Андроников Ираклий. Избранные произведения (Том 2, Записки литературоведа)

   - Арчил,- сказал я,- дай я понесу твой мешок. Мне нетрудно, а тебе будет легче идти.
   - Спасибо,- отвечал он,-но это не надо. Поручение имею доставить лук и, если вы понесете, как смогу сказать, что выполнил поручение?
   - Арчил,- спросил я,- а как ты относишься к собакам?
   - Никак,- отвечал он,- я еще маленький.
   - А как же мне относиться?
   - Не беспокойтесь,- отвечал он,- они сами к вам отнесутся.
   Я поплелся за ним, почти совсем потеряв интерес к этой высокогорной прогулке.
   Вдруг увидел я в стороне группу молодых колхозников, которые о чем-то живо беседовали. Я поклонился. Не буду уточнять, как я кланялся; у меня имеются основания подозревать, что я поклонился подобострастно. Один из юношей вышел ко мне на дорогу и поинтересовался, почему без пальто и без шляпы, с одной тростью в руках, я путешествую по этим местам, не заблудился ли, не нуждаюсь ли в помощи.
   Я ответил, что по этим местам путешествовали в прошлом столетии Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, что, занимаясь историей русской литературы и этой эпохой, я как историк и критик (я не стал говорить- "литературовед") счел долгом своим повторить их маршрут.
   И вместо одобрения услышал:
   - Да. К сожалению, наша критика иногда еще отстает от литературы и жизни. Давно бы надо было прийти... Хорошо,- продолжал он,- что трость захватили с собой, она вам поможет...
   И он стал отбиваться дубиной от желто-белых чудовищ. Мохнатые, короткотелые, с обрезанными ушами, с черными словно сажей намазанными, физиономиями, с мелкими как у щук, зубами, с кривыми, как ятаганы, клыками, они хрипели, кидались, метались, внутри у них клокотало. Оскорбительно было слышать этот сиплый, надсадный лай, несовместимый с человеческим достоинством!
   Наконец новый знакомец отбился от них и сказал:
   - Должен расстаться с вами: в правление колхоза иду.
   Я снова зашагал за Арчилом.
   Завидев Кайшаури - цель недавних моих вожделений, но предвидя новые встречи с овчарками, я решил внести на обсуждение проект.
   - Зачем нам идти в Кайшаури? - сказал я Арчилу.- Обойдем его стороною, подышим воздухом. Что мы там потеряли?
   - В горах живем: неужели вам нашего воздуха не хватает? - резонно спросил Арчил.- А, кроме того, я никогда не прячусь и всегда хожу по дороге.
   Мы вошли в Кайшаури. Гляжу: стоит машина совершенно того же цвета, как и та, в которой я приехал в Квешеты. Около машины тот же самый шофер...
   - Я не стал ожидать у Крестовой,- заговорил он, отделяясь от машины и степенно выходя мне навстречу.- Узнал, что дорога плохая, но все же можно проехать, и прибыл сюда. А пока здесь стою, выяснил: вот в этом доме сто пятнадцать лет назад ночевал Лермонтов. Чайник у него с собой был, воду разогрел, пил чай, беседовал с товарищем. Это никто пока не знает, я первый открыл; так и напишите в вашей книге.
   Спасибо Арчилу! В хорошее положение попал бы я, если бы обошел стороною это селение, оставив шофера с машиной в тылу!
   Простились мы тут с милым моим провожатым и проехали за Крестовый перевал, где надо было еще уточнить подписи к уже разгаданным лермонтовским рисункам. А что означает подпись "Развалины на берегу Арагвы", так и осталось невыясненным.
   Пришлось предпринять новую экспедицию в эти места. Приехали мы через несколько дней в Кумлисцихе - селение на склоне Гуд-горы на Военно-Грузинской дороге, вошли в дом, где разместилось правление колхоза. Оно как раз заседало: решался вопрос о перегоне баранты на зимние пастбища в Кизлярскую степь. Шофер мой, весьма увлеченный опознанием лермонтовских картинок, сказал председателю:
   - Как погнать баранов на зимнее пастбище - это потом решите. Каждый год посылаете... А вот тут есть неотложный научный вопрос: ваши это места или не ваши? - спросил он, предъявляя рисунок и начиная сердиться.- Кто-то должен принять ответственность? Написано: Арагви. Ездим-ездим - нет желающих. Свои места должны знать? Хорошо посмотрите!
