Страница:
От всех переживаний Соловьева спасала любовь.
С Капитолиной Ивановной Тихомировой, Капой, жившей в квартире 2 дома 34 по Ульяновской улице, он познакомился летом 1945 года и сразу в нее влюбился. Ему казалось, что он знает ее давно, что еще тогда, когда ему было лет семь-восемь, он с нею и со своим приятелем Ленькой ходили купаться на Москву-реку. Там как-то Капка после купания надела платьице, сняла трусики, отжала их и положила сушить на траву. После этого они втроем валялись на траве, и он с Ленькой все старались заглянуть ей под платье. Когда же Ленька купался, она дала ему себя «пощупать». Он попросил, чтобы она дала «пощупать» и Леньке, но она отказалась. Согласилась только показать. Теперь он рассказывал обо всем этом Капке, но та божилась, что этого не было и он ее с кем-то путает. Ленька же подтвердить ничего не мог, так как был убит на войне. Да и какая разница, в конце концов, Капка это была или не Капка. Главное, что он ее очень любил. Была она невысокая, худенькая, светловолосая, с маленьким носиком и маленьким ротиком. У нее были розовенькие прозрачные ушки и нежные тонкие пальчики. На кисти ее правой ручки было выколото «КАПА», а левой – цифры «1924», хотя родилась она в двадцать шестом. Но ей хотелось быть старше и она вместо цифры «6» наколола цифру «4». Впрочем, какое это тогда имело значение? Вся Капкина жизнь, как у домашней кошки, прошла в одном и том же месте, в Хавско-Шаболовском переулке, а если точнее, во дворе дома 11. Здесь она родилась, отсюда ушел на войну ее отец, который домой так и не вернулся, здесь на морозе постоянно сохло заиндевевшее белье, выстиранное ее матерью, а по вечерам собирались ребята и под гитару пели всякие песни: «По морям и разным странам», «А море черное ревело и стонало», «Много у нас диковин. Каждый дурак Бетховен» и много-много других. Пели еще «Отец мой фон-барон». В песне были такие слова (я позволил себе заменить лишь одно из них):
Теперь, после войны, в том же переулке и в том же дворе завязалась любовь между нею и Славкой Соловьевым. Бравый Славкин вид, ордена и медали, сверкавшие на его груди, вскружили Капке голову, ну а миниатюрные Капкины формы, ее хорошенькое личико, нежная, как у младенца, кожа просто свели Славку с ума. Он готов был воровать для нее день и ночь, тем более что вскоре она стала носить его ребенка.
Банде же, чтобы иметь много денег, одних Славкиных краж было мало, и она решила совершить налет. Славка предложил квартиру врача-венеролога Ельянова на Арбате. У Ельянова он лечился от триппера, который подцепил еще до знакомства с Капкой. Друзья советовали ему лечиться парным молоком. Говорили, что оно помогает, но он их не послушал. Ельянов обещал его вылечить за два сеанса, потребовав за лечение четыре тысячи рублей. Он дал ему три тысячи (больше не было), а на следующий день принес материну лисью горжетку, купленную за тысячу на Даниловском рынке. Однако от триппера врач его так и не вылечил, а поэтому Славка стал считать его своим должником и отомстить ему считал совсем не лишним. К тому же у Ельянова, судя по обстановке в квартире, было чем поживиться.
7 апреля 1946 года в квартире 18 дома 4 по Арбату, это рядом с рестораном «Прага», когда в нее пришли бандиты, кроме Ефрема Борисовича Ельянова, врача поликлиники Министерства тяжелой индустрии, находились жившие с ним под одной крышей: его сестра, Софья Борисовна Дарская-Толчинская, ее муж, конферансье ВГТКО (Всероссийского государственного театрально-концертного объединения) Дарский, их сын, ученик восьмого класса Леонид, и еще одна сестра Ельянова – Эскина Раиса Борисовна. Не так давно все они вернулись из Иркутска, где находились в эвакуации. Кроме того, в прихожей квартиры находились пришедшие к Ельянову на прием двое больных.
Войдя в квартиру, Соловьев достал из кармана свой «вальтер» и предложил всем поднять руки. Вынул пистолет и Буланов. Этот пистолет он взял, идя «на дело», у Морозова по кличке «Мексик», жившего на Арбате. При виде оружия Дарский вынул бумажник и отдал бандитам находившиеся в нем деньги. Копаясь в шкафах и ящиках, Толмачев обнаружил фрак Дарского и надел его на себя. Ему и в голову не могло прийти, что этот пиджак с хвостиками может стоить четыре тысячи рублей! Не знал он и того, что в нем конферансье Дарский смешил публику вместе с Мировым, с тем самым Мировым, который после смерти Дарского будет смешить ее вместе с Новицким.
Когда Толмачев обрывал телефонный шнур, в дверь квартиры кто-то постучал. Все сразу застыли, одни в страхе, другие в надежде. Оказалось, что это соседка. Бандит Харитонов открыл дверь и впустил ее в квартиру. Соловьев велел соседке сесть в приемной, а одного из пациентов попросил объяснить ей, что происходит в квартире. Потом он прошел в кабинет Ельянова, открыл висевший на стене шкафчик с медикаментами и взял из него какие-то три коробочки. Не поняв, что на них написано, спросил врача: «Это пенициллин?» Тот, скрыв от Соловьева то, что в коробочках находится стрихнин, сильный яд, дал ему две баночки с надписью «Пенициллин». Может быть, он в тот момент пожалел, что влил Соловьеву вместо пенициллина дистиллированную воду? Возможно. Во всяком случае, на следствии Ельянов говорил о Соловьеве как о неизвестном ему бандите. В каком-то смысле он был прав, Соловьев ведь лечился анонимно и своих паспортных данных ему не сообщал. Соловьев тоже не стал напоминать Ельянову об обмане. Взяв баночки с пенициллином, он обратился ко всем домочадцам и тихо произнес: «Не поднимать шума, мы еще вернемся». Тут Толмачев спросил его: «Ну что, прикончить их?» Соловьев на это ничего не ответил, а только сказал: «Пойдем», после чего все бандиты ушли.
