Страница:
– Я мог бы познакомиться с вами еще пять лет назад,- говорю я, обращаясь к фройляйн Юлии Хауф.- По мне никто не назвал тогда вашей фамилии.
Обе сестры улыбаются несколько смущенно и снисходительно.
– Наш прадед со стороны отца,- говорят они мне,- автор известных сказок, переведенных на многие языки. Это Вильгельм Хауф, которого у вас, как мы слышали, называют не Хауф, а Гауф. Он был воспитателем другого нашего прадеда, Карла фон Хюгеля, и, по преданию, для него и сочинял эти сказки. Но, хотя перед фамилией Хауф и не стоит частичка фон, его имя, по-нашему, более знатно, нежели фон Хюгель.
Они полны воспоминаний о родителях, о бабушке Елизабет фон Кёниг, о родных.
Мы рассматриваем семейные альбомы: все фотографии подписаны и датированы. На стенах – виды замков Вартхаузен, Хохберг. Портрет Александры Михайловны Верещагиной в старости. На основании записных книжек бабушки они составили перечень всей русской родни Верещагиной, среди которой я нашел несколько мне неизвестных имен. Но главное – те портреты, о которых говорилось в письме. Ольга Николаевна торопит.
– Вот они!
В золоченой овальной рамке молодой круглолицый немец с серьезным лицом – муж Верещагиной барон фон Хюгель,- тот самый «Югельский барон», о котором, пародируя балладу о Смальгольмском бароне Вальтера Скотта в переводе Жуковского, Лермонтов в шутку писал:
В такой же золоченой овальной рамке под выпуклым стеклом старинный портрет – акварель с белилами на слоновой кости, в великолепной сохранности – Александра Михайловна Верещагина-Хюгель: лицо миловидное, умное, выразительное. Вот она, чудесная женщина, верный друг Лермонтова, раньше других разгадавшая в нем великий талант, его заботливая советчица, тонкая ценительница его поэзии, знаток его нежной и трудной души!
Оба портрета сделаны, очевидно, сразу же после второго венчания в русской православной церкви в Париже – венчание по лютеранским законам происходило в Берлине. Значит, это 1837 год. Портретам по сто тридцать лет!
– Мы привыкли видеть их с детства, когда впервые стали подниматься в наших кроватках,- говорит фройляйн Юлия Хауф.
– Так мало осталось от прошлого! – продолжает фройляйн Регина.- Эти вещи нам бесконечно дороги.
«Они дороги, конечно, и в материальном своем выражении, – думаю я про себя. – Несколько сот долларов, наверное. Надо попросить разрешения сделать цветные фото. А о покупке можно будет повести переговоры потом, через посольство, когда я вернусь в Москву и, показав фотографии в Министерстве культуры, поговорю обо всем».
– О, фотографии можно сделать цветные и очень хорошие! – заверяет меня фройляйн Юлия. – У нас есть знакомый фотограф. Он сделает очень точные копии. Только…
– Фотография потребует денег,- подсказывает наша посредница.-Это довольно дорого! Сколько? – обращается она к сестрам.
– О, наверное, семьдесят марок. Огромная сумма! Но… Я выкладываю нужную сумму.
– Фотограф вернет все, до последнего пфеннига, сверх тарифа,- заверяет нас фройляйн Хауф.- Но, может быть, он должен выписать счет?…
– Да, счет нужен.
– Как неудачно! В воскресенье его ателье закрыто. Счет может быть выписан только завтра. Вам придется заехать снова.
– Вы не хотели бы купить эти портреты? Разве нет? – спрашивает Ольга Николаевна, наша посредница.- Я могу поговорить с ними.
– Не надо,- отвечаю я ей,- Я обойдусь пока фотографиями, а позже решим.
– Я могу намекнуть! Это же будет лучше, чем фотографии.
– Надо подумать,- уклончиво отвечаю я eй. На следующий день мы снова встречаемся в прежнем составе в уютной комнатке гостеприимных сестер. Ольга Николаевна тоже здесь – на диванчике, на своем месте. Фотографии готовы. Выполнены отлично. И вставлены в такие же точно рамки. Я готовлюсь принять… Фройляйн Юлия откладывает их.
– Нет,- говорит она.- Мы раздумали. И совсем на другую тему:
– Вчера был незабываемый вечер!
– Мы ведь так мало видим людей,- добавляет фройляйн Регина.
– Четыре часа увлекательнейшей беседы. Столько интересного рассказала нам фрау Сомова. Она пояснила нам многое, о чем мы не знали. И господин Грищенко с его милой женой так были с нами любезны. И ваши рассказы, господин профессор, о Лермонтове, о нашей прабабке, о Москве того времени. И о современной столице.
– О! Мы находимся под большим впечатлением! – вторит сестра.
– Ольга Николаевна намекнула нам, что вы можете приобрести портреты, которые вам так понравились. Нас это очень смутило…
Как назначить цену за то, что так дорого сердцу и памяти? Нет, есть вещи, за которые нельзя получать деньги. Это совесть. И то, что особенно дорого душе. Но мысль о том, что мы назначим цену, а она покажется вам слишком высокой и вы вынуждены будете назвать более скромную сумму и это смутит вас, опасение, что мы поставим вас в неловкое положение в благодарность за этот прекрасный вечер, окончательно убедили нас, что мы не должны продавать эти вещи! Мы дарим их вам! Передаем для Лермонтовского музея, который должен открыться в Москве, в доме, где Лермонтов так часто беседовал с нашей прабабкой. Вы говорили вчера, что в музее эти портреты будут видеть тысячи глаз, а мы – только две пожилых женщины. После нас это никому не будет ни интересно, ни дорого. Вы столько знаете про Верещагину, сколько даже мы не знаем о ней.
В вашей стране столько сделано для того, чтобы она заняла свое место в биографии Лермонтова, что ей, по существу, обеспечена ныне бессмертная жизнь. Пусть она вернется в Россию, откуда уехала сто тридцать лет назад. И пусть с ней отправится тот, ради кого она покинула Москву и друзей, потому что слишком любила. Конечно, нам грустно будет без этих портретов. Мы к ним так привыкли. Но мы оставим себе фотографии, а оригиналы вы увезете с собой. Не предлагайте нам денег, не нужно… Когда вы будете в Москве отдавать эти портреты в музей, скажите, что две обыкновенные немецкие женщины просят принять их в знак того, чтобы не было споров между нашими народами. И не было разногласий между нашими государствами. Возьмите!
– Как я завидую ей,- сказала Ольга Николаевна, улыбаясь, но взволнованная до глубины души.
– Завидуете? Кому?
