Страница:
Да, здорово было бы уснуть и проснуться, как этот старик, в довоенной Москве. Это, наверное, самый простой и единственный способ побывать в ней, родной и далекой. Как это у Пушкина: «Люблю летать, заснувши наяву, в Коломну, к Покрову…» И тогда тебя, улетевшего, начинают окружать впечатления далекого детства, милые и уже позабытые. И неповторимый запах легковых автомобилей, и пыхтение паровоза, и раскаленный дрожащий воздух у самоварной трубы с вылетающими из нее в синее вечернее небо искрами, и парное молоко соседской коровы, и поднятая со дна колодца ледяная вода, и грохот привязанной к ведру железной цепи. В общем, все то, что смешалось в твоей памяти вместе с пылью московских дворов, паром над корытом, гудением примуса, тиканьем ходиков и запахом кошек на лестничной клетке.
Размышляя обо всем этом, я и не заметил, как на площади стемнело. Старик куда-то исчез. «Он, наверное, весь превратился в сон», – подумал я и сам стал куда-то проваливаться.
… И вот я такой, как есть, без денег, паспорта и проездного билета, оказался в июне 1941 года в квартире на Петровских линиях, откуда в том же году, только немного позже, меня, годовалого, увезли в эвакуацию: сначала в Куйбышев, потом в Алма-Ату и Ташкент и куда в 1944-м привезли обратно.
Репродуктор в квартире транслировал военный марш, за окном ярко светило солнце, но в коридоре было пыльно и тускло. Только около кухни светились ярким желтым светом два немигающих глаза общей квартирной кошки Машки, обжоры и блудницы. Испугавшись этих глаз, я ушел в свою комнату, подошел к окну и выглянул на улицу. Там я увидел дворника, поливающего мостовую из длинного резинового шланга, мальчишку, который гнал перед собой железный обруч крючком из толстой проволоки, и еще одного мальчишку, вертящего за длинный хвост здоровенную дохлую крысу. «Стоило ли было из-за такой ерунды углубляться в историю?» – подумал я. И что вообще делать современному человеку в довоенной Москве? Куда девать привычки к услугам цивилизации, накопленным за прошедшие годы? Телевизора нет. Телефон – редкость. Даже у тех, кто его имеет, аппарат не всегда автоматический. Есть еще ручные аппараты, без дисков. Крути ручку и говори, когда ответит станция, номер, или «скорая помощь», «пожар», «справочное бюро». В нашей коммунальной квартире телефон, к счастью, автоматический. Он висит на стене, исписанной именами и цифрами. Самое интересное – это то, что этот же телефон и теперь находится на том же самом месте в той же квартире, а главное, работает, несмотря на вереницу прожитых лет. Умели же раньше делать вещи! Но куда позвонить по этому долгожителю, кому? Приятели мои еще лежат в колясках и пускают слюни, а девочки, так украсившие жизнь, еще и на свет-то не появились.
И тогда я подумал: а не пойти ли мне в музей? В детстве я так любил ходить в музеи. Из справочника узнал, что билет в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для членов профсоюза стоит полтора рубля, а для школьников – тридцать копеек. Узнал я и о том, что вход в залы искусства Древнего Египта для экскурсантов по предварительной записи продолжается до десяти часов вечера. В здании Исторического музея находится Музей А. С. Пушкина. В здании Политехнического музея – Музей ВЦСПС (Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов) с постоянной стахановской выставкой. Узнал, что вход с экскурсией в Музей-библиотеку Владимира Маяковского на Таганке для школьников и красноармейцев бесплатный и что до музея «Коломенское» можно доплыть по Москве-реке на катере. Немного подумав, я остановился на музее атеизма.
«Позвоню-ка в Центральный антирелигиозный музей, – решил я, – узнаю, когда он открыт, а то ведь его скоро не будет. Храм на Новослободской, где он сейчас находится, займет киностудия „Мультфильм“. К тому же и атеизм у нас теперь не в моде, все верующими стали». Звоню. Узнаю, что музей открыт с часу дня до восьми вечера. Чтобы узнать время, набираю по привычке «100» – никакого эффекта. Соседка подсказывает: «Звоните К-7-05-40». Набираю. Девушка отвечает: «Девять часов семь минут». Я говорю «спасибо» и вешаю трубку.
Еще рано, значит, есть время пошататься по городу, по магазинам и рынкам. Их в Москве, только официальных, сорок. На Арбатской площади – Арбатский, на Тишинской – Тишинский, на Смоленской – Смоленский.
А есть ведь еще Дангауэровский. Я и слова такого никогда не слышал. Соседи объяснили мне, что за заставой Ильича был когда-то, до революции, большой котельный завод Дангауэра и Кайзера. Слободу, в которой жили рабочие этого завода, прозвали «Дангауэровкой». Теперь слободу снесли и построили новые дома. Трамвайная остановка там так и называется «Новые дома». Здесь, рядом с Рогожским кладбищем, находится Перовский рынок, а вернее, толкучка. Не доезжая Дангауэровки, у заставы Ильича стоит гранитный столб, на котором выбито: «От Москвы 2 версты». (Он, кстати, и теперь там стоит.) Узнал я от соседей и то, что в Москве, в Немецком переулке, есть Немецкий рынок, а у Павелецкого вокзала, где улица Зацепа, – Зацепский. Вспомнился мне тут один стишок из детства: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». В нем про одну маму было сказано: «… потому что до Зацепа мама возит два прицепа». Значит, надо понимать, что мама эта работала вагоновожатым трамвая, ходившего по девятнадцатому маршруту, и вела через всю Москву, от Павелецкого вокзала до Ростокино и обратно, трамвай, состоящий из трех вагонов (два прицепа). Ай да мама-молодец! Только не знала она тогда о том, что скоро Зацепский рынок сгорит от попавших в него бомб. Впрочем, этого тогда не знал никто.
