кабаном и галереей; она была довольно малопонятна. Художник утешил мальчика
и стал уговаривать старуху, но та успокоилась не прежде, чем папаша вернулся
с Белиссимой, побывавшей в руках солдат. Тут-то уж все обрадовались, а
художник приласкал мальчика и дал ему пачку картинок.
О, среди них были чудесные вещицы, забавные головки. Но лучше всех, как
живой, был бронзовый кабан. Ничего прекрасней и быть не могло. Два-три
штриха, и он возник на бумаге, и даже вместе с домом, стоявшим на заднем
плане.
"Вот бы рисовать, ко мне весь мир бы собрался".
На следующий день, едва мальчик оказался один, он схватил карандаш и
попытался нарисовать на чистой стороне картинки бронзового кабана; ему
посчастливилось - что-то, правда, вышло криво, что-то выше, что-то ниже,
одна нога толще, другая тоньше, и все-таки узнать было можно и мальчик
остался доволен. Карандаш еще шел не так, как надо, он это видел, и на
другой день рядом со вчерашним появился еще один бронзовый кабан, который
был в сто раз лучше; третий был уже настолько хорош, что узнать его мог
всякий.
Но с шитьем перчаток пошло худо, и доставка заказов двигалась медленно,
бронзовый кабан открыл мальчику, что все можно запечатлеть на бумаге, а
город Флоренция - это целый альбом, начни только листать. На пьяцца дель
Тринита стоит стройная колонна, и на самом ее верху - богиня Правосудия с
завязанными глазами держит в руках весы. Скоро и она оказалась на бумаге, и
перенес ее туда маленький ученик перчаточника. Собрание рисунков росло, но
входили в него покамест лишь неодушевленные предметы; однажды перед
мальчиком запрыгала Белиссима.
- Стой смирно, - сказал он, - тогда ты выйдешь красивой и попадешь в
мое собрание картин!
Но Белиссима не желала стоять смирно, пришлось ее привязать; уже были
привязаны и голова и хвост, а она лаяла и скакала; нужно было потуже
натянуть веревки; тут вошла синьора.
- Безбожник! Бедняжка! - Она и вымолвить ничего больше не смогла,
оттолкнула мальчика, подтолкнула его ногой, выгнала из своего дома - ведь
это же неблагодарный бездельник, безбожное создание! И она, рыдая, целовала
свою маленькую полузадушенную Белиссиму.
В эту пору по лестнице подымался художник, и... здесь поворотная точка
всей истерии.
В 1834 году во Флоренции в Академии художеств состоялась выставка. Две
висевшие рядом картины привлекли множество зрителей. На меньшей был
изображен веселый мальчуган, он сидел и рисовал белую, стриженую собачку, но
натурщица не желала смирно стоять и была поэтому привязана за голову и за
хвост; картина дышала жизнью и правдой, что всех и привлекало. Говорили,
будто художника ребенком подобрал на улице старый перчаточник, который его и
воспитал, а рисовать он выучился сам. Некий прославленный ныне живописец
открыл в нем талант, когда малыша, привязавшего любимую хозяйкину собачку,
чтобы она ему позировала, выгоняли из дому.
Ученик перчаточника стал большим художником. Это подтверждала и
маленькая картина и в особенности большая, висевшая рядом. На ней была
изображена одна лишь фигура - пригожий мальчуган в лохмотьях; он спал в
переулке Порта-Росса, сидя верхом на бронзовом кабане (2). Все зрители знали
это место. Ручки ребенка лежали у кабана на голове; малыш крепко спал, и
лампада пред образом мадонны ярко и эффектно освещала бледное миловидное
личико. Прекрасная картина! Она была в большой позолоченной роме; сбоку на
раме висел лавровый венок, а меж зеленых листьев вилась черная лента и
свисал длинный траурный флер.
Молодой художник как раз в те дни скончался.
---------------------------------------------------------
1) - Против гробницы Галилея расположена гробница
Микеланджело, его надгробие состоит из бюста и
трех фигур - Скульптуры, Живописи и Архитектуры,
поблизости гробница Данте (прах его покоится в
Равенне), над гробницей изображение Италии,
указывающей на гигантскую статую Данте. Поэзия
рыдает о том, кого утратила. В нескольких шагах -
гробница Алфьери, украшенная лаврами, лирой и
масками. Над его гробом плачет Италия. Макиавелли
завершает этот ряд прославленных титанов.
(Примечание Андерсена.)
2) - Бронзовый кабан - это копия, античный подлинник
сделан из мрамора и стоит у входа в галерею дворца
Уффици. (Примечание Андерсена.)
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А.Ганзен
----------------------------------------------------------------------------
Мы только что сделали маленькое путешествие и опять пустились в новое,
более далекое. Куда? В Спарту! В Микены! В Дельфы! Там тысячи мест, при
одном названии которых сердце вспыхивает желанием путешествовать. Там
приходится пробираться верхом, взбираться по горным тропинкам, продираться
сквозь кустарники и ездить не иначе, как целым караваном. Сам едешь верхом
рядом с проводником, затем идет вьючная лошадь с чемоданом, палаткой и
провизией и, наконец, для прикрытия, двое солдат.
Там уж нечего надеяться отдохнуть после утомительного дневного перехода
в гостинице; кровом путнику должна служить его собственная палатка;
проводник готовит к ужину пилав; тысячи комаров жужжат вокруг палатки; какой
уж тут сон! А наутро предстоит переезжать вброд широко разлившиеся речки;
тогда крепче держись в седле - как раз снесет!
Какая же награда за все эти мытарства? Огромная, драгоценнейшая!
Природа предстает здесь перед человеком во всем своем величии; с каждым
местом связаны бессмертные исторические воспоминания - глазам и мыслям
полное раздолье! Поэт может воспеть эти чудные картины природы, художник -
перенести их на полотно, но самого обаяния действительности, которое навеки
запечатлевается в душе всякого, видевшего их воочию, не в силах передать ни
тот, ни другой.
