Страница:
Всего этого достаточно, брат, чтобы ты не подавал руки убийце Пушкина. Суд его еще не кончен (С этой фразы и до конца - по-русски.). После смерти Пушкина Жуковский принял по воле государя все его бумаги. Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные донельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена: прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений, бесконечное изящество, связанное с большим чувством и жаром; в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает, и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения. В целой поэме не встречается ни одного лишнего, малоговорящего стиха!.. Плачь, мое бедное отечество! Не скоро родишь ты такого сына! На рождении Пушкина ты истощилось!.."
Сопоставим этот замечательный документ с тем, что пишут Вяземский и Тургенев.
В первые же дни после смерти Пушкина, решив выяснить для себя ход событий и мотивы, руководившие Пушкиным, они все более приходят к убеждению, что Пушкин пал жертвой тонкой и сложной интриги, что его "погубили". Сопоставляя последние разговоры Пушкина, обмениваясь с друзьями подозрениями и догадками, Вяземский понимает, что против Пушкина и его жены были устроены "адские козни", "адские сети", что они "попали в гнусную западню", он пишет о "развратнейших и коварнейших покушениях двух людей" на "супружеское счастье и согласие Пушкиных".
Это мнение вполне разделяет Тургенев. В его глазах, как и в глазах Вяземского, Геккерен и Дантес с каждым днем "становятся мерзавцами более и более", по мере того как раскрывается "гнусность поступков" Геккерена-отца.
В письмах, адресованных друзьям и знакомым, оба, и Тургенев и Вяземский, стремятся развеять клевету вокруг имени Пушкина, правильно информировать общество в отношении поступков Дантеса и хотя бы глухими намеками дать представление о том, что за спиной Дантеса стояли силы, враждебные Пушкину, что обстоятельства, толкавшие его к гибели, Пушкин предотвратить не мог.
То, что пишет Карамзин, совпадает с утверждениями Вяземского и Тургенева. Как и они, Карамзин уверен, что у Геккерена и Дантеса была цель - "замарать честь Пушкина". Точно так же он говорит о "дьявольском умысле", о "гнусной интриге".
Автором анонимного письма Карамзин считает Геккерена. Ему говорили, что люди, "которым должна быть известна вся подоплека", авторство Геккерена считают почти доказанным. Кто они, эти "люди"? Кому могла быть известна "вся подоплека" событий? Очевидно, он разумеет жандармов - руководителей Третьего отделения Бенкендорфа и Дубельта.
Вспомним, что Николай I, как утверждает его дочь Ольга, поручил Бенкендорфу предпринять поиски автора писем. H. M. Смирнов, муж А. О. Россет, пишет в своих воспоминаниях, что "полиция имела неоспоримые доказательства", подтверждающие авторство Геккерена, и что Николай в этом не сомневался. Пусть Щеголеву удалось доказать, что диплом, адресованный Пушкину, переписан или даже написан измененным почерком князя П. В. Долгорукова (это еще требует дальнейшего изучения), но это не отводит подозрений от Геккерена, инициатива несомненно принадлежала ему.
Мы видим, что люди, близко стоящие к Пушкину, разделяют его убеждение относительно Геккерена. Они слышали это от самого Пушкина, а кроме того, его письмо к Геккерену известно им в копии: после смерти Пушкина копия находится в руках Вяземского. Вероятно, Карамзин читал это письмо и просто пересказывает пушкинские слова - там, где он говорит, как Дантес хворал и худел, а старый Геккерен уверял Наталью Николаевну, что он умирает от любви к ней, и заклинал ее "спасти его сына". Припомним пушкинский текст.
"Когда, заболев... он должен был сидеть дома,- писал Пушкин посланнику,- вы говорили ей, что он умирает от любви к ней, вы бормотали ей: верните мне моего сына".
За увещеваниями последовали угрозы, рассказывает Карамзин, "а два дня спустя появились эти анонимные письма".
Если сопоставить эти слова с записью в дневнике Барятинской, о котором уже было говорено в этой книге, то последовательность событий становится совершенно понятной. Наталья Николаевна отказывается от внимания Дантеса, отвергает его, за этим следуют заклинания и угрозы Геккерена, а через два дня после угроз появляются анонимные письма.
Нет, чьей бы рукой ни был переписан текст пасквиля, ясно, что это месть, исходящая из дома Геккеренов!
Оставить оскорбление без последствий Пушкин не мог. Вызов, посланный им Дантесу, был только частью задуманного им плана действий.
"Через несколько дней вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде,- заявил Пушкин Вяземской в первой половине ноября, когда еще подозревал в сочинении письма Дантеса,- она будет полная, совершенная, она бросит того человека в грязь".
Когда Александр Карамзин говорит, что Пушкин "утопил в грязи своего врага", он, конечно, вспоминает эту угрозу и подтверждает тем самым, что Пушкин ее исполнил.
Из его слов выясняется также, что именно разумел Пушкин под выражением "бросить в грязь". Он его утопил в грязи, пишет Карамзин, "заставив играть роль труса".
Он имеет в виду тот момент, когда Пушкин, разгласив в ноябре о предстоящем поединке (вспомним упреки Жуковского, что он не соблюдает тайны), вслед за тем отказался от вызова под предлогом, что Дантес женится на его свояченице. Конечно, после этого помолвка Дантеса должна была выглядеть как проявление трусости, как нежелание драться. И в тот самый момент, когда Пушкин мог считать, что унизил ц развенчал Дантеса в глазах светского общества, это общество начинает оказывать Дантесу внимание, жалеет его, подхватывает распущенный Геккереном слух о благородстве Дантеса, о жертве, которую якобы он принес Наталье Николаевне Пушкиной. В городе говорят, что жениться на Гончаровой заставил Дантеса Пушкин (хотя Пушкин и бьется об заклад, что Дантес не женится), а великосветская знать твердит о самопожертвовании. Только в такой связи можно понимать слова Карамзина о том, что Пушкин, "исполненный негодования, заклеймил позором своего противника", а он "встает, обеленный, из грязи, в которую Пушкин его поверг".
Теперь, когда Пушкина уже нет, Карамзин понимает, какую помощь он и его родные оказали Дантесу, продолжая по-прежнему принимать его в своем доме, где он снова получил возможность встречаться с Натальей Николаевной и самым присутствием своим наносить оскорбление Пушкину, который отказался принимать в своем доме не только его, но и свояченицу.
Самой тяжелой виной Дантеса Карамзин считает его ухаживание за Пушкиной после женитьбы на ее сестре. Если так, то ни о самопожертвовании, ни о рыцарском поведении, ни о любви к Екатерине Гончаровой не может быть и речи. А как раз в этом-то Дантес и старался заверить Карамзиных, склоняя их на свою сторону.
Поведение его оказалось сложной игрой. Эту игру еще при жизни Пушкина понял Жуковский и внес в свои конспективные записи несколько строк, разоблачающих двуличие и подлость Дантеса.
"После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной.Les Revelations d'Alexandrine разоблачения Александрины>. При тетке ласка с женой: при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries <резкости>. Дома же веселость и большое согласие".
Биографы по ошибке отнесли эти строки к Пушкину. Только в наши дни Е. С. Булгакова и независимо от нее А. Л. Слонимский по-новому истолковали эту запись, и сразу стало попятно, что речь в ней идет о Дантесе. Это у него "два лица" после свадьбы, а совсем не у Пушкина. Это он при Наталье Николаевне напускает на себя мрачность, а в ее отсутствие весел. Свояченица Пушкина Александрина подметила, что при их тетке - Е. С. Загряжской Дантес ласков с женой, а при ней, Александрине, и при других, кои могут передать Наталье Николаевне, говорит жене резкости. Между тем дома у Геккеренов "веселость и большое согласие". Эта подлая игра и разоблачает Дантеса в глазах Александра Карамзина.
Андрей Карамзин в Париже хочет найти оправдание Дантесу. Но Александр уже понял, что Дантес действовал по наущению Геккерена, который плетет интригу, и он пишет: "не подавай руки".
Важную роль в этом заговоре, гораздо большую, чем это было принято считать до сих пор, Александр Карамзин отводит Е. Н. Гончаровой. В его рассказе она выступает как пособница Геккеренов, как активный враг; он называет ее в числе убийц Пушкина.
С того дня, когда Пушкин, получив пасквиль, вызвал Дантеса на дуэль, аристократия встала на защиту авантюриста и принялась травить Пушкина пуще прежнего. Александр Карамзин возмущен этим. Он ценит и понимает поэзию Пушкина, он называет его врагов "кликой", "горсточкой низких людей".
"Не думай, однако,- приписывает он с краю по-французски, - что все общество встало против Пушкина после его смерти; нет, только Нессельрод и еще кое-кто. Другие, наоборот, например графиня Нат[али] Строганова и м-м Нарышкина (Map. Яков.) с жаром выступили на его защиту, что даже повело к нескольким ссорам, а большинство вовсе ничего не говорило - так им и подобает".
О том, что в петербургском великосветском обществе еще при жизни Пушкина образовались две партии, одна - за Пушкина, другая - за Дантеса, рассказывал в свое время секундант поэта Данзас.
Карамзин прав, когда говорит о существовании двух партий и о том, что во главе враждебных Пушкину сил находилась целая "клика". Даже по словам великого князя Михаила Павловича, Пушкина довели до смерти "подлый образ действий" и сплетни "клики злословия", "конгрегации", которую брат царя называл "комитетом общественного спасения". Известно - об этом пишет Д. Д. Благой,- что великий князь имел при этом в виду салон жены министра иностранных дел графини М. Д. Нессельроде.
Ненависть графини Нессельроде к Пушкину была безмерна и столь же хорошо известна, как и дружеское отношение ее к Геккерену и Дантесу, на свадьбе которого она была посаженой матерью. Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного диплома - но лютой вражде своей к Пушкину и по моральной низости она была способна на это. Почти вне сомнении, что она вдохновительница этого подлого документа.
Даже в те дни, когда Николай I, встревоженный проявлением народного сочувствия Пушкину, счел нужным продемонстрировать свое охлаждение к Геккерену н выслал ему табакерку с портретом своим в знак того, что не желал бы более видеть его среди дипломатических представителей, аккредитованных при русском дворе, даже и тогда графиня Нессельроде не отступилась от Геккеренов, а продолжала выказывать им свое покровительство.
В ее салоне в самой откровенной и циничной форме выражалась вражда, которую питало к Пушкину аристократическое общество в целом. В распоряжении исследователей имеется достаточно сведений, разоблачающих зловещую роль в судьбе Пушкина графини Нессельроде. Теперь прибавилось письмо Александра Карамзина.
Однако, если вполне положиться на его слова, что против Пушкина выступали Нессельроде и "еще кое-кто", можно подумать, что силы противников и сторонников Пушкина были равны. На самом же деле отношение аристократии к Пушкину определяли не друзья, а враги. И не только самые лютые, кто клеветой и злоречьем довели его до кровавой развязки, погубили его, но и те, которые открыто не выступали, по при жизни Пушкина Дантеса поддерживали, а после смерти оправдывали. Да что же говорить о представителях великосветского общества, далеких Пушкину и враждебных, когда друзья - Карамзины - не встали на его сторону!
Больше, чем защитительные речи аристократок, упомянутых Александром Карамзиным, говорят нам письма Андрея и Софьи: в дни, когда каждый грамотный русский проклинал убийцу поэта, они стремились его оправдать! Ничто не обнажает с такой ясностью отношение великосветского общества к Пушкину, как позиция его друзей, разделяющих взгляды этого общества! Много ли было в петербургских гостиных таких, как Александр Карамзин? Дамы, которых он называет?
Первая из них - уже упоминавшаяся в письмах графиня Наталья Викторовна Строганова. Помимо ее близости к семейству Карамзиных зимой 1836-1837 года, она находилась в дружеских отношениях с Вяземским; вернее всего, что в ее отношении к гибели Пушкина отразилась позиция Вяземского. Что касается Марии Яковлевны Нарышкиной, имя которой в связи с Пушкиным мы встречаем впервые, она не может быть причислена к николаевской знати: ее муж, гофмаршал К. А. Нарышкин, находился в оппозиции к правительству Николая, мнений придворной аристократии Нарышкины не разделяли. То, что попытки Строгановой и Нарышкиной встать на защиту Пушкина привели к нескольким ссорам, лишний раз свидетельствует об активности пушкинских врагов.
"Да, конечно, светское общество погубило его!"-восклицал Вяземский, напоминая, что сплетни и анонимные письма приходили к Пушкину "со всех сторон". Что Пушкина убил "неблагожелательный свет", утверждала и Екатерина Мещерская. "В наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах,- писала она вскоре после гибели Пушкина,- едва ли кто-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта... и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было три отечества и два имени". Какая точная характеристика барона Дантеса-Геккерена, французского монархиста, усыновленного голландским дипломатом и обласканного русским двором!
14
"Князь Петр В[яземский]... все эти дни был болен - физически и нравственно, как это с ним обычно бывает,- пишет Екатерина Андреевна сыну 16 марта,- но на этот раз тяжелее, чем всегда, так как дух его жестоко угнетен гибелью нашего несравненного Пушкина..."
Из писем Карамзиных окончательно выясняется, что об отправке письма Геккерену Вяземский узнал вечером 25 января, за два дня до дуэли: Пушкин сам рассказал об этом его жене - Вере Федоровне. Даже и не читая письма, Вяземский должен был понимать, что последствием его может быть только дуэль. И все же, как видно, ничего не сделал для того, чтобы предупредить несчастье. Выходит, что намерение свое отвернуться от дома Пушкиных, о чем мы знаем из письма Софьи Карамзиной, Вяземский выполнил. Сомневался ли он, что может помочь Пушкину? Пли не считал себя вправе вмешиваться в "дело чести", которое потом раскрылось ему как результат коварнейших покушений двух негодяев? Этого мы не знаем.
Но когда тело Пушкина после отпевания выносили ил церкви, на паперти лежал кто-то большой, в рыданиях. Его попросили встать и посторониться. Это был Вяземский. Память Пушкина он защищал страстно, разрывая отношения с приятелями, которые вели себя в те дни непатриотично или колебались во мнениях. Во всяком случае, никто из людей, окружавших Пушкина в последние годы, не разоблачал с такой энергией, с такой убежденностью, как Вяземский, тайные интриги врагов, гнусность Геккерена и его приемного сына.
29 марта 1837 года. С.-Петербург. Письмо Софьи Карамзиной:
"Суд над Дантесом окончен. Его разжаловали в солдаты и под стражей отправили до границы; затем в Тильзите ему вручат паспорт, и конец - для России он больше не существует. Он уехал на прошлой неделе, его жена вместе со своим свекром поедет к нему в Кенигсберг, а оттуда, как говорят, старый Геккерен намерен отправить их к родным Дантеса, живущим возле Бадена. Возможно, что ты их там встретишь: думаю, мне не нужно просить тебя: "будь великодушен и деликатен"; если Дантес поступил дурно (а только один бог знает, какая доля вины лежит на нем), то он уже достаточно наказан: на совести у него убийство, он связан с женой, которую не любит (хотя здесь он продолжал окружать ее вниманием и заботами), его положение в свете весьма скомпрометировано, и, наконец, его приемный отец (который, кстати, легко может от него и отказаться), с позором, потеряв свое место в России, лишился здесь и большей части своих доходов..."
Бедный Дантес наказан: он не любит жену, Геккерен может от него отказаться, они лишаются русских доходов, на совести у Дантеса убийство,поэтому надо быть с ним деликатным и протянуть ему руку! Вот опять оно, мнение света! Как раскрываются характеры в письмах! Отношения к Пушкину и к Дантесу разделили семью на два лагеря: Софья и Андрей жалеют убийцу, Екатерина Мещерская и Александр проклинают его. Екатерина Андреевна, оплакивая Пушкина, не говорит о Дантесе ни слова. Вяземский выступает в защиту Пушкина, обвиняет обоих Геккеренов, обвиняет великосветское общество, а его дочь, Мария Валуева, торопится выразить сочувствие Екатерине Дантес...
"Так называемые патриоты,- продолжает Софья Николаевна,- случалось, начинали у нас разговоры о мести, предавали Дантеса анафеме и осыпали проклятиями,- такого рода рассуждения уже возмущали тебя в Париже, и мы тоже всегда отвергали их с негодованием. Не понимаю, неужели нельзя жалеть одного, не обрушивая при этом проклятий на другого. Если случится тебе встретить Дантеса, будь осторожен и деликатен, касаясь, с ним этой темы..."
"Патриоты", проклинающие Дантеса,-это те, кто стоял на морозе под окнами Пушкина, кого не пустили в придворную церковь, у кого украли тело поэта, те, которых Софья Карамзина называла "вторым обществом", демократические круги, "средний класс", являвшийся тогда, по словам Пушкина, "единственно русским".
9 апреля, пятница, С.-Петербург. Снова письмо Софьи Николаевны Карамзиной:
"Жуковский недавно читал нам чудесный роман Пушкина "Ибрагим, Царский Арап". Этот негр до того обаятелен, что ничуть не удивляешься тому, что он мог внушить страсть придворной даме при дворе Регента. Многие черты его характера и даже его облик как будто скопированы с самого Пушкина. Перо писателя остановилось на самом интересном месте. Какое несчастье, боже мой, какая утрата, как об этом не перестаешь сожалеть..."
В рукописи этого неоконченного романа Пушкина заглавия нет. Название "Арап Петра Великого" дано редакцией "Современника", в которую после смерти Пушкина входили Жуковский, Вяземский, В. Одоевский, Плетнев и Краевский. "Арап" был напечатан в 1837 году, в шестой книжке журнала.
Строчки из письма Екатерины Андреевны от 11 мая:
"Чтобы сделать тебе подарок на пасху - записалась для тебя на собрание сочинения Пушкина за 25 рублей".
Среда, 2 июня 1837 года. Царское Село. Пишет Софья Карамзина:
"На днях я получила письмо от Александрины Гончаровой и Натали Пушкиной... Я еще раньше писала ей о романе Пушкина "Ибрагим", который нам недавно читал Жуковский,- кажется, в свое время я и тебе говорила о нем, ибо он привел меня в восторг,- теперь она мне отвечает:
"Я его не читала и никогда не слышала от мужа о романе "Ибрагим"; возможно, впрочем, что я знаю его под другим названием. Я велела прислать мне все произведения моего мужа, я пыталась их читать, но у меня не хватило мужества; слишком сильно и слишком мучительно волнуют они, когда их читаешь, будто снова слышишь его голос,- а это так тяжело".
Вероятно, Пушкин не читал жене этого неоконченного романа, над которым начал работать задолго до женитьбы, в 1827 году, и к которому позже, видимо, уже не возвращался.
9 июля, С.-Петербург. Екатерина Андреевна Карамзина:
"Хотела послать тебе "Современник", но кн[язь] Петр В[яземский] говорит, что послал его еще в листах м-м Смирновой; надеюсь, она даст тебе почитать".
Речь идет о пятой книжке "Современника", в которой напечатаны произведения Пушкина, обнаруженные при разборе его бумаг,- "Медный всадник", "Сцепы из рыцарских времен" и стихи. В том же номере напечатано письмо Жуковского к отцу поэта, под названием "Последние минуты Пушкина". И, между прочим, стихи Александра Карамзина.
Александра Осиповна Смирнова-Россет, уехавшая за границу в июне 1835 года, хочет знать все подробности о гибели Пушкина, каждую новую строчку его стихов. Вяземский шлет ей листы "Современника" в Баден, где находится и Андрей Карамзин.
В этот курортный городок, излюбленный русской аристократией, в конце июня 1837 года приехали Геккерен и Дантес. Андрей Карамзин встретил Дантеса на прогулке и... подошел к нему. "Русское чувство боролось у меня с жалостью,- объяснял он в письме к родным, упрекая брата Александра за то, что тот не пожелал повидать и выслушать убийцу Пушкина.- В этом, Саша, я с ним согласен, ты нехорошо поступил".
Вот ответ Софьи Николаевны Андрею (17 июля 1837 года, Царское Село):
"Твое мирное свиданье с Дантесом очень меня порадовало..."
О многом говорит это "мирное свиданье". Несмотря на гневные тирады по адресу великосветского общества, Андрей Карамзин слишком разделял понятия этого общества и возвыситься над ними не мог. Он принадлежал свету всецело. И нет ничего удивительного в том, что в 1840-х годах он уже числился адъютантом шефа жандармов. В год гибели Пушкина эта эволюция еще не завершилась.
Две недели спустя после встречи с убийцей Пушкина Андрей Карамзин танцевал в Бадене на балу, устроенном русской знатью. "Странно мне было смотреть,- пишет он,- на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые".
Это сообщение подействовало даже па Софью Николаевну, хотя она и тут показала, что не поняла трагедии Пушкина.
"То, что ты рассказываешь о Дантесе, как он дирижировал мазуркой и котильоном,- отвечала она,- даже заставило нас всех как-то вздрогнуть, и все мы сказали в один голос: бедный, бедный Пушкин! Ну, не глупо ли было с его стороны пожертвовать своей прекрасной жизнью? И ради чего?"
Это письмо от 22 июля - последнее упоминание имени Пушкина в тагильской находке.
15
Обстоятельства, погубившие Пушкина, были куда сложнее, чем это казалось Карамзиным. Поэта долгие годы губили и в конце концов погубили: и унижавшая его придворная служба, и невозможность вырваться из петербургского света и спокойно писать, мелочная опека царя, грубые нотации Бенкендорфа, борьба с цензурой, литературная травля, интриги бывших единомышленников, дела "Современника", долги, нужда, материальная зависимость от двора, глубокое одиночество, наглость Дантеса, козни его "отца", анонимный "диплом", сплетни и клевета злоречивого общества. Как много доказательств этому содержится в письмах Карамзиных! Огромный интерес представляет даже и то, что уже было известно раньше, от других современников.
Кроме того, тут много нового. В письмах, относящихся к июлю - октябрю 1836 года, находятся сведения о душевном состоянии Пушкина, о его литературно-издательских делах, об отношении его к Дантесу, о той двойной игре, которую Дантес одновременно ведет с женой и свояченицей Пушкина. Ноябрьские письма помогают нам понять происхождение "диплома" и мотивы внезапного сватовства. Первые сообщения о дуэли и смерти Пушкина представляют собой новое опровержение легенды, сочиненной Жуковским. К документам, разоблачающим заговор "двух негодяев", прибавилось письмо Александра Карамзина. И почти все письма содержат важные детали, новые даты, имена знакомых Пушкина, прежде нам не известные.
Воспоминания, записки строятся на отобранных фактах, пишутся потом с "поправкой па время", с учетом сложившихся мнений. Дневник, хотя записи в нем идут "по следам событий", пишется как документ для истории. А письма содержат описание событий, последствия которых большей частью еще не известны, факты в них еще не осмыслены; в них передано только первое отношение к событию, с темп подробностями, которых не сохранила бы память мемуариста.
В своих письмах Карамзины часто говорят об одном, но каждый из них освещает факты по-своему. Благодаря этому мы видим Пушкина словно в стереоскопе, объемно. А в совокупности эти письма составляют целую повесть о борьбе и о гибели Пушкина, повесть, и теперь еще способную возбуждать чувства, с которыми приходили прощаться с Пушкиным его неизвестные почитатели. Пушкин во время дуэли и в дни страданий, прощание с Карамзиной, вереница незнакомых у гроба, толпа на Конюшенной площади в час отпевания, стихи Лермонтова, отправляемые п Париж, письмо Александра Карамзина... Эти и многие другие страницы очень значительны. Такие письма стоят романа.
Понять смысл трагедии, разгадать, в чем причина того состояния Пушкина, которое они так подробно описывали, Карамзины не могли. Не раскрыли этого до конца и другие свидетели, которые понимали, что дело не только в Дантесе, и догадывались, очевидно, и о закулисных действиях Бенкендорфа, и о подлинном отношении царя, а возможно, и о его вмешательстве в отношения Пушкина и Дантеса. Вяземский в своих письмах к друзьям настойчиво твердил в те дни о "печальной и загадочной обстановке", намекал на существование тайны, жаловался, что многое осталось в этом деле темным и таинственным для него самого и друзей. Но то, о чем догадывался Вяземский, он написать не решался: надо было называть имена. "Сказанное есть сущая, но разве неполная истина",- замечал он в конце обстоятельного письма к московскому почт-директору А. Я. Булгакову с рассказом о гибели Пушкина. "Предмет щекотлив",- объяснял он в письме к Е. А. Долгоруковой.
Сопоставим этот замечательный документ с тем, что пишут Вяземский и Тургенев.
В первые же дни после смерти Пушкина, решив выяснить для себя ход событий и мотивы, руководившие Пушкиным, они все более приходят к убеждению, что Пушкин пал жертвой тонкой и сложной интриги, что его "погубили". Сопоставляя последние разговоры Пушкина, обмениваясь с друзьями подозрениями и догадками, Вяземский понимает, что против Пушкина и его жены были устроены "адские козни", "адские сети", что они "попали в гнусную западню", он пишет о "развратнейших и коварнейших покушениях двух людей" на "супружеское счастье и согласие Пушкиных".
Это мнение вполне разделяет Тургенев. В его глазах, как и в глазах Вяземского, Геккерен и Дантес с каждым днем "становятся мерзавцами более и более", по мере того как раскрывается "гнусность поступков" Геккерена-отца.
В письмах, адресованных друзьям и знакомым, оба, и Тургенев и Вяземский, стремятся развеять клевету вокруг имени Пушкина, правильно информировать общество в отношении поступков Дантеса и хотя бы глухими намеками дать представление о том, что за спиной Дантеса стояли силы, враждебные Пушкину, что обстоятельства, толкавшие его к гибели, Пушкин предотвратить не мог.
То, что пишет Карамзин, совпадает с утверждениями Вяземского и Тургенева. Как и они, Карамзин уверен, что у Геккерена и Дантеса была цель - "замарать честь Пушкина". Точно так же он говорит о "дьявольском умысле", о "гнусной интриге".
Автором анонимного письма Карамзин считает Геккерена. Ему говорили, что люди, "которым должна быть известна вся подоплека", авторство Геккерена считают почти доказанным. Кто они, эти "люди"? Кому могла быть известна "вся подоплека" событий? Очевидно, он разумеет жандармов - руководителей Третьего отделения Бенкендорфа и Дубельта.
Вспомним, что Николай I, как утверждает его дочь Ольга, поручил Бенкендорфу предпринять поиски автора писем. H. M. Смирнов, муж А. О. Россет, пишет в своих воспоминаниях, что "полиция имела неоспоримые доказательства", подтверждающие авторство Геккерена, и что Николай в этом не сомневался. Пусть Щеголеву удалось доказать, что диплом, адресованный Пушкину, переписан или даже написан измененным почерком князя П. В. Долгорукова (это еще требует дальнейшего изучения), но это не отводит подозрений от Геккерена, инициатива несомненно принадлежала ему.
Мы видим, что люди, близко стоящие к Пушкину, разделяют его убеждение относительно Геккерена. Они слышали это от самого Пушкина, а кроме того, его письмо к Геккерену известно им в копии: после смерти Пушкина копия находится в руках Вяземского. Вероятно, Карамзин читал это письмо и просто пересказывает пушкинские слова - там, где он говорит, как Дантес хворал и худел, а старый Геккерен уверял Наталью Николаевну, что он умирает от любви к ней, и заклинал ее "спасти его сына". Припомним пушкинский текст.
"Когда, заболев... он должен был сидеть дома,- писал Пушкин посланнику,- вы говорили ей, что он умирает от любви к ней, вы бормотали ей: верните мне моего сына".
За увещеваниями последовали угрозы, рассказывает Карамзин, "а два дня спустя появились эти анонимные письма".
Если сопоставить эти слова с записью в дневнике Барятинской, о котором уже было говорено в этой книге, то последовательность событий становится совершенно понятной. Наталья Николаевна отказывается от внимания Дантеса, отвергает его, за этим следуют заклинания и угрозы Геккерена, а через два дня после угроз появляются анонимные письма.
Нет, чьей бы рукой ни был переписан текст пасквиля, ясно, что это месть, исходящая из дома Геккеренов!
Оставить оскорбление без последствий Пушкин не мог. Вызов, посланный им Дантесу, был только частью задуманного им плана действий.
"Через несколько дней вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде,- заявил Пушкин Вяземской в первой половине ноября, когда еще подозревал в сочинении письма Дантеса,- она будет полная, совершенная, она бросит того человека в грязь".
Когда Александр Карамзин говорит, что Пушкин "утопил в грязи своего врага", он, конечно, вспоминает эту угрозу и подтверждает тем самым, что Пушкин ее исполнил.
Из его слов выясняется также, что именно разумел Пушкин под выражением "бросить в грязь". Он его утопил в грязи, пишет Карамзин, "заставив играть роль труса".
Он имеет в виду тот момент, когда Пушкин, разгласив в ноябре о предстоящем поединке (вспомним упреки Жуковского, что он не соблюдает тайны), вслед за тем отказался от вызова под предлогом, что Дантес женится на его свояченице. Конечно, после этого помолвка Дантеса должна была выглядеть как проявление трусости, как нежелание драться. И в тот самый момент, когда Пушкин мог считать, что унизил ц развенчал Дантеса в глазах светского общества, это общество начинает оказывать Дантесу внимание, жалеет его, подхватывает распущенный Геккереном слух о благородстве Дантеса, о жертве, которую якобы он принес Наталье Николаевне Пушкиной. В городе говорят, что жениться на Гончаровой заставил Дантеса Пушкин (хотя Пушкин и бьется об заклад, что Дантес не женится), а великосветская знать твердит о самопожертвовании. Только в такой связи можно понимать слова Карамзина о том, что Пушкин, "исполненный негодования, заклеймил позором своего противника", а он "встает, обеленный, из грязи, в которую Пушкин его поверг".
Теперь, когда Пушкина уже нет, Карамзин понимает, какую помощь он и его родные оказали Дантесу, продолжая по-прежнему принимать его в своем доме, где он снова получил возможность встречаться с Натальей Николаевной и самым присутствием своим наносить оскорбление Пушкину, который отказался принимать в своем доме не только его, но и свояченицу.
Самой тяжелой виной Дантеса Карамзин считает его ухаживание за Пушкиной после женитьбы на ее сестре. Если так, то ни о самопожертвовании, ни о рыцарском поведении, ни о любви к Екатерине Гончаровой не может быть и речи. А как раз в этом-то Дантес и старался заверить Карамзиных, склоняя их на свою сторону.
Поведение его оказалось сложной игрой. Эту игру еще при жизни Пушкина понял Жуковский и внес в свои конспективные записи несколько строк, разоблачающих двуличие и подлость Дантеса.
"После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной.Les Revelations d'Alexandrine разоблачения Александрины>. При тетке ласка с женой: при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries <резкости>. Дома же веселость и большое согласие".
Биографы по ошибке отнесли эти строки к Пушкину. Только в наши дни Е. С. Булгакова и независимо от нее А. Л. Слонимский по-новому истолковали эту запись, и сразу стало попятно, что речь в ней идет о Дантесе. Это у него "два лица" после свадьбы, а совсем не у Пушкина. Это он при Наталье Николаевне напускает на себя мрачность, а в ее отсутствие весел. Свояченица Пушкина Александрина подметила, что при их тетке - Е. С. Загряжской Дантес ласков с женой, а при ней, Александрине, и при других, кои могут передать Наталье Николаевне, говорит жене резкости. Между тем дома у Геккеренов "веселость и большое согласие". Эта подлая игра и разоблачает Дантеса в глазах Александра Карамзина.
Андрей Карамзин в Париже хочет найти оправдание Дантесу. Но Александр уже понял, что Дантес действовал по наущению Геккерена, который плетет интригу, и он пишет: "не подавай руки".
Важную роль в этом заговоре, гораздо большую, чем это было принято считать до сих пор, Александр Карамзин отводит Е. Н. Гончаровой. В его рассказе она выступает как пособница Геккеренов, как активный враг; он называет ее в числе убийц Пушкина.
С того дня, когда Пушкин, получив пасквиль, вызвал Дантеса на дуэль, аристократия встала на защиту авантюриста и принялась травить Пушкина пуще прежнего. Александр Карамзин возмущен этим. Он ценит и понимает поэзию Пушкина, он называет его врагов "кликой", "горсточкой низких людей".
"Не думай, однако,- приписывает он с краю по-французски, - что все общество встало против Пушкина после его смерти; нет, только Нессельрод и еще кое-кто. Другие, наоборот, например графиня Нат[али] Строганова и м-м Нарышкина (Map. Яков.) с жаром выступили на его защиту, что даже повело к нескольким ссорам, а большинство вовсе ничего не говорило - так им и подобает".
О том, что в петербургском великосветском обществе еще при жизни Пушкина образовались две партии, одна - за Пушкина, другая - за Дантеса, рассказывал в свое время секундант поэта Данзас.
Карамзин прав, когда говорит о существовании двух партий и о том, что во главе враждебных Пушкину сил находилась целая "клика". Даже по словам великого князя Михаила Павловича, Пушкина довели до смерти "подлый образ действий" и сплетни "клики злословия", "конгрегации", которую брат царя называл "комитетом общественного спасения". Известно - об этом пишет Д. Д. Благой,- что великий князь имел при этом в виду салон жены министра иностранных дел графини М. Д. Нессельроде.
Ненависть графини Нессельроде к Пушкину была безмерна и столь же хорошо известна, как и дружеское отношение ее к Геккерену и Дантесу, на свадьбе которого она была посаженой матерью. Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного диплома - но лютой вражде своей к Пушкину и по моральной низости она была способна на это. Почти вне сомнении, что она вдохновительница этого подлого документа.
Даже в те дни, когда Николай I, встревоженный проявлением народного сочувствия Пушкину, счел нужным продемонстрировать свое охлаждение к Геккерену н выслал ему табакерку с портретом своим в знак того, что не желал бы более видеть его среди дипломатических представителей, аккредитованных при русском дворе, даже и тогда графиня Нессельроде не отступилась от Геккеренов, а продолжала выказывать им свое покровительство.
В ее салоне в самой откровенной и циничной форме выражалась вражда, которую питало к Пушкину аристократическое общество в целом. В распоряжении исследователей имеется достаточно сведений, разоблачающих зловещую роль в судьбе Пушкина графини Нессельроде. Теперь прибавилось письмо Александра Карамзина.
Однако, если вполне положиться на его слова, что против Пушкина выступали Нессельроде и "еще кое-кто", можно подумать, что силы противников и сторонников Пушкина были равны. На самом же деле отношение аристократии к Пушкину определяли не друзья, а враги. И не только самые лютые, кто клеветой и злоречьем довели его до кровавой развязки, погубили его, но и те, которые открыто не выступали, по при жизни Пушкина Дантеса поддерживали, а после смерти оправдывали. Да что же говорить о представителях великосветского общества, далеких Пушкину и враждебных, когда друзья - Карамзины - не встали на его сторону!
Больше, чем защитительные речи аристократок, упомянутых Александром Карамзиным, говорят нам письма Андрея и Софьи: в дни, когда каждый грамотный русский проклинал убийцу поэта, они стремились его оправдать! Ничто не обнажает с такой ясностью отношение великосветского общества к Пушкину, как позиция его друзей, разделяющих взгляды этого общества! Много ли было в петербургских гостиных таких, как Александр Карамзин? Дамы, которых он называет?
Первая из них - уже упоминавшаяся в письмах графиня Наталья Викторовна Строганова. Помимо ее близости к семейству Карамзиных зимой 1836-1837 года, она находилась в дружеских отношениях с Вяземским; вернее всего, что в ее отношении к гибели Пушкина отразилась позиция Вяземского. Что касается Марии Яковлевны Нарышкиной, имя которой в связи с Пушкиным мы встречаем впервые, она не может быть причислена к николаевской знати: ее муж, гофмаршал К. А. Нарышкин, находился в оппозиции к правительству Николая, мнений придворной аристократии Нарышкины не разделяли. То, что попытки Строгановой и Нарышкиной встать на защиту Пушкина привели к нескольким ссорам, лишний раз свидетельствует об активности пушкинских врагов.
"Да, конечно, светское общество погубило его!"-восклицал Вяземский, напоминая, что сплетни и анонимные письма приходили к Пушкину "со всех сторон". Что Пушкина убил "неблагожелательный свет", утверждала и Екатерина Мещерская. "В наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах,- писала она вскоре после гибели Пушкина,- едва ли кто-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта... и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было три отечества и два имени". Какая точная характеристика барона Дантеса-Геккерена, французского монархиста, усыновленного голландским дипломатом и обласканного русским двором!
14
"Князь Петр В[яземский]... все эти дни был болен - физически и нравственно, как это с ним обычно бывает,- пишет Екатерина Андреевна сыну 16 марта,- но на этот раз тяжелее, чем всегда, так как дух его жестоко угнетен гибелью нашего несравненного Пушкина..."
Из писем Карамзиных окончательно выясняется, что об отправке письма Геккерену Вяземский узнал вечером 25 января, за два дня до дуэли: Пушкин сам рассказал об этом его жене - Вере Федоровне. Даже и не читая письма, Вяземский должен был понимать, что последствием его может быть только дуэль. И все же, как видно, ничего не сделал для того, чтобы предупредить несчастье. Выходит, что намерение свое отвернуться от дома Пушкиных, о чем мы знаем из письма Софьи Карамзиной, Вяземский выполнил. Сомневался ли он, что может помочь Пушкину? Пли не считал себя вправе вмешиваться в "дело чести", которое потом раскрылось ему как результат коварнейших покушений двух негодяев? Этого мы не знаем.
Но когда тело Пушкина после отпевания выносили ил церкви, на паперти лежал кто-то большой, в рыданиях. Его попросили встать и посторониться. Это был Вяземский. Память Пушкина он защищал страстно, разрывая отношения с приятелями, которые вели себя в те дни непатриотично или колебались во мнениях. Во всяком случае, никто из людей, окружавших Пушкина в последние годы, не разоблачал с такой энергией, с такой убежденностью, как Вяземский, тайные интриги врагов, гнусность Геккерена и его приемного сына.
29 марта 1837 года. С.-Петербург. Письмо Софьи Карамзиной:
"Суд над Дантесом окончен. Его разжаловали в солдаты и под стражей отправили до границы; затем в Тильзите ему вручат паспорт, и конец - для России он больше не существует. Он уехал на прошлой неделе, его жена вместе со своим свекром поедет к нему в Кенигсберг, а оттуда, как говорят, старый Геккерен намерен отправить их к родным Дантеса, живущим возле Бадена. Возможно, что ты их там встретишь: думаю, мне не нужно просить тебя: "будь великодушен и деликатен"; если Дантес поступил дурно (а только один бог знает, какая доля вины лежит на нем), то он уже достаточно наказан: на совести у него убийство, он связан с женой, которую не любит (хотя здесь он продолжал окружать ее вниманием и заботами), его положение в свете весьма скомпрометировано, и, наконец, его приемный отец (который, кстати, легко может от него и отказаться), с позором, потеряв свое место в России, лишился здесь и большей части своих доходов..."
Бедный Дантес наказан: он не любит жену, Геккерен может от него отказаться, они лишаются русских доходов, на совести у Дантеса убийство,поэтому надо быть с ним деликатным и протянуть ему руку! Вот опять оно, мнение света! Как раскрываются характеры в письмах! Отношения к Пушкину и к Дантесу разделили семью на два лагеря: Софья и Андрей жалеют убийцу, Екатерина Мещерская и Александр проклинают его. Екатерина Андреевна, оплакивая Пушкина, не говорит о Дантесе ни слова. Вяземский выступает в защиту Пушкина, обвиняет обоих Геккеренов, обвиняет великосветское общество, а его дочь, Мария Валуева, торопится выразить сочувствие Екатерине Дантес...
"Так называемые патриоты,- продолжает Софья Николаевна,- случалось, начинали у нас разговоры о мести, предавали Дантеса анафеме и осыпали проклятиями,- такого рода рассуждения уже возмущали тебя в Париже, и мы тоже всегда отвергали их с негодованием. Не понимаю, неужели нельзя жалеть одного, не обрушивая при этом проклятий на другого. Если случится тебе встретить Дантеса, будь осторожен и деликатен, касаясь, с ним этой темы..."
"Патриоты", проклинающие Дантеса,-это те, кто стоял на морозе под окнами Пушкина, кого не пустили в придворную церковь, у кого украли тело поэта, те, которых Софья Карамзина называла "вторым обществом", демократические круги, "средний класс", являвшийся тогда, по словам Пушкина, "единственно русским".
9 апреля, пятница, С.-Петербург. Снова письмо Софьи Николаевны Карамзиной:
"Жуковский недавно читал нам чудесный роман Пушкина "Ибрагим, Царский Арап". Этот негр до того обаятелен, что ничуть не удивляешься тому, что он мог внушить страсть придворной даме при дворе Регента. Многие черты его характера и даже его облик как будто скопированы с самого Пушкина. Перо писателя остановилось на самом интересном месте. Какое несчастье, боже мой, какая утрата, как об этом не перестаешь сожалеть..."
В рукописи этого неоконченного романа Пушкина заглавия нет. Название "Арап Петра Великого" дано редакцией "Современника", в которую после смерти Пушкина входили Жуковский, Вяземский, В. Одоевский, Плетнев и Краевский. "Арап" был напечатан в 1837 году, в шестой книжке журнала.
Строчки из письма Екатерины Андреевны от 11 мая:
"Чтобы сделать тебе подарок на пасху - записалась для тебя на собрание сочинения Пушкина за 25 рублей".
Среда, 2 июня 1837 года. Царское Село. Пишет Софья Карамзина:
"На днях я получила письмо от Александрины Гончаровой и Натали Пушкиной... Я еще раньше писала ей о романе Пушкина "Ибрагим", который нам недавно читал Жуковский,- кажется, в свое время я и тебе говорила о нем, ибо он привел меня в восторг,- теперь она мне отвечает:
"Я его не читала и никогда не слышала от мужа о романе "Ибрагим"; возможно, впрочем, что я знаю его под другим названием. Я велела прислать мне все произведения моего мужа, я пыталась их читать, но у меня не хватило мужества; слишком сильно и слишком мучительно волнуют они, когда их читаешь, будто снова слышишь его голос,- а это так тяжело".
Вероятно, Пушкин не читал жене этого неоконченного романа, над которым начал работать задолго до женитьбы, в 1827 году, и к которому позже, видимо, уже не возвращался.
9 июля, С.-Петербург. Екатерина Андреевна Карамзина:
"Хотела послать тебе "Современник", но кн[язь] Петр В[яземский] говорит, что послал его еще в листах м-м Смирновой; надеюсь, она даст тебе почитать".
Речь идет о пятой книжке "Современника", в которой напечатаны произведения Пушкина, обнаруженные при разборе его бумаг,- "Медный всадник", "Сцепы из рыцарских времен" и стихи. В том же номере напечатано письмо Жуковского к отцу поэта, под названием "Последние минуты Пушкина". И, между прочим, стихи Александра Карамзина.
Александра Осиповна Смирнова-Россет, уехавшая за границу в июне 1835 года, хочет знать все подробности о гибели Пушкина, каждую новую строчку его стихов. Вяземский шлет ей листы "Современника" в Баден, где находится и Андрей Карамзин.
В этот курортный городок, излюбленный русской аристократией, в конце июня 1837 года приехали Геккерен и Дантес. Андрей Карамзин встретил Дантеса на прогулке и... подошел к нему. "Русское чувство боролось у меня с жалостью,- объяснял он в письме к родным, упрекая брата Александра за то, что тот не пожелал повидать и выслушать убийцу Пушкина.- В этом, Саша, я с ним согласен, ты нехорошо поступил".
Вот ответ Софьи Николаевны Андрею (17 июля 1837 года, Царское Село):
"Твое мирное свиданье с Дантесом очень меня порадовало..."
О многом говорит это "мирное свиданье". Несмотря на гневные тирады по адресу великосветского общества, Андрей Карамзин слишком разделял понятия этого общества и возвыситься над ними не мог. Он принадлежал свету всецело. И нет ничего удивительного в том, что в 1840-х годах он уже числился адъютантом шефа жандармов. В год гибели Пушкина эта эволюция еще не завершилась.
Две недели спустя после встречи с убийцей Пушкина Андрей Карамзин танцевал в Бадене на балу, устроенном русской знатью. "Странно мне было смотреть,- пишет он,- на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые".
Это сообщение подействовало даже па Софью Николаевну, хотя она и тут показала, что не поняла трагедии Пушкина.
"То, что ты рассказываешь о Дантесе, как он дирижировал мазуркой и котильоном,- отвечала она,- даже заставило нас всех как-то вздрогнуть, и все мы сказали в один голос: бедный, бедный Пушкин! Ну, не глупо ли было с его стороны пожертвовать своей прекрасной жизнью? И ради чего?"
Это письмо от 22 июля - последнее упоминание имени Пушкина в тагильской находке.
15
Обстоятельства, погубившие Пушкина, были куда сложнее, чем это казалось Карамзиным. Поэта долгие годы губили и в конце концов погубили: и унижавшая его придворная служба, и невозможность вырваться из петербургского света и спокойно писать, мелочная опека царя, грубые нотации Бенкендорфа, борьба с цензурой, литературная травля, интриги бывших единомышленников, дела "Современника", долги, нужда, материальная зависимость от двора, глубокое одиночество, наглость Дантеса, козни его "отца", анонимный "диплом", сплетни и клевета злоречивого общества. Как много доказательств этому содержится в письмах Карамзиных! Огромный интерес представляет даже и то, что уже было известно раньше, от других современников.
Кроме того, тут много нового. В письмах, относящихся к июлю - октябрю 1836 года, находятся сведения о душевном состоянии Пушкина, о его литературно-издательских делах, об отношении его к Дантесу, о той двойной игре, которую Дантес одновременно ведет с женой и свояченицей Пушкина. Ноябрьские письма помогают нам понять происхождение "диплома" и мотивы внезапного сватовства. Первые сообщения о дуэли и смерти Пушкина представляют собой новое опровержение легенды, сочиненной Жуковским. К документам, разоблачающим заговор "двух негодяев", прибавилось письмо Александра Карамзина. И почти все письма содержат важные детали, новые даты, имена знакомых Пушкина, прежде нам не известные.
Воспоминания, записки строятся на отобранных фактах, пишутся потом с "поправкой па время", с учетом сложившихся мнений. Дневник, хотя записи в нем идут "по следам событий", пишется как документ для истории. А письма содержат описание событий, последствия которых большей частью еще не известны, факты в них еще не осмыслены; в них передано только первое отношение к событию, с темп подробностями, которых не сохранила бы память мемуариста.
В своих письмах Карамзины часто говорят об одном, но каждый из них освещает факты по-своему. Благодаря этому мы видим Пушкина словно в стереоскопе, объемно. А в совокупности эти письма составляют целую повесть о борьбе и о гибели Пушкина, повесть, и теперь еще способную возбуждать чувства, с которыми приходили прощаться с Пушкиным его неизвестные почитатели. Пушкин во время дуэли и в дни страданий, прощание с Карамзиной, вереница незнакомых у гроба, толпа на Конюшенной площади в час отпевания, стихи Лермонтова, отправляемые п Париж, письмо Александра Карамзина... Эти и многие другие страницы очень значительны. Такие письма стоят романа.
Понять смысл трагедии, разгадать, в чем причина того состояния Пушкина, которое они так подробно описывали, Карамзины не могли. Не раскрыли этого до конца и другие свидетели, которые понимали, что дело не только в Дантесе, и догадывались, очевидно, и о закулисных действиях Бенкендорфа, и о подлинном отношении царя, а возможно, и о его вмешательстве в отношения Пушкина и Дантеса. Вяземский в своих письмах к друзьям настойчиво твердил в те дни о "печальной и загадочной обстановке", намекал на существование тайны, жаловался, что многое осталось в этом деле темным и таинственным для него самого и друзей. Но то, о чем догадывался Вяземский, он написать не решался: надо было называть имена. "Сказанное есть сущая, но разве неполная истина",- замечал он в конце обстоятельного письма к московскому почт-директору А. Я. Булгакову с рассказом о гибели Пушкина. "Предмет щекотлив",- объяснял он в письме к Е. А. Долгоруковой.