В квартиру они, конечно, не вернулись. Брать там было больше нечего. Они и так забрали, помимо фрака, два мужских пальто, коверкотовый костюм, плащ, золотые часы марки «Стома» овальной формы, круглые часы «Ландрин» с черным циферблатом и часы «Эска» со светящимися стрелками. «Стому» и «Эску» продали на следующий день у Петровского пассажа за тысячу восемьсот рублей, а «Ландрин» – на Тишинском рынке за тысячу девятьсот. Пропив похищенное, они стали строить новые планы. Приближался праздник солидарности трудящихся всех стран, Первое мая, и следовало подумать о деньгах для того, чтобы его достойно встретить и провести. Вечером, 30 апреля, банда совершила налет на квартиру другого врача-надомника, на этот раз зубного, Доры Марковны Кушнер в доме 26 по улице Грузинский Вал. Врач пустила их к себе, приняв за пациентов, а они скомандовали «Руки вверх!» и обчистили квартиру. После этого, в мае, совершили еще два неудачных налета. В обоих случаях в квартирах находились дети, которые начинали плакать, после чего Соловьев давал команду уходить. Удрученный неудачами Соловьев решил вообще отказаться от квартирных налетов, заявив, что он теперь будет совершать ограбления на «гоп-стоп». До этого, правда, не дошло. 8 мая 1946 года его арестовали.
Аресту предшествовали события, произошедшие в доме 34 по Большой Полянке. Теперь этого дома нет, а дом этот был особенный: в нем жили артисты, режиссеры и прочие представители советской творческой интеллигенции. В квартире 10, например, жил кинорежиссер Юлий Райзман, снявший такие фильмы, как «Машенька» и «Коммунист». На одной площадке с ним проживали семья кинооператора Волчека и вдова известного кинодокументалиста Дзиги Вертова – Елизавета Игнатьевна, работавшая кинорежиссером на студии кинохроники. Выше этажом находилась квартира певицы Большого театра, заслуженного деятеля искусств, Ольги Ивановны Преображенской.
О доме этом и о его богатых жильцах в банде Соловьева узнали от девушки Нади, сестра которой несколько раз мыла полы и делала уборку в квартире Райзманов. Банде идея ограбить квартиру в этом доме понравилась. Во-первых, квартиры в доме были отдельные, жильцов в них было мало, а во-вторых, люди жили в доме богатые.
2 февраля 1946 года к дому 34 подъехал грузовик автобазы «Мосгаз». На нем приехал Соловьев со своей бандой. Он сидел в кабине, рядом с шофером Харламовым, которого банда наняла по знакомству на это дело. Выйдя из машины, Соловьев с другими участниками банды вошел в дом, подошел к двери квартиры Райзмана и позвонил, но никто не ответил. Значит, дома никого нет, решили бандиты. Тогда Соловьев взломал «фомкой» дверь. Войдя в квартиру и осмотревшись, он подумал: «Живут же люди!» После его убогой хибары квартира кинорежиссера показалась ему дворцом. Особое восхищение вызвали у него огромная деревянная кровать под розовым покрывалом и письменный стол, заваленный книгами и листами исписанной бумаги. Было в них что-то непонятное и даже пугающее. Недоступная, потусторонняя жизнь завораживала. В тех домах, где он жил или бывал, кровати были в основном узкие и железные, книг вообще не было, а уж такого количества исписанной бумаги – и говорить нечего. О чем можно было так много писать?
Однако времени на всякие глубокомысленные рассуждения у него не было. Банда принялась «за дело». Вскоре чемоданы с добром, пишущая машинка «Олимпия», радиоприемник «Тефага» и прочие вещи на общую сумму сто двадцать тысяч рублей были вынесены из квартиры и погружены в автомобиль, который не замедлил покинуть место своей стоянки.
Вернувшись домой и обнаружив кражу, потерпевший Райзман сразу обратился в милицию. Было возбуждено уголовное дело, и следователь Волоховский получил от своего начальства письменное указание следующего содержания: «Учтите, что дело нужно привести в порядок и сделать все, что необходимо сделать следствию». Не знаю, пошло ли такое указание на пользу следствию, однако допускаю, что преступление это могло остаться нераскрытым, если бы Соловьева и его товарищей снова не потянуло в тот дом на Большой Полянке. 5 мая Соловьев позвонил в квартиру, на двери которой висела табличка со словом «Преображенская». Дверь никто не открыл. Тогда Соловьев сильно рванул ручку двери, и та открылась. Вместе с Булановым, Харитоновым и Толмачевым он вошел в квартиру, и тут ему навстречу из комнаты вышел старик. Это был брат певицы – Николай Николаевич. Соловьев вернул его в комнату, уложил на диван и накрыл подушкой. Через некоторое время, когда жалкий вид старика стал его раздражать, он отвел его в уборную и там запер. В это время Буланов, Харитонов и Толмачев обыскивали квартиру. Сняли со стен старинные миниатюры в золоченых рамках, отыскали старинные бусы, две камеи, золотые часы марки «Павел Буре» и прочие хорошие вещи. Все это они сложили в украденный у певицы чемодан. Когда стали выходить из квартиры, то увидели поднимающуюся по лестнице женщину. Это была сама Преображенская. Ее впустили в квартиру, после чего Соловьев с чемоданом и Харитонов спустились вниз, а Буланов и Толмачев кинулись на чердак, чтобы спрятать там пистолеты. Они слышали, как Преображенская подняла крик, видели собравшихся у подъезда жильцов, но до появления милиции все же успели смыться. В тот же день они встретились на «малине» с Соловьевым и все ему рассказали. «Малина» эта находилась в квартире сестер Мольнер, Эмилии (Эмки) и Маргариты. Их отца в 1937-м арестовали, а в 1942-м умерла мать. С тех пор они остались одни в квартире 297 дома 11 по Хавско-Шаболовскому переулку. Соседка, тетя Стеша, хитрая татарка, как могла, опекала их. Бывало, кто-нибудь из блатных придет, постучит, скажет: «Тетя Стеш, Эмка дома?» – «Нет Эмкам, что надо?» – спросит старуха. «Эмке палку бросить надо», – ответит непрошеный гость и услышит в ответ: «Поставь в угол. Придет – передам».