   Наверно, в первый раз в истории литературной науки вопрос решался в такой обстановке. Члены правления рассмотрели рисунок, обменялись мнениями, и председатель сказал:
   - Если ищете крепость и церковь, как здесь нарисовано,- нет у нас. Если место хотите видеть похожее - Нико пойдет, который ночью кооператив сторожит, и покажет. Это выше колхоза Ганиси.
   Взяв с собой сторожа, поехали мы, петляя то влево, то вправо, все выше и выше, и добрались почти до Крестовой. Там, где в склоне горы образуется зеленая впадина, носящая наименование "Чертова долина", где лежат обломки гранитных скал, по преданию набросанные здесь из ревности разгневанным духом Гуда, полюбившим красавицу, жившую в этих местах,- мы остановились и закрыли машину. Тропинка повела нас в расселину между скалами, и по этой тропинке мы бросились бежать на дно двухверстной пропасти.
   И пастырь нисходит к веселым долинам,
   Где мчится Арагва в тенистых брегах.
   Как серебряный ручей с нарисованными волнами, мчится на дне этой пропасти, вернее, хранит вид движения бесшумная, неподвижная Арагва; безлюдными кажутся крохотные макеты селений. Под ногами крутая тропа, справа скалистая стена, слева пусто, словно идешь в воздухе по крылу самолета.
   Упираясь ногами в тропу, отдуваясь, откинувшись всем телом назад, работая на бегу локтями, жалея, что в теле нет тормоза, мы сбежали наконец в слышимый мир, на каменистое ложе пенистой, шумной Арагвы, к малолюдным осетинским селениям, обведенным оградами из плоских камней.
   Впереди, у самой Арагвы, на том берегу - гора. Нет, не гора. Огромная глыба словно скатилась откуда-то к самой воде, легла здесь и поросла густой рощей. Осенняя расцветка листвы - розовая, ржавая, рыжая, желтая, золотая, багряная - так богата оттенками, что кажется, гору покрыли богатым цветистым ковром. И это особенно удивительно, потому что ущелье безлесно.
   Форма горы отчасти напоминает колпак, каким покрывают домашние чайники: скаты крутые, а гребень длинный и узкий. На гребне - развалины крепости. Полезли наверх по обратному скату горы; он крут, но порос зеленой травой и опутан овечьими тропами; они тянутся одна над другой, эти узенькие террасы, в несколько сантиметров ширины. Хватаясь за землю руками, можно боком взобраться по ним.
   Наверху - осыпь камней, остатки крепостной стены, основания башен, развалины церкви, ступени разрушенной лестницы, выходящей на этот зеленый склон. Стоит часовня без крыши, сложенная без раствора из плоского шифера и кое-где хранящая следы обмазки.
   День ясный. На солнце греются змеи и с шорохом ускользают, заслышав шаги.
   Отсюда тропинка ведет вниз - к селению Хатис-Сопели. Это несколько домиков с плоскими кровлями.
   Мы спустились и вышли на русло Арагвы. Когда же отошли вниз по течению примерно полкилометра и я оглянулся - сердце от радости покатилось в колени.
   - Глядите!
   Мы ахнули. Это и есть то самое!.. Гора, покрытая рощей, повороты ущелья, селение на другом берегу, те же контуры дальних вершин, что на рисунке!.. У Лермонтова, если хорошенько вглядеться, видно: часть башни уже обрушилась. А теперь разрушилось все до самого основания.
   Отошли от этого места - проводник указывает на отверстие в отвесной скале.
   - Это пещера, где привязан несчастный Амирани,- говорит он.Рассказывали, будто бога обидел и бог его наказал. Не может порвать цепь и потому стонет Амирани. Между прочим, что рассказывают о Прометее,- это наша легенда. Но очень известная. И уже забывают, кто рассказал первый...
   Амирани стонет в пещере! Конечно, Лермонтову была известна эта легенда. Помните, в "Демоне": путнику, который слышит рыдания Тамары, кажется:
   "...то горный дух,
   Прикованный в пещере, стонет".
   И, чуткий напрягая слух,
   Коня измученного гонит...
   Может быть, Лермонтов здесь и услышал эту легенду? Дальше пошли. На гребне горы - часовня. Интересуюсь, что за часовня.
   - Иконы раньше там были,- отвечает сторож Нико.- Говорили, надо молиться в этой часовне, чтобы не пострадать от лезгин. Кто помолится - в бою победит. Все это выдумки, пережитки, идеалистическая точка зрения... Старые люди не знали хорошо и сказали эту легенду...
   Но ведь и Лермонтову она была, очевидно, известна! Жених Тамары "властитель Синодала" - спешит на брачный пир, он пренебрег обычаем прадедов, не помолился в часовне - и убит в ночной стычке!
   И вдруг все стало ясно: эти места и описал Лермонтов в "Демоне"! Он оживил эти древние развалины, населил их людьми, превратил в замок Гудала. Здесь живет его Тамара. Сюда прилетает Демон навевать сны на ее "шелковые ресницы". А в конце - в эпилоге - он описал этот замок, но уже заброшенный, опустелый, напоминающий о прежних днях, о том, что волновало в поэме:
   На склоне каменной горы
   Над Койшаурскою долиной
   Еще стоят до сей поры
   Зубцы развалины старинной.
   Рассказов, страшных для детей,
   О них еще преданья полны...
   Как призрак, памятник безмолвный,
   Свидетель тех волшебных дней,
   Между деревьями чернеет.
   Внизу рассыпался аул,
   . . . Земля цветет и зеленеет;
   И голосов нестройный гул
   Теряется, и караваны
   Идут звеня издалека,
   И, низвергаясь сквозь туманы,
   Блестит и пенится река.
   И жизнью вечно молодою,
   Прохладой, солнцем и весною
   Природа тешится шутя,
   Как беззаботное дитя.
   Но грустен замок, отслуживший
   Когда-то очередь свою;
   Как бедный старец, переживший
   Друзей и милую семью...
   Все дико; нет нигде следов
   Минувших лет: рука веков
   Прилежно, долго их сметала,
   И не напомнит ничего
   О славном имени Гудала,
   О милой дочери его!
   ...Вернулся я в Тбилиси. Интересуюсь: где же мне довелось побывать? Что я видел?
   Постучался к историку. Повидался с этнографом. Посоветовался с искусствоведами, с археологом, с башневедом - есть и такая редкая специальность! Стал рассматривать старые карты. На рукописной карте Грузии, составленной в 1735 году историком и географом Вахушти Батонишвили, увидел я кружок с крестиком на том месте, где побывал, и подпись: "Монастырь всех святых".
   Открываю "Географию Грузии" того же Вахушти. Читаю: "Выше (то есть у истоков Арагвы) есть "Монастырь всех святых", ныне уже упраздненный".
   Упраздненный уже в первой половине XVIII века?! Значит, Лермонтов изобразил средневековую крепость!
   И рисунок неожиданно приобрел новое содержание. Это - исторический документ! Изображение памятника, более не существующего! Не удивительно, если репродукции этого лермонтовского рисунка появятся скоро в истории грузинской архитектуры, в путеводителе по окрестностям Военно-Грузинской дороги...
   Но главное все же не в этом. Главное в том, что рисунок Лермонтова дополняет наши представления о работе Лермонтова-поэта. Оказывается, этот рисунок - иллюстрация к "Демону", возникшая еще до того, как поэма была написана. Более того: можно считать вообще доказанным, что рисунки Лермонтова - не развлечение странствующего офицера, не занятие от нечего делать, а род записных книжек поэта, часть его вдохновенной и упорной работы. В них отразилась культура работы Лермонтова, внутренняя связь его многообразных талантов...