– Верещагиной!
С благодарностью взял я эти золотые портреты и положил в свой портфель, впервые возымев к нему глубокое уважение.
– Счастливого пути этим картинкам, – с улыбкой говорили нам сестры Хауф, прощаясь.
В Бонне я показал подарок послу Семену Константиновичу Царапкину.
– Попросите Константина Александровича Федина, как главу Союза писателей,- посоветовал он мне,- и Екатерину Алексеевну Фурцеву попросите – обратиться с письмами к сестрам Хауф. Вы перешлете их нам, а мы отправим в Штутгарт кого-нибудь из наших сотрудников, который им эти письма вручит в присутствии официальных лиц или даже, может быть, прессы. Надо оказать уважение: хорошие женщины!
По приезде в Москву, прежде чем отнести портреты в Литературный музей с условием о передаче их со временем в Музей Лермонтова, я записался на прием к министру культуры СССР.
– Разумеется, мы отправим письмо,- сказала Екатерина Алексеевна Фурцева, выслушав эту историю и очень довольная.- Но этого мало. Раз уж они отказались от денег, надо послать им подарков – побольше, поинтереснее!…
Чтобы выразить им признательность за щедрое приношение, за добрые чувства, которые они проявили по отношению к нашей стране. И Федина попросите подписать письмо с благодарностью. И не откладывать эту посылку надолго,- говорила она, обращаясь к одному из своих помощников.- Надо послать сейчас же, с группой Большого театра, которая едет на днях!
…Пакет Министерства культуры и оба письма получены в Бонне, отправлены в Штутгарт и вручены.
Об этом пишет мне славный и умный Анатолий Иванович Грищенко, вспоминая наше совместное путешествие в Штутгарт и знакомство с сестрами Хауф.
В те дни обстановка в ФРГ была напряженная. На улицах некоторых городов мы встречали бойких субъектов, которые совали нам в руки предвыборные листовки, призывавшие голосовать за неофашистскую партию. Далее обстановка стала еще сложнее. Но затем произошли важные изменения: к руководству в Федеративной республике пришли реальные люди. Явились возможности для заключения договора с нашей страной, для укрепления мира в Европе. Нет, сестры Хауф в этой стране не одни. Есть и другие – благородные и прогрессивные люди.
1967
В редакцию Всесоюзного радио пришло письмо. Казалось бы – дело обыкновенное. Но это письмо принадлежало к числу необычных:
«Я прослушал рассказ о том, как ученый отыскивал девушку, которой Лермонтов посвятил стихотворение. Очень похожее на это есть у меня. Оно озаглавлено «Mon Dieu» и подписано – Лермонтов… Вот оно…
Первая строчка показалась отдаленно знакомой. Но дальше в письме шли еще восемь строф интереснейшего стихотворения, которого я в жизни никогда не читал:
В конце письма были указаны адрес и фамилия отправителя: Верховка, Барского района, Винницкой области. Учитель Кушта П. А.
Мне передали это письмо с пачкою других, пришедших в ответ на радиопередачу. Я прочел его, вернувшись домой, во втором часу ночи. А в девять часов утра уже летел на Украину. Стояло жаркое лето, всё стремилось на юг, билет я достал просто чудом.
Разумеется, можно было потерпеть к вылететь, скажем, через неделю. Но я не один. Есть и другие. Жена отказывалась меня понимать: «Как ты можешь оставаться в неведении? Я – не могу!» Да мне и самому не терпелось знать: да или нет? И я полетел.
Полтора часа комфортабельного безделья, и самолет опустился под Киевом, на аэродроме Борисполь. Схватив такси, я помчался сквозь Киев в Жуляны – оттуда идут самолеты на Винницу.
И опоздал! Конечно, надо было еще из Москвы созвониться с Союзом писателей Украины, попросить позаботиться о билете. А теперь… Сегодня самолетов на Винницу больше не будет. На завтра – нет билетов. На поезд опоздал тоже…
Стал я вздыхать у окошечка кассы, рассказал про альбом… Послали к диспетчеру. Стал у него вздыхать, ему рассказал…
Через четверть часа услышал вызов по радио: мне предлагалось приобрести билет и выходить на посадку.
Выхожу – четырехместный самолетик, который называют «воздушным такси». Я вскарабкался на сиденье, рядом со мною сел летчик, надвинул прозрачный колпак, самолетик взревел, разбежался и взмыл. Тут я понял, что до этой минуты летал не на тех самолетах.
Спору нет: летать на наших лайнерах – наслаждение. Можно откинуться, пососать карамель, позавтракать, подремать. Но в круглое окошечко видишь немного, чаще всего застылые облачные сугробы. А тут!… Со всех сторон окружает тебя сверкающее пространство! А когда, разворачиваясь, самолетик над самым Киевом лег на крыло, я почувствовал себя как Демон над горами Кавказа! Единственно тревожила красная кнопка перед глазами: «Пожар».
– Разве бывают пожары? – прокричал я в грохоте самолета.
– Сядем! – прокричал летчик.- А взорвется – не успеем подумать! Так что не бойтесь!
Через сорок минут пошли на посадку – прямо на стадо, которое, закрутив хвосты, расскочилось. Самолет попрыгал, остановился и, только я из него вылез, – исчез.
Я поплелся к аэропорту. Кто-то заносил ногу на мотороллер. Не видя другого транспорта, я попросился пустить на багажник, поставил чемоданчик перед собой. И мы помчались быстрее, чем тот самолет. На повороте я чуть не вылетел и схватился за моего возницу.
Он крикнул:
– Будешь хвататься – будешь больше платить!
Нет, я изо всей силы вдавливал мой чемодан в его поясницу!
Примчались в город. Осадили перед зданием областного комитета партии. Спуская меня с мотороллера, мой благодетель сказал:
– Это я пошутил, что больше платить. Можете совсем не давать, как хотите…
товарищ П. и. ВОРОНОВСКИЙ пугает себя И МЕНЯ
Очень быстро я поставил Винницкий облисполком в известность, что в Барском районе отыскалось новое стихотворение Лермонтова, и просил машину, чтобы добраться до Бара и до Верховки.
Мне пояснили, что туда более ста километров, идет уборочная, машины в разгоне; может быть, придется несколько обождать. Но я как-то ловко сумел намекнуть, что в других областях лермонтовские автографы уже находились, а в Винницкой еще ни разу не находились. Так что Винница в некотором смысле как бы «недовыполнила план по автографам».
Посмеялись. Решили отдать меня в руки областного радиокомитета: «Раз письмо пришло на радио – радио и помочь должно».
