Страница:
Я представился, вкратце изложил свою историю. Чулков внимательно слушал и помаргивал. Наконец я кончил. И тут настала моя очередь слушать и моргать.
- Вы совершенно правы,- сказал Николай Петрович тихим голоском и откашливаясь в кулачок.- Наталия Федоровна Иванова действительно дочь Федора Федоровича, московского драматурга. Правильно и то, что она вышла замуж за Николая Михайловича Обрескова. А вот теперь запишите: у Обресковых была дочь Наталия Николаевна, которая в шестидесятых годах вышла замуж за Сергея Владимировича Голицына. У Голицыных тоже были дочери, родные внучки Наталии Федоровны: Александра Сергеевна - в замужестве Спечинская, Наталия Сергеевна - Маклакова и Христина Сергеевна - Арсеньева. Наталию Николаевну, дочку Ивановой, я лично знал, даже бывал у нее. Вы совсем немного опоздали побеседовать с ней о ее матушке. Наталия Николаевна скончалась совсем недавно: в 1924 году. Кроме нее, я знаком с одной из ее дочерей - с Христиной Сергеевной Арсеньевой. Бывал у нее. Она тут жила недалеко, возле храма Христа Спасителя.
Но храм...- тут Николай Петрович несколько затруднился, подыскивая подходящее слово,- храм и домик около храма... подверглись реконструкции... и уже не находятся на месте. Поэтому я просто даже не представляю себе, где может быть Христина Сергеевна в настоящее время. Вот только в связи с вашим рассказом...- Николай Петрович покашливал и потирал то один кулачок, то другой,- в связи с вашим рассказом у меня возникло маленькое недоумение. Ведь довольно близко зная и дочь и внучку Наталии Федоровны, я тем не менее никогда не слышал от них имени Лермонтова. Между тем они должны были хорошо представлять себе, что знакомство его с Наталией Федоровной должно было меня заинтересовать. И вот поэтому я опасаюсь, что Наталия Федоровна Иванова - это не та Н. Ф. И., о которой говорится у Лермонтова. Но, конечно, прежде всего вам надо бы повидаться с Христиной Сергеевной...
- Где же мне достать Христину Сергеевну? - спросил я внезапно осипшим голосом, ошеломленный последним замечанием Чулкова.
- Да адрес-то можно, пожалуй, узнать через адресный стол...- заметил Чулков.
- Ах да, через адресный стол!..
И, поблагодарив Николая Петровича, я опрометью бросился из музея.
"Новое несчастье,- думаю,- не та Н. Ф. И.!"
Прибежал в адресный стол. Подаю в стол заказов длинный, узенький бланк с именем Христины Сергеевны. Жду ответа.
Наконец слышу:
- Арсеньеву кто спрашивает? Подбегаю к окошечку:
- Я!
- Арсеньева, какая нужна вам, в городе Москве не проживает.
- Как так "не проживает"?
- Гражданин! Наверно, выбыла. Сведений о ней не имеется.
Поплелся восвояси. "Эх,- думаю,- пора бросать эту затею! Так можно искать до конца жизни. Куда теперь девалась эта Христина Сергеевна? А если она уехала? А если на Урал, на Кавказ, на Камчатку? Что же, ехать за ней?"
А сам чувствую, что поеду.
ДАЛЬНИЕ РОДСТВЕННИКИ
Христина Сергеевна - урожденная Голицына. Арсеньева - это по мужу. Следовательно, знать о ней может кто-нибудь из Голицыных.
Вспоминаю, кто-то говорил, что в редакции журнала "Ревю де Моску" переводчиком с русского языка на французский работает Николай Владимирович Голицын.
Еду к нему. Вбегаю в редакцию, первому встречному начинаю объяснять: "Лермонтов, Н. Ф. И., она Иванова, она за Обресковым..." Вижу - на другом конце комнаты от стола поднимается невысокий пожилой человек с окладистой бородой.
- Это, очевидно, ко мне! - удивленно говорит он, обращаясь к своим сослуживцам.
Я снова начинаю рассказывать о своих злоключениях.
- Рад вам помочь и буду с вами совершенно прямодушен,- говорит Голицын, задумчиво комкая и снова разглаживая бороду.- Александра, Наталия и Христина Сергеевны - это мои сестры. Не могу только сказать вам точно четвероюродные или пятиюродные. Когда-то часто встречал их. Только это было очень давно. И единственное, что запомнилось,- это то, что в молодости они очень хорошо танцевали. Что касается Александры и Наталии Сергеевны - не знаю, давно не слышу о них. Что же касается Христины Сергеевны, то в отношении еe y меня более положительные сведения. Дело в том, что Христина Сергеевна умерла. Жила она где-то тут, под Москвой...
Вы, мне кажется, правы: возможно, что у нее и хранилась какая-нибудь связка старинных писем или какой-нибудь сувенир ее бабушки. Проще всего было бы узнать адрес у ее мужа, Николая Васильевича Арсеньева. Но он, к сожалению, умер. Ивану Васильевичу, брату его, тоже безусловно был ведом адрес. Но Иван Васильевич тоже умер. Вот, пожалуй, кто может знать - это сын Ивана Васильевича Арсеньева, Сергей Иванович. Он, насколько я понимаю, жив и находится здесь, в Москве. Поэтому вам прежде всего следует повидать его, поскольку он сын покойного брата покойного мужа покойной Христины Сергеевны. Я, правда, не в курсе того, где он живет. Но, вероятно, можно навести справку в бюро адресов...
Я снова кинулся в адресный стол. Достаю адрес Сергея Ивановича, еду к нему в Обыденский переулок и в полумраке небольшой передней вступаю в переговоры со старушкой - тещей Арсеньева, которая стремится побольше узнать от меня и поменьше сообщить мне.
Выспросив решительно все, старушка начала подавать мне советы, и весьма дельные.
Прежде всего она объяснила, что, несмотря на солидный возраст, Сергей Иванович получил разрешение вторично поступить в вуз, потому что в молодости выбрал себе профессию не по сердцу. Он человек занятой, дома бывает редко, и мне застать его будет трудно.
- За Сергеем Ивановичем вам не стоит гоняться, да и не к чему,говорит мне старушка.- Он ничего ровно вам не скажет. И адрес Христины Сергеевны вам тоже ни к чему. А лучше всего сходить бы вам к сестре ее, к Наталье Сергеевне.
Я всполошился:
- К какой Наталье Сергеевне?
- Как "к какой"? К Маклаковой.
- Да разве Маклакова жива?
- Да как же не жива, когда я на прошлой неделе с ней вместе в кассе чек выбивала!
- Чек в кассе?
- Ну да, в "Гастрономе". Поздоровались с ней да и разошлись.
- А где она живет, Маклакова?
- Тут где-то, на Зубовском.
- А дом номер?..
- Номера дома не знаю. Чаю у нее не пила. Сходите в адресный стол.
ДОМ НА ЗУБОВСКОМ
Снова прибежал в адресный стол, нацарапал на бланке:
"Наталия Сергеевна Маклакова", и наконец в моих руках адрес: "Зубовский бульвар, 12, кв. 1".
Не буду занимать вас описанием, что я перечувствовал по пути к этой живой! - внучке. Это понятно каждому.
...Маленький деревянный домик, вход со двора, несколько ступенек и дверь. Я постучал.
Открывает дверь женщина: немолодая, совершенно седая, высокая, с несколько преувеличенным выражением собственного достоинства на лице.
- Вам кого?
- Простите, - говорю, - можно видеть Наталию Сергеевну Маклакову?
- Да, это я. А что вам угодно?
- Здрассьте, Наталия Сергеевна,- говорю я в сильном волнении.- Я узнал ваш адрес через адресный стол... Я занимаюсь Лермонтовым. И вот в связи с этим мне надо бы с вами поговорить...
- Голубчик! - с сожалением перебивает она.- Вы напрасно искали меня. Я ничем не смогу быть вам полезной. Ведь все стихи, которые Лермонтов посвящал моей бабушке, Наталии Федоровне, все его письма, которые со стихами вместе хранились в ее шкатулке, давно уже сожжены. Их уничтожил еще мой дед, Николай Михайлович Обресков, из ревности к Михаилу Юрьевичу. У нас ничего не осталось.
- Наталия Сергеевна! - вскричал я. - Вы, наверно, даже не представляете себе, что вы сказали!
- А что я сказала? - встревожено спросила Маклакова.- Я ничего не сказала и ничего не скажу интересного. Мне, мой милый, известны только те стихи, которые напечатаны во всех изданиях Лермонтова и которые вы знаете, конечно, не хуже меня.
Я недостоин, может быть,
Твоей любви: не мне судить;
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я всегда скажу, что ты
Несправедливо поступила...
прочла Маклакова слегка дрожащим голосом.- Со слов мамы,- продолжала она,- я знаю, что эти стихи написаны для бабушки, Наталии Федоровны. Вот и все, что я знаю.
- Наталия Сергеевна,- спросил я, удивляясь все более,- почему вы никогда никому не рассказали о знакомстве вашей бабушки с Лермонтовым, о его любви к ней? Почему имя ее никогда не появлялось в печати? Для чего вы хранили его в тайне?
- А для чего нам было сообщать в печать имя бабушки?- спросила Наталия Сергеевна.- Чем нам гордиться? Тем, что бабушка... предпочла дедушку?
Тут я уже просочился через порог. Маклакова пригласила меня в комнату, посадила на потертый диван, и я стал задавать ей вопросы, какие только способно было породить мое воспаленное от радости воображение.
Она знала действительно очень мало. Но и это "мало" было для меня очень "много". Я услыхал от нее, что в "Странном человеке" Лермонтов рассказал о своих отношениях с Ивановой. Что у Ивановой хранился экземпляр этой пьесы, аккуратно переписанный самим Лермонтовым и с посвящением в стихах. Что у Наталии Федоровны была сестра, Дарья Федоровна, которая вышла замуж за офицера Островского. Что Дарья Федоровна прожила всю жизнь в Курске, а дочери ее жили в Курске до самой революции.
На мои вопросы о дедушке своем, Николае Михайловиче Обрескове, Маклакова ничего не могла ответить, никак не могла объяснить, за что он разжалован.
- Я что-то ничего не слыхала об этом,- говорила она.- Знаю только, что в старости дедушка был предводителем дворянства в каком-то уезде Новгородской губернии. Там у него было именье.
- А я уж подумывал, не декабрист ли он,- сознался я.
- Милый мой,- ахнула Маклакова,- как хорошо было бы, если б он оказался декабристом!
Наконец я ушел от нее. Но дорогой вспомнил, что забыл задать ей еще какие-то вопросы, повернул назад. И с тех пор стал ходить к Маклаковой, как на службу.
СУНДУК С БЕЛОРУССКОЙ ДОРОГИ
Маклакова предложила мне, что обойдет всех своих московских родственников и сама расспросит их, не помнят ли они чего о Наталии Федоровне и о Дарье Федоровне, об их отце, матери, тетках, дядьях и знакомых. Чтоб я только написал ей вопросы, какие она должна задавать. Все это было, по ее словам, гораздо проще узнать ей, чем мне.
Я обрадовался и притащил ей на дом целую картотеку вопросов.
Захожу к ней вскоре. И, сообщив мне целый ворох имен дальних родственников Наталии Федоровны по линии нисходящей и восходящей, Маклакова говорит мне:
- У меня к вам просьба. Помогите мне достать машину.
Я удивился:
- Какую машину?
- Автомобиль,- говорит Маклакова.- И такой, чтоб на него можно было поставить сундук покойной сестры Христины. Я ведь вам говорила, что последние годы Христина Сергеевна жила по Белорусской дороге, недалеко от Перхушкова. Вещи, которые после нее остались, мы отдали там на хранение соседям. И знаете, уже столько прошло с тех пор времени, что я опасаюсь, цел ли сундук. Мне хотелось бы его сюда привезти, да он такой громоздкий, что не принимают даже в багаж. А последнее время я все стараюсь припомнить, нет ли там чего-нибудь для вас интересного?..
Тут я живо достал машину. Маклакова послала кого-то за сундуком. Я же заблаговременно явился к ней на Зубовский и принялся расхаживать возле ворот: войти в дом - слишком рано, стесняюсь, а в то же время боюсь опоздать к прибытию сундука.
Под вечер машина пришла. Отвалили заднюю стенку. Стащили огромный, с коваными наугольниками сундук и поволокли его в дом. Я хотел, чтоб наибольшая тяжесть легла непременно на меня - ревновал к сундуку, говорил: "Не надо! Я сам!.."
Наконец водворили его в комнате. Маклакова принялась за разборку. И тут пошли из него такие вещи, каких я вовсе никогда не видывал. Прежде всего пошли какие-то флакончики из-под духов. Потом пошли коробочки из-под флакончиков из-под духов. Перламутровые альбомчики, старые веера и лайковые перчатки, перья и булавки для шляп, старые пуговицы, каких теперь вовсе не увидишь, металлический чайник, корсет, утюг, кривая керосинка, кофейная мельница!.. Колун пошел! Маклакова над каждой вещичкой умиляется, ахает... А для меня - ничего?!
И вот, когда уже почти пуст сундук, Маклакова вынимает со дна старинную, светло-коричневой кожи рамку и, улыбаясь, что-то рассматривает.
- Вот видите, и для вас под конец нашлось... А мне виден только оборот - и, гляжу я, на обороте рамки старинным почерком надпись: "Наталия Федоровна Обрескова, рожденная Иванова".
Взял я эту рамку в руки, повернул ее и увидел наконец лицо той, которую Лермонтов так любил и из-за которой я... так страдал.
Нежный, чистый овал. Удлиненные томные глаза. Пухлые губы, в уголках которых словно спрятана любезная улыбка. Высокая прическа, тонкая шея, покатые плечи... А выражение лица такое, как сказано в одном из лермонтовских стихотворений, ей посвященных:
С людьми горда, судьбе покорна,
Не откровенна, не притворна...
А Маклакова протягивает другую такую же рамку:
- И дедушка нашелся! Помнилось мне, что портреты эти были парные: оба нарисованные карандашом и оба в одинаковых рамках...
Смотрю на Обрескова. Молодое лицо его довольно красиво окружено кудрявыми бачками. Но выражение надменное и словно брезгливое: неприятное выражение.
Он в штатском: высокий воротник фрака, как носили в пушкинские времена; бархатный бант, цепочка с лорнетом и в петлице фрака - орден: крест на полосатой ленте. Очевидно, Георгиевский.
"Ну чего,- думаю,- проще: зайду в Ленинскую библиотеку, посмотрю список георгиевских кавалеров за все годы существования этого ордена и узнаю, когда и за что Обресков был награжден. Тогда не трудно будет узнать, за что был разжалован".
Еду в Ленинскую библиотеку... Выдают мне список георгиевских кавалеров... Удивительно! Николай Обресков Георгиевским крестом не награждался. Георгиевский крест был у его отца.
Ничего не могу понять! Неужто Обресков сел в кресло позировать художнику, вдев при этом в петлицу отцовский орден? Это уж, казалось бы, последнее дело!
И решил я тогда выяснить, во что бы то ни стало, так это или не так и что за человек вообще был Обресков.
СОЛДАТ НИЖЕГОРОДСКОГО ПОЛКА
Я искал имя Обрескова в московских архивах. Не обнаружил. Особенно долго копался в Военно-историческом архиве. Не обнаружил. Поехал в Ленинград. И там, в Военно-историческом архиве, наконец отыскалось:
ДЕЛО
генерал-аудиториата 1-й армии
военно-судное
над поручиком
Арзамасского конно-егерского полка
обресковым
И когда я перелистал это "дело", то узнал наконец, в чем там было самое дело. По формулярам, аттестациям, донесениям и опросным листам я установил историю этого человека.
Обресков родился в 1802 году в семье генерала и по окончании Пажеского корпуса был выпущен в один из гвардейских полков, из которого вскоре его перевели в конно-егерский Арзамасский. В 1825 году полк этот квартировал в городке Нижнедевицке, невдалеке от Воронежа, и офицеры полка часто бывали званы на балы к воронежскому гражданскому губернатору Н. И. Кривцову, женатому на красавице Е. Ф. Вадковской. Обресков находился с нею в близком родстве, и в губернаторской гостиной его встречали как своего.
После одного из балов губернатор случайно обнаружил, что из спальни его супруги похищены жемчуга, золотая табакерка и изумрудный, осыпанный брильянтами фермуар. Кривцов заподозрил гостей. На знамя Арзамасского полка легла позорная тень. Вскоре драгоценности были нечаянно замечены у одного из офицеров. Полковой командир вызвал его к допросу; отдав командиру все пропавшие вещи, он сознался в краже.
Это был поручик Обресков.
Военный суд лишил Обрескова чинов и дворянского звания и выписал его солдатом в Переяславский полк. Оттуда он попал на Кавказ, в Нижегородский драгунский, который в 1829 году участвовал в Турецкой войне. Рядовой Нижегородского полка Обресков отличился и был награжден "солдатским Георгием", как называли тогда в войсках "знак военного ордена". Этот крестик носили на такой же точно черно-оранжевой георгиевской ленточке, только права на включение в списки георгиевских кавалеров он не давал. С этим крестом Обресков и изображен на портрете.
Семь лет прослужил Обресков в солдатах. Только в 1833 году он был наконец "высочайше прощен" и уволен с чином коллежского регистратора. В таком чине в царской России служили самые маленькие чиновники - например, пушкинский станционный смотритель,- и с этим чином Обресков должен был начинать новую жизнь. В 1836 году он поступил на службу в канцелярию курского губернатора.
Дальнейшая жизнь его не представляет для нас никакого решительно интереса. Первое время он занят был хлопотами о возвращении ему дворянства, а в 60-х годах действительно служил предводителем дворянства в Демянском уезде, Новгородской губернии.
Для нас важно другое. В тот год, когда он поселился в Курске и поступил на службу к тамошнему губернатору, он уже был женат на Наталии Федоровне Ивановой.
Что побудило ее выйти замуж за этого опозоренного человека, для которого навсегда были закрыты все пути служебного и общественного преуспеяния? Любовь? Или, может быть, она знала, что Обресков взял на себя чужую вину? Или потому, что он был состоятельным человеком? Этого мы никогда не узнаем.
АЛЬБОМ В БАРХАТНОМ ПЕРЕПЛЕТЕ
Опять нехорошо! Я много узнал про Обрескова и мало про Лермонтова. Кроме того, у меня скопилось множество фамилий близких и дальних родственников Наталии Федоровны Ивановой, с которыми надо что-то делать.
Прежде всего я узнал, что у нее был отчим. Мать Наталии Федоровны после смерти Федора Федоровича вышла замуж за Михаила Николаевича Чарторижского. Наталия Федоровна воспитывалась в его семье.
Следовательно, Лермонтов бывал в его доме. Надо выяснить, кто он такой.
Спрашиваю Маклакову. Не знает.
Спрашиваю Чулкова. И он не знает.
Тогда я начинаю снова выспрашивать Маклакову, что это за Чарторижский и как мне что-нибудь вызнать о нем. Маклакова уверяет меня, что не помнит. Но я очень прошу и даже настаиваю. И тут она вспомнила.
Она вспомнила, что бабушка некой Нины Михайловны Анненковой урожденная Чарторижская.
- А кто такая Нина Михайловна Анненкова?
- Это старушка одна,- говорит Маклакова.- Живет она в семье Анатолия Михайловича Фокина, очень славного и обязательного человека. Я вам дам к нему записку, он вас с ней познакомит. А дом их напротив нашего: Зубовский бульвар, пятнадцать.
Я перешел через улицу и во дворе восьмиэтажного дома обнаружил старинный особнячок, в котором и жили Фокины. И вот навстречу мне танцующей походкой выходит очень высокий человек лет пятидесяти. Лицо чисто выбрито, и вокруг губ все время гуляет небольшая усмешка.
Встряхнув мою руку, он рекомендуется: "Фокин".
Я вручил ему записку Маклаковой, которую он пробежал, извинившись. Сунув ее в карман, он снисходительно склонил голову:
- Чем могу служить?
И театральным, широким жестом пригласил в комнату.
Я объяснил цель своего прихода.
Фокин тяжело вздохнул и горестно надломил бровь. Лицо его выразило крайнюю степень сожаления. Нина Михайловна - человек престарелый и нездоровый, с весьма расстроенной памятью. Еще несколько лет назад она действительно сама как-то упомянула в разговоре с ним, Анатолием Михайловичем, что девичья фамилия ее бабки Чарторижская и что бабка эта погребена на кладбище Донского монастыря, где мраморный ангел распростер крылья над ее надгробьем. Большего она, конечно, припомнить не в силах и только взволнуется. Стоит ли тревожить старушку? Ему очень неприятно, что я напрасно потратил время. У него самого касающегося Лермонтова, к сожалению, ничего нет. Старинные реликвии, принадлежавшие когда-то бабушкам и дедушкам, уже разошлись: кое-что пропало, другое продано. Впрочем, у его жены, Марии Марковны, сохранился еще доставшийся ей по наследству альбом Марии Дмитриевны Жедринской, супруги того Жедринского, который в конце 60-х годов был курским губернатором. В альбоме имеется стихотворение Апухтина, собственноручно им вписанное.
- Может быть, вам любопытно взглянуть? - гостеприимно спрашивает Фокин.- Автограф Апухтина еще не опубликован.
Апухтин?.. К чему мне Апухтин? К работе моей никакого отношения он не имеет. Но Фокин уже достает из письменного стола большой альбом в темно-синем бархатном переплете. Действительно, на первой странице стихотворение Апухтина, посвященное хозяйке альбома.
Я не запомнил его точно: помню только, Апухтин пишет, что нашел "оазис" под кровом губернаторского дома и отдыхал там душой, что он снова уходит в далекий путь, но надеется сложить когда-нибудь свой страннический посох "у милых ног" курской губернаторши. Под стихотворением - число: "2 августа 1873 года". Стало быть, первая страница этого альбома написана через тридцать с лишком лет после смерти Лермонтова. Что интересного может заключаться для меня в этом альбоме?
- Ничего нового, кроме Апухтина, в этом альбоме нет,- предупреждает Фокин.- Пожалуй, не стоит и перелистывать. Все остальное - давно известные стихи, которые сама Мария Дмитриевна просто переписывала из книг.
В самом деле, стихи все известные: "Выдь на Волгу..." Некрасова, "Сенокос" Майкова, Лермонтов - "На севере диком стоит одиноко...". Потом стихи Фета, какого-то Свербеева, опять Некрасов, Тютчев, Пушкин...
Я уже собираюсь отдать альбом, перевернул еще несколько страниц... И вдруг! Вижу - рукою Жедринской переписано:
В АЛЬБОМ Н. Ф. ИВАНОВОЙ
Что может краткое свиданье
Мне в утешенье принести?
Час неизбежный расставанья
Настал, и я сказал: прости.
И стих безумный, стих прощальный
В альбом твой бросил для тебя,
Как след единственный, печальный,
Который здесь оставлю я.
М. Ю. Лермонтов
И даже год указан: "1832".
Я прямо задохнулся от волнения. Неизвестные стихи! К Ивановой! И фамилия ее написана полностью! Да так только в сказке бывает! Прямо не верится. И откуда взялось это стихотворение, да еще в альбоме 70-х годов? Перевел глаза на соседние строки... А!
В АЛЬБОМ Д. Ф. ИВАНОВОЙ
Когда судьба тебя захочет обмануть
И мир печалить сердце станет
Ты не забудь на этот лист взглянуть
И думай: тот, чья ныне страждет грудь,
Не опечалит, не обманет!
М. Ю. Лермонтов
И снова год: "1832".
Перевернул страницу: "Стансы" Лермонтова. И тоже неизвестные!
Мгновенно пробежав умом
Всю цепь того, что прежде было,
Я не жалею о былом:
Оно меня не усладило,
Как настоящее, оно
Страстями бурными облито,
И вьюгой зла занесено,
Как снегом крест в стели забытый,
Ответа па любовь мою
Напрасно жаждал я душою,
И если о любви пою
Она была моей мечтою.
Как метеор в вечерней мгле,
Она очам моим блеснула,
И, бывши все мне на земле,
Как все земное, обманула.
М. Ю. Лермонтов
И дата: "1831".
- Этот альбом,- говорит Фокин, иронически наблюдая за тем, как я его изучаю,- собственно, уже не принадлежит Марии Марковне. Она уступила его Государственному литературному музею, и с завтрашнего дня он поступает в их собственность. Поэтому я просил бы вас: пусть то, что мы его с вами рассматриваем, останется между нами...
- Можете быть уверены,- бормочу я, а сам думаю: "Сказать ему или не говорить, что в альбоме - неопубликованный Лермонтов? А вдруг он решит не продавать альбом, оставит его у себя, а потом что-нибудь случится - и стихотворения, уже раз уцелевшие чудом, погибнут, как погибли десятки других лермонтовских стихов!.. Нет, думаю, не стоит подвергать альбом риску. Продал - и продал".
И я возвратил ему альбом со словами:
- Да, очень интересный автограф Апухтина. А на следующий день побежал в Литературный музей и, словно невзначай, спрашиваю:
- Вы, кажется, покупали альбом у Фокина?
- Купили.
- Посмотреть можно?
- Нет, что вы! Он еще не описан. Опишут - тогда посмотрите.
Опишут?! Это значит: обнаружат без меня лермонтовские стихотворения и пошла тогда вся моя работа насмарку.
Зашел снова через несколько дней:
- Ну что? Альбом Жедринской не описали еще?
- Нет, уже описали.
Стараюсь перевести незаметно дыхание:
- А что там нашли интересного?
- Особого ничего нет. Только автограф Апухтина. Я прямо чуть не захохотал от радости. Не заметили!!!
И тут же настрочил заявление директору с просьбой разрешить ознакомиться с неопубликованным стихотворением Апухтина. Но скопировал я, конечно, не Апухтина, а стихотворения Лермонтова. И только после этого попросил разрешения опубликовать их.
ПРОЩАНЬЕ С Н. Ф. И.
Остается объяснить, как неизвестные стихотворения Лермонтова попали в альбом курской губернаторши.
Это довольно просто. С 1836 года Наталия Федоровна поселилась с Обресковым в Курске. Дарья Федоровна прожила в этом городе до самой смерти. А после нее там продолжали жить ее дочери. Понятно, что стихи Лермонтова, посвященные сестрам Ивановым, курские любительницы поэзии переписывали из их альбомов в свои. И таким же путем в 70-х годах стихи эти попали наконец в альбом Жедринской.
Может быть, кто усомнится: лермонтовские ли это стихи?
Лермонтовские! Окончательным доказательством служит нам то, что несколько строчек из "Стансов", обнаруженных в фокинском альбоме, в точности совпадают с другими "Стансами", которые Лермонтов собственноручно вписал в одну из своих тетрадей, хранящихся ныне в Пушкинском доме.
- Вы совершенно правы,- сказал Николай Петрович тихим голоском и откашливаясь в кулачок.- Наталия Федоровна Иванова действительно дочь Федора Федоровича, московского драматурга. Правильно и то, что она вышла замуж за Николая Михайловича Обрескова. А вот теперь запишите: у Обресковых была дочь Наталия Николаевна, которая в шестидесятых годах вышла замуж за Сергея Владимировича Голицына. У Голицыных тоже были дочери, родные внучки Наталии Федоровны: Александра Сергеевна - в замужестве Спечинская, Наталия Сергеевна - Маклакова и Христина Сергеевна - Арсеньева. Наталию Николаевну, дочку Ивановой, я лично знал, даже бывал у нее. Вы совсем немного опоздали побеседовать с ней о ее матушке. Наталия Николаевна скончалась совсем недавно: в 1924 году. Кроме нее, я знаком с одной из ее дочерей - с Христиной Сергеевной Арсеньевой. Бывал у нее. Она тут жила недалеко, возле храма Христа Спасителя.
Но храм...- тут Николай Петрович несколько затруднился, подыскивая подходящее слово,- храм и домик около храма... подверглись реконструкции... и уже не находятся на месте. Поэтому я просто даже не представляю себе, где может быть Христина Сергеевна в настоящее время. Вот только в связи с вашим рассказом...- Николай Петрович покашливал и потирал то один кулачок, то другой,- в связи с вашим рассказом у меня возникло маленькое недоумение. Ведь довольно близко зная и дочь и внучку Наталии Федоровны, я тем не менее никогда не слышал от них имени Лермонтова. Между тем они должны были хорошо представлять себе, что знакомство его с Наталией Федоровной должно было меня заинтересовать. И вот поэтому я опасаюсь, что Наталия Федоровна Иванова - это не та Н. Ф. И., о которой говорится у Лермонтова. Но, конечно, прежде всего вам надо бы повидаться с Христиной Сергеевной...
- Где же мне достать Христину Сергеевну? - спросил я внезапно осипшим голосом, ошеломленный последним замечанием Чулкова.
- Да адрес-то можно, пожалуй, узнать через адресный стол...- заметил Чулков.
- Ах да, через адресный стол!..
И, поблагодарив Николая Петровича, я опрометью бросился из музея.
"Новое несчастье,- думаю,- не та Н. Ф. И.!"
Прибежал в адресный стол. Подаю в стол заказов длинный, узенький бланк с именем Христины Сергеевны. Жду ответа.
Наконец слышу:
- Арсеньеву кто спрашивает? Подбегаю к окошечку:
- Я!
- Арсеньева, какая нужна вам, в городе Москве не проживает.
- Как так "не проживает"?
- Гражданин! Наверно, выбыла. Сведений о ней не имеется.
Поплелся восвояси. "Эх,- думаю,- пора бросать эту затею! Так можно искать до конца жизни. Куда теперь девалась эта Христина Сергеевна? А если она уехала? А если на Урал, на Кавказ, на Камчатку? Что же, ехать за ней?"
А сам чувствую, что поеду.
ДАЛЬНИЕ РОДСТВЕННИКИ
Христина Сергеевна - урожденная Голицына. Арсеньева - это по мужу. Следовательно, знать о ней может кто-нибудь из Голицыных.
Вспоминаю, кто-то говорил, что в редакции журнала "Ревю де Моску" переводчиком с русского языка на французский работает Николай Владимирович Голицын.
Еду к нему. Вбегаю в редакцию, первому встречному начинаю объяснять: "Лермонтов, Н. Ф. И., она Иванова, она за Обресковым..." Вижу - на другом конце комнаты от стола поднимается невысокий пожилой человек с окладистой бородой.
- Это, очевидно, ко мне! - удивленно говорит он, обращаясь к своим сослуживцам.
Я снова начинаю рассказывать о своих злоключениях.
- Рад вам помочь и буду с вами совершенно прямодушен,- говорит Голицын, задумчиво комкая и снова разглаживая бороду.- Александра, Наталия и Христина Сергеевны - это мои сестры. Не могу только сказать вам точно четвероюродные или пятиюродные. Когда-то часто встречал их. Только это было очень давно. И единственное, что запомнилось,- это то, что в молодости они очень хорошо танцевали. Что касается Александры и Наталии Сергеевны - не знаю, давно не слышу о них. Что же касается Христины Сергеевны, то в отношении еe y меня более положительные сведения. Дело в том, что Христина Сергеевна умерла. Жила она где-то тут, под Москвой...
Вы, мне кажется, правы: возможно, что у нее и хранилась какая-нибудь связка старинных писем или какой-нибудь сувенир ее бабушки. Проще всего было бы узнать адрес у ее мужа, Николая Васильевича Арсеньева. Но он, к сожалению, умер. Ивану Васильевичу, брату его, тоже безусловно был ведом адрес. Но Иван Васильевич тоже умер. Вот, пожалуй, кто может знать - это сын Ивана Васильевича Арсеньева, Сергей Иванович. Он, насколько я понимаю, жив и находится здесь, в Москве. Поэтому вам прежде всего следует повидать его, поскольку он сын покойного брата покойного мужа покойной Христины Сергеевны. Я, правда, не в курсе того, где он живет. Но, вероятно, можно навести справку в бюро адресов...
Я снова кинулся в адресный стол. Достаю адрес Сергея Ивановича, еду к нему в Обыденский переулок и в полумраке небольшой передней вступаю в переговоры со старушкой - тещей Арсеньева, которая стремится побольше узнать от меня и поменьше сообщить мне.
Выспросив решительно все, старушка начала подавать мне советы, и весьма дельные.
Прежде всего она объяснила, что, несмотря на солидный возраст, Сергей Иванович получил разрешение вторично поступить в вуз, потому что в молодости выбрал себе профессию не по сердцу. Он человек занятой, дома бывает редко, и мне застать его будет трудно.
- За Сергеем Ивановичем вам не стоит гоняться, да и не к чему,говорит мне старушка.- Он ничего ровно вам не скажет. И адрес Христины Сергеевны вам тоже ни к чему. А лучше всего сходить бы вам к сестре ее, к Наталье Сергеевне.
Я всполошился:
- К какой Наталье Сергеевне?
- Как "к какой"? К Маклаковой.
- Да разве Маклакова жива?
- Да как же не жива, когда я на прошлой неделе с ней вместе в кассе чек выбивала!
- Чек в кассе?
- Ну да, в "Гастрономе". Поздоровались с ней да и разошлись.
- А где она живет, Маклакова?
- Тут где-то, на Зубовском.
- А дом номер?..
- Номера дома не знаю. Чаю у нее не пила. Сходите в адресный стол.
ДОМ НА ЗУБОВСКОМ
Снова прибежал в адресный стол, нацарапал на бланке:
"Наталия Сергеевна Маклакова", и наконец в моих руках адрес: "Зубовский бульвар, 12, кв. 1".
Не буду занимать вас описанием, что я перечувствовал по пути к этой живой! - внучке. Это понятно каждому.
...Маленький деревянный домик, вход со двора, несколько ступенек и дверь. Я постучал.
Открывает дверь женщина: немолодая, совершенно седая, высокая, с несколько преувеличенным выражением собственного достоинства на лице.
- Вам кого?
- Простите, - говорю, - можно видеть Наталию Сергеевну Маклакову?
- Да, это я. А что вам угодно?
- Здрассьте, Наталия Сергеевна,- говорю я в сильном волнении.- Я узнал ваш адрес через адресный стол... Я занимаюсь Лермонтовым. И вот в связи с этим мне надо бы с вами поговорить...
- Голубчик! - с сожалением перебивает она.- Вы напрасно искали меня. Я ничем не смогу быть вам полезной. Ведь все стихи, которые Лермонтов посвящал моей бабушке, Наталии Федоровне, все его письма, которые со стихами вместе хранились в ее шкатулке, давно уже сожжены. Их уничтожил еще мой дед, Николай Михайлович Обресков, из ревности к Михаилу Юрьевичу. У нас ничего не осталось.
- Наталия Сергеевна! - вскричал я. - Вы, наверно, даже не представляете себе, что вы сказали!
- А что я сказала? - встревожено спросила Маклакова.- Я ничего не сказала и ничего не скажу интересного. Мне, мой милый, известны только те стихи, которые напечатаны во всех изданиях Лермонтова и которые вы знаете, конечно, не хуже меня.
Я недостоин, может быть,
Твоей любви: не мне судить;
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я всегда скажу, что ты
Несправедливо поступила...
прочла Маклакова слегка дрожащим голосом.- Со слов мамы,- продолжала она,- я знаю, что эти стихи написаны для бабушки, Наталии Федоровны. Вот и все, что я знаю.
- Наталия Сергеевна,- спросил я, удивляясь все более,- почему вы никогда никому не рассказали о знакомстве вашей бабушки с Лермонтовым, о его любви к ней? Почему имя ее никогда не появлялось в печати? Для чего вы хранили его в тайне?
- А для чего нам было сообщать в печать имя бабушки?- спросила Наталия Сергеевна.- Чем нам гордиться? Тем, что бабушка... предпочла дедушку?
Тут я уже просочился через порог. Маклакова пригласила меня в комнату, посадила на потертый диван, и я стал задавать ей вопросы, какие только способно было породить мое воспаленное от радости воображение.
Она знала действительно очень мало. Но и это "мало" было для меня очень "много". Я услыхал от нее, что в "Странном человеке" Лермонтов рассказал о своих отношениях с Ивановой. Что у Ивановой хранился экземпляр этой пьесы, аккуратно переписанный самим Лермонтовым и с посвящением в стихах. Что у Наталии Федоровны была сестра, Дарья Федоровна, которая вышла замуж за офицера Островского. Что Дарья Федоровна прожила всю жизнь в Курске, а дочери ее жили в Курске до самой революции.
На мои вопросы о дедушке своем, Николае Михайловиче Обрескове, Маклакова ничего не могла ответить, никак не могла объяснить, за что он разжалован.
- Я что-то ничего не слыхала об этом,- говорила она.- Знаю только, что в старости дедушка был предводителем дворянства в каком-то уезде Новгородской губернии. Там у него было именье.
- А я уж подумывал, не декабрист ли он,- сознался я.
- Милый мой,- ахнула Маклакова,- как хорошо было бы, если б он оказался декабристом!
Наконец я ушел от нее. Но дорогой вспомнил, что забыл задать ей еще какие-то вопросы, повернул назад. И с тех пор стал ходить к Маклаковой, как на службу.
СУНДУК С БЕЛОРУССКОЙ ДОРОГИ
Маклакова предложила мне, что обойдет всех своих московских родственников и сама расспросит их, не помнят ли они чего о Наталии Федоровне и о Дарье Федоровне, об их отце, матери, тетках, дядьях и знакомых. Чтоб я только написал ей вопросы, какие она должна задавать. Все это было, по ее словам, гораздо проще узнать ей, чем мне.
Я обрадовался и притащил ей на дом целую картотеку вопросов.
Захожу к ней вскоре. И, сообщив мне целый ворох имен дальних родственников Наталии Федоровны по линии нисходящей и восходящей, Маклакова говорит мне:
- У меня к вам просьба. Помогите мне достать машину.
Я удивился:
- Какую машину?
- Автомобиль,- говорит Маклакова.- И такой, чтоб на него можно было поставить сундук покойной сестры Христины. Я ведь вам говорила, что последние годы Христина Сергеевна жила по Белорусской дороге, недалеко от Перхушкова. Вещи, которые после нее остались, мы отдали там на хранение соседям. И знаете, уже столько прошло с тех пор времени, что я опасаюсь, цел ли сундук. Мне хотелось бы его сюда привезти, да он такой громоздкий, что не принимают даже в багаж. А последнее время я все стараюсь припомнить, нет ли там чего-нибудь для вас интересного?..
Тут я живо достал машину. Маклакова послала кого-то за сундуком. Я же заблаговременно явился к ней на Зубовский и принялся расхаживать возле ворот: войти в дом - слишком рано, стесняюсь, а в то же время боюсь опоздать к прибытию сундука.
Под вечер машина пришла. Отвалили заднюю стенку. Стащили огромный, с коваными наугольниками сундук и поволокли его в дом. Я хотел, чтоб наибольшая тяжесть легла непременно на меня - ревновал к сундуку, говорил: "Не надо! Я сам!.."
Наконец водворили его в комнате. Маклакова принялась за разборку. И тут пошли из него такие вещи, каких я вовсе никогда не видывал. Прежде всего пошли какие-то флакончики из-под духов. Потом пошли коробочки из-под флакончиков из-под духов. Перламутровые альбомчики, старые веера и лайковые перчатки, перья и булавки для шляп, старые пуговицы, каких теперь вовсе не увидишь, металлический чайник, корсет, утюг, кривая керосинка, кофейная мельница!.. Колун пошел! Маклакова над каждой вещичкой умиляется, ахает... А для меня - ничего?!
И вот, когда уже почти пуст сундук, Маклакова вынимает со дна старинную, светло-коричневой кожи рамку и, улыбаясь, что-то рассматривает.
- Вот видите, и для вас под конец нашлось... А мне виден только оборот - и, гляжу я, на обороте рамки старинным почерком надпись: "Наталия Федоровна Обрескова, рожденная Иванова".
Взял я эту рамку в руки, повернул ее и увидел наконец лицо той, которую Лермонтов так любил и из-за которой я... так страдал.