Так вот, пока на этой самой «малине» участники банды пропивали похищенное, работники милиции, взбудораженные возмущенными жильцами, принялись за работу. Узнав о том, что двое бандитов, выйдя из квартиры Преображенской, поднялись наверх, они стали обыскивать чердак и нашли там два пистолета и ящик с граммофонными пластинками, похищенными у Преображенской. Поразмышляв, милиционеры решили, что бандиты должны прийти за своим имуществом, а поэтому устроили на чердаке засаду. И они не ошиблись. 8 мая Соловьев сам (это было свойство его натуры) решил пойти на чердак за пистолетами. Перед этим он с Капой, беременность которой к этому времени перевалила за восемь месяцев, отправился в кинотеатр «Авангард» смотреть картину «Свинарка и пастух». По окончании фильма они пошли гулять по Большой Полянке. Дойдя до дома 34, Славка вместе с Капой поднялся на лифте на верхний этаж. Здесь их и сцапали работники милиции, не дав даже взять пистолеты. Когда везли в отделение, Славка велел Капке говорить о том, что на чердак они полезли для совершения полового акта. Капка сначала так и сказала, но потом во всем призналась. Ей тогда было не до подвигов. Да и вообще в милиции никого не интересовало, зачем они полезли на чердак. Их поймали – вот и все. Потом нашли вещи, арестовали других участников банды и направили дело в суд.
Суд осудил Соловьева за бандитизм и приговорил к смертной казни. Было ему тогда двадцать лет. Когда 16 декабря 1946 года за ним пришли и объявили, что его ходатайство о помиловании отклонено, ему, и так невысокому, показалось, что он стал совсем маленьким, что никакой он не вор, не бандит, а просто никому не нужный человечек. Он так и не увидел своего ребенка, не узнал, кем он стал. Не знаем этого и мы.
Другую банду в Москве возглавил Букварев. Он не был похож на Соловьева. Это был озлобленный волчонок, своим поведением и замашками скорее напоминающий Жукова. Называл себя почему-то Филатовым. Тоже хотел, наверное, вроде участника своей банды Тарасова-Петрова (о нем упоминалось выше), иметь вторую фамилию.
Как и Жуков, Букварев любил носить пистолет и стрелять. Кроме того, он любил приврать что-нибудь о своих «подвигах». Своей наглостью и жестокостью, как выдуманной, так и настоящей, он заслужил кличку «Зверь», или «Зверский». Основной же его кличкой была кличка «Седой». И это не случайно. Дело в том, что Букварев был альбиносом. Сутулый, широкоплечий, с розовой круглой физиономией, копной белых волос и белыми бровями, которые он последнее время стал красить в черный цвет, Букварев имел на верхней челюсти по два золотых зуба с каждой стороны, носил серый свитер, темно-синий костюм и серый плащ. Конечно, у него были кепка-малокозырка и хромовые сапоги, в которые он заправлял с напуском брюки. Татуировка – якорь на правой кисти и хриплый голос довершали портрет этого «джентльмена удачи» тех лет. Как и положено настоящему «блатному», дома своего он не имел, ночевал на «хазах» и «малинах», у приятелей и подруг. Были у него такие. Например Клавдия Щербакова. Родители ее умерли, и она жила одна. Так вот, к Клавке, на Вельяминова, 10, Букварев, Сопов Николай с Ухтомской улицы по кличке «Колюська», Воронин Виктор по кличке «Малышка», а также Ленька Кучерявый, Шарко и Малышка-цыганок приносили похищенное. Тогда, летом 1945 года, они грабили московские квартиры. Стучали или звонили в какую-нибудь дверь, представлялись работниками милиции, НКВД или называли первую попавшуюся фамилию человека, которого они якобы разыскивают, а когда дверь открывалась, врывались в квартиру и, угрожая револьвером, грабили жильцов.
Как-то, в октябре 1945-го, на «малину» к Клавке завалились приятели Седого: Воронин и Голубев по кличке «Чепа». Они очень смеялись и рассказали, как только что, взломав дверь, залетели в квартиру на Электрозаводской улице. Находившийся в квартире мужик хотел зарубить их топором, но «Чепа» выстрелил и убил его. Потом, когда они бежали по улице, за ними бежала баба и что-то кричала. «Чепа» выстрелил и в нее. Компанию, сидевшую за столом, этот рассказ тоже развеселил. Никому и в голову не пришло, что какие-нибудь двадцать минут назад в одной московской семье произошла трагедия. Был убит муж и тяжело ранена в голову его жена. Жертвами бандитов стали Александр Иванович и Елизавета Григорьевна Кушкий, а убивший их ни с того ни с сего «Чепа» теперь пил водку в блатной компании и выковыривал вилкой патроны из барабана своего нагана.