Вскоре к подъезду подкатил «газик». В нем нашел я поэта Анатолия Бортняка, заведующего литературным вещанием, и Женю Щура-водителя. Ребята живые, культурные, милые. Хорошо было с ними. И путешествие вышло на славу. Еще бы: окрестность какая! За каждым поворотом дороги – новая красота, приветливая, волнующая совершенством линий набегающих друг на друга холмов и какой-то задушевной певучестью, скромностью. И август стоит украинский, долгий и светлый вечер!… Зато дорога мостилась, верно, еще при Чичикове. И, как написал бы Гоголь, бокам нашего героя досталось порядочно, и он уже начинал ворчать.
До Бара добрались – солнце село. Встречены были редактором местного радиовещания товарищем Вороновским П. И., человеком немолодым, обстоятельным. Впоследствии он еще более усилил приятность нашего путешествия, но вначале меня напугал.
– Нам тут позвонили из Винницы,- сказал он негромко.- Предупредили, что вас интересует учитель Кушта П. А. Мы подняли ведомости отдела народного образования – нет такого в Верховке. Вас разыграли. Есть Кушта – ребенок, пошел в первый класс. А учителя Кушты нет. Так что делайте вывод!
– Ребенок тут ни при чем,- сказал я.- Письмо – со стихами Лермонтова, стихи – с французским заглавием. Писал человек пожилой, что, кстати, и по почерку видно.
– Если не затруднит,- сказал товарищ П. И. Вороновский,- разрешите взглянуть… Так и есть: рука дитячча, нетвердая. И пишет? Ребенок! «Виддилу литературных информации». Учитель должен знать, что по-русски надо сказать: «отделу».
– А все-таки,- говорю я, – старик.
– Нет,- говорит он, – ребенок.
Тем временем мы уже мчимся по степной дороге в Верховку. Темнеет. Отчетливо проступила луна. Степь окинулась серебристо-лиловым светом.
Вскочили в Верховку. Осадили «газик» у сельсовета. Посылаем вопрос:
– Есть у вас в Верховке учитель Кушта П. А.?
– Нет учителя Кушты П. А.
– А какой-либо есть у вас Кушта П. А.?
– Есть пенсионер Кушта П. А. До пенсии был учитель. Не в ту ведомость заглянули: надо бы в ведомость райсобеса – отдела социального обеспечения.
РАЗГОВАРИВАЕМ, СИДЯ ПОД, ЯБЛОНЕЙ
Поехали к Куште. Остановились возле его плетня, у калитки. Луна стояла уже высоко над садами и хатами. Кушта давно уже спал. Его разбудили. В высокой соломенной шляпе он вышел к нам под лунную яблоню.
– Вы сообщили в Москву, в редакцию радио, стихотворение Лермонтова,- извиняясь, говорю я ему.- Нельзя ли мне посмотреть альбом, где это стихотворение?
– Его нет у меня.
– А откуда же стихотворение, простите?
– Из альбумчика. Только он был не мой. Я его возвернул хозяйке.
– Откуда же текст, который вы нам прислали?
– Он был у меня на листочке списан. Только тот листочек пропал ще при Петлюре.
– За столько лет,- говорю я, стараясь скрыть разочарование и мысленно браня себя за опрометчивый вылет,- за целых полвека текст в памяти мог претерпеть изменения… Вряд ли это может быть то, что вы читали в альбоме. Скорей – приблизительный текст…
– Да нет, у меня память хорошая,- степенно говорит Павел Алексеевич Кушта.- Я помню точно. Правда, признаюсь, я две строфы позабыл. Я и писать их не стал. А за другие строчки ручаюсь… Спросите меня Шевченка стихи или Пушкина… Я их ребенком учил, а и теперь скажу без ошибки. Что ж вы думаете – я только с печатного помню? Я и с писаного так же хорошо помню.
Не возразишь – убедительно.
– А кому принадлежал тот альбом? – спрашиваю.
– Соболевской Анне Андреевне…
И Кушта обстоятельно объясняет. До революции в Верховке служил агроном Игнатий Балтазарович Соболевский. Поляк. Жена у него была украинка – Анна Андреевна Подольская. Ее сестра работала в Одессе зубным врачом. По словам Павла Алексеевича Кушты, Анна Андреевна «была хороша, как у Рафаэля Мадонна». Детей Соболевских звали Еленой, Казимиром и Антониной – Антосей. Сам Павел Алексеевич, окончив учительскую семинарию в Коростышеве, вернулся в Верховку преподавать. Соболевские пригласили его репетитором к детям. Антосю Кушта отличал более всех: старательная, красивая, стройненькая, умная, похожа на мать.
Однажды Анна Андреевна показала Куште старинный альбомчик. В нем учителю понравилось стихотворение «Mon Dieu» («Мой бог»). Он списал его на листок – альбомчик вернул.
– Кому,- спрашиваю,- принадлежало имение?
– Бибиковой, помещице.
Это сведение показалось мне интересным. Бибиковы состояли с Лермонтовым в родстве. У одного из Бибиковых хранился лермонтовский альбом со стихами, которые так и остались нам неизвестными – пропали вместе с альбомом.
Спрашиваю:
– Может быть, это Бибиковых альбом?
– Нет,- задумчиво качает головой Кушта.- Не думаю. Я Бибикову, помещицу, знал. Бибочкой ее звали. Невзрачная была, пигалица, можно сказать. А Соболевская Анна Андреевна – как у Рафаэля Мадонна. Она, как передавала альбом, говорит мне: «Вот, погляди, учитель Павел Алексеевич, какой у меня есть старинный альбумчик». Эти слова не забывают.
Ну, ему видней, чей альбом! Стало быть, Соболевских!
– А куда девались они?
Идет украинская ночь. Идет разговор потихоньку.
– В тысяча девятьсот шестнадцатом году,- рассказывает Кушта не торопясь,- Соболевские купили участок земли тут же, на Винничине, в Могилев-Подольском уезде. Из Верховки уехали. Жили они от Могилева-Подольского к югу двенадцать верст… Название села… вроде… Садки…
– Садова! – подсказывает кто-то из моих спутников.
– Нет, не Садова… Садова – двенадцать верст к северу. А это – на юг.
Во время гражданской войны Павел Алексеевич встретил в Могилеве-Подольском Антосю. Он пульвзводом командовал, а она служила в военкомате. И все. Больше не знает…
Старик провожает нас. Сняв шляпу, дожидается, покуда мы сядем в машину. На чесучовом его пиджаке фестоны лунного света.