Одинокий пастух, обитатель диких гор, расскажет путешественнику
что-нибудь из своей жизни, и его простой, бесхитростный рассказ представит,
пожалуй, в нескольких живых штрихах страну эллинов куда живее и лучше любого
путеводителя.
Так пусть же он рассказывает! Пусть расскажет нам о прекрасном обычае
побратимства.
- Мы жили в глиняной мазанке; вместо дверных косяков были рубчатые
мраморные колонны, найденные отцом. Покатая крыша спускалась чуть не до
земли; я помню ее уже некрасивою, почерневшею, но когда жилье крыли, для нее
принесли с гор цветущие олеандры и свежие лавровые деревья. Мазанка была
стиснута голыми серыми отвесными, как стена, скалами. На вершинах скал
зачастую покоились, словно какие-то живые белые фигуры, облака. Никогда не
слыхал я здесь ни пения птиц, ни музыкальных звуков волынки, не видал
веселых плясок молодежи; зато самое место было освящено преданиями старины;
имя его само говорит за себя: Дельфы! Темные, угрюмые горы покрыты снегами;
самая высокая гора, вершина которой дольше всех блестит под лучами
заходящего солнца, зовется Парнасом. Источник, журчавший как раз позади
нашей хижины, тоже слыл в старину священным; теперь его мутят своими ногами
ослы, но быстрая струя мчится без отдыха и опять становится прозрачной. Как
знакомо мне тут каждое местечко, как сжился я с этим глубоким священным
уединением! Посреди мазанки разводили огонь, и когда от костра оставалась
только горячая зола, в ней пекли хлебы. Если мазанку нашу заносило снегом,
мать моя становилась веселее, брала меня за голову обеими руками, целовала в
лоб и пела те песни, которых в другое время петь не смела: их не любили наши
властители турки. Она пела: "На вершине Олимпа, в сосновом лесу, старый
плакал олень, плакал горько, рыдал неутешно, и зеленые, синие, красные слезы
лилися на землю ручьями, а мимо тут лань проходила. "Что плачешь, олень, что
роняешь зеленые, синие, красные слезы?" - "В наш город нагрянули турки
толпой, а с ними собак кровожадных стаи!" - "Я их погоню по лесам, по горам,
прямо в синего моря бездонную глубь!" - Так лань говорила, но вечер настал -
ах, лань уж убита и загнан олень!"
Тут на глазах матери навертывались слезы и повисали на длинных
ресницах, но она смахивала их и переворачивала пекшиеся в золе черные хлебы
на другую сторону. Тогда я сжимал кулаки и говорил:
"Мы убьем этих турок!" Но мать повторяла слова песни:
"Я их погоню по лесам, по горам, прямо в синего моря бездонную глубь!"
- Так лань говорила, но вечер настал - ах, лань уж убита и загнан олень!"
Много ночей и дней проводили мы одни-одинешеньки с матерью; но вот
приходил отец. Я знал, что он принесет мне раковин из залива Лепанто или,
может быть, острый блестящий нож. Но раз он принес нам ребенка, маленькую
нагую девочку, которую нес завернутую в козью шкуру под своим овчинным
тулупом. Он положил ее матери на колени, и когда ее развернули, оказалось,
что на ней нет ничего, кроме трех серебряных монет, вплетенных в ее черные
волосы. Отец рассказал нам, что турки убили родителей девочки, рассказал и
еще много другого, так что я целую ночь бредил во сне. Мой отец и сам был
ранен; мать перевязала ему плечо; рана была глубока, толстая овчина вся
пропиталась кровью. Девочка должна была стать моею сестрою. Она была
премиленькая, с нежною, прозрачною кожей, и даже глаза моей матери не были
добрее и нежнее глаз Анастасии - так звали девочку. Она должна была стать
моею сестрой, потому что отец ее был побратимом моего; они побратались еще в
юности, согласно древнему, сохраняющемуся у нас обычаю. Мне много раз
рассказывали об этом прекрасном обычае; покровительницей такого братского
союза избирается всегда самая прекрасная и добродетельная девушка в округе.
И вот малютка стала моею сестрой; я качал, ее на своих коленях,
приносил ей цветы и птичьи перышки; мы пили вместе с ней из Парнасского
источника, спали рядышком под лавровой крышей нашей мазанки и много зим
подряд слушали песню матери об олене, плакавшем зелеными, синими и красными
слезами; но тогда я еще не понимал, что в этих слезах отражались скорби
моего народа.
Раз пришли к нам трое иноземцев, одетых совсем не так, как мы; они
привезли с собою на лошадях палатки и постели. Их сопровождало более
двадцати турок, вооруженных саблями и ружьями, - иноземцы были друзьями паши
и имели от него письмо. Они прибыли только для того, чтобы посмотреть на
наши горы, потом взобраться к снегам и облакам на вершину Парнаса и наконец
увидать причудливые черные отвесные сколы вокруг нашей мазанки. Всем им
нельзя было уместиться в ней на ночь, да они и не переносили дыма,
подымавшегося от костра к потолку и медленно пробиравшегося в низенькую
дверь. Они раскинули свои палатки на узкой площадке перед мазанкой, стали
жарить баранов и птиц и пили сладкое вино; турки же не смели его пить.
Когда они уезжали, я проводил их недалеко; сестричка Анастасия висела у
меня за спиной в мешке из козлиной шкуры. Один из иноземных гостей поставил
меня к скале и срисовал меня и сестричку; мы вышли как живые и казались
одним существом. Мне- то это и в голову не приходило, а оно и в самом деле
выходило так, что мы с Анастасией были как бы одним существом, - вечно
лежала она у меня на коленях или висела за спиной, а если я спал, так
снилась мне во сне.
Две ночи спустя в нашей хижине появились другие гости. Они были
вооружены ножами и ружьями; то бы ли албанцы, храбрый народ, как говорила
мать. Недолго они пробыли у нас. Сестрица Анастасия сидела у одного из них
на коленях, и когда он ушел, в волосах у нее остались только две серебряных
монетки. Албанцы свертывали из бумаги трубочки, наполняли их табаком и
курили; самый старший все толковал о том, по какой дороге им лучше
отправиться, и ни на что не мог решиться.
