвоздики и розового бутона в
петлице. Предлагаю вам, Уотсуп. закрыть на минуту глаза и дать волю вашей
фантазии. Не можете ли вы представить себе на одно мгновение, как
очаровательно милая Адель укрепляет на лацкане гвоздику для того, чтобы ее
папочка был поизящнее на улице? А вот заговорила ревность в ее сестрице
Эдит, и она спешит вслед за Аделью вдеть в ту же петлицу и с той целью
украшения розовый бутон, вы и это видите?
-- А потом,-- закричал я, чувствуя, как мной начинает овладевать
энтузиазм:-- потом, когда он заявил, что у него три дочери...?
-- Я сразу увидел на заднем фоне девушку, которая не прибавила третьего
цветка, и я понял, что она должна быть...
-- Приемной дочерью!--перебил я его: -- вы поразительный человек!
Скажите мне еще, каким образом вы узнали, что они уезжают на Юг сегодня же
ночью?
И великий детектив ответил мне:
-- Из его бокового кармана выпирало что-то довольно большое и овальное.
В поездах очень трудно достать хороший виски, а от Нью-Йорка до Ферфакса
довольно долго ехать!
-- Я снова должен преклониться пред вами! -- сказал я. -- Разъясните
мне еще одну вещь, и тогда исчезнет последняя тень сомнения. Каким образом
вы решили, что он -- из Виргинии?
-- Вот в чем я согласен с вами: тут была очень слабая примета! --
ответил Шенрок Джольнс. -- Но ни один опытный сыщик не мог бы не обратить
внимания на запах мяты в вагоне.
oblige", женился на Чике.
Это обеспечило нам рис и жареные бананы на месяц.
Затем Чика однажды утром с печальным и серьезным видом тузила Ливерпуля
в течение пятнадцати минут кастрюлей, сохранившейся с каменного века. И
тогда мы поняли, что нам делать здесь больше нечего.
В тот же вечер мы заключили контракт с доном Хаиме Мак-Спиноза --
местным авантюристом-плантатором, человеком смешанного происхождения -- на
работу на его консервном заводе в девяти милях от города.
Нам пришлось поступить так, чтобы не быть обреченными на морскую воду и
неравные дозы пищи и сна.
Говоря о Сэме Ливерпуле, я не браню и не обвиняю больше, чем я сделал
бы это в его присутствии. Но, по моему мнению, когда англичанин опускается
так низко, что дальше итти некуда, ему надо так изворачиваться, чтобы
подонки других наций не выбрасывали на него балласта из своих шаров. Это мое
личное мнение, как прирожденного американца.
Между мной и Ливерпулем было много общего.
У нас у обоих не было приличной одежды и никаких способов или средств к
существованию.
И, как говорит поговорка, "нищета любит общество соучастников".
Наша работа на плантации старого Мак-Спиноза заключалась в рубке
банановых ветвей и нагрузке кистей фруктов на спины лошадей. После нас
туземец, одетый в пояс из кожи аллигатора и пару холщевых штанов, отвозил
этот груз на берег и складывал его там.
Были ли вы когда-нибудь в банановой роще? В ней тоскливо, как в пивной
утром. В ней можно затеряться, как за сценой какого-нибудь ярмарочного
балагана. Вы не видите неба из-за густой листвы над вами. Земля по колено
усыпана гниющей листвой, и вокруг стоит такая тишина, что вы можете,
кажется, услышать, как ветки вырастают заново после того, как вы их срубили.
По ночам мы с Ливерпулем ютились в хижинах из травы, на краю лагуны,
вместе с целым стадом краснокожих, желтых и черных служащих дона Хаиме. Мы
лежали до рассвета, сражаясь с москитами и прислушиваясь к крику обезьян и к
ворчанию и плеску аллигаторов в лагуне. Засыпали мы на самые короткие
промежутки времени.
Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года.