В тот вечер Седой тоже решил повеселить своих дружков и для этого стал вспоминать о том, как месяц тому назад он с Колюськой в дупель пьяные тоже налетели на одну квартирку, только не на Электрозаводской улице, а в Китайском (ныне Китайгородском) проезде. Квартира находилась на втором этаже барака. Когда они постучали, им сразу открыла дверь какая-то молодая баба. Она, наверное, подумала, что пришел муж. А они наставили на нее пистолеты, и Колюська заплетающимся языком пробурчал: «Молчи, сука, а то вые… м!» Когда зашли в комнату, то он, Седой, сказал бабе: «Дай денег!» Та открыла сумку, Колюська взял из нее четыреста рублей и хлебные карточки, а он стал шарить в комоде. Потом, заметив на вешалке мужскую кожанку, сказал: «Мировая кожанка!» – и накинул ее себе на плечи. И вот тут, когда они собрались уходить, заревел маленький ребенок лет трех, наверное, который до этого спал. Колюська подскочил к нему, зажал рукой рот, приставил пистолет к виску и заорал: «Молчи, сука!», а он, Седой, добавил: «Стреляй его, чтоб не орал!»
Эта сцена из рассказа Седого больше всего насмешила компанию. Малышка-цыганок аж по полу катался. Колюська же только криво улыбался и вытирал о скатерть испачканные селедкой руки.
Седой же невозмутимо продолжал, изредка поглядывая на своего напарника. Оказалось, что тот, когда баба попыталась забрать у него ребенка, дал ей по носу так, что у нее пошла кровь, а он, Седой, стоял рядом и приговаривал: «Бей ее!», но Колюська бить бабу не стал, а наставил на нее пистолет и приставил к животу кинжал. Тогда, чтобы напугать бабу еще больше, он, Седой, указал ей на желобок в середине лезвия и сказал: «По нему кровь стекает». Баба замолчала и вся аж затряслась от страха. Убедившись, что баба испугалась, он вышел в коридор посмотреть, нет ли там чего стоящего, а Колюська в этот момент уронил кинжал и нагнулся, чтобы его поднять. Не прошло и секунды, как он кубарем вылетел вслед за ним в коридор, а дверь в комнату захлопнулась. Стало темно. Поняв, что хитрая баба вытолкала его друга в коридор, он стал кричать: «Обманула, сука!», но было уже поздно, дверь в комнату оказалась запертой.
Когда Седой дошел до этого места, покатывался от смеха не только Малышка-цыганок. Клавка, так та просто описалась, а ее подруга, Алка Голикова, немолодая пьяная баба, хоть сама и не смеялась, но все время бубнила себе под нос: «Кончай, Седой, б… буду, ус… можно, ну ты человек или милиционер, кончай смешить». Колюська тоже не смеялся, а матерился себе под нос и вяло от чего-то отмахивался, как от назойливой мухи.
Из дальнейшего рассказа, которого от смеха почти никто не слушал, следовало, что Седой и Колюська выскочили из квартиры во двор и стали палить по ее окнам из своих револьверов. В это время открылось окно другой квартиры, и какая-то тетка завопила: «Воры! Воры!» Кричала тетка недолго, так как грубый мужской голос ее оборвал. «Закрой окно, сука, я тебе дам воры!» – прохрипел он, после чего окно сразу закрылось.
Сил смеяться больше ни у кого не было. Клавка снимала мокрые трусы, Колюська совсем сполз под стол, и только Седой, довольный собой, пил водку и изредка пинал ногой лежащего под столом Колюську.
Если не считать разбитого носа потерпевшей Борисовой и слез ее дочери, все в истории Седого обошлось благополучно. Но история эта могла закончиться и трагически. Одна из пуль, выпущенных с улицы из бандитского пистолета, пробила стену дома и прошла в двух сантиметрах от головы ребенка, стоявшего в своей кроватке.
А вообще-то налеты на квартиры с сентября 1945 года банда стала совершать редко. Еще в августе кто-то сказал, что сейчас за личное дают больше, чем за государственное. Тогда и решили перейти на государственное. К тому же на квартирах брать-то было нечего. Бедно жил народ.
И вот банда Букварева, состав которой все увеличивался, осенью 1945 года стала грабить ателье и склады. В обвинительном заключении, утвержденном прокурором Москвы Васильевым, о ее деятельности было сказано, в частности, следующее: «В августе – октябре 1945 года на территории Сокольнического, Молотовского и Сталинского районов был зарегистрирован целый ряд случаев дерзкого вооруженного ограбления ателье и частных квартир… Принятыми мерами розыска бандитская группа была ликвидирована. 26 ноября задержан Букварев».
Перед задержанием Букварев жил у Константиновой Фроси, в квартире 4 дома 2/5 по улице Вельяминова. Работала Константинова машинисткой в Наркомате минометного вооружения. С Букваревым, он тогда назвался Филатовым, познакомила Фросю ее соседка по квартире Степанида Афанасьевна Комиссарова. Сын Комиссаровой сидел за кражи в тюрьме, а дочь, Валентина, работала секретарем судебного заседания шестого участка Сокольнического районного народного суда. К этим Комиссаровым постоянно ходили какие-то парни. Однажды Валентина рассказала Константиновой о том, что все эти парни – преступники, что они «ходят на работу», то есть на кражи, а она таскает им из суда вещественные доказательства, ну там ножи всякие, финки, ломики и пр.