   Рисунок помогает понять нам творческую историю "Демона", подтверждает, что Лермонтов слышал в ущелье Арагвы народные предания и легенды, что он положил в основу своей поэмы произведения грузинской народной поэзии.
   Не только в поэме, но и в рисунках отразилось отношение поэта к народу, в ту пору неравноправному, угнетенному; в самом факте создания их сказалось то великое чувство дружбы, которое доставляет нам высокое наслаждение и вызывает в нас чувство гордости.
   Вот на какие мысли наводит рисунок Лермонтова. А подпись? Подпись останется прежняя: "Развалины на берегу Арагвы в Грузии". Только теперь в этой подписи и в этой картинке заключено будет для нас более глубокое содержание.
   1952-1954
   ЗЕМЛЯК ЛЕРМОНТОВА
   В июне 1948 года, в дни чествования памяти Виссариона Григорьевича Белинского, большая делегация писателей и ученых выезжала из Москвы в те места, где прошли его юные годы,- в Пензу и Пензенскую область.
   Никогда и нигде не бывало,- это бывает только у нас! - чтобы чествования памяти великих людей превращались в события такой огромной важности для каждого, кто принимает участие в осуществлении этих торжеств. И хотя меня никто не уполномочил на ото, я решаюсь заявить от лица всей нашей делегации, от имени тех, кто присутствовал при закладке памятника Белинскому в Пензе, кто находился на торжественном заседании в Пензенском областном театре, и, наконец, от собственного своего имени,- я решаюсь заявить, что эти дни навсегда останутся для нас одним из самых сильных и благородных воспоминаний.
   Из Пензы мы поехали в город Чембар, которому как раз в те дни было присвоено имя Белинского. А в семнадцати километрах от Чембара находятся Тарханы - ныне село Лермонтове, где Лермонтов провел первые тринадцать лет - почти половину своей короткой жизни - и где похоронен. А я, к стыду своему, долгие годы занимаясь изучением жизни и творчества Лермонтова, никогда не бывал в Тарханах.
   Прежде туда было довольно трудно добраться: от Москвы по железной дороге часов восемнадцать; на станцию Каменка поезд приходил ночью, а от станции - пятьдесят километров проселка... Потом от людей бывалых узнал, что все это не так уж и трудно. Но тут как раз приблизилась лермонтовская дата: в июле 1941 года делегация от лермонтовского юбилейного комитета должна была ехать в Лермонтово и возложить венки на могилу поэта. В составе этой делегации собирался побывать и я в селе Лермонтове. Все эти планы отменила война.
   Теперь же, едучи на торжества Белинского, я был уже совершенно уверен в том, что так или иначе побываю в эти дни и у Лермонтова.
   И вот мчатся машины делегации по холмистым пензенским степям, и вдруг через левое стекло, чуть в стороне, вижу старый ветряк, зеленую крышу двухэтажного дома среди зелени старого парка, белую церковь и село, так хорошо известное мне по картинкам. Лермонтове! Чувствую, не могу мимо проехать, не имею на это права.
   Стал я тут уговаривать моих спутников повернуть ненадолго в Лермонтово.
   - Нет,- говорят,- сегодня не стоит. Заскочим на обратном пути.
   А если не "заскочим"?
   Все же съехали на обочину. Вышел я на дорогу, поднял руку. Одна за другой стали выруливать на сторону остальные машины нашего каравана. Захлопали дверцы. Выходят наши делегаты размяться, узнать, за чем остановка.
   Начал я просить, чтобы отпустили меня в село Лермонтове.
   Руководитель нашей делегации Фадеев Александр Александрович подумал-подумал... и не разрешил. Сказал, что не один я такой - особенный, не одному мне хочется в Лермонтове.
   - Всем хочется в Лермонтове!
   И повернули все машины в село Лермонтове. Проехали по сельской улице, обогнули большой пруд, остановились во дворе дома-музея. А там, оказывается, и без нас много машин. Делегации из соседних районов и областей, ехавшие чествовать Белинского, тоже догадались по дороге завернуть к Лермонтову.