Поразмышляв, я решил отправиться на Калитниковский рынок. Его еще «птичьим» называли. Находился он на Калитниковской улице. Побродил я по рынку, на котят, щенков, птичек, рыбок полюбовался, с одним мужичком поговорил. Он мне все «душу изливал», жаловался на поборы местных властей. Как я понял, он на рынке торгует птичками, которых ловит в Сокольниках, Филях или на кладбищах, и вот его теперь налогом обложили. «Надо, – говорил он возмущенно, – урезать аппетит Таганскому райсовету, ведь это от него на рынке сборщики подоходного налога. Ну, когда они брали по двадцать копеек, – возмущался он, – как в прошлом годе, за птичку, то это ничего, лучше заплатить, чтобы не связываться. А теперь-то, что ж, по рублю за птицу дерут, а чижик, он весь рупь стоит. Любителей в Москве-то от стара до мала много. Одни не верят, что было такое постановление, чтобы рупь за птицу брали, идут в милицию выяснять, другие, вот хоша я, так платят. Я и рупь заплатил, и птицу не продал. Где правда?» Я, конечно, мужичка поддержал, сочувствие ему выразил, а потом и птичку у него купил. (Я на том рынке за трояк свой пейджер продал. Женщина, купившая его, сказала, что сынишке его подарит как игрушку.) Старик же моим поступком был очень доволен, благодарил, обещал еще птичку принести. Ну а я как с рынка вышел, так птичку на волю и выпустил. Пусть, милая, полетает спокойно, пока войны нет, жизни порадуется.
В трамвае, пока ехал в центр, узнал, что теперь на рынках весы устанавливают. Мясо, рыбу, овощи – все взвешивают, а «мерками» торговать больше не будут. Кто-то сказал: «Давно пора, а то сколько хотят, столько и продают. И проверить нельзя». Но другой возразил: «Как обманывали, так обманывать и будут». Большинство с этим мнением согласилось. Согласился и я. Я вообще пессимист.
Вдруг на задней площадке раздался истошный крик. Оказалось, что какой-то инвалид на костылях не успел войти в вагон, а вожатый уже тронул трамвай с места. Народ стал вагоновожатого ругать, а один пассажир потребовал даже, чтобы он назвал свой номер, собираясь, по всей вероятности, накатать на него жалобу. Вагоновожатый свой номер, конечно, не назвал, а невозмутимо ответил: «Мой номер давно помер». Тут пассажиры возмутились еще больше и долго не могли успокоиться.
Добравшись до Центра, я спустился по Кузнецкому Мосту к Неглинной. На углу, слева, зашел в магазин «Пионертовары» (теперь там трактир «Елки-палки»). В магазине стояла белая статуя Сталина с девочкой на руках, а продавались в магазине знамена, горны, барабаны, канцелярские принадлежности, настольные письменные приборы, вымпелы, перочистки, переводные картинки, закрепки для пионерских галстуков, компасы, флажки и фляжки и другие необходимые пионерам и школьникам вещи.
Из «Пионертоваров» я отправился в ЦУМ. У его входа валялся мусор, а в узлах протянутой вдоль него веревки болтались бумажки с буквами «У», «Ч», «Е», «Т», написанные каким-то корявым почерком. Поскольку люди шли в магазин, не обращая внимания на это слово, я тоже пошел. Войдя, я, как Данте, «земную жизнь, пройдя до половины… очутился в сумрачном лесу» – так было темно и мрачно в вестибюле. На небольшой лестнице, ведущей на первый этаж магазина, я споткнулся о деревянные катки, по которым в магазин завозились тележки с товаром. Их, по всей вероятности, работники не успели убрать. Я обошел первый этаж, поднялся на второй. Здесь в кассу стояло человек сорок. Две другие кассы почему-то не работали. Поскольку я ничего не собирался покупать, очередь в кассу меня не волновала. Я ходил вдоль прилавков и разглядывал товары, слушал, о чем говорят покупатели и продавцы. Один мужчина спросил продавщицу: «У вас есть знаки отличия для военных?» – «Только ромбы», – ответила та. «Ромбы я еще не заслужил», – сказал мужчина. «Вот когда заслужите, тогда и приходите», – ответила девушка. В отделе фототоваров я услышал такой разговор: «Бумага есть?» – «Нет». – «А бывает?» – «Бывает». – «А пластинки шесть на девять есть?» – «Есть». – «А девять на двенадцать?» – «Редко».
Бродя по магазину и наблюдая за продавщицами, я заметил, что они как-то сторонятся покупателей, разговаривают все больше друг с дружкой, а когда замечают, что покупатель направляется к ним, то тихо-тихо переходят на другой конец прилавка, когда же покупатель следует за ними, возвращаются на свое прежнее место. В общем, идет какая-то игра в «кошки-мышки». Мне это не понравилось. Я уже собрался уходить, но тут ко мне подошел какой-то подозрительный дядька и предложил купить у него заграничные часы. Я, конечно, отказался и стал спускаться по лестнице вниз. Тут меня догнал другой дядька и почти шепотом стал рассказывать, как он купил недавно здесь же с рук часы, а механизм у них оказался игрушечным. Спустившись на первый этаж, я зашел в «Детский мир», он находился здесь же, только со стороны Петровки, и являлся частью ЦУМа. В отделе игрушек я увидел заводную птичку, а также заводных мотоциклиста в военной форме и физкультурника, болтающегося на турнике. Была еще одна довольно мощная и дорогая игрушка, она стоила сорок восемь рублей и называлась «Чапаев». Игрушка представляла собой тачанку, в которой находился Чапаев со своими боевыми товарищами. Сбоку игрушки торчала какая-то ручка, наверное, для того, чтобы ее заводить. Были в отделе игрушек и кубики, и деревянные обручи, и так называемые «скакалки» – палки с лошадиными мордами на конце, была здесь и игра «Крокет» – в нее любили играть дачники.
По дороге на Пушкинскую улицу я заходил и в другие магазины. Мне было интересно посмотреть, чем они торгуют.
В магазине «Табак» на Петровке, в доме 5, продавались папиросы «Зефир», в квадратных зеленоватых коробочках, папиросы «Душистые», «Делегатские», «Девиз», «Первомайские», тонкие, с длинным мундштуком, сигареты «Метро», на пачках которых была изображена станция метро «Охотный Ряд», а в магазине «Подарки», в доме 6, протекала крыша и на полу были лужи. Из подарков имелись деревянные ложки, детские скакалки, детские ведерки без совков, мочалки из люфы и ночные горшки. «Не густо!» – подумал я и направился дальше.
И все же в тот день я увидел множество разнообразных товаров, которых теперь ни в каком магазине не встретишь: духи «Звездочка», «Шутка», веера по двадцать шесть рублей, багажные ремни, платки для абажуров, косынки, воротнички и манжеты, которые пристегивались к рубашкам и могли стираться отдельно. Воротнички были крахмальные и пикейные. Галстуки в горошек и полоску были из шелка и шелка-полотна. Продавались еще подвязки для мужских носков. Их застегивали под коленкой. Были еще резинки для рукавов. Их обычно носили ниже локтя, для того чтобы манжеты светлой рубашки не опускались и меньше пачкались. Люди умственного труда в рабочее время надевали нарукавники. Делались они из черного сатина. Резинки стягивали их выше локтя и на запястье. Счетоводы, бухгалтеры и прочие трудящиеся, протиравшие рукава за письменным столом, надевали их перед тем как приступить к работе, а по окончании рабочего дня снимали и прятали в стол. Видел я и жильные струны для музыкальных инструментов (их, оказывается, привозили в Москву из Полтавы), и галошные буквы. Эти металлические буквы впивались в малиновую подкладку галош и позволяли владельцам не спутать их галоши с чужими в гостях или в театре.