С Капитолиной Ивановной Тихомировой, Капой, жившей в квартире 2 дома 34 по Ульяновской улице, он познакомился летом 1945 года и сразу в нее влюбился. Ему казалось, что он знает ее давно, что еще тогда, когда ему было лет семь-восемь, он с нею и со своим приятелем Ленькой ходили купаться на Москву-реку. Там как-то Капка после купания надела платьице, сняла трусики, отжала их и положила сушить на траву. После этого они втроем валялись на траве, и он с Ленькой все старались заглянуть ей под платье. Когда же Ленька купался, она дала ему себя «пощупать». Он попросил, чтобы она дала «пощупать» и Леньке, но она отказалась. Согласилась только показать. Теперь он рассказывал обо всем этом Капке, но та божилась, что этого не было и он ее с кем-то путает. Ленька же подтвердить ничего не мог, так как был убит на войне. Да и какая разница, в конце концов, Капка это была или не Капка. Главное, что он ее очень любил. Была она невысокая, худенькая, светловолосая, с маленьким носиком и маленьким ротиком. У нее были розовенькие прозрачные ушки и нежные тонкие пальчики. На кисти ее правой ручки было выколото «КАПА», а левой – цифры «1924», хотя родилась она в двадцать шестом. Но ей хотелось быть старше и она вместо цифры «6» наколола цифру «4». Впрочем, какое это тогда имело значение? Вся Капкина жизнь, как у домашней кошки, прошла в одном и том же месте, в Хавско-Шаболовском переулке, а если точнее, во дворе дома 11. Здесь она родилась, отсюда ушел на войну ее отец, который домой так и не вернулся, здесь на морозе постоянно сохло заиндевевшее белье, выстиранное ее матерью, а по вечерам собирались ребята и под гитару пели всякие песни: «По морям и разным странам», «А море черное ревело и стонало», «Много у нас диковин. Каждый дурак Бетховен» и много-много других. Пели еще «Отец мой фон-барон». В песне были такие слова (я позволил себе заменить лишь одно из них):
Припев:
Отец мой фон-барон дерет свою красотку,
А я, как сукин сын, свою родную тетку.
Припев и дальше в таком же духе. Во время исполнения этой песни Капка всегда куда-нибудь уходила, и не потому, что имела благородное воспитание, а просто слова оскорбляли в ней что-то особое, женское. С невинностью своей она рассталась здесь же, на чердаке их дома, прозванном местной шпаной «Храмом порочного зачатия», под вой и грохот осенней бомбежки 1941 года, и произвел ее в женщины местный хулиган по кличке «Фитиль». На том, собственно говоря, они и расстались.
Всегда, везде
С полночи до утра,
С вечера до вечера
И снова до утра.
Отец мой фон-барон дерет очень богатых,
А я, как сукин сын, кривых, косых, горбатых.
Теперь, после войны, в том же переулке и в том же дворе завязалась любовь между нею и Славкой Соловьевым. Бравый Славкин вид, ордена и медали, сверкавшие на его груди, вскружили Капке голову, ну а миниатюрные Капкины формы, ее хорошенькое личико, нежная, как у младенца, кожа просто свели Славку с ума. Он готов был воровать для нее день и ночь, тем более что вскоре она стала носить его ребенка.
Банде же, чтобы иметь много денег, одних Славкиных краж было мало, и она решила совершить налет. Славка предложил квартиру врача-венеролога Ельянова на Арбате. У Ельянова он лечился от триппера, который подцепил еще до знакомства с Капкой. Друзья советовали ему лечиться парным молоком. Говорили, что оно помогает, но он их не послушал. Ельянов обещал его вылечить за два сеанса, потребовав за лечение четыре тысячи рублей. Он дал ему три тысячи (больше не было), а на следующий день принес материну лисью горжетку, купленную за тысячу на Даниловском рынке. Однако от триппера врач его так и не вылечил, а поэтому Славка стал считать его своим должником и отомстить ему считал совсем не лишним. К тому же у Ельянова, судя по обстановке в квартире, было чем поживиться.
7 апреля 1946 года в квартире 18 дома 4 по Арбату, это рядом с рестораном «Прага», когда в нее пришли бандиты, кроме Ефрема Борисовича Ельянова, врача поликлиники Министерства тяжелой индустрии, находились жившие с ним под одной крышей: его сестра, Софья Борисовна Дарская-Толчинская, ее муж, конферансье ВГТКО (Всероссийского государственного театрально-концертного объединения) Дарский, их сын, ученик восьмого класса Леонид, и еще одна сестра Ельянова – Эскина Раиса Борисовна. Не так давно все они вернулись из Иркутска, где находились в эвакуации. Кроме того, в прихожей квартиры находились пришедшие к Ельянову на прием двое больных.
Войдя в квартиру, Соловьев достал из кармана свой «вальтер» и предложил всем поднять руки. Вынул пистолет и Буланов. Этот пистолет он взял, идя «на дело», у Морозова по кличке «Мексик», жившего на Арбате. При виде оружия Дарский вынул бумажник и отдал бандитам находившиеся в нем деньги. Копаясь в шкафах и ящиках, Толмачев обнаружил фрак Дарского и надел его на себя. Ему и в голову не могло прийти, что этот пиджак с хвостиками может стоить четыре тысячи рублей! Не знал он и того, что в нем конферансье Дарский смешил публику вместе с Мировым, с тем самым Мировым, который после смерти Дарского будет смешить ее вместе с Новицким.