ПРОДОЛЖАЕТ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ СМИРНОВ
В Винницу вернулись под утро, разбитые. Не ложась спать, соорудили по радио передачу, я обратился к жителям области с просьбой сообщить, кто что знает про Соболевских, Подольских и Бибиковых. Просил написать мне в Москву.
Просмотрел картотеку областного адресного стола. Подходящих кандидатов не обнаружил. Подумал было – не поехать ли поискать альбом в Могилев-Подольском районе, но тут же эту идею отверг. Уж где-где, а на Украине искать полвека спустя альбомчик в радиусе двенадцати километров, когда по этой земле прошли кровавые войны, оккупации, переселения, пожары!… Это показалось мне нереальным. И я воротился в Москву с пустыми руками, но крайне довольный своим утомительным путешествием.
По врожденной склонности делиться впечатлениями даже тогда, когда меня об этом никто не просит, стал я рассказывать эту историю и очень скоро дорассказывался до автора «Брестской крепости» Сергея Сергеевича Смирнова. Мы уже очень давно дружим с ним, пишем, можно сказать, в одном жанре, при встречах делимся новостями по части раскрытия литературных и исторических тайн, подаем друг другу советы. Кому же, как не ему, было поведать о поездке на Винничину? Но только завел я про альбом, про стихотворение с французским заглавием, как Смирнов сразу насторожился:
– И куда ж вы поехали?
– Туда, откуда было письмо: в Барский район.
– Боюсь, вам надо было ехать в другое место.
– В какое?
– По-моему, в Могилев-Подольский район.
– В Могилев-Подольский? Позвольте… откуда вы знаете?
– Нет, нет… рассказывайте вы. Я – потом. И как только я дошел до конца и сказал, что Соболевские поселились под Могилевом-Подольским, Сергей Сергеевич воскликнул:
– Боюсь поручиться, но, кажется, я видел этот альбом!
– Вы?
– Да, в сорок четвертом году.
И он рассказал.
Весной сорок четвертого года, когда войска Второго Украинского фронта, совершая бросок от Умани к Бессарабии, шли по весенней распутице без остановок, редакция армейской газеты, в которой работал Смирнов, совершала вместе с частями столь же стремительное движение. Останавливались, ночевали, утром шли дальше. Названий населенных пунктов Смирнов не помнит, и установить их теперь уже трудно. Помнит он точно только одно: это было между Могилевом-Подольским и Ямполем. Он в хате. Сидит, обсушенный, на диване, обтянутом парусиной, пьет чай, патефон крутит пластинку «Стелла». И он рассматривает какой-то старинный альбом и обращает внимание на неизвестное стихотворение Лермонтова с французским заглавием.
– Как? «Mon Dieu»?
– Я почти в этом уверен! Вам надо ехать сейчас же и начинать поиски между Могилевом-Подольским и Ямполем!
Да, это дело другое! Ведь если альбомчик пропал полвека назад, бессмысленно искать его после того, как по украинской земле прокатились сражения гражданской войны и Великой Отечественной. Но если альбом был цел в 1944 году, после того как фашистское войско отброшено было на Запад, а с тех пор никаких «глобальных» событий в этих местах уже не было,- надо ехать искать.
Так врожденная говорливость привела меня к новой поездке.
НЕ ТЕРЯЮ НАДЕЖДЫ
Сразу помчаться в Могилев-Подольский район, как я ринулся в Барский, не получилось. Но зимой, оказавшись на Украине, я решил поиски альбома продолжить, посоветовался в Киеве с управлением «Украэрофлота», по уже изведанной трассе добрался до Винницы, а оттуда на двенадцатиместном «АН» полетел в Могилев-Подольский.
Если хотите знать, «АН» не хуже воздушных такси. Снаружи похож на этажерку, притом не очень устойчивую, ползет по аэродрому, покачиваясь, потом пошел подскакивать и сразу повис и уже подбирает под крыло домики и овраги, перелески, поля – диг-диг-диг… И за час «додигал» до Могилева.
В Могилеве-Подольском меня встретили сотрудники районной газеты «Надднистряньска правда» и корреспондент «Литературной Украины» поэт Станислав Тельнюк. Настоящий поэт. И человек очень милый. И встретил Глыньский И. В., краевед могилев-подольский, великолепный знаток всего, что относится до украино-польских связей. И умница.
Привезли в редакцию «Надднистряньской правды». Я говорю:
– Вам должны были из Киева позвонить, передать мою просьбу подготовить аудиторию, с которой я могу посоветоваться…
– Мы покуда не объявляли – не знали, с каким самолетом вас ждать.
– Как же так? Ведь я ненадолго!
– А мы побежим объявим. День выходной, погода хорошая. Солнце. В тринадцать часов можно будет начать.
Минут через сорок сотрудница надднистряньской газеты Майя Григорьевна Барановская воротилась.
– Идемте,- говорит, запыхавшись,- в Дом пионеров. Публика уже собирается.
Оказалось, объявили о встрече по радио, городок небольшой – двадцать тысяч, всем близко. И созвать людей – дело, в общем, несложное.
Приходим – уже полный зал. Начал я исполнять рассказы свои. Потом заговорил о поездке в Барский район, о знакомстве с учителем Куштой, о Смирнове Сергее Сергеевиче… Кончил – потянулись на сцену и дети, и люди спелого возраста, и старики, знающие про тех Соболевских, что проживают в Могилеве-Подольском, Записал адреса. Взял одно из трех такси, что носятся по улицам города, поехал…
Ах, какой городок прелестный! Стояла зима, обильная снегом, с сугробами. Выедешь на окраину – в поле наст серебрится уже по-весеннему, за широкой смелой излучиною Днестра поднимаются «заднистряньские кручи». Красиво. Легко. Ветер плотный, как надутое полотно. Кругом все бело, а попятно, что город летом зеленый и тонет в садах.
Стал объезжать Соболевских. На четвертом адресе кончил. Все знают всех. Но не тех Соболевских. А про Анну Андреевну, про «Антосю» даже не слышали.
Следующий день начался с рассмотрения карты района. Воткнув палец в кружок «Могилев-Подольский», я отмерил «двенадцать верст к югу» – попал в точку Садковцы. Это удача! Кушта говорил про Садки. А Садова, как ему помнилось,- к северу. Так и по карте!
Попросил я автобус. В автобус село полгорода. Поехали в Садковцы. Входим в школу, спрашиваем учителей молодых:
Обе сестры улыбаются несколько смущенно и снисходительно.