Не надо думать, что все товары того времени были просты, как галоши.
Появлялись в магазинах, в том же ЦУМе, электрические «КСМ» – клавишные счетные машины, которые, как уверяла реклама, были значительно эффективней арифмометра. И где теперь все эти, изготовленные на «Первом заводе счетно-аналитических машин», табуляторы, верификаторы, перфораторы и прочие чудеса вычислительной техники того времени?!
Еще когда я шел по Кузнецкому Мосту, то заметил, что «Зоомагазин» находится там же, где и теперь, что вместо Дома художника с его выставочным залом (дом 11) стоит двухэтажный дом, на первом этаже которого находится магазин, торгующий изделиями кустарных художественных промыслов, что в угловом с Неглинной улицей доме 9/10, напротив «Пионертоваров», – охотничий магазин, а дальше, на углу Пушкинской (Б. Дмитровка), где теперь «Педагогическая книга», – магазин «Филателия».
Выйдя на Пушкинскую улицу, я повернул направо, прошел до Столешникова переулка и напротив магазина «Меха» увидел дом, которого давно нет. В нем находилось 50-е отделение милиции, «полтинник», как его тогда называли. Здание же партийного архива было поменьше и не имело пристройки со стороны Б. Дмитровки. Дальше по Пушкинской, по ее правой стороне, на том месте, где теперь находится здание Совета Федерации, стоял дом 26, похожий на 28-й, соседний. В нем находился Театр имени Ермоловой, а после войны, как я помню, – цыганский театр «Ромэн». Ближе к Охотному Ряду, в доме 10, как и в наше время, помещалась столовая. Эту столовую облюбовали таксисты. В конце семидесятых ее так и назвали – «Зеленый огонек». Весь день около нее, вдоль тротуара, стояли салатные «Волги» с шашечками по бокам. Таксисты не запирали свои машины, и их нередко угоняли мальчишки, чтобы покататься. Как-то в начале восьмидесятых я зашел в эту столовую. Подойдя к «раздаче», взял поднос и с ужасом увидел, как по нему с довольно деловым видом ползет таракан. Я, конечно, поднос бросил, из столовой сбежал и больше в ней не появлялся.
Теперь же, оказавшись в 1941-м, я решил зайти в нее, будучи в полной уверенности, что тот таракан еще не родился. В столовой было светло, на столиках лежали белые скатерти, стояли соль, горчица, а в углу столовой, недалеко от окна, – пальма в большой кадке.
Пять минут ждал официантку, пятнадцать – обед, а пообедав, отправился в музей.
Проходя по Пушкинской площади, я обратил внимание на то, что очереди на городской транспорт стоят почему-то не вдоль, а поперек тротуара. Те, кто шли по тротуару, возмущались: «Ну, чего встали, пройти нельзя!» Те же, что стояли в очереди, тоже возмущались: «Не видите, что ли – люди стоят. Обойти не можете?» Милиционер попробовал выстроить очередь вдоль тротуара. Она немного так постояла, а потом снова вернулась в прежнее положение. Не помогали ни нарисованные на асфальте линии, оповещающие о зоне посадки пассажиров на городской автотранспорт, ни надпись на мостовой: «Ожидая автобуса, стойте вдоль тротуара».
Меня возмутила тупость москвичей, и я зашагал дальше гордый и злой. Но, сделав несколько шагов, налетел на большую и упругую женщину. «Держитесь правой стороны!» – строго сказала она мне. Я смутился, стал объяснять, что я приезжий. Мы разговорились. Женщина оказалась работником ГАИ. Она поведала мне о том, что в области уличного движения Москву ждут великие преобразования, что скоро на улицах столицы, как за границей, появятся фотоэлементы, что регулировщики будут стоять не на мостовой, а на светящихся площадках – «черепахах» (я видел одну такую недалеко от ЦУМа, она действительно напоминала черепаху). Толстые стекла в ней чередовались с железными опорами, что в Москве уже сейчас имеется свыше двухсот светофоров и пятьдесят две милицейские будки. «Правда, сами мы, – пожаловалась она, – дежурные ГАИ, ютимся всемером в одной двенадцатиметровой комнате и имеем на всю дежурную часть всего одну автомашину».
Посочувствовав женщине, поблагодарив ее за интересный рассказ и пообещав не нарушать больше правил уличного движения, я поспешил в музей.
Здесь, под сводами бывшего храма, девушка-экскурсовод увлеченно рассказывала собравшимся о зверствах инквизиции, о том, как попы морочили голову бедному, эксплуатируемому народу, как высмеивали церковников прогрессивные писатели и ученые, потом подвела нашу группу к иконам и картинам. «Перед вами, – говорила она, подняв указку, – икона конца XIX века „Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами“. На ней мы видим рядом с Александром III его сына Николая, ставшего впоследствии царем Николаем II, которому, как мы теперь знаем, личное знакомство с Иисусом Христом не помогло». После этих слов девушка попыталась изобразить на своем лице что-то вроде улыбки. Осклабились и некоторые из посетителей. «А эти картины, – продолжала экскурсовод, указывая на потемневшие изображения, – из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, – Михаил Юрьевич Лермонтов. Черти, донимающие Толстого и Лермонтова, выступают здесь явными союзниками самодержавия и мракобесия дореволюционной России… Сами же цари и их приспешники, как вы уже заметили, – не без ехидства прибавила экскурсовод, – лезли в святые, используя власть денег. Взгляните на эти иконы. На этой – в образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на этой – в окружении ангелов фабрикант Грязнов, а на этой – в образах апостола и девы Марии – курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…»
Экскурсия закончилась. Я шел домой и думал: куда же делись эти картины и иконы, что с ними стало? Может быть, они лежат в запасниках или еще где-нибудь? Хорошо бы выяснить. Хотя, что у нас можно выяснить? Будет война, всякие переезды, эвакуации, пертурбации и т. д. и т. п. А что станет, например, с артелью «Тряпье-лоскут», с конторами «Мобресснабэлектро» или «Авторазгрузжелдор»? Что станет, наконец, с москвичами, куда их закинет судьба? Что случится, например, с итальянским подданным Портеле-Теселе Паскуале Доминиковичем из квартиры 39 дома 21 по Петровскому бульвару, или с Менделем Гдальевичем Срулевичем, референтом одесской кондитерской фабрики имени Розы Люксембург, наезжавшим в Москву по делам своей фирмы? А как сложится судьба живущих в Москве Цуцульковских, Цубербиллеров, Цицикьянцев, Цивертиновых-Укусниковых, Райхеров (с Калашникова переулка и с Бронной улицы), Рациборжинских, Радикульцевых, Розенгардов-Пупко? Все эти фамилии я взял из телефонных справочников, чтение которых, должен вам сказать, не такое уж скучное занятие. Из этих справочников я узнал, например, что после войны Розенгардов-Пупко в Москве не осталось. Остались лишь отдельно Розенгарды и отдельно Пупко.