Когда Толмачев обрывал телефонный шнур, в дверь квартиры кто-то постучал. Все сразу застыли, одни в страхе, другие в надежде. Оказалось, что это соседка. Бандит Харитонов открыл дверь и впустил ее в квартиру. Соловьев велел соседке сесть в приемной, а одного из пациентов попросил объяснить ей, что происходит в квартире. Потом он прошел в кабинет Ельянова, открыл висевший на стене шкафчик с медикаментами и взял из него какие-то три коробочки. Не поняв, что на них написано, спросил врача: «Это пенициллин?» Тот, скрыв от Соловьева то, что в коробочках находится стрихнин, сильный яд, дал ему две баночки с надписью «Пенициллин». Может быть, он в тот момент пожалел, что влил Соловьеву вместо пенициллина дистиллированную воду? Возможно. Во всяком случае, на следствии Ельянов говорил о Соловьеве как о неизвестном ему бандите. В каком-то смысле он был прав, Соловьев ведь лечился анонимно и своих паспортных данных ему не сообщал. Соловьев тоже не стал напоминать Ельянову об обмане. Взяв баночки с пенициллином, он обратился ко всем домочадцам и тихо произнес: «Не поднимать шума, мы еще вернемся». Тут Толмачев спросил его: «Ну что, прикончить их?» Соловьев на это ничего не ответил, а только сказал: «Пойдем», после чего все бандиты ушли.
В квартиру они, конечно, не вернулись. Брать там было больше нечего. Они и так забрали, помимо фрака, два мужских пальто, коверкотовый костюм, плащ, золотые часы марки «Стома» овальной формы, круглые часы «Ландрин» с черным циферблатом и часы «Эска» со светящимися стрелками. «Стому» и «Эску» продали на следующий день у Петровского пассажа за тысячу восемьсот рублей, а «Ландрин» – на Тишинском рынке за тысячу девятьсот. Пропив похищенное, они стали строить новые планы. Приближался праздник солидарности трудящихся всех стран, Первое мая, и следовало подумать о деньгах для того, чтобы его достойно встретить и провести. Вечером, 30 апреля, банда совершила налет на квартиру другого врача-надомника, на этот раз зубного, Доры Марковны Кушнер в доме 26 по улице Грузинский Вал. Врач пустила их к себе, приняв за пациентов, а они скомандовали «Руки вверх!» и обчистили квартиру. После этого, в мае, совершили еще два неудачных налета. В обоих случаях в квартирах находились дети, которые начинали плакать, после чего Соловьев давал команду уходить. Удрученный неудачами Соловьев решил вообще отказаться от квартирных налетов, заявив, что он теперь будет совершать ограбления на «гоп-стоп». До этого, правда, не дошло. 8 мая 1946 года его арестовали.
Аресту предшествовали события, произошедшие в доме 34 по Большой Полянке. Теперь этого дома нет, а дом этот был особенный: в нем жили артисты, режиссеры и прочие представители советской творческой интеллигенции. В квартире 10, например, жил кинорежиссер Юлий Райзман, снявший такие фильмы, как «Машенька» и «Коммунист». На одной площадке с ним проживали семья кинооператора Волчека и вдова известного кинодокументалиста Дзиги Вертова – Елизавета Игнатьевна, работавшая кинорежиссером на студии кинохроники. Выше этажом находилась квартира певицы Большого театра, заслуженного деятеля искусств, Ольги Ивановны Преображенской.
О доме этом и о его богатых жильцах в банде Соловьева узнали от девушки Нади, сестра которой несколько раз мыла полы и делала уборку в квартире Райзманов. Банде идея ограбить квартиру в этом доме понравилась. Во-первых, квартиры в доме были отдельные, жильцов в них было мало, а во-вторых, люди жили в доме богатые.
2 февраля 1946 года к дому 34 подъехал грузовик автобазы «Мосгаз». На нем приехал Соловьев со своей бандой. Он сидел в кабине, рядом с шофером Харламовым, которого банда наняла по знакомству на это дело. Выйдя из машины, Соловьев с другими участниками банды вошел в дом, подошел к двери квартиры Райзмана и позвонил, но никто не ответил. Значит, дома никого нет, решили бандиты. Тогда Соловьев взломал «фомкой» дверь. Войдя в квартиру и осмотревшись, он подумал: «Живут же люди!» После его убогой хибары квартира кинорежиссера показалась ему дворцом. Особое восхищение вызвали у него огромная деревянная кровать под розовым покрывалом и письменный стол, заваленный книгами и листами исписанной бумаги. Было в них что-то непонятное и даже пугающее. Недоступная, потусторонняя жизнь завораживала. В тех домах, где он жил или бывал, кровати были в основном узкие и железные, книг вообще не было, а уж такого количества исписанной бумаги – и говорить нечего. О чем можно было так много писать?
Однако времени на всякие глубокомысленные рассуждения у него не было. Банда принялась «за дело». Вскоре чемоданы с добром, пишущая машинка «Олимпия», радиоприемник «Тефага» и прочие вещи на общую сумму сто двадцать тысяч рублей были вынесены из квартиры и погружены в автомобиль, который не замедлил покинуть место своей стоянки.