   Входим в небольшие комнатки мемориального дома - в каждой толпа приезжих, слышны голоса невидимых экскурсоводов - объяснения дают в разных углах директор, работники музея, учителя... Вытягиваю шею, приподымаюсь на носках, стараюсь рассмотреть, что показывают,- ничего не разглядеть толком. Понимаю, что минут через двадцать уедем отсюда, и, конечно, можно будет сказать, что в Лермонтове я побывал, но ничего не видал.
   Тут я стал хлопотать, чтобы разрешили мне остаться в Лермонтове до следующего утра. Мотивировал свою просьбу тем, что все мои обязанности в Белинском исчерпываются правом посидеть в президиуме торжественного собрания.
   Александр Александрович Фадеев послушал-послушал... и разрешил. Но тут же порекомендовал мне условиться с кем-нибудь из делегатов:
   - Чтобы все-таки завтра сюда завернули, не забыли бы о тебе второпях!
   Я подошел к писателям и каждого попросил заехать за мной на обратном пути. Застраховался! И, не подозревая того, на следующий день нечаянно повернул тем самым всю делегацию в село Лермонтове. Однако, как я потом выяснил, никто на меня за это не рассердился.
   Наконец все уехали: наша делегация, гости из соседних районов и областей, делегация лермонтовских колхозников, директор музея, экскурсоводы, учителя... Уехал даже сельский милиционер. Все отправились на торжественное заседание в город Белинский. Я же был оставлен на попечение сторожихи и получил, наконец, полную возможность подробно все рассмотреть. Обошел все комнаты, погулял в парке по всем аллейкам, посидел на всех скамейках и часа через три отправился не торопясь к выезду из села, где возле белой церкви в небольшой часовне покоится прах Лермонтова.
   Над часовней этой растет довольно высокий дуб, который посажен там, очевидно, из уважения к желанию Лермонтова, чтобы над ним темный дуб склонялся и шумел.
   Сторожит часовню и водит по ней экскурсии сторож-колхозник лет примерно семидесяти.
   Никогда и нигде еще не доводилось мне видеть и слышать такого экскурсовода! Он рассказывает о Лермонтове так живо, так подробно и достоверно, что кажется, он был командирован в ту эпоху и только недавно вернулся. Но при этом он не упивается знанием прошлого, не живет им. Нет! Лермонтов в его рассказе словно выдвинут из той эпохи, приближен к нам и будто стоит как живой рядом со сторожем.
   Прежде всего старик поинтересовался, отстал я от делегации случайно или нарочно остался осмотреть лермонтовские места. Когда узнал, что "нарочно", видимо, был доволен и стал заключать условие с ребятишками, которые стояли за оградой и просили присоединить их к этой малолюдной экскурсии. Сказал им:
   - Вы, ребята, мои условия знаете! Если кто из вас одно слово скажет, не стану разбирать, кто сказал: всех отправляю. Понятно? Будете находиться здесь до первого слова. И шапку оставляйте на улице. Идем к Михаилу Юричу.
   Слова "к Михаилу Юричу" произнес, многозначительно понизив голос.
   Входим. Посередине часовни благородный памятник из черного мрамора с золотыми словами: "Михаил Юрьевич Лермонтов". На левой грани памятника дата рождения. На правой - дата смерти. А позади, слегка из-за него выдвигаясь влево и вправо,- памятники: матери Лермонтова - Марии Михайловне и деду - Михаилу Васильевичу Арсеньеву.
   - Эти памятники,- поясняет мой вожатый,- ставила бабушка, Елизавета Алексеевна. Всех похоронила по очереди: мужа, дочь и внука. Сама померла последняя. Над ней памятника никто уж не ставил. Наследники больше интересовались имение к рукам прибрать, ограничились дощечкой на стене: "Елизавета Алексеевна Арсеньева... скончалась в 1845 году 85 лет..." Неправильно это! Хотя она и старая была, а все же не восемьдесят пять ей было, а по новейшим изысканиям и сведениям семьдесят два... Вы посмотрите пока памятники,- говорит он мне,- а я вниз спущусь, свет зажечь... А вы,оборачивается он к ребятам,- ступайте!.. Возле самого памятника разговоры! Неладно так! Давайте...