Нежный, чистый овал. Удлиненные томные глаза. Пухлые губы, в уголках которых словно спрятана любезная улыбка. Высокая прическа, тонкая шея, покатые плечи... А выражение лица такое, как сказано в одном из лермонтовских стихотворений, ей посвященных:
С людьми горда, судьбе покорна,
Не откровенна, не притворна...
А Маклакова протягивает другую такую же рамку:
- И дедушка нашелся! Помнилось мне, что портреты эти были парные: оба нарисованные карандашом и оба в одинаковых рамках...
Смотрю на Обрескова. Молодое лицо его довольно красиво окружено кудрявыми бачками. Но выражение надменное и словно брезгливое: неприятное выражение.
Он в штатском: высокий воротник фрака, как носили в пушкинские времена; бархатный бант, цепочка с лорнетом и в петлице фрака - орден: крест на полосатой ленте. Очевидно, Георгиевский.
"Ну чего,- думаю,- проще: зайду в Ленинскую библиотеку, посмотрю список георгиевских кавалеров за все годы существования этого ордена и узнаю, когда и за что Обресков был награжден. Тогда не трудно будет узнать, за что был разжалован".
Еду в Ленинскую библиотеку... Выдают мне список георгиевских кавалеров... Удивительно! Николай Обресков Георгиевским крестом не награждался. Георгиевский крест был у его отца.
Ничего не могу понять! Неужто Обресков сел в кресло позировать художнику, вдев при этом в петлицу отцовский орден? Это уж, казалось бы, последнее дело!
И решил я тогда выяснить, во что бы то ни стало, так это или не так и что за человек вообще был Обресков.
СОЛДАТ НИЖЕГОРОДСКОГО ПОЛКА
Я искал имя Обрескова в московских архивах. Не обнаружил. Особенно долго копался в Военно-историческом архиве. Не обнаружил. Поехал в Ленинград. И там, в Военно-историческом архиве, наконец отыскалось:
ДЕЛО
генерал-аудиториата 1-й армии
военно-судное
над поручиком
Арзамасского конно-егерского полка
обресковым
И когда я перелистал это "дело", то узнал наконец, в чем там было самое дело. По формулярам, аттестациям, донесениям и опросным листам я установил историю этого человека.
Обресков родился в 1802 году в семье генерала и по окончании Пажеского корпуса был выпущен в один из гвардейских полков, из которого вскоре его перевели в конно-егерский Арзамасский. В 1825 году полк этот квартировал в городке Нижнедевицке, невдалеке от Воронежа, и офицеры полка часто бывали званы на балы к воронежскому гражданскому губернатору Н. И. Кривцову, женатому на красавице Е. Ф. Вадковской. Обресков находился с нею в близком родстве, и в губернаторской гостиной его встречали как своего.
После одного из балов губернатор случайно обнаружил, что из спальни его супруги похищены жемчуга, золотая табакерка и изумрудный, осыпанный брильянтами фермуар. Кривцов заподозрил гостей. На знамя Арзамасского полка легла позорная тень. Вскоре драгоценности были нечаянно замечены у одного из офицеров. Полковой командир вызвал его к допросу; отдав командиру все пропавшие вещи, он сознался в краже.
Это был поручик Обресков.
Военный суд лишил Обрескова чинов и дворянского звания и выписал его солдатом в Переяславский полк. Оттуда он попал на Кавказ, в Нижегородский драгунский, который в 1829 году участвовал в Турецкой войне. Рядовой Нижегородского полка Обресков отличился и был награжден "солдатским Георгием", как называли тогда в войсках "знак военного ордена". Этот крестик носили на такой же точно черно-оранжевой георгиевской ленточке, только права на включение в списки георгиевских кавалеров он не давал. С этим крестом Обресков и изображен на портрете.
Семь лет прослужил Обресков в солдатах. Только в 1833 году он был наконец "высочайше прощен" и уволен с чином коллежского регистратора. В таком чине в царской России служили самые маленькие чиновники - например, пушкинский станционный смотритель,- и с этим чином Обресков должен был начинать новую жизнь. В 1836 году он поступил на службу в канцелярию курского губернатора.
Дальнейшая жизнь его не представляет для нас никакого решительно интереса. Первое время он занят был хлопотами о возвращении ему дворянства, а в 60-х годах действительно служил предводителем дворянства в Демянском уезде, Новгородской губернии.
Для нас важно другое. В тот год, когда он поселился в Курске и поступил на службу к тамошнему губернатору, он уже был женат на Наталии Федоровне Ивановой.
Что побудило ее выйти замуж за этого опозоренного человека, для которого навсегда были закрыты все пути служебного и общественного преуспеяния? Любовь? Или, может быть, она знала, что Обресков взял на себя чужую вину? Или потому, что он был состоятельным человеком? Этого мы никогда не узнаем.
АЛЬБОМ В БАРХАТНОМ ПЕРЕПЛЕТЕ
Опять нехорошо! Я много узнал про Обрескова и мало про Лермонтова. Кроме того, у меня скопилось множество фамилий близких и дальних родственников Наталии Федоровны Ивановой, с которыми надо что-то делать.
Прежде всего я узнал, что у нее был отчим. Мать Наталии Федоровны после смерти Федора Федоровича вышла замуж за Михаила Николаевича Чарторижского. Наталия Федоровна воспитывалась в его семье.
Следовательно, Лермонтов бывал в его доме. Надо выяснить, кто он такой.
Спрашиваю Маклакову. Не знает.
Спрашиваю Чулкова. И он не знает.
Тогда я начинаю снова выспрашивать Маклакову, что это за Чарторижский и как мне что-нибудь вызнать о нем. Маклакова уверяет меня, что не помнит. Но я очень прошу и даже настаиваю. И тут она вспомнила.
Она вспомнила, что бабушка некой Нины Михайловны Анненковой урожденная Чарторижская.
- А кто такая Нина Михайловна Анненкова?
- Это старушка одна,- говорит Маклакова.- Живет она в семье Анатолия Михайловича Фокина, очень славного и обязательного человека. Я вам дам к нему записку, он вас с ней познакомит. А дом их напротив нашего: Зубовский бульвар, пятнадцать.
Я перешел через улицу и во дворе восьмиэтажного дома обнаружил старинный особнячок, в котором и жили Фокины. И вот навстречу мне танцующей походкой выходит очень высокий человек лет пятидесяти. Лицо чисто выбрито, и вокруг губ все время гуляет небольшая усмешка.
Встряхнув мою руку, он рекомендуется: "Фокин".
Я вручил ему записку Маклаковой, которую он пробежал, извинившись. Сунув ее в карман, он снисходительно склонил голову:
- Чем могу служить?
И театральным, широким жестом пригласил в комнату.
Я объяснил цель своего прихода.
Фокин тяжело вздохнул и горестно надломил бровь. Лицо его выразило крайнюю степень сожаления. Нина Михайловна - человек престарелый и нездоровый, с весьма расстроенной памятью. Еще несколько лет назад она действительно сама как-то упомянула в разговоре с ним, Анатолием Михайловичем, что девичья фамилия ее бабки Чарторижская и что бабка эта погребена на кладбище Донского монастыря, где мраморный ангел распростер крылья над ее надгробьем. Большего она, конечно, припомнить не в силах и только взволнуется. Стоит ли тревожить старушку? Ему очень неприятно, что я напрасно потратил время. У него самого касающегося Лермонтова, к сожалению, ничего нет. Старинные реликвии, принадлежавшие когда-то бабушкам и дедушкам, уже разошлись: кое-что пропало, другое продано. Впрочем, у его жены, Марии Марковны, сохранился еще доставшийся ей по наследству альбом Марии Дмитриевны Жедринской, супруги того Жедринского, который в конце 60-х годов был курским губернатором. В альбоме имеется стихотворение Апухтина, собственноручно им вписанное.
- Может быть, вам любопытно взглянуть? - гостеприимно спрашивает Фокин.- Автограф Апухтина еще не опубликован.
Апухтин?.. К чему мне Апухтин? К работе моей никакого отношения он не имеет. Но Фокин уже достает из письменного стола большой альбом в темно-синем бархатном переплете. Действительно, на первой странице стихотворение Апухтина, посвященное хозяйке альбома.
Я не запомнил его точно: помню только, Апухтин пишет, что нашел "оазис" под кровом губернаторского дома и отдыхал там душой, что он снова уходит в далекий путь, но надеется сложить когда-нибудь свой страннический посох "у милых ног" курской губернаторши. Под стихотворением - число: "2 августа 1873 года". Стало быть, первая страница этого альбома написана через тридцать с лишком лет после смерти Лермонтова. Что интересного может заключаться для меня в этом альбоме?
- Ничего нового, кроме Апухтина, в этом альбоме нет,- предупреждает Фокин.- Пожалуй, не стоит и перелистывать. Все остальное - давно известные стихи, которые сама Мария Дмитриевна просто переписывала из книг.
В самом деле, стихи все известные: "Выдь на Волгу..." Некрасова, "Сенокос" Майкова, Лермонтов - "На севере диком стоит одиноко...". Потом стихи Фета, какого-то Свербеева, опять Некрасов, Тютчев, Пушкин...
Я уже собираюсь отдать альбом, перевернул еще несколько страниц... И вдруг! Вижу - рукою Жедринской переписано:
В АЛЬБОМ Н. Ф. ИВАНОВОЙ
Что может краткое свиданье
Мне в утешенье принести?
Час неизбежный расставанья
Настал, и я сказал: прости.
И стих безумный, стих прощальный
В альбом твой бросил для тебя,
Как след единственный, печальный,
Который здесь оставлю я.
М. Ю. Лермонтов
И даже год указан: "1832".
Я прямо задохнулся от волнения. Неизвестные стихи! К Ивановой! И фамилия ее написана полностью! Да так только в сказке бывает! Прямо не верится. И откуда взялось это стихотворение, да еще в альбоме 70-х годов? Перевел глаза на соседние строки... А!
В АЛЬБОМ Д. Ф. ИВАНОВОЙ
Когда судьба тебя захочет обмануть
И мир печалить сердце станет
Ты не забудь на этот лист взглянуть
И думай: тот, чья ныне страждет грудь,
Не опечалит, не обманет!
М. Ю. Лермонтов
И снова год: "1832".
Перевернул страницу: "Стансы" Лермонтова. И тоже неизвестные!
Мгновенно пробежав умом
Всю цепь того, что прежде было,
Я не жалею о былом:
Оно меня не усладило,
Как настоящее, оно
Страстями бурными облито,
И вьюгой зла занесено,
Как снегом крест в стели забытый,
Ответа па любовь мою
Напрасно жаждал я душою,
И если о любви пою
Она была моей мечтою.
Как метеор в вечерней мгле,
Она очам моим блеснула,
И, бывши все мне на земле,
Как все земное, обманула.
М. Ю. Лермонтов
И дата: "1831".
- Этот альбом,- говорит Фокин, иронически наблюдая за тем, как я его изучаю,- собственно, уже не принадлежит Марии Марковне. Она уступила его Государственному литературному музею, и с завтрашнего дня он поступает в их собственность. Поэтому я просил бы вас: пусть то, что мы его с вами рассматриваем, останется между нами...
- Можете быть уверены,- бормочу я, а сам думаю: "Сказать ему или не говорить, что в альбоме - неопубликованный Лермонтов? А вдруг он решит не продавать альбом, оставит его у себя, а потом что-нибудь случится - и стихотворения, уже раз уцелевшие чудом, погибнут, как погибли десятки других лермонтовских стихов!.. Нет, думаю, не стоит подвергать альбом риску. Продал - и продал".
И я возвратил ему альбом со словами:
- Да, очень интересный автограф Апухтина. А на следующий день побежал в Литературный музей и, словно невзначай, спрашиваю:
- Вы, кажется, покупали альбом у Фокина?
- Купили.
- Посмотреть можно?
- Нет, что вы! Он еще не описан. Опишут - тогда посмотрите.
Опишут?! Это значит: обнаружат без меня лермонтовские стихотворения и пошла тогда вся моя работа насмарку.
Зашел снова через несколько дней:
- Ну что? Альбом Жедринской не описали еще?
- Нет, уже описали.
Стараюсь перевести незаметно дыхание:
- А что там нашли интересного?
- Особого ничего нет. Только автограф Апухтина. Я прямо чуть не захохотал от радости. Не заметили!!!
И тут же настрочил заявление директору с просьбой разрешить ознакомиться с неопубликованным стихотворением Апухтина. Но скопировал я, конечно, не Апухтина, а стихотворения Лермонтова. И только после этого попросил разрешения опубликовать их.
ПРОЩАНЬЕ С Н. Ф. И.
Остается объяснить, как неизвестные стихотворения Лермонтова попали в альбом курской губернаторши.
Это довольно просто. С 1836 года Наталия Федоровна поселилась с Обресковым в Курске. Дарья Федоровна прожила в этом городе до самой смерти. А после нее там продолжали жить ее дочери. Понятно, что стихи Лермонтова, посвященные сестрам Ивановым, курские любительницы поэзии переписывали из их альбомов в свои. И таким же путем в 70-х годах стихи эти попали наконец в альбом Жедринской.
Может быть, кто усомнится: лермонтовские ли это стихи?
Лермонтовские! Окончательным доказательством служит нам то, что несколько строчек из "Стансов", обнаруженных в фокинском альбоме, в точности совпадают с другими "Стансами", которые Лермонтов собственноручно вписал в одну из своих тетрадей, хранящихся ныне в Пушкинском доме.