– Наш прадед со стороны отца,- говорят они мне,- автор известных сказок, переведенных на многие языки. Это Вильгельм Хауф, которого у вас, как мы слышали, называют не Хауф, а Гауф. Он был воспитателем другого нашего прадеда, Карла фон Хюгеля, и, по преданию, для него и сочинял эти сказки. Но, хотя перед фамилией Хауф и не стоит частичка фон, его имя, по-нашему, более знатно, нежели фон Хюгель.
Они полны воспоминаний о родителях, о бабушке Елизабет фон Кёниг, о родных.
Мы рассматриваем семейные альбомы: все фотографии подписаны и датированы. На стенах – виды замков Вартхаузен, Хохберг. Портрет Александры Михайловны Верещагиной в старости. На основании записных книжек бабушки они составили перечень всей русской родни Верещагиной, среди которой я нашел несколько мне неизвестных имен. Но главное – те портреты, о которых говорилось в письме. Ольга Николаевна торопит.
– Вот они!
В золоченой овальной рамке молодой круглолицый немец с серьезным лицом – муж Верещагиной барон фон Хюгель,- тот самый «Югельский барон», о котором, пародируя балладу о Смальгольмском бароне Вальтера Скотта в переводе Жуковского, Лермонтов в шутку писал:
До рассвета поднявшись, перо очинил
Знаменитый Югельский барон.
И кусал он, и рвал, и писал, и строчил
Письмецо к своей Сашеньке он…
В такой же золоченой овальной рамке под выпуклым стеклом старинный портрет – акварель с белилами на слоновой кости, в великолепной сохранности – Александра Михайловна Верещагина-Хюгель: лицо миловидное, умное, выразительное. Вот она, чудесная женщина, верный друг Лермонтова, раньше других разгадавшая в нем великий талант, его заботливая советчица, тонкая ценительница его поэзии, знаток его нежной и трудной души!
Оба портрета сделаны, очевидно, сразу же после второго венчания в русской православной церкви в Париже – венчание по лютеранским законам происходило в Берлине. Значит, это 1837 год. Портретам по сто тридцать лет!
– Мы привыкли видеть их с детства, когда впервые стали подниматься в наших кроватках,- говорит фройляйн Юлия Хауф.
– Так мало осталось от прошлого! – продолжает фройляйн Регина.- Эти вещи нам бесконечно дороги.
«Они дороги, конечно, и в материальном своем выражении, – думаю я про себя. – Несколько сот долларов, наверное. Надо попросить разрешения сделать цветные фото. А о покупке можно будет повести переговоры потом, через посольство, когда я вернусь в Москву и, показав фотографии в Министерстве культуры, поговорю обо всем».
– О, фотографии можно сделать цветные и очень хорошие! – заверяет меня фройляйн Юлия. – У нас есть знакомый фотограф. Он сделает очень точные копии. Только…
– Фотография потребует денег,- подсказывает наша посредница.-Это довольно дорого! Сколько? – обращается она к сестрам.
– О, наверное, семьдесят марок. Огромная сумма! Но… Я выкладываю нужную сумму.
– Фотограф вернет все, до последнего пфеннига, сверх тарифа,- заверяет нас фройляйн Хауф.- Но, может быть, он должен выписать счет?…
– Да, счет нужен.
– Как неудачно! В воскресенье его ателье закрыто. Счет может быть выписан только завтра. Вам придется заехать снова.
– Вы не хотели бы купить эти портреты? Разве нет? – спрашивает Ольга Николаевна, наша посредница.- Я могу поговорить с ними.
– Не надо,- отвечаю я ей,- Я обойдусь пока фотографиями, а позже решим.
– Я могу намекнуть! Это же будет лучше, чем фотографии.
– Надо подумать,- уклончиво отвечаю я eй. На следующий день мы снова встречаемся в прежнем составе в уютной комнатке гостеприимных сестер. Ольга Николаевна тоже здесь – на диванчике, на своем месте. Фотографии готовы. Выполнены отлично. И вставлены в такие же точно рамки. Я готовлюсь принять… Фройляйн Юлия откладывает их.
– Нет,- говорит она.- Мы раздумали. И совсем на другую тему:
– Вчера был незабываемый вечер!
– Мы ведь так мало видим людей,- добавляет фройляйн Регина.
– Четыре часа увлекательнейшей беседы. Столько интересного рассказала нам фрау Сомова. Она пояснила нам многое, о чем мы не знали. И господин Грищенко с его милой женой так были с нами любезны. И ваши рассказы, господин профессор, о Лермонтове, о нашей прабабке, о Москве того времени. И о современной столице.
– О! Мы находимся под большим впечатлением! – вторит сестра.
– Ольга Николаевна намекнула нам, что вы можете приобрести портреты, которые вам так понравились. Нас это очень смутило…
Как назначить цену за то, что так дорого сердцу и памяти? Нет, есть вещи, за которые нельзя получать деньги. Это совесть. И то, что особенно дорого душе. Но мысль о том, что мы назначим цену, а она покажется вам слишком высокой и вы вынуждены будете назвать более скромную сумму и это смутит вас, опасение, что мы поставим вас в неловкое положение в благодарность за этот прекрасный вечер, окончательно убедили нас, что мы не должны продавать эти вещи! Мы дарим их вам! Передаем для Лермонтовского музея, который должен открыться в Москве, в доме, где Лермонтов так часто беседовал с нашей прабабкой. Вы говорили вчера, что в музее эти портреты будут видеть тысячи глаз, а мы – только две пожилых женщины. После нас это никому не будет ни интересно, ни дорого. Вы столько знаете про Верещагину, сколько даже мы не знаем о ней.
В вашей стране столько сделано для того, чтобы она заняла свое место в биографии Лермонтова, что ей, по существу, обеспечена ныне бессмертная жизнь. Пусть она вернется в Россию, откуда уехала сто тридцать лет назад. И пусть с ней отправится тот, ради кого она покинула Москву и друзей, потому что слишком любила. Конечно, нам грустно будет без этих портретов. Мы к ним так привыкли. Но мы оставим себе фотографии, а оригиналы вы увезете с собой. Не предлагайте нам денег, не нужно… Когда вы будете в Москве отдавать эти портреты в музей, скажите, что две обыкновенные немецкие женщины просят принять их в знак того, чтобы не было споров между нашими народами. И не было разногласий между нашими государствами. Возьмите!
– Как я завидую ей,- сказала Ольга Николаевна, улыбаясь, но взволнованная до глубины души.
– Завидуете? Кому?
– Верещагиной!
С благодарностью взял я эти золотые портреты и положил в свой портфель, впервые возымев к нему глубокое уважение.
– Счастливого пути этим картинкам, – с улыбкой говорили нам сестры Хауф, прощаясь.
В Бонне я показал подарок послу Семену Константиновичу Царапкину.