   Ребята оправдываются:
   - Мы тихо будем... По условию...
   - Вы уж много слов сказали поверх условия,- возражает старик.- Идите на улицу шептаться. Или уж точно: ни одного слова. Тогда оставайтесь...
   Он спускается по винтовой кирпичной лесенке вниз. Вскоре оттуда показывается его голова, и он приглашает последовать за ним.
   И вот - низкий свод склепа, и впереди - огромный черный металлический ящик на шести могучих дубовых подкладках, отделенный от пас черной оградой. Металлический черный венок висит в белой нише над гробом, и несколько зажженных свечей прилеплено под сводами в разных местах. И этот теплый свет в прохладном подземелье, и наше мерное дыхание среди могильной тишины еще сильнее заставляют чувствовать величие этой минуты.
   - В этом свинцовом ящике,- произносит старик,- запаян другой гроб - с телом Михаил Юрича, и все это находится в таком самом виде, как было доставлено сюда с Кавказа, из города Пятигорска, весною 1842 года...
   - Когда Лермонтова убили,- продолжает он, помолчав,- бабушка очень убивалася, плакала. Так плакала, что даже ослепла. Не то чтоб совсем ослепла - глаза-то у ней видели, только веки сами не подымалися: приходилось поддерживать пальцем...
   Пишет она брату Афанасию: "Желаю похоронить внука Мишеньку возле могилы его матери, в родной земле". Отвечает: "Подавай на "высочайшее". Подала она. Вышло разрешение: "Доставить с наблюдением необходимых осторожностей". Ну, чтоб шуму не было никакого и перевозить чтоб в свинцовом гробу.
   Прислал ей Афанасий этот ящик. Вызывает она слугу Лермонтова - Андрея Соколова, другого - Ивана Вертюкова и еще одного нашего тархановского Болотина. "Он, говорит, вас любил. И вы тоже уважали его, ходили за ним, провожали в Петербург и на Кавказ, разделяли с ним опасности битвы. Я вам его доверяла живого. Теперь возьмите этот черный гроб, лошадей две тройки и денег сколько пожелаете. Ступайте в город Пятигорск, доставьте мне сюда моего внука Михаил Юрича..."
   Отправила она их. Сколько времени проездили, не скажу точно, не знаю: возможно предполагать, что месяца два-три ездили, поскольку она их на распутицу глядя пустила. Дороги-то, сами знаете, какие были. Это теперь везде асфальт поналожен...
   С Кавказа в ту пору на Пензу не ездили - она в стороне, а больше на Воронеж, Тамбов, Кирсанов, Чембар. Потом слышно - едут. Вышли мы все тут глядим...- Он запнулся, потом поправляется: - Ну, мы - не мы! Нас-то в ту пору не было... Но все одно наши, тархановские. Те же мы - народ!.. Вышли. И видать - едет к нам гроб черный на двух тройках и народу за гробом идет мгла. И все плачут!
   Как подъехали ближе, бабушку навстречу выводят. Она: "Доставили?" Андрей Соколов вышел вперед: "Доставили". Она веки пальцами подняла: "Это что ж, говорит, Мишенька?" И отпустила.
   Бабушка глаза выплакала, а что у нас на селе слез было - не сказать! А всех больше убивалась Кузнецова Лукерья, кузнеца Шубенина жена - мамушка Михаил Юрича... ну, сказать так еще: кормилица. Она так плакала, как родная мать. Жалели ее, что дитя родное хоронит. Он ее очень уважал, Михаил Юрич-то. Бывало, едет в Тарханы - не к бабушке в усадьбу, а наперед к Шубениным. Кинется к Лукерье на шею и целует: "Ты, говорит, моя мамушка!"