Там почти около восьмидесяти градусов в декабре и в июне, по пятницам и в
полночь, и в день выборов, и во всякое другое любое время. Иногда идет
больше дождя, иногда меньше,-- вот единственная разница, которую можно
заметить.
Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему
гробовщик -- и как раз тогда, когда он начинает подумывать, как бы это
бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.
Не знаю, сколько времени мы работали у дона Хаиме. Знаю только, что
прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что
сносились три пары парусиновых штанов. Все заработанные деньги уходили на
ром и табак, но мы были сыты,-- а это что-нибудь да значит!
Вдруг как-то мы с Ливерпулем находим, что хирургическая работа в
банановой роще набила нам оскомину. Это чувство часто охватывает белых в
разных этих латинских и географических краях, Мы хотели снова слышать
обращение к нам на порядочном языке. Захотели увидеть дым парохода и
прочесть в старом номере газеты объявление о продаже и покупке движимых
имуществ и рекламы магазинов готового платья.
Даже Соледад вдруг показался нам центром цивилизации. И вот, как-то
вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме и отряхнули с ног
его травяные оковы.
До Соледада было всего двенадцать миль, но нам с Ливерпулем пришлось
итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы несколько
раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале
нью-йоркского отеля человека по имени Смит.
Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось
неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против
пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда
явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь
американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его
красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных
сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.
-- Мне кажется, -- сказал я, -- что Великобритании следовало бы держать
дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И
нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз
выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.
-- Убирайся к чорту! -- сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.
После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с
Ливерпулем шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде и
направились через площадь к хижине Чики, в надежде, что Ливерпуль, в
качестве ее мужа, вправе получить обед.
Проходя мимо двух-этажного небольшого дощатого дома, занятого под
американский клуб, мы застили, что балкон убран цветами из вечно зеленых
растений и цветов а на шесте на крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и
Арк Райт, владелец золотых приисков, курили на балконе. Я и Ливерпуль
помахали им своими грязными руками и улыбнулись настоящей светской улыбкой,
но они повернулись к нам спиной и продолжали разговаривать. Между тем мы с
ними играли в вист до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках все
тринадцать козырей четыре игры подряд.
Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.
Немного далее мы увидели почтенного человека, по имени Пендергаст,
приехавшего в Соледад строить церковь. Он стоял под кокосовой пальмой в
одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.
-- Дети, дети,--говорит он, гляця на нас сквозь синие очки: -- неужели
дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?
-- Она нас привела,--сказал я,-- к одному знаменателю.
-- Очень грустно, -- заметил Пендергаст: -- грустно видеть
соотечественников в таком положении.
-- Бросьте скулить, старина! -- воскликнул Ливерпуль.-- Неужели вы не
можете отличить представителя английского высшего класса, когда видите его
перед собой?
-- Замолчи,--сказал я Ливерпулю, -- ты теперь на чужой земле.
-- Еще в такой день!--продолжает Пендергаст сокрушенно. -- В этот самый
торжественный день в году, когда все мы должны бы праздновать зарю
христианской цивилизации и гибель нечестивых.
-- Я заметил, почтенный отец, что тряпки и букеты украшают город,--
сказал я:-- но не знаю, по какому это случаю. Мы так давно не видали
календарей, что не знаем, что теперь: лето или субботний вечер.
-- Вот вам два доллара,-- сказал Пендергаст, вытаскивая два чилийских
серебряных колеса и вручая их мне. -- Ступайте и проведите остаток дня
достойным образом.
Я и Ливерпуль поблагодарили его и пошли дальше.
-- Поедим чего-нибудь?--спросил я.
-- О, чорт! -- говорит Ливерпуль: -- на то ли существуют деньги!
-- Хорошо, -- говорю я: -- если ты настаиваешь, то будем пить!