А все эти люди в то довоенное время спали в своих кроватях, ходили в бани, говорили о ценах на рынках и в магазинах и если и думали о войне, то не больше, чем здоровый человек о смерти.
Вернувшись в квартиру, я застал жильцов на кухне. Здесь находились моя бабушка Вера, сестры Агранян Тоня и Марьяна, Дуняша Сударикова и Руфа Полечная, топилась большая плита, в которой потрескивали дрова, скрипела кофемолка, было тепло и уютно. Еще молодые и полные сил женщины, которые, превратившись в старушек, умрут в 70-80-е годы, готовили на плите еду: варили, жарили, кипятили и, конечно, разговаривали. Я, желая услышать их рассказы о старой Москве, завел разговор на эту тему. Все увлеклись воспоминаниями. Вспомнили о том, что в двадцатые годы кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади назывался «Ша нуар», по-нашему «Черная кошка». На вывеске его была изображена черная кошка, которая вечером освещалась лампочками; что в здании на улице Горького, в котором потом откроется ресторан «София», находилось кафе, и движущаяся реклама на витрине изображала девушку, наливающую сидящему за столиком мужчине кофе; что в кинотеатре «Арс» на улице Горького (Тверская) (теперь там Драматический театр имени Станиславского) играл симфонический оркестр, а рядом, на углу Мамоновского переулка, находилась «кефирная». В магазинах, оказывается, кефир не продавался, в «кефирной» же кефир подавали в бутылках с пробками, имеющими резиновые прокладки. Кефир надо было выпить тут же или же перелить его в свою посуду, а бутылку вернуть. Выносить бутылки из «кефирной» не разрешалось. Вспомнили женщины, как на Пушкинской площади, где теперь памятник поэту, существовал цветочный базар, и как там жульничали продавцы, продавая «подвязанные» цветы, то есть цветы с привязанными к стеблям головками. Вспомнили женщины и про извозчичью биржу у Страстного монастыря. Лошади у тамошних извозчиков были крупные – тяжеловозы, битюги, запряженные в телеги-платформы. Вспомнили о том, как в 1925 году заасфальтировали улицу Горького (Тверская) от площади Пушкина до площади Маяковского (Триумфальная); о черных автомобилях «такси» фирмы «Рено», у которых кабина шофера была отделена от пассажирского салона, имеющего откидной верх. Вспомнили, как летом в Москве поливали улицы: лошади возили по городу бочки с водой, позади которых находились трубы с дырочками и как через эти дырочки разбрызгивалась вода. Вспомнили, как торговали вразнос на улицах Москвы апельсинами и лимонами, разложив их на простынях, и о том, как совсем недавно передвигали дома на улице Горького, не отключив водопровод и электричество.
Постепенно женщины перешли к рассказам о случаях невероятных. Вспомнили о том, как в 1-м Коптельском переулке мальчишки гоняли в футбол какой-то чулок или тряпку. Вдруг чулок разорвался, и из него посыпались золотые монеты царской чеканки; о том, как одна женщина нашла на станции метро «Сокол» дамскую сумочку с облигациями золотого займа на крупную сумму и золотые часы; о том, как где-то на Севере какой-то Копейкин на железнодорожной станции нашел чемодан с двадцатью тысячами, а уборщица в кинотеатре, в Челябинске, когда после сеанса убирала зал, обнаружила портфель с десятью тысячами рублей и пр. Самым невероятным в этих рассказах было для меня то, что все потерянное возвращалось владельцам или сдавалось в милицию. Жильцов же квартиры как раз это почему-то удивляло меньше всего. Они стали вспоминать о том, как они когда-то что-то нашли или потеряли, а им потом вернули. Я же пил чай с крыжовенным вареньем и думал: «Боже мой, о чем они говорят, ведь скоро война, а они о всякой ерунде. Не знают, что их ждет. Да что война, они даже не знают, какая будет погода, а я знаю, в газетах вычитал. Зима 1941-го будет очень холодная, лето 1942-го – тоже холодное, а лето 1943-го дождливое: с 19 мая по 30 июля почти ежедневно будут лить дожди. Зимы 1943/44 года почти не будет. Вместо нее дождь, слякоть. Только в феврале пройдут афанасьевские морозы. В марте 1944-го будет оттепель, а в апреле – стужа, в начале же мая – жара. Лето того года будет прохладное и дождливое, зато осень, как и в 1945-м, будет прекрасная: сухая и теплая. В октябре зацветут вишни, земляника, брусника, в лесу появятся маслята и белые, но 27 октября резко похолодает, и прощай, золотая осень. Весна 1945-го будет поздней, 28 мая выпадет снег, закружит метель, побелеют крыши домов. Вот какие сюрпризы готовила погода этим людям, мирно копошащимся на московской кухне у своих керосинок и электрических плиток незадолго до начала войны. Смотрел я на них и думал: сказать им о том, что их ждет… А подумав, решил: не буду говорить, а то еще наболтают где-нибудь о войне, а потом их посадят „за провокационные разговоры“. Решив ничего не говорить, я продолжал пить чай и слушать, но через несколько минут, неожиданно для самого себя, выпалил: „А вы знаете, что скоро будет война?“ – „С кем?“ – спросила полная Руфа. – „С немцами“, – ответил я. – „Ах, оставьте, у нас с ними дружба!“ – воскликнула она. И тут заговорили все. Никто не хотел верить в то, что будет война. Ну а если и будет, полагала кухня, то ненадолго, разбили же мы финнов, японцев на Халхин-Голе, что же, мы с немцами не справимся? Били мы этих колбасников и еще побьем. Моя бабушка посчитала, что немецкие рабочие не допустят войны против СССР. Я уж пожалел о том, что вылез со своим предупреждением: и не убедил никого, и настроение всем испортил. Потом до меня дошло: они ведь не знали, кто я такой, и поэтому мои слова о скорой войне никакой ценности для них не представляли: мало ли кто что болтает, а то, может быть, я вообще какой-нибудь подосланный, с целью проверки их морально-идеологического состояния. В общем, сенсации не получилось. И хорошо.
Нечего соваться к людям с открытиями, время которых еще не настало.
Размышляя обо всем этом, я и не заметил, как на площади стемнело. Старик куда-то исчез. «Он, наверное, весь превратился в сон», – подумал я и сам стал куда-то проваливаться.
… И вот я такой, как есть, без денег, паспорта и проездного билета, оказался в июне 1941 года в квартире на Петровских линиях, откуда в том же году, только немного позже, меня, годовалого, увезли в эвакуацию: сначала в Куйбышев, потом в Алма-Ату и Ташкент и куда в 1944-м привезли обратно.
Репродуктор в квартире транслировал военный марш, за окном ярко светило солнце, но в коридоре было пыльно и тускло. Только около кухни светились ярким желтым светом два немигающих глаза общей квартирной кошки Машки, обжоры и блудницы. Испугавшись этих глаз, я ушел в свою комнату, подошел к окну и выглянул на улицу. Там я увидел дворника, поливающего мостовую из длинного резинового шланга, мальчишку, который гнал перед собой железный обруч крючком из толстой проволоки, и еще одного мальчишку, вертящего за длинный хвост здоровенную дохлую крысу. «Стоило ли было из-за такой ерунды углубляться в историю?» – подумал я. И что вообще делать современному человеку в довоенной Москве? Куда девать привычки к услугам цивилизации, накопленным за прошедшие годы? Телевизора нет. Телефон – редкость. Даже у тех, кто его имеет, аппарат не всегда автоматический. Есть еще ручные аппараты, без дисков. Крути ручку и говори, когда ответит станция, номер, или «скорая помощь», «пожар», «справочное бюро». В нашей коммунальной квартире телефон, к счастью, автоматический. Он висит на стене, исписанной именами и цифрами. Самое интересное – это то, что этот же телефон и теперь находится на том же самом месте в той же квартире, а главное, работает, несмотря на вереницу прожитых лет. Умели же раньше делать вещи! Но куда позвонить по этому долгожителю, кому? Приятели мои еще лежат в колясках и пускают слюни, а девочки, так украсившие жизнь, еще и на свет-то не появились.
И тогда я подумал: а не пойти ли мне в музей? В детстве я так любил ходить в музеи. Из справочника узнал, что билет в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для членов профсоюза стоит полтора рубля, а для школьников – тридцать копеек. Узнал я и о том, что вход в залы искусства Древнего Египта для экскурсантов по предварительной записи продолжается до десяти часов вечера. В здании Исторического музея находится Музей А. С. Пушкина. В здании Политехнического музея – Музей ВЦСПС (Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов) с постоянной стахановской выставкой. Узнал, что вход с экскурсией в Музей-библиотеку Владимира Маяковского на Таганке для школьников и красноармейцев бесплатный и что до музея «Коломенское» можно доплыть по Москве-реке на катере. Немного подумав, я остановился на музее атеизма.
«Позвоню-ка в Центральный антирелигиозный музей, – решил я, – узнаю, когда он открыт, а то ведь его скоро не будет. Храм на Новослободской, где он сейчас находится, займет киностудия „Мультфильм“. К тому же и атеизм у нас теперь не в моде, все верующими стали». Звоню. Узнаю, что музей открыт с часу дня до восьми вечера. Чтобы узнать время, набираю по привычке «100» – никакого эффекта. Соседка подсказывает: «Звоните К-7-05-40». Набираю. Девушка отвечает: «Девять часов семь минут». Я говорю «спасибо» и вешаю трубку.
Еще рано, значит, есть время пошататься по городу, по магазинам и рынкам. Их в Москве, только официальных, сорок. На Арбатской площади – Арбатский, на Тишинской – Тишинский, на Смоленской – Смоленский.
А есть ведь еще Дангауэровский. Я и слова такого никогда не слышал. Соседи объяснили мне, что за заставой Ильича был когда-то, до революции, большой котельный завод Дангауэра и Кайзера. Слободу, в которой жили рабочие этого завода, прозвали «Дангауэровкой». Теперь слободу снесли и построили новые дома. Трамвайная остановка там так и называется «Новые дома». Здесь, рядом с Рогожским кладбищем, находится Перовский рынок, а вернее, толкучка. Не доезжая Дангауэровки, у заставы Ильича стоит гранитный столб, на котором выбито: «От Москвы 2 версты». (Он, кстати, и теперь там стоит.) Узнал я от соседей и то, что в Москве, в Немецком переулке, есть Немецкий рынок, а у Павелецкого вокзала, где улица Зацепа, – Зацепский. Вспомнился мне тут один стишок из детства: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». В нем про одну маму было сказано: «… потому что до Зацепа мама возит два прицепа». Значит, надо понимать, что мама эта работала вагоновожатым трамвая, ходившего по девятнадцатому маршруту, и вела через всю Москву, от Павелецкого вокзала до Ростокино и обратно, трамвай, состоящий из трех вагонов (два прицепа). Ай да мама-молодец! Только не знала она тогда о том, что скоро Зацепский рынок сгорит от попавших в него бомб. Впрочем, этого тогда не знал никто.
Поразмышляв, я решил отправиться на Калитниковский рынок. Его еще «птичьим» называли. Находился он на Калитниковской улице. Побродил я по рынку, на котят, щенков, птичек, рыбок полюбовался, с одним мужичком поговорил. Он мне все «душу изливал», жаловался на поборы местных властей. Как я понял, он на рынке торгует птичками, которых ловит в Сокольниках, Филях или на кладбищах, и вот его теперь налогом обложили. «Надо, – говорил он возмущенно, – урезать аппетит Таганскому райсовету, ведь это от него на рынке сборщики подоходного налога. Ну, когда они брали по двадцать копеек, – возмущался он, – как в прошлом годе, за птичку, то это ничего, лучше заплатить, чтобы не связываться. А теперь-то, что ж, по рублю за птицу дерут, а чижик, он весь рупь стоит. Любителей в Москве-то от стара до мала много. Одни не верят, что было такое постановление, чтобы рупь за птицу брали, идут в милицию выяснять, другие, вот хоша я, так платят. Я и рупь заплатил, и птицу не продал. Где правда?» Я, конечно, мужичка поддержал, сочувствие ему выразил, а потом и птичку у него купил. (Я на том рынке за трояк свой пейджер продал. Женщина, купившая его, сказала, что сынишке его подарит как игрушку.) Старик же моим поступком был очень доволен, благодарил, обещал еще птичку принести. Ну а я как с рынка вышел, так птичку на волю и выпустил. Пусть, милая, полетает спокойно, пока войны нет, жизни порадуется.
В трамвае, пока ехал в центр, узнал, что теперь на рынках весы устанавливают. Мясо, рыбу, овощи – все взвешивают, а «мерками» торговать больше не будут. Кто-то сказал: «Давно пора, а то сколько хотят, столько и продают. И проверить нельзя». Но другой возразил: «Как обманывали, так обманывать и будут». Большинство с этим мнением согласилось. Согласился и я. Я вообще пессимист.
Вдруг на задней площадке раздался истошный крик. Оказалось, что какой-то инвалид на костылях не успел войти в вагон, а вожатый уже тронул трамвай с места. Народ стал вагоновожатого ругать, а один пассажир потребовал даже, чтобы он назвал свой номер, собираясь, по всей вероятности, накатать на него жалобу. Вагоновожатый свой номер, конечно, не назвал, а невозмутимо ответил: «Мой номер давно помер». Тут пассажиры возмутились еще больше и долго не могли успокоиться.
Добравшись до Центра, я спустился по Кузнецкому Мосту к Неглинной. На углу, слева, зашел в магазин «Пионертовары» (теперь там трактир «Елки-палки»). В магазине стояла белая статуя Сталина с девочкой на руках, а продавались в магазине знамена, горны, барабаны, канцелярские принадлежности, настольные письменные приборы, вымпелы, перочистки, переводные картинки, закрепки для пионерских галстуков, компасы, флажки и фляжки и другие необходимые пионерам и школьникам вещи.
Из «Пионертоваров» я отправился в ЦУМ. У его входа валялся мусор, а в узлах протянутой вдоль него веревки болтались бумажки с буквами «У», «Ч», «Е», «Т», написанные каким-то корявым почерком. Поскольку люди шли в магазин, не обращая внимания на это слово, я тоже пошел. Войдя, я, как Данте, «земную жизнь, пройдя до половины… очутился в сумрачном лесу» – так было темно и мрачно в вестибюле. На небольшой лестнице, ведущей на первый этаж магазина, я споткнулся о деревянные катки, по которым в магазин завозились тележки с товаром. Их, по всей вероятности, работники не успели убрать. Я обошел первый этаж, поднялся на второй. Здесь в кассу стояло человек сорок. Две другие кассы почему-то не работали. Поскольку я ничего не собирался покупать, очередь в кассу меня не волновала. Я ходил вдоль прилавков и разглядывал товары, слушал, о чем говорят покупатели и продавцы. Один мужчина спросил продавщицу: «У вас есть знаки отличия для военных?» – «Только ромбы», – ответила та. «Ромбы я еще не заслужил», – сказал мужчина. «Вот когда заслужите, тогда и приходите», – ответила девушка. В отделе фототоваров я услышал такой разговор: «Бумага есть?» – «Нет». – «А бывает?» – «Бывает». – «А пластинки шесть на девять есть?» – «Есть». – «А девять на двенадцать?» – «Редко».
Бродя по магазину и наблюдая за продавщицами, я заметил, что они как-то сторонятся покупателей, разговаривают все больше друг с дружкой, а когда замечают, что покупатель направляется к ним, то тихо-тихо переходят на другой конец прилавка, когда же покупатель следует за ними, возвращаются на свое прежнее место. В общем, идет какая-то игра в «кошки-мышки». Мне это не понравилось. Я уже собрался уходить, но тут ко мне подошел какой-то подозрительный дядька и предложил купить у него заграничные часы. Я, конечно, отказался и стал спускаться по лестнице вниз. Тут меня догнал другой дядька и почти шепотом стал рассказывать, как он купил недавно здесь же с рук часы, а механизм у них оказался игрушечным. Спустившись на первый этаж, я зашел в «Детский мир», он находился здесь же, только со стороны Петровки, и являлся частью ЦУМа. В отделе игрушек я увидел заводную птичку, а также заводных мотоциклиста в военной форме и физкультурника, болтающегося на турнике. Была еще одна довольно мощная и дорогая игрушка, она стоила сорок восемь рублей и называлась «Чапаев». Игрушка представляла собой тачанку, в которой находился Чапаев со своими боевыми товарищами. Сбоку игрушки торчала какая-то ручка, наверное, для того, чтобы ее заводить. Были в отделе игрушек и кубики, и деревянные обручи, и так называемые «скакалки» – палки с лошадиными мордами на конце, была здесь и игра «Крокет» – в нее любили играть дачники.
По дороге на Пушкинскую улицу я заходил и в другие магазины. Мне было интересно посмотреть, чем они торгуют.
В магазине «Табак» на Петровке, в доме 5, продавались папиросы «Зефир», в квадратных зеленоватых коробочках, папиросы «Душистые», «Делегатские», «Девиз», «Первомайские», тонкие, с длинным мундштуком, сигареты «Метро», на пачках которых была изображена станция метро «Охотный Ряд», а в магазине «Подарки», в доме 6, протекала крыша и на полу были лужи. Из подарков имелись деревянные ложки, детские скакалки, детские ведерки без совков, мочалки из люфы и ночные горшки. «Не густо!» – подумал я и направился дальше.
И все же в тот день я увидел множество разнообразных товаров, которых теперь ни в каком магазине не встретишь: духи «Звездочка», «Шутка», веера по двадцать шесть рублей, багажные ремни, платки для абажуров, косынки, воротнички и манжеты, которые пристегивались к рубашкам и могли стираться отдельно. Воротнички были крахмальные и пикейные. Галстуки в горошек и полоску были из шелка и шелка-полотна. Продавались еще подвязки для мужских носков. Их застегивали под коленкой. Были еще резинки для рукавов. Их обычно носили ниже локтя, для того чтобы манжеты светлой рубашки не опускались и меньше пачкались. Люди умственного труда в рабочее время надевали нарукавники. Делались они из черного сатина. Резинки стягивали их выше локтя и на запястье. Счетоводы, бухгалтеры и прочие трудящиеся, протиравшие рукава за письменным столом, надевали их перед тем как приступить к работе, а по окончании рабочего дня снимали и прятали в стол. Видел я и жильные струны для музыкальных инструментов (их, оказывается, привозили в Москву из Полтавы), и галошные буквы. Эти металлические буквы впивались в малиновую подкладку галош и позволяли владельцам не спутать их галоши с чужими в гостях или в театре.
Не надо думать, что все товары того времени были просты, как галоши.
Появлялись в магазинах, в том же ЦУМе, электрические «КСМ» – клавишные счетные машины, которые, как уверяла реклама, были значительно эффективней арифмометра. И где теперь все эти, изготовленные на «Первом заводе счетно-аналитических машин», табуляторы, верификаторы, перфораторы и прочие чудеса вычислительной техники того времени?!
Еще когда я шел по Кузнецкому Мосту, то заметил, что «Зоомагазин» находится там же, где и теперь, что вместо Дома художника с его выставочным залом (дом 11) стоит двухэтажный дом, на первом этаже которого находится магазин, торгующий изделиями кустарных художественных промыслов, что в угловом с Неглинной улицей доме 9/10, напротив «Пионертоваров», – охотничий магазин, а дальше, на углу Пушкинской (Б. Дмитровка), где теперь «Педагогическая книга», – магазин «Филателия».
Выйдя на Пушкинскую улицу, я повернул направо, прошел до Столешникова переулка и напротив магазина «Меха» увидел дом, которого давно нет. В нем находилось 50-е отделение милиции, «полтинник», как его тогда называли. Здание же партийного архива было поменьше и не имело пристройки со стороны Б. Дмитровки. Дальше по Пушкинской, по ее правой стороне, на том месте, где теперь находится здание Совета Федерации, стоял дом 26, похожий на 28-й, соседний. В нем находился Театр имени Ермоловой, а после войны, как я помню, – цыганский театр «Ромэн». Ближе к Охотному Ряду, в доме 10, как и в наше время, помещалась столовая. Эту столовую облюбовали таксисты. В конце семидесятых ее так и назвали – «Зеленый огонек». Весь день около нее, вдоль тротуара, стояли салатные «Волги» с шашечками по бокам. Таксисты не запирали свои машины, и их нередко угоняли мальчишки, чтобы покататься. Как-то в начале восьмидесятых я зашел в эту столовую. Подойдя к «раздаче», взял поднос и с ужасом увидел, как по нему с довольно деловым видом ползет таракан. Я, конечно, поднос бросил, из столовой сбежал и больше в ней не появлялся.
Теперь же, оказавшись в 1941-м, я решил зайти в нее, будучи в полной уверенности, что тот таракан еще не родился. В столовой было светло, на столиках лежали белые скатерти, стояли соль, горчица, а в углу столовой, недалеко от окна, – пальма в большой кадке.
Пять минут ждал официантку, пятнадцать – обед, а пообедав, отправился в музей.
Проходя по Пушкинской площади, я обратил внимание на то, что очереди на городской транспорт стоят почему-то не вдоль, а поперек тротуара. Те, кто шли по тротуару, возмущались: «Ну, чего встали, пройти нельзя!» Те же, что стояли в очереди, тоже возмущались: «Не видите, что ли – люди стоят. Обойти не можете?» Милиционер попробовал выстроить очередь вдоль тротуара. Она немного так постояла, а потом снова вернулась в прежнее положение. Не помогали ни нарисованные на асфальте линии, оповещающие о зоне посадки пассажиров на городской автотранспорт, ни надпись на мостовой: «Ожидая автобуса, стойте вдоль тротуара».
Меня возмутила тупость москвичей, и я зашагал дальше гордый и злой. Но, сделав несколько шагов, налетел на большую и упругую женщину. «Держитесь правой стороны!» – строго сказала она мне. Я смутился, стал объяснять, что я приезжий. Мы разговорились. Женщина оказалась работником ГАИ. Она поведала мне о том, что в области уличного движения Москву ждут великие преобразования, что скоро на улицах столицы, как за границей, появятся фотоэлементы, что регулировщики будут стоять не на мостовой, а на светящихся площадках – «черепахах» (я видел одну такую недалеко от ЦУМа, она действительно напоминала черепаху). Толстые стекла в ней чередовались с железными опорами, что в Москве уже сейчас имеется свыше двухсот светофоров и пятьдесят две милицейские будки. «Правда, сами мы, – пожаловалась она, – дежурные ГАИ, ютимся всемером в одной двенадцатиметровой комнате и имеем на всю дежурную часть всего одну автомашину».
Посочувствовав женщине, поблагодарив ее за интересный рассказ и пообещав не нарушать больше правил уличного движения, я поспешил в музей.
Здесь, под сводами бывшего храма, девушка-экскурсовод увлеченно рассказывала собравшимся о зверствах инквизиции, о том, как попы морочили голову бедному, эксплуатируемому народу, как высмеивали церковников прогрессивные писатели и ученые, потом подвела нашу группу к иконам и картинам. «Перед вами, – говорила она, подняв указку, – икона конца XIX века „Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами“. На ней мы видим рядом с Александром III его сына Николая, ставшего впоследствии царем Николаем II, которому, как мы теперь знаем, личное знакомство с Иисусом Христом не помогло». После этих слов девушка попыталась изобразить на своем лице что-то вроде улыбки. Осклабились и некоторые из посетителей. «А эти картины, – продолжала экскурсовод, указывая на потемневшие изображения, – из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, – Михаил Юрьевич Лермонтов. Черти, донимающие Толстого и Лермонтова, выступают здесь явными союзниками самодержавия и мракобесия дореволюционной России… Сами же цари и их приспешники, как вы уже заметили, – не без ехидства прибавила экскурсовод, – лезли в святые, используя власть денег. Взгляните на эти иконы. На этой – в образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на этой – в окружении ангелов фабрикант Грязнов, а на этой – в образах апостола и девы Марии – курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…»
Экскурсия закончилась. Я шел домой и думал: куда же делись эти картины и иконы, что с ними стало? Может быть, они лежат в запасниках или еще где-нибудь? Хорошо бы выяснить. Хотя, что у нас можно выяснить? Будет война, всякие переезды, эвакуации, пертурбации и т. д. и т. п. А что станет, например, с артелью «Тряпье-лоскут», с конторами «Мобресснабэлектро» или «Авторазгрузжелдор»? Что станет, наконец, с москвичами, куда их закинет судьба? Что случится, например, с итальянским подданным Портеле-Теселе Паскуале Доминиковичем из квартиры 39 дома 21 по Петровскому бульвару, или с Менделем Гдальевичем Срулевичем, референтом одесской кондитерской фабрики имени Розы Люксембург, наезжавшим в Москву по делам своей фирмы? А как сложится судьба живущих в Москве Цуцульковских, Цубербиллеров, Цицикьянцев, Цивертиновых-Укусниковых, Райхеров (с Калашникова переулка и с Бронной улицы), Рациборжинских, Радикульцевых, Розенгардов-Пупко? Все эти фамилии я взял из телефонных справочников, чтение которых, должен вам сказать, не такое уж скучное занятие. Из этих справочников я узнал, например, что после войны Розенгардов-Пупко в Москве не осталось. Остались лишь отдельно Розенгарды и отдельно Пупко.