- Плюну вверх - угожу себе в лицо, - говорил он - плюну вниз - угожу
себе в бороду!
Но как-никак, а надо было выбрать какую-нибудь дорогу!
Они ушли, и мой отец с ними. Немного спустя, мы услышали выстрелы,
потом еще и еще; в мазанку к нам явились солдаты и забрали нас всех; и мать,
и Анастасию, и меня. Разбойники нашли в нашем доме пристанище, говорили
солдаты, мой отец был с ними заодно, по этому надо забрать и нас.
Я увидал трупы разбойников, труп моего отца и плакал, пока не уснул.
Проснулся я уже в темнице, но тюремное помещение наше было не хуже нашей
мазанки, мне дали луку и налили отзывавшего смолой вина, но и оно было не
хуже домашнего, тоже хранившегося в осмоленных мешках.
Как долго пробыли мы в темнице - не знаю, помню только, что прошло
много дней и ночей. Когда мы вышли оттуда, был праздник святой пасхи; я
тащил на спине Анастасию, - мать была больна и еле-еле двигалась. Не скоро
дошли мы до моря; это был залив Лепанто. Мы во шли в церковь, всю сиявшую
образами, написанными на золотом фоне. Святые лики были ангельски прекрасны,
но мне все-таки казалось, что моя малютка сестрица не хуже их. Посреди
церкви стояла гробница, наполненная розами; в образе чудесных цветов лежал
сам господь наш Иисус Христос - так сказала мне мать. Священник
провозгласил: "Христос воскресе!" - и все стали целоваться друг с другом. У
всех в руках были зажженные свечи; дали по свечке и нам с малюткой
Анастасией.
Потом загудели волынки, люди взялись за руки и, приплясывая, вышли из
церкви. Женщины жарили под открытым небом пасхальных агнцев; нас пригласили
присесть к огню, и я сел рядом с мальчиком постарше меня, который меня обнял
и поцеловал со словами: "Христос воскресе!" Так мы встретились: Афтанидес и
я.
Мать умела плести рыболовные сети; тут возле моря, это давало хороший
заработок, и мы долго жили на берегу чудного моря, которое отзывало на вкус
слезами, а игрою красок напоминало слезы оленя: то оно было красное, то
зеленое, то снова синее.
Афтанидес умел грести, и мы с Анастасией часто садились к нему в лодку,
которая скользила по заливу, как облачко по небу. На закате горы
окрашивались в темно- голубой цвет; с залива было видно много горных цепей,
выглядывавших одна из-за другой; виден был вдали и Парнас с его снегами.
Вершина его горела, как раскаленное железо, и казалось, что весь этот блеск
и свет исходят изнутри ее самой, так как она продолжала блестеть в голубом
сияющем воздухе еще долго после того, как скрывалось солнце. Белые чайки
задевали крыльями за поверхность воды; на воде же обыкновенно стояла такая
тишь, как в Дельфах между темными скалами. Я лежал в лодке на спине,
Анастасия сидела у меня на груди, а звезды над нами блестели ярче церковных
лампад. Это были те же звезды, и стояли они над моей головой как раз так же,
как тогда, когда я, бывало, сидел под открытым небом возле нашей мазанки в
Дельфах. Под конец мне стало грезиться, что я все еще там... Вдруг набежала
волна, и лодку качнуло. Я громко вскрикнул - Анастасия упала в воду! Но
Афтанидес, быстрый как молния, вытащил ее и передал мне. Мы сняли с нее
платье, выжали и потом опять одели ее. То же сделал Афтанидес, и мы
оставались на воде до тех пор, пока мокрые платья не высохли. Никто и не
узнал, какого страха мы натерпелись, Афтанидес же с этих пор тоже получил
некоторые права на жизнь Анастасии.
Настало лето. Солнце так и пекло, листья на деревьях поблекли от жары,
и я вспоминал о наших прохладных горах, о свежем источнике. Мать тоже
томилась, и вот однажды вечером мы пустились в обратный путь. Что за тишина
была вокруг! Мы шли по полям, заросшим тмином, который все еще благоухал,
хотя солнце почти со- всем спалило его. Нам не попадалось навстречу ни
пастуха, ни мазанки. Безлюдно, мертвенно-тихо было вокруг, только падучие
звезды говорили, что там, в высоте, была жизнь. Не знаю, сам ли светился
прозрачный голубой воздух или это сияние шло от звезд, но мы хорошо
различали все очертания гор. Мать развела огонь, под- жарила лук, которым
запаслась в дорогу, и мы с сестрицей Анастасией заснули на тмине, нимало не
боясь ни гадкого Смидраки (1). из пасти которого пышет огонь, ни волков, ни
шакалов: мать была с нами, и для меня этого было довольно.
Наконец мы добрались до нашего старого жилья, но от мазанки оставалась
только куча мусору; пришлось делать новую. Несколько женщин помогли матери,
и скоро новые стены были подведены под крышу из ветвей олеандров. Мать стала
плести из ремешков и корь; плетенки для бутылок, а я взялся пасти маленькое
стадо священника; (2) товарищами моими были Анастасия да маленькие черепахи.
Раз навестил нас милый Афтанидес. Он сильно соскучился по нас, сказал
он, и пришел повидаться с нами. Целых два дня пробыл он у нас.
Через месяц он пришел опять и рассказал нам, что поступает на корабль и
уезжает на острова Патрос и Корфу, оттого и пришел проститься с нами. Матери
он принес в подарок большую рыбу. Он знал столько разных историй, так много
рассказывал нам, и не только о рыбах, что водятся в заливе Лепанто, но и о
героях, и о царях, правивших Грецией в былые времена, как турки теперь.
Я не раз видел, как на розовом кусте появляется бутон и как он через
несколько дней или недель распускается в чудный цветок; но бутон обыкновенно
становился цветком, прежде чем я успевал подумать о том, как хорош, велик и
зрел самый бутон. То же самое вышло и с Анастасией. И вот она стала взрослой
девушкой; я давно был сильным парнем. Постели моей матери и Анастасии были
покрыты волчьими шкурами, которые я содрал собственными руками с убитых мною
зверей. Годы шли.
Раз вечером явился Афтанидес, стройный, крепкий и загорелый. Он
расцеловал нас и принялся рассказывать о море, об укреплениях Мальты, о
диковинных гробницах Египта. Рассказы его были так чудесны, точно легенды,
что мы слышали от священника. Я смотрел на Афтанидеса с каким-то почтением.
- Как много ты всего знаешь, сколько у тебя рассказов сказал я ему.
- Ты однажды рассказал мне кое-что получше! - отвечал он. - И рассказ
твой не идет у меня из головы. Ты рассказывал мне как-то о прекрасном старом
обычае побратимства! Вот этому-то обычаю я хотел бы последовать! Станем же
братьями, как твой отец с отцом Анастасии! Пойдем в церковь, и пусть
прекраснейшая и добродетельнейшая из девушек Анастасия скрепит наш союз и
будет сестрой нам обоим! Ни у одного народа нет более прекрасного обычая,
чем у нас, греков, побратимство!
Анастасия покраснела, как свежий розовый лепесток, а мать поцеловала
Афтанидеса.
На расстоянии часа ходьбы от нашего жилья, там, где скалы покрыты
черноземом, стоит, в тени небольшой купы дерев, маленькая церковь; перед
алтарем висит серебряная лампада.
Я надел самое лучшее свое платье: вокруг бедер богатыми складками легла
белая фустанелла; стан плотно охватила красная куртка; на феске красовалась
серебряная кисть, а за поясом - нож и пистолеты. На Афтанидесе был голубой
наряд греческих моряков; на груди у него висел серебряный образок божьей
матери, стан был опоясан драгоценным шарфом, какие носят знатные господа.
Всякий сразу увидал бы, что мы готовились к какому-то торжеству. Мы вошли в
маленькую пустую церковь, всю залитую лучами вечернего солнца, игравшими на
лампаде и на золотом фоне образов. Мы преклонили колена на ступенях перед
алтарем; Анастасия стала повыше, обернувшись к нам лицом. Длинное белое
платье легко и свободно облегало ее стройный стан; на белой шее и груди
красовались мониста из древних и новых монет. Черные волосы ее были связаны
на затылке в узел и придерживались убором из золотых и серебряных монет,
найденных при раскопках старых храмов; богатейшего убора не могло быть ни у
одной гречанки. Лицо ее сияло, глаза горели, как звезды.
Все мы сотворили про себя молитву, и Анастасия спросила нас:
- Хотите ли вы быть друзьями на жизнь и на смерть?
- Да! - ответили мы.
- Будет ли каждый из вас помнить всегда и всюду, что бы с ним ни
случилось: "Брат мой - часть меня самого, моя святынь - его святыня, мое
счастье - его счастье, я должен жертвовать для него всем и стоять за него,
как за самого себя".
И мы повторили: "Да!"
Тогда она соединила наши руки, поцеловала каждого из нас в лоб, и все
мы опять прошептали молитву. Из алтаря вышел священник и благословил нас, а
в самом алтаре раздалось пение других святых отцов. Вечный братский союз был
заключен. Когда мы вышли из церкви, я увидал мою мать, плакавшую от
умиления.
Как стало весело в нашей мазанке у Дельфийского источника! Вечером
накануне того дня, как Афтанидес должен был оставить нас, мы задумчиво
сидели с ним на склоне горы. Его рука обвивала мой стан, моя - его шею. Мы
говорили о бедствиях Греции и о людях, на которых она могла бы опереться.
Наши мысли и сердца были открыты друг другу. И вот я схватил его за руку.
- Одного еще не знаешь ты - того, что было известно до сих пор лишь
богу да мне! Моя душа горит любовью! И эта любовь сильнее моей любви к
матери, сильнее любви к тебе!..
- Кого же любишь ты? - спросил Афтанидес, краснея.
- Анастасию! - сказал я.
И рука друга задрожала в моей, а лицо его покрылось смертною
бледностью. Я заметил это и понял все! Я думаю, что и моя рука задрожала,
когда я нагнулся к нему, поцеловал его в лоб и прошептал:
- Я еще не говорил ей об этом! Может быть, она и не любит меня... Брат,
вспомни: я видел ее ежедневно, она выросла на моих глазах и вросла в мою
душу!
- И она будет твоей! - сказал он. - Твоей! Я не могу и не хочу украсть
ее у тебя! Я тоже люблю ее, но... завтра я уйду отсюда! Увидимся через год,
когда вы будете уже мужем и женою, не правда ли?.. У меня есть кое-какие
деньги - они твои! Ты должен взять, ты возьмешь их!
Тихо поднялись мы на гору; уже свечерело, когда мы остановились у
дверей мазанки.
Анастасия посветила нам при входе; матери моей не было дома. Анастасия
печально посмотрела на Афтанидеса и сказала:
- Завтра ты покинешь нас! Как это меня огорчает!
- Огорчает тебя! - сказал он, и мне послышалась в его голосе такая же
боль, какая жгла и мое сердце. Я не мог вымолвить ни слова, а он взял
Анастасию за руку и сказал:
- Брат наш любит тебя, а ты его? В его молчании - его любовь!
И Анастасия затрепетала и залилась слезами. Тогда все мои мысли
обратились к ней, я видел и помнил одну ее, рука моя обняла ее стан, и я
сказал ей:
- Да, я люблю тебя!
И уста ее прижались к моим устам, а руки обвились вокруг моей шеи... Но
тут лампа упала на пол, и в хижине воцарилась такая же темнота, как в сердце
бедного Афтанидеса.
На заре он крепко поцеловал нас всех и ушел. Матери моей он оставил для
меня все свои деньги. Анастасия сделалась моею невестой, а несколько дней
спустя и женой.
------------------------------------------------------------
1) - Смидраки - по поверим греков, чудовище, образующееся
из неразрезанных и брошенных в поле желудков убитых
овец. (Примечание Андерсена.)
2) - Священником зачастую становится первый грамотный
крестьянин, но простолюдины зовут его святейшим
отцом и падают при встрече с ним ниц. (Примечание
Андерсена.)
и стал уговаривать старуху, но та успокоилась не прежде, чем папаша вернулся
с Белиссимой, побывавшей в руках солдат. Тут-то уж все обрадовались, а
художник приласкал мальчика и дал ему пачку картинок.
О, среди них были чудесные вещицы, забавные головки. Но лучше всех, как
живой, был бронзовый кабан. Ничего прекрасней и быть не могло. Два-три
штриха, и он возник на бумаге, и даже вместе с домом, стоявшим на заднем
плане.
"Вот бы рисовать, ко мне весь мир бы собрался".
На следующий день, едва мальчик оказался один, он схватил карандаш и
попытался нарисовать на чистой стороне картинки бронзового кабана; ему
посчастливилось - что-то, правда, вышло криво, что-то выше, что-то ниже,
одна нога толще, другая тоньше, и все-таки узнать было можно и мальчик
остался доволен. Карандаш еще шел не так, как надо, он это видел, и на
другой день рядом со вчерашним появился еще один бронзовый кабан, который
был в сто раз лучше; третий был уже настолько хорош, что узнать его мог
всякий.
Но с шитьем перчаток пошло худо, и доставка заказов двигалась медленно,
бронзовый кабан открыл мальчику, что все можно запечатлеть на бумаге, а
город Флоренция - это целый альбом, начни только листать. На пьяцца дель
Тринита стоит стройная колонна, и на самом ее верху - богиня Правосудия с
завязанными глазами держит в руках весы. Скоро и она оказалась на бумаге, и
перенес ее туда маленький ученик перчаточника. Собрание рисунков росло, но
входили в него покамест лишь неодушевленные предметы; однажды перед
мальчиком запрыгала Белиссима.
- Стой смирно, - сказал он, - тогда ты выйдешь красивой и попадешь в
мое собрание картин!
Но Белиссима не желала стоять смирно, пришлось ее привязать; уже были
привязаны и голова и хвост, а она лаяла и скакала; нужно было потуже
натянуть веревки; тут вошла синьора.
- Безбожник! Бедняжка! - Она и вымолвить ничего больше не смогла,
оттолкнула мальчика, подтолкнула его ногой, выгнала из своего дома - ведь
это же неблагодарный бездельник, безбожное создание! И она, рыдая, целовала
свою маленькую полузадушенную Белиссиму.
В эту пору по лестнице подымался художник, и... здесь поворотная точка
всей истерии.
В 1834 году во Флоренции в Академии художеств состоялась выставка. Две
висевшие рядом картины привлекли множество зрителей. На меньшей был
изображен веселый мальчуган, он сидел и рисовал белую, стриженую собачку, но
натурщица не желала смирно стоять и была поэтому привязана за голову и за
хвост; картина дышала жизнью и правдой, что всех и привлекало. Говорили,
будто художника ребенком подобрал на улице старый перчаточник, который его и
воспитал, а рисовать он выучился сам. Некий прославленный ныне живописец
открыл в нем талант, когда малыша, привязавшего любимую хозяйкину собачку,
чтобы она ему позировала, выгоняли из дому.
Ученик перчаточника стал большим художником. Это подтверждала и
маленькая картина и в особенности большая, висевшая рядом. На ней была
изображена одна лишь фигура - пригожий мальчуган в лохмотьях; он спал в
переулке Порта-Росса, сидя верхом на бронзовом кабане (2). Все зрители знали
это место. Ручки ребенка лежали у кабана на голове; малыш крепко спал, и
лампада пред образом мадонны ярко и эффектно освещала бледное миловидное
личико. Прекрасная картина! Она была в большой позолоченной роме; сбоку на
раме висел лавровый венок, а меж зеленых листьев вилась черная лента и
свисал длинный траурный флер.
Молодой художник как раз в те дни скончался.
---------------------------------------------------------
1) - Против гробницы Галилея расположена гробница
Микеланджело, его надгробие состоит из бюста и
трех фигур - Скульптуры, Живописи и Архитектуры,
поблизости гробница Данте (прах его покоится в
Равенне), над гробницей изображение Италии,
указывающей на гигантскую статую Данте. Поэзия
рыдает о том, кого утратила. В нескольких шагах -
гробница Алфьери, украшенная лаврами, лирой и
масками. Над его гробом плачет Италия. Макиавелли
завершает этот ряд прославленных титанов.
(Примечание Андерсена.)
2) - Бронзовый кабан - это копия, античный подлинник
сделан из мрамора и стоит у входа в галерею дворца
Уффици. (Примечание Андерсена.)
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А.Ганзен
----------------------------------------------------------------------------
Мы только что сделали маленькое путешествие и опять пустились в новое,
более далекое. Куда? В Спарту! В Микены! В Дельфы! Там тысячи мест, при
одном названии которых сердце вспыхивает желанием путешествовать. Там
приходится пробираться верхом, взбираться по горным тропинкам, продираться
сквозь кустарники и ездить не иначе, как целым караваном. Сам едешь верхом
рядом с проводником, затем идет вьючная лошадь с чемоданом, палаткой и
провизией и, наконец, для прикрытия, двое солдат.
Там уж нечего надеяться отдохнуть после утомительного дневного перехода
в гостинице; кровом путнику должна служить его собственная палатка;
проводник готовит к ужину пилав; тысячи комаров жужжат вокруг палатки; какой
уж тут сон! А наутро предстоит переезжать вброд широко разлившиеся речки;
тогда крепче держись в седле - как раз снесет!
Какая же награда за все эти мытарства? Огромная, драгоценнейшая!
Природа предстает здесь перед человеком во всем своем величии; с каждым
местом связаны бессмертные исторические воспоминания - глазам и мыслям
полное раздолье! Поэт может воспеть эти чудные картины природы, художник -
перенести их на полотно, но самого обаяния действительности, которое навеки
запечатлевается в душе всякого, видевшего их воочию, не в силах передать ни
тот, ни другой.
Одинокий пастух, обитатель диких гор, расскажет путешественнику
что-нибудь из своей жизни, и его простой, бесхитростный рассказ представит,
пожалуй, в нескольких живых штрихах страну эллинов куда живее и лучше любого
путеводителя.
Так пусть же он рассказывает! Пусть расскажет нам о прекрасном обычае
побратимства.
- Мы жили в глиняной мазанке; вместо дверных косяков были рубчатые
мраморные колонны, найденные отцом. Покатая крыша спускалась чуть не до
земли; я помню ее уже некрасивою, почерневшею, но когда жилье крыли, для нее
принесли с гор цветущие олеандры и свежие лавровые деревья. Мазанка была
стиснута голыми серыми отвесными, как стена, скалами. На вершинах скал
зачастую покоились, словно какие-то живые белые фигуры, облака. Никогда не
слыхал я здесь ни пения птиц, ни музыкальных звуков волынки, не видал
веселых плясок молодежи; зато самое место было освящено преданиями старины;
имя его само говорит за себя: Дельфы! Темные, угрюмые горы покрыты снегами;
самая высокая гора, вершина которой дольше всех блестит под лучами
заходящего солнца, зовется Парнасом. Источник, журчавший как раз позади
нашей хижины, тоже слыл в старину священным; теперь его мутят своими ногами
ослы, но быстрая струя мчится без отдыха и опять становится прозрачной. Как
знакомо мне тут каждое местечко, как сжился я с этим глубоким священным
уединением! Посреди мазанки разводили огонь, и когда от костра оставалась
только горячая зола, в ней пекли хлебы. Если мазанку нашу заносило снегом,
мать моя становилась веселее, брала меня за голову обеими руками, целовала в
лоб и пела те песни, которых в другое время петь не смела: их не любили наши
властители турки. Она пела: "На вершине Олимпа, в сосновом лесу, старый
плакал олень, плакал горько, рыдал неутешно, и зеленые, синие, красные слезы
лилися на землю ручьями, а мимо тут лань проходила. "Что плачешь, олень, что
роняешь зеленые, синие, красные слезы?" - "В наш город нагрянули турки
толпой, а с ними собак кровожадных стаи!" - "Я их погоню по лесам, по горам,
прямо в синего моря бездонную глубь!" - Так лань говорила, но вечер настал -
ах, лань уж убита и загнан олень!"
Тут на глазах матери навертывались слезы и повисали на длинных
ресницах, но она смахивала их и переворачивала пекшиеся в золе черные хлебы
на другую сторону. Тогда я сжимал кулаки и говорил:
"Мы убьем этих турок!" Но мать повторяла слова песни:
"Я их погоню по лесам, по горам, прямо в синего моря бездонную глубь!"
- Так лань говорила, но вечер настал - ах, лань уж убита и загнан олень!"
Много ночей и дней проводили мы одни-одинешеньки с матерью; но вот
приходил отец. Я знал, что он принесет мне раковин из залива Лепанто или,
может быть, острый блестящий нож. Но раз он принес нам ребенка, маленькую
нагую девочку, которую нес завернутую в козью шкуру под своим овчинным
тулупом. Он положил ее матери на колени, и когда ее развернули, оказалось,
что на ней нет ничего, кроме трех серебряных монет, вплетенных в ее черные
волосы. Отец рассказал нам, что турки убили родителей девочки, рассказал и
еще много другого, так что я целую ночь бредил во сне. Мой отец и сам был
ранен; мать перевязала ему плечо; рана была глубока, толстая овчина вся
пропиталась кровью. Девочка должна была стать моею сестрою. Она была
премиленькая, с нежною, прозрачною кожей, и даже глаза моей матери не были
добрее и нежнее глаз Анастасии - так звали девочку. Она должна была стать
моею сестрой, потому что отец ее был побратимом моего; они побратались еще в
юности, согласно древнему, сохраняющемуся у нас обычаю. Мне много раз
рассказывали об этом прекрасном обычае; покровительницей такого братского
союза избирается всегда самая прекрасная и добродетельная девушка в округе.
И вот малютка стала моею сестрой; я качал, ее на своих коленях,
приносил ей цветы и птичьи перышки; мы пили вместе с ней из Парнасского
источника, спали рядышком под лавровой крышей нашей мазанки и много зим
подряд слушали песню матери об олене, плакавшем зелеными, синими и красными
слезами; но тогда я еще не понимал, что в этих слезах отражались скорби
моего народа.
Раз пришли к нам трое иноземцев, одетых совсем не так, как мы; они
привезли с собою на лошадях палатки и постели. Их сопровождало более
двадцати турок, вооруженных саблями и ружьями, - иноземцы были друзьями паши
и имели от него письмо. Они прибыли только для того, чтобы посмотреть на
наши горы, потом взобраться к снегам и облакам на вершину Парнаса и наконец
увидать причудливые черные отвесные сколы вокруг нашей мазанки. Всем им
нельзя было уместиться в ней на ночь, да они и не переносили дыма,
подымавшегося от костра к потолку и медленно пробиравшегося в низенькую
дверь. Они раскинули свои палатки на узкой площадке перед мазанкой, стали
жарить баранов и птиц и пили сладкое вино; турки же не смели его пить.
Когда они уезжали, я проводил их недалеко; сестричка Анастасия висела у
меня за спиной в мешке из козлиной шкуры. Один из иноземных гостей поставил
меня к скале и срисовал меня и сестричку; мы вышли как живые и казались
одним существом. Мне- то это и в голову не приходило, а оно и в самом деле
выходило так, что мы с Анастасией были как бы одним существом, - вечно
лежала она у меня на коленях или висела за спиной, а если я спал, так
снилась мне во сне.
Две ночи спустя в нашей хижине появились другие гости. Они были
вооружены ножами и ружьями; то бы ли албанцы, храбрый народ, как говорила
мать. Недолго они пробыли у нас. Сестрица Анастасия сидела у одного из них
на коленях, и когда он ушел, в волосах у нее остались только две серебряных
монетки. Албанцы свертывали из бумаги трубочки, наполняли их табаком и
курили; самый старший все толковал о том, по какой дороге им лучше
отправиться, и ни на что не мог решиться.
- Плюну вверх - угожу себе в лицо, - говорил он - плюну вниз - угожу
себе в бороду!
Но как-никак, а надо было выбрать какую-нибудь дорогу!
Они ушли, и мой отец с ними. Немного спустя, мы услышали выстрелы,
потом еще и еще; в мазанку к нам явились солдаты и забрали нас всех; и мать,
и Анастасию, и меня. Разбойники нашли в нашем доме пристанище, говорили
солдаты, мой отец был с ними заодно, по этому надо забрать и нас.
Я увидал трупы разбойников, труп моего отца и плакал, пока не уснул.
Проснулся я уже в темнице, но тюремное помещение наше было не хуже нашей
мазанки, мне дали луку и налили отзывавшего смолой вина, но и оно было не
хуже домашнего, тоже хранившегося в осмоленных мешках.
Как долго пробыли мы в темнице - не знаю, помню только, что прошло
много дней и ночей. Когда мы вышли оттуда, был праздник святой пасхи; я
тащил на спине Анастасию, - мать была больна и еле-еле двигалась. Не скоро
дошли мы до моря; это был залив Лепанто. Мы во шли в церковь, всю сиявшую
образами, написанными на золотом фоне. Святые лики были ангельски прекрасны,
но мне все-таки казалось, что моя малютка сестрица не хуже их. Посреди
церкви стояла гробница, наполненная розами; в образе чудесных цветов лежал
сам господь наш Иисус Христос - так сказала мне мать. Священник
провозгласил: "Христос воскресе!" - и все стали целоваться друг с другом. У
всех в руках были зажженные свечи; дали по свечке и нам с малюткой
Анастасией.
Потом загудели волынки, люди взялись за руки и, приплясывая, вышли из
церкви. Женщины жарили под открытым небом пасхальных агнцев; нас пригласили
присесть к огню, и я сел рядом с мальчиком постарше меня, который меня обнял
и поцеловал со словами: "Христос воскресе!" Так мы встретились: Афтанидес и
я.
Мать умела плести рыболовные сети; тут возле моря, это давало хороший
заработок, и мы долго жили на берегу чудного моря, которое отзывало на вкус
слезами, а игрою красок напоминало слезы оленя: то оно было красное, то
зеленое, то снова синее.
Афтанидес умел грести, и мы с Анастасией часто садились к нему в лодку,
которая скользила по заливу, как облачко по небу. На закате горы
окрашивались в темно- голубой цвет; с залива было видно много горных цепей,
выглядывавших одна из-за другой; виден был вдали и Парнас с его снегами.
Вершина его горела, как раскаленное железо, и казалось, что весь этот блеск
и свет исходят изнутри ее самой, так как она продолжала блестеть в голубом
сияющем воздухе еще долго после того, как скрывалось солнце. Белые чайки
задевали крыльями за поверхность воды; на воде же обыкновенно стояла такая
тишь, как в Дельфах между темными скалами. Я лежал в лодке на спине,
Анастасия сидела у меня на груди, а звезды над нами блестели ярче церковных
лампад. Это были те же звезды, и стояли они над моей головой как раз так же,
как тогда, когда я, бывало, сидел под открытым небом возле нашей мазанки в
Дельфах. Под конец мне стало грезиться, что я все еще там... Вдруг набежала
волна, и лодку качнуло. Я громко вскрикнул - Анастасия упала в воду! Но
Афтанидес, быстрый как молния, вытащил ее и передал мне. Мы сняли с нее
платье, выжали и потом опять одели ее. То же сделал Афтанидес, и мы
оставались на воде до тех пор, пока мокрые платья не высохли. Никто и не
узнал, какого страха мы натерпелись, Афтанидес же с этих пор тоже получил
некоторые права на жизнь Анастасии.
Настало лето. Солнце так и пекло, листья на деревьях поблекли от жары,
и я вспоминал о наших прохладных горах, о свежем источнике. Мать тоже
томилась, и вот однажды вечером мы пустились в обратный путь. Что за тишина
была вокруг! Мы шли по полям, заросшим тмином, который все еще благоухал,
хотя солнце почти со- всем спалило его. Нам не попадалось навстречу ни
пастуха, ни мазанки. Безлюдно, мертвенно-тихо было вокруг, только падучие
звезды говорили, что там, в высоте, была жизнь. Не знаю, сам ли светился
прозрачный голубой воздух или это сияние шло от звезд, но мы хорошо
различали все очертания гор. Мать развела огонь, под- жарила лук, которым
запаслась в дорогу, и мы с сестрицей Анастасией заснули на тмине, нимало не
боясь ни гадкого Смидраки (1). из пасти которого пышет огонь, ни волков, ни
шакалов: мать была с нами, и для меня этого было довольно.
Наконец мы добрались до нашего старого жилья, но от мазанки оставалась
только куча мусору; пришлось делать новую. Несколько женщин помогли матери,
и скоро новые стены были подведены под крышу из ветвей олеандров. Мать стала
плести из ремешков и корь; плетенки для бутылок, а я взялся пасти маленькое
стадо священника; (2) товарищами моими были Анастасия да маленькие черепахи.
Раз навестил нас милый Афтанидес. Он сильно соскучился по нас, сказал
он, и пришел повидаться с нами. Целых два дня пробыл он у нас.
Через месяц он пришел опять и рассказал нам, что поступает на корабль и
уезжает на острова Патрос и Корфу, оттого и пришел проститься с нами. Матери
он принес в подарок большую рыбу. Он знал столько разных историй, так много
рассказывал нам, и не только о рыбах, что водятся в заливе Лепанто, но и о
героях, и о царях, правивших Грецией в былые времена, как турки теперь.
Я не раз видел, как на розовом кусте появляется бутон и как он через
несколько дней или недель распускается в чудный цветок; но бутон обыкновенно
становился цветком, прежде чем я успевал подумать о том, как хорош, велик и
зрел самый бутон. То же самое вышло и с Анастасией. И вот она стала взрослой
девушкой; я давно был сильным парнем. Постели моей матери и Анастасии были
покрыты волчьими шкурами, которые я содрал собственными руками с убитых мною
зверей. Годы шли.
Раз вечером явился Афтанидес, стройный, крепкий и загорелый. Он
расцеловал нас и принялся рассказывать о море, об укреплениях Мальты, о
диковинных гробницах Египта. Рассказы его были так чудесны, точно легенды,
что мы слышали от священника. Я смотрел на Афтанидеса с каким-то почтением.
- Как много ты всего знаешь, сколько у тебя рассказов сказал я ему.
- Ты однажды рассказал мне кое-что получше! - отвечал он. - И рассказ
твой не идет у меня из головы. Ты рассказывал мне как-то о прекрасном старом
обычае побратимства! Вот этому-то обычаю я хотел бы последовать! Станем же
братьями, как твой отец с отцом Анастасии! Пойдем в церковь, и пусть
прекраснейшая и добродетельнейшая из девушек Анастасия скрепит наш союз и
будет сестрой нам обоим! Ни у одного народа нет более прекрасного обычая,
чем у нас, греков, побратимство!
Анастасия покраснела, как свежий розовый лепесток, а мать поцеловала
Афтанидеса.
На расстоянии часа ходьбы от нашего жилья, там, где скалы покрыты
черноземом, стоит, в тени небольшой купы дерев, маленькая церковь; перед
алтарем висит серебряная лампада.
Я надел самое лучшее свое платье: вокруг бедер богатыми складками легла
белая фустанелла; стан плотно охватила красная куртка; на феске красовалась
серебряная кисть, а за поясом - нож и пистолеты. На Афтанидесе был голубой
наряд греческих моряков; на груди у него висел серебряный образок божьей
матери, стан был опоясан драгоценным шарфом, какие носят знатные господа.
Всякий сразу увидал бы, что мы готовились к какому-то торжеству. Мы вошли в
маленькую пустую церковь, всю залитую лучами вечернего солнца, игравшими на
лампаде и на золотом фоне образов. Мы преклонили колена на ступенях перед
алтарем; Анастасия стала повыше, обернувшись к нам лицом. Длинное белое
платье легко и свободно облегало ее стройный стан; на белой шее и груди
красовались мониста из древних и новых монет. Черные волосы ее были связаны
на затылке в узел и придерживались убором из золотых и серебряных монет,
найденных при раскопках старых храмов; богатейшего убора не могло быть ни у
одной гречанки. Лицо ее сияло, глаза горели, как звезды.
Все мы сотворили про себя молитву, и Анастасия спросила нас:
- Хотите ли вы быть друзьями на жизнь и на смерть?
- Да! - ответили мы.
- Будет ли каждый из вас помнить всегда и всюду, что бы с ним ни
случилось: "Брат мой - часть меня самого, моя святынь - его святыня, мое
счастье - его счастье, я должен жертвовать для него всем и стоять за него,
как за самого себя".
И мы повторили: "Да!"
Тогда она соединила наши руки, поцеловала каждого из нас в лоб, и все
мы опять прошептали молитву. Из алтаря вышел священник и благословил нас, а
в самом алтаре раздалось пение других святых отцов. Вечный братский союз был
заключен. Когда мы вышли из церкви, я увидал мою мать, плакавшую от
умиления.
Как стало весело в нашей мазанке у Дельфийского источника! Вечером
накануне того дня, как Афтанидес должен был оставить нас, мы задумчиво
сидели с ним на склоне горы. Его рука обвивала мой стан, моя - его шею. Мы
говорили о бедствиях Греции и о людях, на которых она могла бы опереться.
Наши мысли и сердца были открыты друг другу. И вот я схватил его за руку.
- Одного еще не знаешь ты - того, что было известно до сих пор лишь
богу да мне! Моя душа горит любовью! И эта любовь сильнее моей любви к
матери, сильнее любви к тебе!..
- Кого же любишь ты? - спросил Афтанидес, краснея.
- Анастасию! - сказал я.
И рука друга задрожала в моей, а лицо его покрылось смертною
бледностью. Я заметил это и понял все! Я думаю, что и моя рука задрожала,
когда я нагнулся к нему, поцеловал его в лоб и прошептал:
- Я еще не говорил ей об этом! Может быть, она и не любит меня... Брат,
вспомни: я видел ее ежедневно, она выросла на моих глазах и вросла в мою
душу!
- И она будет твоей! - сказал он. - Твоей! Я не могу и не хочу украсть
ее у тебя! Я тоже люблю ее, но... завтра я уйду отсюда! Увидимся через год,
когда вы будете уже мужем и женою, не правда ли?.. У меня есть кое-какие
деньги - они твои! Ты должен взять, ты возьмешь их!
Тихо поднялись мы на гору; уже свечерело, когда мы остановились у
дверей мазанки.
Анастасия посветила нам при входе; матери моей не было дома. Анастасия
печально посмотрела на Афтанидеса и сказала:
- Завтра ты покинешь нас! Как это меня огорчает!
- Огорчает тебя! - сказал он, и мне послышалась в его голосе такая же
боль, какая жгла и мое сердце. Я не мог вымолвить ни слова, а он взял
Анастасию за руку и сказал:
- Брат наш любит тебя, а ты его? В его молчании - его любовь!
И Анастасия затрепетала и залилась слезами. Тогда все мои мысли
обратились к ней, я видел и помнил одну ее, рука моя обняла ее стан, и я
сказал ей:
- Да, я люблю тебя!
И уста ее прижались к моим устам, а руки обвились вокруг моей шеи... Но
тут лампа упала на пол, и в хижине воцарилась такая же темнота, как в сердце
бедного Афтанидеса.
На заре он крепко поцеловал нас всех и ушел. Матери моей он оставил для
меня все свои деньги. Анастасия сделалась моею невестой, а несколько дней
спустя и женой.
------------------------------------------------------------
1) - Смидраки - по поверим греков, чудовище, образующееся
из неразрезанных и брошенных в поле желудков убитых
овец. (Примечание Андерсена.)
2) - Священником зачастую становится первый грамотный
крестьянин, но простолюдины зовут его святейшим
отцом и падают при встрече с ним ниц. (Примечание
Андерсена.)