– Попросите Константина Александровича Федина, как главу Союза писателей,- посоветовал он мне,- и Екатерину Алексеевну Фурцеву попросите – обратиться с письмами к сестрам Хауф. Вы перешлете их нам, а мы отправим в Штутгарт кого-нибудь из наших сотрудников, который им эти письма вручит в присутствии официальных лиц или даже, может быть, прессы. Надо оказать уважение: хорошие женщины!
По приезде в Москву, прежде чем отнести портреты в Литературный музей с условием о передаче их со временем в Музей Лермонтова, я записался на прием к министру культуры СССР.
– Разумеется, мы отправим письмо,- сказала Екатерина Алексеевна Фурцева, выслушав эту историю и очень довольная.- Но этого мало. Раз уж они отказались от денег, надо послать им подарков – побольше, поинтереснее!…
Чтобы выразить им признательность за щедрое приношение, за добрые чувства, которые они проявили по отношению к нашей стране. И Федина попросите подписать письмо с благодарностью. И не откладывать эту посылку надолго,- говорила она, обращаясь к одному из своих помощников.- Надо послать сейчас же, с группой Большого театра, которая едет на днях!
…Пакет Министерства культуры и оба письма получены в Бонне, отправлены в Штутгарт и вручены.
Об этом пишет мне славный и умный Анатолий Иванович Грищенко, вспоминая наше совместное путешествие в Штутгарт и знакомство с сестрами Хауф.
В те дни обстановка в ФРГ была напряженная. На улицах некоторых городов мы встречали бойких субъектов, которые совали нам в руки предвыборные листовки, призывавшие голосовать за неофашистскую партию. Далее обстановка стала еще сложнее. Но затем произошли важные изменения: к руководству в Федеративной республике пришли реальные люди. Явились возможности для заключения договора с нашей страной, для укрепления мира в Европе. Нет, сестры Хауф в этой стране не одни. Есть и другие – благородные и прогрессивные люди.
1967
ЗАКОЛДОВАННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
ПУТЕШЕСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ
В редакцию Всесоюзного радио пришло письмо. Казалось бы – дело обыкновенное. Но это письмо принадлежало к числу необычных:
«Я прослушал рассказ о том, как ученый отыскивал девушку, которой Лермонтов посвятил стихотворение. Очень похожее на это есть у меня. Оно озаглавлено «Mon Dieu» и подписано – Лермонтов… Вот оно…
Краса природы! Совершенство! –
Она моя! она моя!
Кто разорвет мое блаженство?
Кто вырвет деву у меня?»
Первая строчка показалась отдаленно знакомой. Но дальше в письме шли еще восемь строф интереснейшего стихотворения, которого я в жизни никогда не читал:
Пусть бог с лазурного чертога.
Меня придет с ней разлучить –
Восстану я и против бога,
Чтобы ее не уступить.
И что мне бог? Его не знаю,
В ней все святое для меня.
Ее одну я обожаю
Во всем пространстве бытия.
Во мне нет веры, нет законов!…
И чтоб ее не уступить,
Готов царей низвергнуть с тронов
И в небе бога сокрушить…
В конце письма были указаны адрес и фамилия отправителя: Верховка, Барского района, Винницкой области. Учитель Кушта П. А.
Мне передали это письмо с пачкою других, пришедших в ответ на радиопередачу. Я прочел его, вернувшись домой, во втором часу ночи. А в девять часов утра уже летел на Украину. Стояло жаркое лето, всё стремилось на юг, билет я достал просто чудом.
Разумеется, можно было потерпеть к вылететь, скажем, через неделю. Но я не один. Есть и другие. Жена отказывалась меня понимать: «Как ты можешь оставаться в неведении? Я – не могу!» Да мне и самому не терпелось знать: да или нет? И я полетел.
Полтора часа комфортабельного безделья, и самолет опустился под Киевом, на аэродроме Борисполь. Схватив такси, я помчался сквозь Киев в Жуляны – оттуда идут самолеты на Винницу.
И опоздал! Конечно, надо было еще из Москвы созвониться с Союзом писателей Украины, попросить позаботиться о билете. А теперь… Сегодня самолетов на Винницу больше не будет. На завтра – нет билетов. На поезд опоздал тоже…
Стал я вздыхать у окошечка кассы, рассказал про альбом… Послали к диспетчеру. Стал у него вздыхать, ему рассказал…
Через четверть часа услышал вызов по радио: мне предлагалось приобрести билет и выходить на посадку.
Выхожу – четырехместный самолетик, который называют «воздушным такси». Я вскарабкался на сиденье, рядом со мною сел летчик, надвинул прозрачный колпак, самолетик взревел, разбежался и взмыл. Тут я понял, что до этой минуты летал не на тех самолетах.
Спору нет: летать на наших лайнерах – наслаждение. Можно откинуться, пососать карамель, позавтракать, подремать. Но в круглое окошечко видишь немного, чаще всего застылые облачные сугробы. А тут!… Со всех сторон окружает тебя сверкающее пространство! А когда, разворачиваясь, самолетик над самым Киевом лег на крыло, я почувствовал себя как Демон над горами Кавказа! Единственно тревожила красная кнопка перед глазами: «Пожар».
– Разве бывают пожары? – прокричал я в грохоте самолета.
– Сядем! – прокричал летчик.- А взорвется – не успеем подумать! Так что не бойтесь!
Через сорок минут пошли на посадку – прямо на стадо, которое, закрутив хвосты, расскочилось. Самолет попрыгал, остановился и, только я из него вылез, – исчез.
Я поплелся к аэропорту. Кто-то заносил ногу на мотороллер. Не видя другого транспорта, я попросился пустить на багажник, поставил чемоданчик перед собой. И мы помчались быстрее, чем тот самолет. На повороте я чуть не вылетел и схватился за моего возницу.
Он крикнул:
– Будешь хвататься – будешь больше платить!
Нет, я изо всей силы вдавливал мой чемодан в его поясницу!
Примчались в город. Осадили перед зданием областного комитета партии. Спуская меня с мотороллера, мой благодетель сказал:
– Это я пошутил, что больше платить. Можете совсем не давать, как хотите…
товарищ П. и. ВОРОНОВСКИЙ пугает себя И МЕНЯ
Очень быстро я поставил Винницкий облисполком в известность, что в Барском районе отыскалось новое стихотворение Лермонтова, и просил машину, чтобы добраться до Бара и до Верховки.
Мне пояснили, что туда более ста километров, идет уборочная, машины в разгоне; может быть, придется несколько обождать. Но я как-то ловко сумел намекнуть, что в других областях лермонтовские автографы уже находились, а в Винницкой еще ни разу не находились. Так что Винница в некотором смысле как бы «недовыполнила план по автографам».