А все эти люди в то довоенное время спали в своих кроватях, ходили в бани, говорили о ценах на рынках и в магазинах и если и думали о войне, то не больше, чем здоровый человек о смерти.
Вернувшись в квартиру, я застал жильцов на кухне. Здесь находились моя бабушка Вера, сестры Агранян Тоня и Марьяна, Дуняша Сударикова и Руфа Полечная, топилась большая плита, в которой потрескивали дрова, скрипела кофемолка, было тепло и уютно. Еще молодые и полные сил женщины, которые, превратившись в старушек, умрут в 70-80-е годы, готовили на плите еду: варили, жарили, кипятили и, конечно, разговаривали. Я, желая услышать их рассказы о старой Москве, завел разговор на эту тему. Все увлеклись воспоминаниями. Вспомнили о том, что в двадцатые годы кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади назывался «Ша нуар», по-нашему «Черная кошка». На вывеске его была изображена черная кошка, которая вечером освещалась лампочками; что в здании на улице Горького, в котором потом откроется ресторан «София», находилось кафе, и движущаяся реклама на витрине изображала девушку, наливающую сидящему за столиком мужчине кофе; что в кинотеатре «Арс» на улице Горького (Тверская) (теперь там Драматический театр имени Станиславского) играл симфонический оркестр, а рядом, на углу Мамоновского переулка, находилась «кефирная». В магазинах, оказывается, кефир не продавался, в «кефирной» же кефир подавали в бутылках с пробками, имеющими резиновые прокладки. Кефир надо было выпить тут же или же перелить его в свою посуду, а бутылку вернуть. Выносить бутылки из «кефирной» не разрешалось. Вспомнили женщины, как на Пушкинской площади, где теперь памятник поэту, существовал цветочный базар, и как там жульничали продавцы, продавая «подвязанные» цветы, то есть цветы с привязанными к стеблям головками. Вспомнили женщины и про извозчичью биржу у Страстного монастыря. Лошади у тамошних извозчиков были крупные – тяжеловозы, битюги, запряженные в телеги-платформы. Вспомнили о том, как в 1925 году заасфальтировали улицу Горького (Тверская) от площади Пушкина до площади Маяковского (Триумфальная); о черных автомобилях «такси» фирмы «Рено», у которых кабина шофера была отделена от пассажирского салона, имеющего откидной верх. Вспомнили, как летом в Москве поливали улицы: лошади возили по городу бочки с водой, позади которых находились трубы с дырочками и как через эти дырочки разбрызгивалась вода. Вспомнили, как торговали вразнос на улицах Москвы апельсинами и лимонами, разложив их на простынях, и о том, как совсем недавно передвигали дома на улице Горького, не отключив водопровод и электричество.
Постепенно женщины перешли к рассказам о случаях невероятных. Вспомнили о том, как в 1-м Коптельском переулке мальчишки гоняли в футбол какой-то чулок или тряпку. Вдруг чулок разорвался, и из него посыпались золотые монеты царской чеканки; о том, как одна женщина нашла на станции метро «Сокол» дамскую сумочку с облигациями золотого займа на крупную сумму и золотые часы; о том, как где-то на Севере какой-то Копейкин на железнодорожной станции нашел чемодан с двадцатью тысячами, а уборщица в кинотеатре, в Челябинске, когда после сеанса убирала зал, обнаружила портфель с десятью тысячами рублей и пр. Самым невероятным в этих рассказах было для меня то, что все потерянное возвращалось владельцам или сдавалось в милицию. Жильцов же квартиры как раз это почему-то удивляло меньше всего. Они стали вспоминать о том, как они когда-то что-то нашли или потеряли, а им потом вернули. Я же пил чай с крыжовенным вареньем и думал: «Боже мой, о чем они говорят, ведь скоро война, а они о всякой ерунде. Не знают, что их ждет. Да что война, они даже не знают, какая будет погода, а я знаю, в газетах вычитал. Зима 1941-го будет очень холодная, лето 1942-го – тоже холодное, а лето 1943-го дождливое: с 19 мая по 30 июля почти ежедневно будут лить дожди. Зимы 1943/44 года почти не будет. Вместо нее дождь, слякоть. Только в феврале пройдут афанасьевские морозы. В марте 1944-го будет оттепель, а в апреле – стужа, в начале же мая – жара. Лето того года будет прохладное и дождливое, зато осень, как и в 1945-м, будет прекрасная: сухая и теплая. В октябре зацветут вишни, земляника, брусника, в лесу появятся маслята и белые, но 27 октября резко похолодает, и прощай, золотая осень. Весна 1945-го будет поздней, 28 мая выпадет снег, закружит метель, побелеют крыши домов. Вот какие сюрпризы готовила погода этим людям, мирно копошащимся на московской кухне у своих керосинок и электрических плиток незадолго до начала войны. Смотрел я на них и думал: сказать им о том, что их ждет… А подумав, решил: не буду говорить, а то еще наболтают где-нибудь о войне, а потом их посадят „за провокационные разговоры“. Решив ничего не говорить, я продолжал пить чай и слушать, но через несколько минут, неожиданно для самого себя, выпалил: „А вы знаете, что скоро будет война?“ – „С кем?“ – спросила полная Руфа. – „С немцами“, – ответил я. – „Ах, оставьте, у нас с ними дружба!“ – воскликнула она. И тут заговорили все. Никто не хотел верить в то, что будет война. Ну а если и будет, полагала кухня, то ненадолго, разбили же мы финнов, японцев на Халхин-Голе, что же, мы с немцами не справимся? Били мы этих колбасников и еще побьем. Моя бабушка посчитала, что немецкие рабочие не допустят войны против СССР. Я уж пожалел о том, что вылез со своим предупреждением: и не убедил никого, и настроение всем испортил. Потом до меня дошло: они ведь не знали, кто я такой, и поэтому мои слова о скорой войне никакой ценности для них не представляли: мало ли кто что болтает, а то, может быть, я вообще какой-нибудь подосланный, с целью проверки их морально-идеологического состояния. В общем, сенсации не получилось. И хорошо.
Нечего соваться к людям с открытиями, время которых еще не настало.