   А бабка-то услыхала и серчать: "Какая, говорит, она тебе мамушка! Чего ее целуешь-то? Это твоя крепостная мужичка. Была мамушка, а выкормила - и ладно!" Так, знаете, Михаил Юрич ей прямо так строго ответил: "А вы, говорит, не учите меня, бабушка, такой мысли. Вы меня плохо знаете. Она как мать меня воскормила, и я ее навсегда уважать буду". Ну, бабка, конечно,молчок! Она его опасалася сердить.
   А то в другой раз приезжает он к нам, а мужики наши к нему с подарком: подводят к крыльцу серого конька. Он покатался на нем день, к вечеру и говорит: "Хочу, бабушка, отблагодарить их. Они мне живого конька подарили, а я подарю им по новой избе с коньком. Лес пусть даром берут из нашей Долгой рощи. Вот и будет мой подарок народу".
   Елизавета вся затряслась, а спорить не решилась: "Все, говорит, твое, что хочешь, то и дари".
   Он ей и бить никого не позволял. "Если, говорит, увижу еще в конторе розги, в другой раз не стану приезжать в побывку". И землю крестьянам отдать наказывал бабушке. Она обещала. Но по смерти его не отдала. Не подчинилась его желанию...
   Предания народные почти всегда заключают в себе элементы поэзии. Это не мешает им быть достоверными. Неточные в частностях, они, зато правдиво передают характер события, характер человека, выражая самую его суть, самую глубь, как может выразить только поэзия.
   - Да, - говорит сторож, подумав, - Михаил Юрич с народом замечательно обходился: уважительно, со вниманием. Бывало, услышит, что у нас на селе песни заиграют или хоровод водить зачнут, бежит через плотину, куртку в рукава не успеет вдеть, кричит: "Постойте песни-то играть без меня, а то я чего, может, недовижу или недослышу..."
   Вы походите по колхозу, посоветуйтесь с народом,- продолжает он.- В четвертом, в пятом поколении вспоминают его. Вам, пожалуй, того расскажут, чего еще и в книгах нет. Замечательно вспоминают Михаил Юрича...
   Про бабушку не скажу. Про бабушку плохо говорят, про Елизавету. А чего ее хорошо вспоминать? Кто она такая? Крепостница, властелинка и самодурка!.. А вот тут лектор один приезжал, лекцию в музее читал... Лекция интересная. Но - неправильная! Послушаешь - выходит: и Михаил Юрич хороший, и бабушка хорошая, и бабушкин брат Афанасий не дурной, и вся родня замечательная. А стихи-то все же не бабушка писала, а Михаил Юрич: надо бы его отличать...
   Да я вам откровенно скажу, если не по-научному!- он машет рукой,- я эту бабушку ненавижу. Муж ее - Михаил Васильевич - так от жизни с ней предпочел принять отраву. Это уж она потом ему памятник поставила, а то и хоронить его не хотела. От нее хорошего никто не видал. Дочери тоже жизнь загубила - Марье Михайловне. Эта не плохая была - Марья. Про нее тоже народ хорошо вспоминает: обходительная с людьми, деликатная, хорошенькая, хорошая. Михаил Юрич в нее, в мать, видно, и был понятное дело - не в бабку!
   Так вот: полюбила Марья Михайловна Юрия Петровича Лермонтова, отца нашего Михаила Юрича. Хороший был - вот и полюбила. А бабка не залюбила: "Плохой". И знаете, до сих пор повторяют: "Плохой, плохой". А надо бы разобраться сперва, чем он плохой. Для бабушки он, верно, плохой был: имение бедное, неисправное, служебное положение - отставной. По ней он был неровня. А для нас он очень хороший! Потому что родину в 1812 году защищал и Михаила Юрича воспородил. С него хватит! Так нет! Довела их Елизавета, что Марья здесь живет, а Юрий Петрович - в Москве. Родила Марья мальчонку нашего Михаила Юрича,- пожила два года, а как ему третий годок пошел померла. Считается - туберкулез легких, чахотка. Очень может быть, что чахотка, но чтобы одна эта причина была - не доверяю... Вы хорошо поглядели, что там на памятнике у ней?