Посмеялись. Решили отдать меня в руки областного радиокомитета: «Раз письмо пришло на радио – радио и помочь должно».
Вскоре к подъезду подкатил «газик». В нем нашел я поэта Анатолия Бортняка, заведующего литературным вещанием, и Женю Щура-водителя. Ребята живые, культурные, милые. Хорошо было с ними. И путешествие вышло на славу. Еще бы: окрестность какая! За каждым поворотом дороги – новая красота, приветливая, волнующая совершенством линий набегающих друг на друга холмов и какой-то задушевной певучестью, скромностью. И август стоит украинский, долгий и светлый вечер!… Зато дорога мостилась, верно, еще при Чичикове. И, как написал бы Гоголь, бокам нашего героя досталось порядочно, и он уже начинал ворчать.
До Бара добрались – солнце село. Встречены были редактором местного радиовещания товарищем Вороновским П. И., человеком немолодым, обстоятельным. Впоследствии он еще более усилил приятность нашего путешествия, но вначале меня напугал.
– Нам тут позвонили из Винницы,- сказал он негромко.- Предупредили, что вас интересует учитель Кушта П. А. Мы подняли ведомости отдела народного образования – нет такого в Верховке. Вас разыграли. Есть Кушта – ребенок, пошел в первый класс. А учителя Кушты нет. Так что делайте вывод!
– Ребенок тут ни при чем,- сказал я.- Письмо – со стихами Лермонтова, стихи – с французским заглавием. Писал человек пожилой, что, кстати, и по почерку видно.
– Если не затруднит,- сказал товарищ П. И. Вороновский,- разрешите взглянуть… Так и есть: рука дитячча, нетвердая. И пишет? Ребенок! «Виддилу литературных информации». Учитель должен знать, что по-русски надо сказать: «отделу».
– А все-таки,- говорю я, – старик.
– Нет,- говорит он, – ребенок.
Тем временем мы уже мчимся по степной дороге в Верховку. Темнеет. Отчетливо проступила луна. Степь окинулась серебристо-лиловым светом.
Вскочили в Верховку. Осадили «газик» у сельсовета. Посылаем вопрос:
– Есть у вас в Верховке учитель Кушта П. А.?
– Нет учителя Кушты П. А.
– А какой-либо есть у вас Кушта П. А.?
– Есть пенсионер Кушта П. А. До пенсии был учитель. Не в ту ведомость заглянули: надо бы в ведомость райсобеса – отдела социального обеспечения.
РАЗГОВАРИВАЕМ, СИДЯ ПОД, ЯБЛОНЕЙ
Поехали к Куште. Остановились возле его плетня, у калитки. Луна стояла уже высоко над садами и хатами. Кушта давно уже спал. Его разбудили. В высокой соломенной шляпе он вышел к нам под лунную яблоню.
– Вы сообщили в Москву, в редакцию радио, стихотворение Лермонтова,- извиняясь, говорю я ему.- Нельзя ли мне посмотреть альбом, где это стихотворение?
– Его нет у меня.
– А откуда же стихотворение, простите?
– Из альбумчика. Только он был не мой. Я его возвернул хозяйке.
– Откуда же текст, который вы нам прислали?
– Он был у меня на листочке списан. Только тот листочек пропал ще при Петлюре.
– За столько лет,- говорю я, стараясь скрыть разочарование и мысленно браня себя за опрометчивый вылет,- за целых полвека текст в памяти мог претерпеть изменения… Вряд ли это может быть то, что вы читали в альбоме. Скорей – приблизительный текст…
– Да нет, у меня память хорошая,- степенно говорит Павел Алексеевич Кушта.- Я помню точно. Правда, признаюсь, я две строфы позабыл. Я и писать их не стал. А за другие строчки ручаюсь… Спросите меня Шевченка стихи или Пушкина… Я их ребенком учил, а и теперь скажу без ошибки. Что ж вы думаете – я только с печатного помню? Я и с писаного так же хорошо помню.
Не возразишь – убедительно.
– А кому принадлежал тот альбом? – спрашиваю.
– Соболевской Анне Андреевне…
И Кушта обстоятельно объясняет. До революции в Верховке служил агроном Игнатий Балтазарович Соболевский. Поляк. Жена у него была украинка – Анна Андреевна Подольская. Ее сестра работала в Одессе зубным врачом. По словам Павла Алексеевича Кушты, Анна Андреевна «была хороша, как у Рафаэля Мадонна». Детей Соболевских звали Еленой, Казимиром и Антониной – Антосей. Сам Павел Алексеевич, окончив учительскую семинарию в Коростышеве, вернулся в Верховку преподавать. Соболевские пригласили его репетитором к детям. Антосю Кушта отличал более всех: старательная, красивая, стройненькая, умная, похожа на мать.
Однажды Анна Андреевна показала Куште старинный альбомчик. В нем учителю понравилось стихотворение «Mon Dieu» («Мой бог»). Он списал его на листок – альбомчик вернул.
– Кому,- спрашиваю,- принадлежало имение?
– Бибиковой, помещице.
Это сведение показалось мне интересным. Бибиковы состояли с Лермонтовым в родстве. У одного из Бибиковых хранился лермонтовский альбом со стихами, которые так и остались нам неизвестными – пропали вместе с альбомом.
Спрашиваю:
– Может быть, это Бибиковых альбом?
– Нет,- задумчиво качает головой Кушта.- Не думаю. Я Бибикову, помещицу, знал. Бибочкой ее звали. Невзрачная была, пигалица, можно сказать. А Соболевская Анна Андреевна – как у Рафаэля Мадонна. Она, как передавала альбом, говорит мне: «Вот, погляди, учитель Павел Алексеевич, какой у меня есть старинный альбумчик». Эти слова не забывают.
Ну, ему видней, чей альбом! Стало быть, Соболевских!
– А куда девались они?
Идет украинская ночь. Идет разговор потихоньку.
– В тысяча девятьсот шестнадцатом году,- рассказывает Кушта не торопясь,- Соболевские купили участок земли тут же, на Винничине, в Могилев-Подольском уезде. Из Верховки уехали. Жили они от Могилева-Подольского к югу двенадцать верст… Название села… вроде… Садки…
– Садова! – подсказывает кто-то из моих спутников.
– Нет, не Садова… Садова – двенадцать верст к северу. А это – на юг.