Вернувшись домой и обнаружив кражу, потерпевший Райзман сразу обратился в милицию. Было возбуждено уголовное дело, и следователь Волоховский получил от своего начальства письменное указание следующего содержания: «Учтите, что дело нужно привести в порядок и сделать все, что необходимо сделать следствию». Не знаю, пошло ли такое указание на пользу следствию, однако допускаю, что преступление это могло остаться нераскрытым, если бы Соловьева и его товарищей снова не потянуло в тот дом на Большой Полянке. 5 мая Соловьев позвонил в квартиру, на двери которой висела табличка со словом «Преображенская». Дверь никто не открыл. Тогда Соловьев сильно рванул ручку двери, и та открылась. Вместе с Булановым, Харитоновым и Толмачевым он вошел в квартиру, и тут ему навстречу из комнаты вышел старик. Это был брат певицы – Николай Николаевич. Соловьев вернул его в комнату, уложил на диван и накрыл подушкой. Через некоторое время, когда жалкий вид старика стал его раздражать, он отвел его в уборную и там запер. В это время Буланов, Харитонов и Толмачев обыскивали квартиру. Сняли со стен старинные миниатюры в золоченых рамках, отыскали старинные бусы, две камеи, золотые часы марки «Павел Буре» и прочие хорошие вещи. Все это они сложили в украденный у певицы чемодан. Когда стали выходить из квартиры, то увидели поднимающуюся по лестнице женщину. Это была сама Преображенская. Ее впустили в квартиру, после чего Соловьев с чемоданом и Харитонов спустились вниз, а Буланов и Толмачев кинулись на чердак, чтобы спрятать там пистолеты. Они слышали, как Преображенская подняла крик, видели собравшихся у подъезда жильцов, но до появления милиции все же успели смыться. В тот же день они встретились на «малине» с Соловьевым и все ему рассказали. «Малина» эта находилась в квартире сестер Мольнер, Эмилии (Эмки) и Маргариты. Их отца в 1937-м арестовали, а в 1942-м умерла мать. С тех пор они остались одни в квартире 297 дома 11 по Хавско-Шаболовскому переулку. Соседка, тетя Стеша, хитрая татарка, как могла, опекала их. Бывало, кто-нибудь из блатных придет, постучит, скажет: «Тетя Стеш, Эмка дома?» – «Нет Эмкам, что надо?» – спросит старуха. «Эмке палку бросить надо», – ответит непрошеный гость и услышит в ответ: «Поставь в угол. Придет – передам».
Так вот, пока на этой самой «малине» участники банды пропивали похищенное, работники милиции, взбудораженные возмущенными жильцами, принялись за работу. Узнав о том, что двое бандитов, выйдя из квартиры Преображенской, поднялись наверх, они стали обыскивать чердак и нашли там два пистолета и ящик с граммофонными пластинками, похищенными у Преображенской. Поразмышляв, милиционеры решили, что бандиты должны прийти за своим имуществом, а поэтому устроили на чердаке засаду. И они не ошиблись. 8 мая Соловьев сам (это было свойство его натуры) решил пойти на чердак за пистолетами. Перед этим он с Капой, беременность которой к этому времени перевалила за восемь месяцев, отправился в кинотеатр «Авангард» смотреть картину «Свинарка и пастух». По окончании фильма они пошли гулять по Большой Полянке. Дойдя до дома 34, Славка вместе с Капой поднялся на лифте на верхний этаж. Здесь их и сцапали работники милиции, не дав даже взять пистолеты. Когда везли в отделение, Славка велел Капке говорить о том, что на чердак они полезли для совершения полового акта. Капка сначала так и сказала, но потом во всем призналась. Ей тогда было не до подвигов. Да и вообще в милиции никого не интересовало, зачем они полезли на чердак. Их поймали – вот и все. Потом нашли вещи, арестовали других участников банды и направили дело в суд.
Суд осудил Соловьева за бандитизм и приговорил к смертной казни. Было ему тогда двадцать лет. Когда 16 декабря 1946 года за ним пришли и объявили, что его ходатайство о помиловании отклонено, ему, и так невысокому, показалось, что он стал совсем маленьким, что никакой он не вор, не бандит, а просто никому не нужный человечек. Он так и не увидел своего ребенка, не узнал, кем он стал. Не знаем этого и мы.
Другую банду в Москве возглавил Букварев. Он не был похож на Соловьева. Это был озлобленный волчонок, своим поведением и замашками скорее напоминающий Жукова. Называл себя почему-то Филатовым. Тоже хотел, наверное, вроде участника своей банды Тарасова-Петрова (о нем упоминалось выше), иметь вторую фамилию.
Как и Жуков, Букварев любил носить пистолет и стрелять. Кроме того, он любил приврать что-нибудь о своих «подвигах». Своей наглостью и жестокостью, как выдуманной, так и настоящей, он заслужил кличку «Зверь», или «Зверский». Основной же его кличкой была кличка «Седой». И это не случайно. Дело в том, что Букварев был альбиносом. Сутулый, широкоплечий, с розовой круглой физиономией, копной белых волос и белыми бровями, которые он последнее время стал красить в черный цвет, Букварев имел на верхней челюсти по два золотых зуба с каждой стороны, носил серый свитер, темно-синий костюм и серый плащ. Конечно, у него были кепка-малокозырка и хромовые сапоги, в которые он заправлял с напуском брюки. Татуировка – якорь на правой кисти и хриплый голос довершали портрет этого «джентльмена удачи» тех лет. Как и положено настоящему «блатному», дома своего он не имел, ночевал на «хазах» и «малинах», у приятелей и подруг. Были у него такие. Например Клавдия Щербакова. Родители ее умерли, и она жила одна. Так вот, к Клавке, на Вельяминова, 10, Букварев, Сопов Николай с Ухтомской улицы по кличке «Колюська», Воронин Виктор по кличке «Малышка», а также Ленька Кучерявый, Шарко и Малышка-цыганок приносили похищенное. Тогда, летом 1945 года, они грабили московские квартиры. Стучали или звонили в какую-нибудь дверь, представлялись работниками милиции, НКВД или называли первую попавшуюся фамилию человека, которого они якобы разыскивают, а когда дверь открывалась, врывались в квартиру и, угрожая револьвером, грабили жильцов.
Как-то, в октябре 1945-го, на «малину» к Клавке завалились приятели Седого: Воронин и Голубев по кличке «Чепа». Они очень смеялись и рассказали, как только что, взломав дверь, залетели в квартиру на Электрозаводской улице. Находившийся в квартире мужик хотел зарубить их топором, но «Чепа» выстрелил и убил его. Потом, когда они бежали по улице, за ними бежала баба и что-то кричала. «Чепа» выстрелил и в нее. Компанию, сидевшую за столом, этот рассказ тоже развеселил. Никому и в голову не пришло, что какие-нибудь двадцать минут назад в одной московской семье произошла трагедия. Был убит муж и тяжело ранена в голову его жена. Жертвами бандитов стали Александр Иванович и Елизавета Григорьевна Кушкий, а убивший их ни с того ни с сего «Чепа» теперь пил водку в блатной компании и выковыривал вилкой патроны из барабана своего нагана.
В тот вечер Седой тоже решил повеселить своих дружков и для этого стал вспоминать о том, как месяц тому назад он с Колюськой в дупель пьяные тоже налетели на одну квартирку, только не на Электрозаводской улице, а в Китайском (ныне Китайгородском) проезде. Квартира находилась на втором этаже барака. Когда они постучали, им сразу открыла дверь какая-то молодая баба. Она, наверное, подумала, что пришел муж. А они наставили на нее пистолеты, и Колюська заплетающимся языком пробурчал: «Молчи, сука, а то вые… м!» Когда зашли в комнату, то он, Седой, сказал бабе: «Дай денег!» Та открыла сумку, Колюська взял из нее четыреста рублей и хлебные карточки, а он стал шарить в комоде. Потом, заметив на вешалке мужскую кожанку, сказал: «Мировая кожанка!» – и накинул ее себе на плечи. И вот тут, когда они собрались уходить, заревел маленький ребенок лет трех, наверное, который до этого спал. Колюська подскочил к нему, зажал рукой рот, приставил пистолет к виску и заорал: «Молчи, сука!», а он, Седой, добавил: «Стреляй его, чтоб не орал!»
Эта сцена из рассказа Седого больше всего насмешила компанию. Малышка-цыганок аж по полу катался. Колюська же только криво улыбался и вытирал о скатерть испачканные селедкой руки.
Седой же невозмутимо продолжал, изредка поглядывая на своего напарника. Оказалось, что тот, когда баба попыталась забрать у него ребенка, дал ей по носу так, что у нее пошла кровь, а он, Седой, стоял рядом и приговаривал: «Бей ее!», но Колюська бить бабу не стал, а наставил на нее пистолет и приставил к животу кинжал. Тогда, чтобы напугать бабу еще больше, он, Седой, указал ей на желобок в середине лезвия и сказал: «По нему кровь стекает». Баба замолчала и вся аж затряслась от страха. Убедившись, что баба испугалась, он вышел в коридор посмотреть, нет ли там чего стоящего, а Колюська в этот момент уронил кинжал и нагнулся, чтобы его поднять. Не прошло и секунды, как он кубарем вылетел вслед за ним в коридор, а дверь в комнату захлопнулась. Стало темно. Поняв, что хитрая баба вытолкала его друга в коридор, он стал кричать: «Обманула, сука!», но было уже поздно, дверь в комнату оказалась запертой.
Когда Седой дошел до этого места, покатывался от смеха не только Малышка-цыганок. Клавка, так та просто описалась, а ее подруга, Алка Голикова, немолодая пьяная баба, хоть сама и не смеялась, но все время бубнила себе под нос: «Кончай, Седой, б… буду, ус… можно, ну ты человек или милиционер, кончай смешить». Колюська тоже не смеялся, а матерился себе под нос и вяло от чего-то отмахивался, как от назойливой мухи.
Из дальнейшего рассказа, которого от смеха почти никто не слушал, следовало, что Седой и Колюська выскочили из квартиры во двор и стали палить по ее окнам из своих револьверов. В это время открылось окно другой квартиры, и какая-то тетка завопила: «Воры! Воры!» Кричала тетка недолго, так как грубый мужской голос ее оборвал. «Закрой окно, сука, я тебе дам воры!» – прохрипел он, после чего окно сразу закрылось.
Сил смеяться больше ни у кого не было. Клавка снимала мокрые трусы, Колюська совсем сполз под стол, и только Седой, довольный собой, пил водку и изредка пинал ногой лежащего под столом Колюську.
Если не считать разбитого носа потерпевшей Борисовой и слез ее дочери, все в истории Седого обошлось благополучно. Но история эта могла закончиться и трагически. Одна из пуль, выпущенных с улицы из бандитского пистолета, пробила стену дома и прошла в двух сантиметрах от головы ребенка, стоявшего в своей кроватке.
А вообще-то налеты на квартиры с сентября 1945 года банда стала совершать редко. Еще в августе кто-то сказал, что сейчас за личное дают больше, чем за государственное. Тогда и решили перейти на государственное. К тому же на квартирах брать-то было нечего. Бедно жил народ.
И вот банда Букварева, состав которой все увеличивался, осенью 1945 года стала грабить ателье и склады. В обвинительном заключении, утвержденном прокурором Москвы Васильевым, о ее деятельности было сказано, в частности, следующее: «В августе – октябре 1945 года на территории Сокольнического, Молотовского и Сталинского районов был зарегистрирован целый ряд случаев дерзкого вооруженного ограбления ателье и частных квартир… Принятыми мерами розыска бандитская группа была ликвидирована. 26 ноября задержан Букварев».
Перед задержанием Букварев жил у Константиновой Фроси, в квартире 4 дома 2/5 по улице Вельяминова. Работала Константинова машинисткой в Наркомате минометного вооружения. С Букваревым, он тогда назвался Филатовым, познакомила Фросю ее соседка по квартире Степанида Афанасьевна Комиссарова. Сын Комиссаровой сидел за кражи в тюрьме, а дочь, Валентина, работала секретарем судебного заседания шестого участка Сокольнического районного народного суда. К этим Комиссаровым постоянно ходили какие-то парни. Однажды Валентина рассказала Константиновой о том, что все эти парни – преступники, что они «ходят на работу», то есть на кражи, а она таскает им из суда вещественные доказательства, ну там ножи всякие, финки, ломики и пр.