Мы входим в ромовую лавку, покупаем себе кварту рома, идем на берег под
кокосовую пальму и празднуем. Так как мы два дня не ели ничего, кроме
апельсинов, ром начин действовать немедленно, и снова у меня накопилось
отвращение к британской нации, и тогда я говорю Ливерпулю:
-- Вставай, накипь деспотически-ограниченной монархии, и получи вторую
дозу потасовки. Этот добрый человек, мистер Пендергаст, сказал, что мы
должны провести день соответствующим образом, и я не хочу, чтобы его деньги
нашли дурное применение.
-- Убирайся к чорту!--замечает Ливерпуль.
Удачным ударом левой руки я попал по его правому глазу.
Ливерпуль в прежнее время был борцом, но беспутная жизнь и дурная
компания обессилили его. Через десять минут он лежал у меня на песке,
выкинув белый флаг,
-- Вставай,--сказал я, толкая его под ребра,-- и иди со мной.
Ливерпуль встал и по привычке последовал за мной, утирая кровь с лица и
носа. Я отвел его к дому преподобного Пендергаста и вызвал старика.
-- Посмотрите на это, сэр,-- сказал я.-- Посмотрите на эту вещь,
которая раньше была гордым британцем. Вы дали нам два доллара и велели
отпраздновать этот день. Звездами украшенное знамя еще развевается! Ура
звездам ура орлам!
-- Боже мой!-- говорит Пендергаст, подымая руки.-- Драться в этот
величайший день, день рождества, когда мир...
-- Рождество, чорт возьми!--говорю я:-- а я думал, что это четвертое
июля.
-- Веселого рождества! -- крикнул бело-синий какаду.
-- Возьмите его за шесть долларов,-- сказал "Прыгун Биб" -- у него
перемешались числа и цвета.
О.Генри. Методы Шенрока Джольнса
Я счастлив, что могу считать Шенрока Джольнса, великого нью-йоркского
детектива, одним из моих друзей. Джольнса, по всей справедливости, можно
назвать мозгом городского детективного дела. Он -- большой специалист по
машинописи, его обязанности заключаются в том, чтобы в дни расследования
"тайны убийства" сидеть в главной полицейской квартире, за настольным
телефоном, и принимать донесения "фантазеров", докладывающих о преступлении.
Но в иные дни, более свободные, когда донесения приходят очень вяло, а
три или четыре газеты уже успели раструбить по всему миру и назвать
некоторых преступников, Джольнс предпринимает со мной прогулку по городу и,
к моему величайшему удовольствию, рассказывает о своих чудеснейших методах
наблюдения и дедукции. Как-то на-днях я ввалился в главную квартиру и нашел
великого детектива сосредоточенно глядящим на веревочку, которая была туго
перевязана на его мизинце.
-- Доброе утро, Уотсуп! -- сказал он, не поворачивая головы:-- я очень
рад, что вы наконец осветили свою квартиру электричеством!
-- Я очень прошу вас сказать мне, каким образом вы узнали про это? --
воскликнул я, пораженный. -- Я уверен, что я до сих пор никому ровно даже не
намекнул об этом! Электричество было проведено неожиданно, и только сегодня
утром закончилась проводка.
-- Да ничего легче быть не может! -- весело ответил мне Джольнс. -- Как
только вы вошли, я тотчас же почувствовал запах вашей сигары. Я понимаю толк
в дорогих сигарах и знаю еще, что лишь три человека в Нью-Йорке могут
позволить себе курить хорошие сигары и в то же время оплачивать нынешние
счета газового общества, Это -- чепушная задача!
А вот я сейчас работаю над другой, моей собственной проблемой!
-- А что за веревочка на вашем пальце? -- спросил я.
-- Да вот в ней-то и заключается моя проблема! -- ответил Джольнс.--
Жена повязала эту веревочку сегодня утром для того, чтобы я не забыл послать
что-то домой. Присядьте, Уотсуп, и простите... Я только несколько минут.
Выдающийся детектив подошел к стенному телефону и простоял, с трубкой у
уха, минут десять.
-- Принимали донесение?--спросил я после того, как он вернулся на свое
место.
-- Возможно, -- с улыбкой возразил Джольнс: -- до известной степени это
тоже может быть названо донесением. Знаете, дружище, я буду с вами вполне
откровенен. Я, что называется, переборщил. Я увеличивал да увеличивал дозы,
и теперь дошло до того, что морфий совершенно перестал оказывать на меня
действие. Мне необходимо теперь что-то посильнее! Этот телефон сейчас
соединял меня с одной комнатой в отеле "Уольдорф", где автор читал свое
произведение. Ну-с, а теперь перейдем к разрешению проблемы этой веревочки.
После пяти минут самой сосредоточенной тишины, Джольнс посмотрел на
меня с улыбкой и покачал головой.
-- Удивительный человек! -- воскликнул я: -- уже?!
-- Это очень просто! -- сказал он, подняв палец.-- Вы видите этот
узелок? Это для того, чтобы я не забыл!
Значит, он--незабудка! Но незабудка есть цветок (Совершенно
непереводимая игра слов. В оригинале сказано "It is a forget-me-knot! A
forget-me-not is a flower. It was a sack of flour that I was to send home".
Прим. перев.) и, следовательно, речь идет о мешке муки, который я должен
послать домой.
-- Замечательно! -- не мог я удержать крик изумления.
-- Не угодно ли вам пройтись со мной? -- предложил Джольнс. -- В
настоящее время можно говорить только об одном значительном случае, --
сказал он мне. -- Некий Мак-Карти, старик ста четырех лет от роду, умер от
того, что объелся бананов. Все данные так убедительно указывали на мафию,
что полиция окружила на Второй Авеню Катценъяммер Гамбринус Клуб No 2, и
поимка убийцы -- только вопрос нескольких часов. Детективные силы еще не
призваны на помощь.
Мы с Джольнсом вышли на улицу и направились к углу, где должны были
сесть в трамвай. На полпути мы встретили Рейнгельдера, нашего общего
знакомого, который занимал какое-то положение в Сити-Холл.
-- Доброе утро! -- сказал Джольнс, остановившись.-- Я вижу, что вы
сегодня хорошо позавтракали.
Всегда следя за малейшими проявлениями замечательной дедуктивной работы
моего друга, я обратил внимание на то, что Джольнс бросил мгновенный взгляд
на большое желтое пятно на груди сорочки и на пятно поменьше на подбородке
Рейнгельдера. Несомненно было, что эти пятна оставлены яичным желтком.
-- Опять вы пускаете в ход ваши детективные методы!--воскликнул
Рейнгельдер, улыбаясь во весь рот и покачиваясь от смеху. -- Ладно, готов
побиться об заклад на выпивку и сигары, что вы никак не отгадаете, чем я
сегодня завтракал.
-- Идет! -- ответил Джольнс: -- сосиски, черный хлеб и кофе!
Рейнгельдер подтвердил правильность диагноза и заплатил пари.
Когда мы пошли дальше, я обратился к моему другу за разъяснением:
-- Я думаю, что вы обратили внимание на яичные пятна на его груди и
подбородке?
-- Верно!--отозвался Джольнс: -- я именно с этого и начал! Рейнгельдер
-- очень экономный и бережливый человек. Вчера яйца на базаре упали до
двадцати восьми центов за дюжину. Сегодня же они стоили сорок два цента.
Рейнгельдер вчера ел яйца, а сегодня уже вернулся к своему обыденному меню.
С такими мелочами необходимо считаться: они очень значительны. С ними
знакомишься в приготовительном классе: это -- арифметика нашего дела!
Когда мы вошли в трамвай, то сразу увидели, что все места заняты
преимущественно женщинами. Мы с Джольнсом остались на задней площадке.
Приблизительно посреди вагона сидел пожилой господин с короткой
седенькой бородкой, который производил впечатление типичного, хорошо одетого
ньюйоркца. На следующих остановках в вагон вошло еще несколько женщин, и уже
три-четыре дамы стояли около седого господина, держась за кожаные ремни к
выразительно глядя на мужчину, который занимал желанное место. Но тот
решительно удерживал свое место.
-- Мы, нью-иоркцы, -- сказал я, обратись к Джольнсу, -- настолько
утратили свои былые манеры, что даже на людях не придерживаемся правил
вежливости!
-- Очень может быть! -- легко ответил Джольнс:-- но этот господин, о
котором вы, вероятно, сейчас говорите, уроженец Старой Виргинии и притом
очень вежливый и услужливый человек! Он провел несколько дней в Нью-Йорке,
тут же с ним его жена и две дочери, и все они сегодня ночью уезжают на Юг.
-- Вы, оказывается, знаете его?--воскликнул я. смутившись.
-- Я никогда в жизни, до тех пор, пока мы не вошли в вагон, не видел
его! -- улыбаясь, ответил детектив,
-- Но тогда, во имя золотых зубов Эндорской ведьмы, объясните мне, что
это значит! Если все ваши заключения сделаны лишь на основании одной
видимости, то не иначе, как вы призвали на помощь черную магию!
-- Нет, это привычка к наблюдениям, и ничего больше! -- ответил
Джольнс.--Если этот старый джентльмэн выйдет из вагона до нас, то надеюсь,
что мне удастся доказать вам всю правильность моего вывода. Через три
остановки господин встал, с намерением выйти из вагона. В дверях мой друг
обратился к нему:
-- Простите великодушно, сэр, но не будете ли вы полковник Гюнтер из
Норфолька, Виргиния?
-- Нет, сэр! -- последовал исключительно вежливый ответ:-- моя фамилия,
сэр, -- Эллисон! Я -- майор Унфельд Р. Эллисон, из Ферфакса в том же штате.
Я, сэр, знаю очень много людей в Норфольке -- Гудришей, Толливеров и
Кребтри, сэр, но до сих пор я не имел удовольствия встретить там вашего
друга полковника Гюнтера. Весьма рад доложить вам, сэр, что сегодня ночью я
уезжаю в Виргинию, после того как провел здесь вместе с женой и тремя
дочерьми несколько дней. В Норфольке я буду приблизительно через десять
дней, и, если вам угодно назвать мне ваше имя, то я с удовольствием
повидаюсь с полковником Гюнтером и передам, что вы справлялись о нем.
-- Душевно благодарю вас, -- отозвался Джольнс:-- уж раз вы так
любезны, то я прошу передать ему привет от Рейнольдса. Я взглянул на
великого нью-йоркского детектива и сразу заметил выражение печали на его
строгом, с четкими линиями, лице. Самая маленькая ошибка в определении
всегда огорчала Шенрока Джольнса.
-- Вы, кажется, изволили говорить о ваших трех дочерях? -- спросил он
джентльмэна из Виргинии.
-- Да, сэр, у меня три дочери, самые очаровательные девушки во всем
графстве Ферфакс! -- последовал ответ
С этими словами майор Эллисон остановил вагон и начал спускаться со
ступенек.
Шенрок Джольнс схватил его за руку.
-- Один момент, сэр! -- пробормотал он учтиво, и только я уловил в его
голосе нотку волнения:-- я не ошибусь, если скажу, что одна из ваших дочерей
-- приемная?
-- Совершенно верно, сэр! -- подтвердил майор, уже стоя на земле: -- но
какого дьявола... каким образом вы узнали это? Это -- превосходит мое
понимание...
-- И мое. -- сказал я, когда трамвай двинулся дальше. Оправившись после
своей явной ошибки, Шенрок Джольнс уже вернул себе свою обычную ясность и
наблюдательность, а вместе с тем и спокойствие. Когда мы вышли из вагона, он
пригласил меня в кафе обещая познакомить с процессом своего последнего
изумительного открытия.
-- Во-первых, -- начал он, когда мы устроились в кафе: -- я определил,
что этот джентльмен -- не нью-йоркец потому, что он покраснел и чувствовал
себя неловко и неспокойно под взглядами женщин, которые стояли около него,--
хоть он и не встал и не уступил никому из них своего места. По внешности же
его я легко определил, что он скорее с Юга, нежели с Запада. А затем я
задался вопросом: почему он не уступил места какой-нибудь женщине в то
время, как он довольно, но не достаточно сильно ч\вствовал потребность
сделать это? Э от вопрос я очень скоро разрешил. Я обратил внимание на то,
что угол одного из его глаз значительно пострадал, был красен и воспален, и
что, кроме того, все его лицо было утыкано маленькими точками, величиной с
конец неочиненного карандашного графита. И, еще. на обоих его патентованных
кожаных башмаках было большое количество глубоких отпечатков, почти овальной
формы, но срезанных с одного конца.
-- А теперь примите во внимание следующее: в Нью-Йорке имеется только
один район, в котором мужчина может получить подобные царапины, раны и
отметины, и это место -- весь тротуар Двадцать Третьей улицы и южная часть
Шестой авеню. По отпечаткам французских каблучков на его сапогах и по
бесчисленным точкам на его лице, оставленным дамскими зонтиками, я понял,
что он попал в этот торговый центр и выдержал баталию с амазонскими
войсками. А так как у него очень умное лицо, то мне ясно стало, что по
собственному почину он никогда не отважился бы на подобную опасную прогулку,
а был вынужден к тому собственным дамским отрядом.
-- Все это очень хорошо, -- сказал я: -- но объясните мне, почему вы
настаив ли на том, что у него имеются дочери, и, к тому же еще, две дочери?
Почему бы одной жене не удалось взять его в тот самый торговый район?
-- Нет, тут обязательно были замешаны дочери! -- спокойно возразил
Джольнс: -- если бы у него была только жена и его возраста, он заставил бы
ее, чтобы она одна отправилась за покупками. Если бы у него была молодая
жена, то она сама предпочла бы отправиться одна. Вот и все!
-- Ладно, я допускаю и это! -- сказал я. -- Но теперь: почему две
дочери? И еще. заклинаю вас всеми пророками, объясните мне, как вы
догадались, что у него одна приемная дочь, когда он поправил вас и сказал,
что у него три дочери?
- Не говорите "догадался"! -- сказал мне Шенрок Джольнс с оттенком
гордости в голосе: -- в нашем лексиконе не имеется таких слов! В петлице
майора Эллисона были гвоздика и розовый бутон на фоне листа герани. Ни
единая женщина не составит комбинации из гвоздики и розового бутона в
петлице. Предлагаю вам, Уотсуп. закрыть на минуту глаза и дать волю вашей
фантазии. Не можете ли вы представить себе на одно мгновение, как
очаровательно милая Адель укрепляет на лацкане гвоздику для того, чтобы ее
папочка был поизящнее на улице? А вот заговорила ревность в ее сестрице
Эдит, и она спешит вслед за Аделью вдеть в ту же петлицу и с той целью
украшения розовый бутон, вы и это видите?
-- А потом,-- закричал я, чувствуя, как мной начинает овладевать
энтузиазм:-- потом, когда он заявил, что у него три дочери...?
-- Я сразу увидел на заднем фоне девушку, которая не прибавила третьего
цветка, и я понял, что она должна быть...
-- Приемной дочерью!--перебил я его: -- вы поразительный человек!
Скажите мне еще, каким образом вы узнали, что они уезжают на Юг сегодня же
ночью?
И великий детектив ответил мне:
-- Из его бокового кармана выпирало что-то довольно большое и овальное.
В поездах очень трудно достать хороший виски, а от Нью-Йорка до Ферфакса
довольно долго ехать!
-- Я снова должен преклониться пред вами! -- сказал я. -- Разъясните
мне еще одну вещь, и тогда исчезнет последняя тень сомнения. Каким образом
вы решили, что он -- из Виргинии?
-- Вот в чем я согласен с вами: тут была очень слабая примета! --
ответил Шенрок Джольнс. -- Но ни один опытный сыщик не мог бы не обратить
внимания на запах мяты в вагоне.