Во время гражданской войны Павел Алексеевич встретил в Могилеве-Подольском Антосю. Он пульвзводом командовал, а она служила в военкомате. И все. Больше не знает…
Старик провожает нас. Сняв шляпу, дожидается, покуда мы сядем в машину. На чесучовом его пиджаке фестоны лунного света.
ПРОДОЛЖАЕТ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ СМИРНОВ
В Винницу вернулись под утро, разбитые. Не ложась спать, соорудили по радио передачу, я обратился к жителям области с просьбой сообщить, кто что знает про Соболевских, Подольских и Бибиковых. Просил написать мне в Москву.
Просмотрел картотеку областного адресного стола. Подходящих кандидатов не обнаружил. Подумал было – не поехать ли поискать альбом в Могилев-Подольском районе, но тут же эту идею отверг. Уж где-где, а на Украине искать полвека спустя альбомчик в радиусе двенадцати километров, когда по этой земле прошли кровавые войны, оккупации, переселения, пожары!… Это показалось мне нереальным. И я воротился в Москву с пустыми руками, но крайне довольный своим утомительным путешествием.
По врожденной склонности делиться впечатлениями даже тогда, когда меня об этом никто не просит, стал я рассказывать эту историю и очень скоро дорассказывался до автора «Брестской крепости» Сергея Сергеевича Смирнова. Мы уже очень давно дружим с ним, пишем, можно сказать, в одном жанре, при встречах делимся новостями по части раскрытия литературных и исторических тайн, подаем друг другу советы. Кому же, как не ему, было поведать о поездке на Винничину? Но только завел я про альбом, про стихотворение с французским заглавием, как Смирнов сразу насторожился:
– И куда ж вы поехали?
– Туда, откуда было письмо: в Барский район.
– Боюсь, вам надо было ехать в другое место.
– В какое?
– По-моему, в Могилев-Подольский район.
– В Могилев-Подольский? Позвольте… откуда вы знаете?
– Нет, нет… рассказывайте вы. Я – потом. И как только я дошел до конца и сказал, что Соболевские поселились под Могилевом-Подольским, Сергей Сергеевич воскликнул:
– Боюсь поручиться, но, кажется, я видел этот альбом!
– Вы?
– Да, в сорок четвертом году.
И он рассказал.
Весной сорок четвертого года, когда войска Второго Украинского фронта, совершая бросок от Умани к Бессарабии, шли по весенней распутице без остановок, редакция армейской газеты, в которой работал Смирнов, совершала вместе с частями столь же стремительное движение. Останавливались, ночевали, утром шли дальше. Названий населенных пунктов Смирнов не помнит, и установить их теперь уже трудно. Помнит он точно только одно: это было между Могилевом-Подольским и Ямполем. Он в хате. Сидит, обсушенный, на диване, обтянутом парусиной, пьет чай, патефон крутит пластинку «Стелла». И он рассматривает какой-то старинный альбом и обращает внимание на неизвестное стихотворение Лермонтова с французским заглавием.
– Как? «Mon Dieu»?
– Я почти в этом уверен! Вам надо ехать сейчас же и начинать поиски между Могилевом-Подольским и Ямполем!
Да, это дело другое! Ведь если альбомчик пропал полвека назад, бессмысленно искать его после того, как по украинской земле прокатились сражения гражданской войны и Великой Отечественной. Но если альбом был цел в 1944 году, после того как фашистское войско отброшено было на Запад, а с тех пор никаких «глобальных» событий в этих местах уже не было,- надо ехать искать.
Так врожденная говорливость привела меня к новой поездке.
НЕ ТЕРЯЮ НАДЕЖДЫ
Сразу помчаться в Могилев-Подольский район, как я ринулся в Барский, не получилось. Но зимой, оказавшись на Украине, я решил поиски альбома продолжить, посоветовался в Киеве с управлением «Украэрофлота», по уже изведанной трассе добрался до Винницы, а оттуда на двенадцатиместном «АН» полетел в Могилев-Подольский.
Если хотите знать, «АН» не хуже воздушных такси. Снаружи похож на этажерку, притом не очень устойчивую, ползет по аэродрому, покачиваясь, потом пошел подскакивать и сразу повис и уже подбирает под крыло домики и овраги, перелески, поля – диг-диг-диг… И за час «додигал» до Могилева.
В Могилеве-Подольском меня встретили сотрудники районной газеты «Надднистряньска правда» и корреспондент «Литературной Украины» поэт Станислав Тельнюк. Настоящий поэт. И человек очень милый. И встретил Глыньский И. В., краевед могилев-подольский, великолепный знаток всего, что относится до украино-польских связей. И умница.
Привезли в редакцию «Надднистряньской правды». Я говорю:
– Вам должны были из Киева позвонить, передать мою просьбу подготовить аудиторию, с которой я могу посоветоваться…
– Мы покуда не объявляли – не знали, с каким самолетом вас ждать.
– Как же так? Ведь я ненадолго!
– А мы побежим объявим. День выходной, погода хорошая. Солнце. В тринадцать часов можно будет начать.
Минут через сорок сотрудница надднистряньской газеты Майя Григорьевна Барановская воротилась.
– Идемте,- говорит, запыхавшись,- в Дом пионеров. Публика уже собирается.
Оказалось, объявили о встрече по радио, городок небольшой – двадцать тысяч, всем близко. И созвать людей – дело, в общем, несложное.
Приходим – уже полный зал. Начал я исполнять рассказы свои. Потом заговорил о поездке в Барский район, о знакомстве с учителем Куштой, о Смирнове Сергее Сергеевиче… Кончил – потянулись на сцену и дети, и люди спелого возраста, и старики, знающие про тех Соболевских, что проживают в Могилеве-Подольском, Записал адреса. Взял одно из трех такси, что носятся по улицам города, поехал…
Ах, какой городок прелестный! Стояла зима, обильная снегом, с сугробами. Выедешь на окраину – в поле наст серебрится уже по-весеннему, за широкой смелой излучиною Днестра поднимаются «заднистряньские кручи». Красиво. Легко. Ветер плотный, как надутое полотно. Кругом все бело, а попятно, что город летом зеленый и тонет в садах.
Стал объезжать Соболевских. На четвертом адресе кончил. Все знают всех. Но не тех Соболевских. А про Анну Андреевну, про «Антосю» даже не слышали.
Следующий день начался с рассмотрения карты района. Воткнув палец в кружок «Могилев-Подольский», я отмерил «двенадцать верст к югу» – попал в точку Садковцы. Это удача! Кушта говорил про Садки. А Садова, как ему помнилось,- к северу. Так и по карте!
Попросил я автобус. В автобус село полгорода. Поехали в Садковцы. Входим в школу, спрашиваем учителей молодых: