Страница:
Шутила и Русудан, но вдруг круто изменила разговор, уверяя, что княгинь-покровительниц восхищают лишь те шаири, которые воспевают их добродетели, а сказания – исключительно восхваляющие их род. Фрески, свитки, наука о звездах на одних навевают приятный сон, а в других пробуждают желание вцепиться друг другу в горло за первенство. Она, Русудан, это предсказывала! Напрасная трата времени и денег.
Но Саакадзе оспаривал: все же мужья, под сильным давлением жен, на многое согласились, и не пришлось применять оружия. Пусть веселятся, на зависть Андукапару и Гульшари. Но женихам Хварамзе и Маро придется подождать до возвращения Папуна из Гулаби.
Все согласились с Георгием. Нельзя предаться семейной радости без дорогого друга. Только княгиня Нато недовольна: сколько времени еще девушек томить?
Почти совсем перебралась княгиня в Носте. Даже приготовленное приданое сюда перевезла. Угрюмо стало в Ананури: по-прежнему на горе Шеуповари грозно высится крепость, по-прежнему славится орлами и сапфировой Арагви, но душа замка ушла вместе с доблестным Нугзаром. Уже не поют красивые девушки под зубчатыми стенами. Нет веселых базаров. И за еду едва десять человек садятся, а при Нугзаре три скатерти растягивали – все было мало. Зураба словно змея ужалила.
Уедет на охоту – пропадает неделями. Ни с кем не дружит, нехотя к Эристави Ксанским на день заглядывает. Может, по Нестан тоскует?
– Не похоже, – укоризненно проговорила Хорешани, – даже письмо ей отказался послать: «Ни к чему, она ведь магометанка».
– Как не стыдно такое на языке держать?! – вскрикнула Дареджан. – Разве она по своей воле несчастна?
Недоволен Зурабом и отец Трифилий: тот изменник церкви, кто ради личной выгоды кощунствует. А если магометанство можно скинуть, как мантилью, то не по-божески усугублять страдания княгини!
Русудан вознаградила витязя в рясе легким пожатием прохладной руки. Тревога омрачила ее мысли: «Что ищет брат?.. Чем возмущен?.. Какой смысл враждовать с Моурави?..»
Георгий знал причину перемены строптивца, но не бывать ему царем гор! Неумолимые грозовые тучи накатываются на Картли, а Зураб честолюбив, и нельзя ему вручить даже знамя царской конницы.
На Дигомском поле собираются «обязанные» – чередовые: царские, княжеские, азнаурские и церковные. Выстраивают их тысяцкие, сотские, десятники. С жадностью заучивают царские азнауры новые правила сражений. Усиленно вникают в искусство битвы княжеские азнауры. Некоторые шепчутся: «Лишнее! И так не раз побеждали, лишь бы сабля была поострее отточена да конь подкован». Но большинство усердствует, особенно кахетинцы, они твердо знают: спасение Кахети в воинской силе!
С головой погрузились «барсы» в любимое дело. Элизбар заставил по праздникам стекаться народ в Мцхета любоваться ловкостью дружинников в конной езде. Пануш придумал военную игру «на спор». И тбилисцы спешили на ристалище, бились об заклад, угощали победителей. Но и Матарс не отставал: попаданием стрелы в чашу, поставленную на верхушку шеста, прославилось немало стрелков семи воеводств. Зоркости учил Автандил. На лету пронзал он птицу, и всем хотелось добиться того же самого. Даутбек учил дружинников воинскому строю. Сложному делу воинской разведки посвятил немало дней Ростом. С изумлением смотрели «обязанные» на Гиви, который на всем скаку разматывал аркан и накидывал на шею несущегося галопом всадника. Нашлись сотни людей, желающих стать арканщиками.
С испытанными веками приемами знакомили и старые азнауры, особенно Квливидзе, Асламаз и Гуния.
Приезжали на поле доблести князья, родовитые азнауры, посмотреть и поудивляться превращению своих глехи, хизани, особенно месепе, в ловких воинов.
Погруженный в дела царства, Саакадзе ни на час не забывал о своем любимом детище. Осадив Джамбаза посредине ристалища, встреченный приветственными возгласами: «Ваша! Ваша!», он с гордостью оглядывал поле, заполненное воинами. Ничто не ускользало от его зоркого взгляда: ни построение тройного квадрата, ни слишком задранный носок на цаги горийских лучников… В шатре Квливидзе он просмотрел новый список чередовых «обязанных» и написал: «Перечисленные передовые с богом да придут». Побеседовав с сотниками, поднялся и предложил Ростому и Дато сопровождать его.
Спустившись к Куре, они подъехали к монетному двору. Стражники поспешно распахнули перед ними ворота. Пройдя палату, в которой пересчитывали слитки серебра и меди, Саакадзе пошел на перезвон молоточков в палату, где седоусые амкары чеканили монеты.
Над широкой полированной стойкой, заваленной пергаментами и рисунками, склонились живописцы. Перед ними лежали чуть позеленевшие старинные монеты. Саакадзе взял сельджукскую, перевел взор на пергамент, похвалил живописца за удачную копию и, подозвав главного резчика, спросил, по чьему велению повторяют вражеский чекан.
Резчик принялся объяснять разницу между чеканом сельджукским и тем, который взят для новой грузинской монеты. У сельджуков на лицевой стороне – всадник с лицом «Великого могола», оборотившись назад, намерен пустить стрелу в цаплю. А у нас – всадник с лицом Великого Моурави – скачет вправо, пронзая стрелою льва. У сельджуков на оборотной стороне выбито крупным куфическим шрифтом: «Нет божества, кроме бога! Мухаммед – посланный богом!» А у нас – твой призыв на Марткобской равнине: «Врагов не считать!»
Саакадзе укоризненно заметил:
– Купцы вряд ли на такое согласятся: монеты любят счет. А лицевая сторона пришлась бы по душе Мухран-батони, ибо собака Великого могола удобно устроилась под моим конем, – и, перечеркнув углем рисунок, строго сказал: – Я не люблю льстивых прославлений! – Выбрав большую монету времен Давида Строителя, указал резчику: – Чеканьте серебряную двухабазную монету, сделайте гурт лицевой стороны с поперечными линиями. На оборотной выбейте золотое руно, а вокруг него – надпись: «Иверия»…
С монетного двора Саакадзе и «барсы» направились в дарбази, где греческие и грузинские зодчие созидали из тонких дощечек образцы, в малом виде, башен, крепостей и лестниц, соединяющих горы.
Когда Саакадзе, Дато и Ростом вошли в сводчатую палату, зодчие сосредоточенно что-то высчитывали и чертили на толстом пергаменте. Саакадзе с удовольствием оглядел лежащие возле них циркули, угольники, линейки…
Большими руками он осторожно расставлял и переставлял маленькие башни. Седой строитель напомнил прошлый разговор.
– Две тысячи ароб трудно достать, – сказал Саакадзе, – может, на цепях втянем?..
– Камень и бревна можно на цепях, но мрамор – только на арбах.
– Моурави, я обдумал твое предложение, – вступил в разговор греческий мастер, – все же возьмем черный мрамор, он лучше выдерживает давление воды и разрушительную силу времени.
– На пирамидальной гробнице царя Кира семь уступов сложены из черного мрамора. Они до сих пор блестят свежей памятью, – задумчиво проговорил весь испещренный морщинами грузинский зодчий, недавно вернувшийся из путешествия ради науки. – Ты, Георгий, большой строитель, и стопа твоя тяжелая. По этой лестнице и твой правнук поведет войско на защиту царства.
– Да будет так! – произнес Дато.
– Глубокочтимые созидатели, – прервал разговор Саакадзе, – башни возведем ковровой кладки. Прославим грузинское мастерство.
– Византийцы при любой кладке воздают должное главному зодчему, – проговорил грек. – Да позволено будет над верхними зубцами серединной башни поставить мраморного барса, потрясающего копьем.
– Лучше, мастер, укрась башню конем Картли, рвущимся к звездам…
Саакадзе упомянул о своем новом замысле – опоясать Тбилисскую крепость двумя зубчатыми стенами, террасами, спускающимися от Триалетских отрогов к Куре. Поговорили о кахетинских стройках, решили увеличить амкарство каменщиков, плотников, лесорубов, дабы возможно было приступить к укреплению кахетинской линии Упадари…
Взглянув на измученных Дато и Ростома, Саакадзе взял поводья у хмурого Эрасти и повернул коня к дому.
Погруженный в торговую сутолоку мелик подготовлял караван в Стамбул. Трудно узнать пробудившийся майдан! Откуда столько товаров, изделий? Откуда столько продающих и покупающих? Ведь ничего не было! Разве мало торговых лазутчиков? Разве купцы пригоняют караваны в пустыню? Пусть будет шум, – он привлекает иноземцев.
И Вардан выбрасывал на стойки запасы сукна, атласа, парчи… В обширных складах громоздятся тюки от пола до потолка. Чем они набиты? Это – тайна Вардана.
Прислушиваясь к стуку весов, Вардан рассматривал сорта марены, как вдруг из-за развешанных тканей выглянула свирепая рожа Махара. Вардан так и прирос к стойке. Но Дарчо, величаво поправив сереброчеканный пояс, на котором висел кинжал, вызывающе спросил Махара: каким товаром он может угодить светлому князю?..
Сперва Махара старался посулами и угрозами принудить Вардана поехать в Исфахан, но наконец понял: положение мелика слишком видное, чтобы он мог исчезнуть незаметно, и поэтому согласился заполучить хотя бы пчеловода.
И пчеловод, со всеми предосторожностями и напутствиями Вардана, направился за Махара в Марабду.
На упреки Нуцы: «Разве не пора бросить ненужного князя? И почему подвергать опасности старика, привыкшего не к осам, а к пчелам?», Вардан хитро улыбнулся.
– Почему не дать заработать отцу? Только, если он раньше меня вернется, не выпускай на улицу до моего прибытия; еще проболтается, всех нас погубит.
Перепуганная Нуца поклялась держать отца под замком. Их беседа была прервана приходом Дато.
Мелик радостно сообщил, что двести верблюдов, нагруженных ящиками, вьюками, сундуками, готовы в путь. Хотелось бы выехать вместе с посольством. Дато выразил готовность путешествовать с находчивым меликом: караван придаст пышность посольству, но…
– Что?! Что-о?! Правитель намерен отречься?! – испуганно вскрикнул Вардан. – Опять начнется хатабала. Один князь одного хочет, другой – другого! Это вредит торговле; в Стамбул хорошо прибыть в час праздника, а не когда слуги скатерть убирают.
– Так же думает и Моурави… Может, если народ взмолится, Кайхосро не оставит трона?
– Все купечество, амкарство будет с плачем просить. Не время менять правителя, когда верблюды от нетерпения чешут ноги.
– Надо сейчас же подготовить шествие к Метехи, но заполнить им улицы следует только по моему знаку. Моурави раньше решил бросить князей к ногам правителя. Если не поможет, тогда…
Едва Дато ушел, как Вардан, задыхаясь, бросился к устабашам Эдишеру и Сиушу.
А наутро во всех лавках торговцы, забыв, что сами сокрушались о потере блеска Метехи, прицокивая и разводя руками, шептались: «Как можно допустить? Замечательный правитель! Ничего не запрещает, не вмешивается не в свое дело. Для Метехи много изделий покупает…» И уже всем казалось самым важным уговорить правителя не покидать их. И уже беспрестанно шли возбужденные разговоры, приготовления…
Еще с того дня, как Элизбар остановил своего коня у любимого азнаурами духана «Золотой верблюд», тбилисцы всполошились.
Кто-то сидевший неподалеку слышал приглушенный спор саакадзевца с пожилым азнауром. Саакадзевец сокрушался нежеланием правителя царствовать: «Разве только народ упросит». Пожилой азнаур, напротив, восхищался царем Теймуразом: «Вот если бы…» Саакадзевец оспаривал: «Теймураз – действительно настоящий царь, притом Багратид, без княжеских драк может занять трон, но Картли любит правителя Кайхосро. Мухран-батони могущественные владетели и щедрые». – «Зачем насильно держать, раз доблестный Кайхосро не желает? – настаивал пожилой азнаур. – Кахети и Картли сейчас одно царство – выходит, и царь должен быть один».
Тбилисцы разделились на два лагеря. Одни стояли за Кайхосро, другие – за Теймураза. На всех углах спорили, только и слышалось: «Теймураз!.. Кайхосро!..»
В серной бане рассвирепевшая поклонница Теймураза окатила, холодной водой упрямицу, защищавшую Кайхосро. «Вай ме! Вай ме!» – заголосили женщины, пуская в ход шайки, комья банной глины, хну, ковровые рукавицы, гребни и все необходимое для бани, но излишнее при битве.
Из цирюльни вслед за цирюльником выскочил амкар с намыленной щекой и, гоняясь по майдану, грозил зарубить любого, осмелившегося говорить против Кайхосро. Из люля-кебабной, что у Банного моста, выскочил другой амкар, – размахивая лавашом и изощренно ругаясь, он клялся отсечь голову всякому, кто посмеет забыть, что царь Теймураз неустанно сражался против кизилбашей. Но так как оба амкара были без оружия, то над ними лишь потешались.
Сабельщики отступили на шаг, и в зал высшего Совета царства вошел взволнованный Кайхосро. «Видно, с дедом опять спорил», – подумал Саакадзе.
В напряженной тишине Кайхосро с жаром приводил убедительные доводы о невозможности для него управлять двумя царствами. Пусть мудрые мдиванбеги изберут для отечества, расцветающего под рукой Великого Моурави и его опытных сподвижников, более умудренного годами и деяниями правителя.
Князья в смущении поглядывали друг на друга. Никто не хотел первым сказать правду, – опасались ссоры с Мухран-батони.
Молчание становилось тягостным. Поймав просящий взгляд князя Липарита, Моурави заявил, что Кайхосро из рода Мухран-батони приравнен к сану богоравного определением священного синклита и указом католикоса. Высший Совет присягнул на верность и не изменит присяге.
Изумленно взирал на Саакадзе юный правитель и, не выдержав, вскрикнул:
– Как?! Ведь я с тобой отдельно говорил, Моурави. Или почудилось мне, что ты согласен?
– Думается, мое безмолвие ввело тебя в заблуждение. Понимаю тебя, благородный витязь, если сердце не лежит, то и трон подобен ярму.
– Я, Моурави, – запальчиво выкрикнул Кайхосро, – присягал на верность, но только Картли, а не Кахети.
– Что же, по-твоему, мой правитель, для того мы, верные мужи отечества, объединили два царства, чтобы снова присягать отдельным царям? До меня дошло, что кахетинцы мечтают о возвращении Теймураза и царь не прочь в третий раз занять свой престол. Багратид! Кто может воспретить? Но ты понимаешь, какая опасность в двух царях одного царства? Не усугубляй наше затруднение, да и народ не допустит тебя отречься. Весь Тбилиси встревожен.
– Мой правитель! Высший Совет поможет тебе в управлении царством, – резко сказал Мирван.
– Моурави, тебя прошу, – взмолился Кайхосро, – ты один можешь найти выход, и ты найдешь. Если я имею право приказывать, то приказываю тебе… Знай, и вы, мдиванбеги, знайте, я молод годами, но своего слова не меняю. Правителем не буду! Если не примете отречения – сам уйду, пусть даже в монастырь! – и Кайхосро шумно вышел.
– Не хочу стеснять Совет в суждениях. – И Мирван Мухран-батони с достоинством тоже покинул палату.
Задумчиво покрутив ус, Моурави медленно произнес:
– Со стариком Мухран-батони труднее сговориться. Но то, что требует решения, должно быть решено.
Мдиванбеги восхищались. Такой Моурави не только с Мухран-батони, но и с чертом договорится.
– Значит, Моурави, ты уже согласен на смену? – Зураб с затаенной надеждой оглядел палату.
– Не я, мой князь, а мдиванбеги и церковь… Мы не арканщики, не пристало нам душить человека, стонущего под непосильным бременем… Тебе, князь Зураб Эристави, поручаем разговор с Мухран-батони.
– Отказываюсь!
– Неразумно! – Саакадзе пристально вглядывался в шурина. – Любишь вершины, люби подыматься на них сам. А если рассчитываешь, что другие вознесут, тогда жди желающих.
– Отказываюсь! – упрямо повторил Зураб. – Вы избегаете нажить себе опасного врага, а я вам не щит дружинника, на который ложится первый удар. Хором беседуйте с владетелем.
Закипел спор: как бы совместно ни выступали, кто-то должен первое слово вымолвить.
– Георгий, может, католикоса попросить? – предложил Трифилий. – На святого отца владетели не обрушат свой гнев. Опять же, кто дал – тот и взял. Да отпустится Кайхосро восвояси по своему желанию.
– Аминь! – поддакнул митрополит Никифор.
Царевич Вахтанг с несвойственной ему живостью просил настоятеля сообщить волю высшего Совета царства святому отцу. Зураб исподлобья ревниво оглядел царевича:
– А на кого собираетесь возложить попечение о спокойствии царства?
– Найдется… – Трифилий благодушно расправил атласный рукав.
– Быть может, уже нашли? – злобно буркнул Зураб.
– Может быть…
И оба – Моурави и настоятель, хорошо понимающие друг друга, – обменялись многозначительными взглядами.
Саакадзе просил мдиванбегов принять еще одно неотложное решение. Сложившиеся обстоятельства требуют величайшей предусмотрительности и подсказывают необходимость сблизиться со всеми грузинскими царствами и княжествами. А сейчас дружбу скрепляет только военный союз. Надо полагать, что объединение Картли и Кахети встревожило раньше других Гуриели, а потом Шервашидзе Абхазского и Левана Мегрельского.
Мдиванбеги раскатисто засмеялись. Внезапно Липарит изумленно уставился на Саакадзе: уж не предполагает ли замечательный Моурави пригласить в гости и Гуриели, как пригласил кахетинцев? «Временно, конечно!» Липарит подтолкнул ничего не соображающего Вахтанга и снова неудержимо захохотал.
Повеселел и Зураб. Он напомнил об аргонавтах, которых манило золотое руно и Черное море. Море, оказывается, любил и Цицишвили после путешествия в Стамбул и приключения у дервишей. Даже кахетинец Джорджадзе постоянно потирал ладони; ему уже мерещились чайки, кружащиеся над тюками кахетинского шелка, завалившего фелюги.
– Благоумыслил Моурави водворить в отечестве вожделенный мир. Да воссоединятся глаголющие единым языком! – торжественно произнес Трифилий.
– Аминь! – восхитился митрополит Никифор.
– Царь Картли и Кахети да будет главою одноплеменных княжеств, – улыбнулся Моурави. – Замыслил я принять приглашение на охоту раньше в Самегрело к Левану, затем в Абхазети к Шервашидзе. Дабы не обидеть Гуриели, погощу и у него. И завершу поездку, преклонив колено перед царицей Имерети Тамарой.
Мдиванбегам показалось, что стены палаты уже раздвинулись от Никопсы до Дербента. Они почувствовали себя мощными правителями и вершителями судеб новой, объединенной Грузии. А царь? Царь, как испокон веков, будет покорным исполнителем их воли.
Зураб сиял: отныне его желания войдут не только узкой тропой к пшавам и хевсурам, но широкой дорогой – по ту сторону перевала Сурами. Он внезапно вскочил, обнял Саакадзе и звучно расцеловал.
– Кто будет тебе сопутствовать, мой Георгий?
– Если пожелаешь, ты, мой Зураб.
– А еще кто, Моурави? – забеспокоился царевич Вахтанг.
– Если окажешь честь, ты, мой царевич…
Домой Саакадзе возвращался веселый, довольный. Даже густая темнота ему казалась бархатом, мягко обволакивающим улочки. Джамбаз шел ровно, расплескивая под копытами свет фонаря, которым Эрасти освещал путь.
Совместный ужин мдиванбегов в покоях Газнели прошел в приятной беседе. А главное – примирение с Зурабом.
Наутро Саакадзе вызвал мелика и приказал выступать каравану. В Батуми товар перегрузить на купленные у турок фелюги и с попутным ветром идти в Стамбул.
Снова купцы и амкары музыкой, вином и пляской провожали своего мелика и торговых послов. Двести тяжело нагруженных верблюдов, позванивая колокольчиками, величаво переступая длинными ногами, выходили из Тбилиси через Дигомские ворота.
Снова слуги вытаскивали тяжелые сундуки, развешивали разноцветные куладжи, трясли пыль из плащей, чистили огромные цаги, наводя лоск на сафьян и каменья, подбирали конские уборы по цвету одежд, грузили на вьючных коней подарки…
Саакадзе с каменной площадки замка увидел мрачно расхаживающего по двору Автандила и подозвал его:
– Как живешь, мой сын?
– Скучно, скучно живу!
– Почему? Всем весело, только тебе скучно?
– Что я, хуже Матарса? Он на поле доблести тысячами ворочает, а мне одну сотню еле доверили. Гиви и Дато в Стамбул собираются, а мне что – как сумасшедшим грекам, спину на солнце греть? Ростом куда-то исчез, подхватив у меня Арчила, – наверное, послан на опасное дело. Весь праздник одному! А Автандил Саакадзе что? Молокосос! Он может только пыль от бурок глотать… Скучно живу, скучно!
– Еще успеешь повеселиться. Куда торопишься? – Внезапно что-то припомнив, Саакадзе привлек голову Автандила и нежно отбросил прядь с его лба. – Ни явное, ни тайное дело от тебя не уйдет.
– Отец, дорогой, ты видел мою сотню? Пошли меня кости размять!
– Кстати, о твоей сотне вспомнил. Подготовь ее, будешь сопровождать меня в Имерети, Самегрело и Гурию. Новые ностевские бурки не забудь раздать молодцам! – крикнул он уже вслед умчавшемуся Автандилу.
Но Саакадзе оспаривал: все же мужья, под сильным давлением жен, на многое согласились, и не пришлось применять оружия. Пусть веселятся, на зависть Андукапару и Гульшари. Но женихам Хварамзе и Маро придется подождать до возвращения Папуна из Гулаби.
Все согласились с Георгием. Нельзя предаться семейной радости без дорогого друга. Только княгиня Нато недовольна: сколько времени еще девушек томить?
Почти совсем перебралась княгиня в Носте. Даже приготовленное приданое сюда перевезла. Угрюмо стало в Ананури: по-прежнему на горе Шеуповари грозно высится крепость, по-прежнему славится орлами и сапфировой Арагви, но душа замка ушла вместе с доблестным Нугзаром. Уже не поют красивые девушки под зубчатыми стенами. Нет веселых базаров. И за еду едва десять человек садятся, а при Нугзаре три скатерти растягивали – все было мало. Зураба словно змея ужалила.
Уедет на охоту – пропадает неделями. Ни с кем не дружит, нехотя к Эристави Ксанским на день заглядывает. Может, по Нестан тоскует?
– Не похоже, – укоризненно проговорила Хорешани, – даже письмо ей отказался послать: «Ни к чему, она ведь магометанка».
– Как не стыдно такое на языке держать?! – вскрикнула Дареджан. – Разве она по своей воле несчастна?
Недоволен Зурабом и отец Трифилий: тот изменник церкви, кто ради личной выгоды кощунствует. А если магометанство можно скинуть, как мантилью, то не по-божески усугублять страдания княгини!
Русудан вознаградила витязя в рясе легким пожатием прохладной руки. Тревога омрачила ее мысли: «Что ищет брат?.. Чем возмущен?.. Какой смысл враждовать с Моурави?..»
Георгий знал причину перемены строптивца, но не бывать ему царем гор! Неумолимые грозовые тучи накатываются на Картли, а Зураб честолюбив, и нельзя ему вручить даже знамя царской конницы.
На Дигомском поле собираются «обязанные» – чередовые: царские, княжеские, азнаурские и церковные. Выстраивают их тысяцкие, сотские, десятники. С жадностью заучивают царские азнауры новые правила сражений. Усиленно вникают в искусство битвы княжеские азнауры. Некоторые шепчутся: «Лишнее! И так не раз побеждали, лишь бы сабля была поострее отточена да конь подкован». Но большинство усердствует, особенно кахетинцы, они твердо знают: спасение Кахети в воинской силе!
С головой погрузились «барсы» в любимое дело. Элизбар заставил по праздникам стекаться народ в Мцхета любоваться ловкостью дружинников в конной езде. Пануш придумал военную игру «на спор». И тбилисцы спешили на ристалище, бились об заклад, угощали победителей. Но и Матарс не отставал: попаданием стрелы в чашу, поставленную на верхушку шеста, прославилось немало стрелков семи воеводств. Зоркости учил Автандил. На лету пронзал он птицу, и всем хотелось добиться того же самого. Даутбек учил дружинников воинскому строю. Сложному делу воинской разведки посвятил немало дней Ростом. С изумлением смотрели «обязанные» на Гиви, который на всем скаку разматывал аркан и накидывал на шею несущегося галопом всадника. Нашлись сотни людей, желающих стать арканщиками.
С испытанными веками приемами знакомили и старые азнауры, особенно Квливидзе, Асламаз и Гуния.
Приезжали на поле доблести князья, родовитые азнауры, посмотреть и поудивляться превращению своих глехи, хизани, особенно месепе, в ловких воинов.
Погруженный в дела царства, Саакадзе ни на час не забывал о своем любимом детище. Осадив Джамбаза посредине ристалища, встреченный приветственными возгласами: «Ваша! Ваша!», он с гордостью оглядывал поле, заполненное воинами. Ничто не ускользало от его зоркого взгляда: ни построение тройного квадрата, ни слишком задранный носок на цаги горийских лучников… В шатре Квливидзе он просмотрел новый список чередовых «обязанных» и написал: «Перечисленные передовые с богом да придут». Побеседовав с сотниками, поднялся и предложил Ростому и Дато сопровождать его.
Спустившись к Куре, они подъехали к монетному двору. Стражники поспешно распахнули перед ними ворота. Пройдя палату, в которой пересчитывали слитки серебра и меди, Саакадзе пошел на перезвон молоточков в палату, где седоусые амкары чеканили монеты.
Над широкой полированной стойкой, заваленной пергаментами и рисунками, склонились живописцы. Перед ними лежали чуть позеленевшие старинные монеты. Саакадзе взял сельджукскую, перевел взор на пергамент, похвалил живописца за удачную копию и, подозвав главного резчика, спросил, по чьему велению повторяют вражеский чекан.
Резчик принялся объяснять разницу между чеканом сельджукским и тем, который взят для новой грузинской монеты. У сельджуков на лицевой стороне – всадник с лицом «Великого могола», оборотившись назад, намерен пустить стрелу в цаплю. А у нас – всадник с лицом Великого Моурави – скачет вправо, пронзая стрелою льва. У сельджуков на оборотной стороне выбито крупным куфическим шрифтом: «Нет божества, кроме бога! Мухаммед – посланный богом!» А у нас – твой призыв на Марткобской равнине: «Врагов не считать!»
Саакадзе укоризненно заметил:
– Купцы вряд ли на такое согласятся: монеты любят счет. А лицевая сторона пришлась бы по душе Мухран-батони, ибо собака Великого могола удобно устроилась под моим конем, – и, перечеркнув углем рисунок, строго сказал: – Я не люблю льстивых прославлений! – Выбрав большую монету времен Давида Строителя, указал резчику: – Чеканьте серебряную двухабазную монету, сделайте гурт лицевой стороны с поперечными линиями. На оборотной выбейте золотое руно, а вокруг него – надпись: «Иверия»…
С монетного двора Саакадзе и «барсы» направились в дарбази, где греческие и грузинские зодчие созидали из тонких дощечек образцы, в малом виде, башен, крепостей и лестниц, соединяющих горы.
Когда Саакадзе, Дато и Ростом вошли в сводчатую палату, зодчие сосредоточенно что-то высчитывали и чертили на толстом пергаменте. Саакадзе с удовольствием оглядел лежащие возле них циркули, угольники, линейки…
Большими руками он осторожно расставлял и переставлял маленькие башни. Седой строитель напомнил прошлый разговор.
– Две тысячи ароб трудно достать, – сказал Саакадзе, – может, на цепях втянем?..
– Камень и бревна можно на цепях, но мрамор – только на арбах.
– Моурави, я обдумал твое предложение, – вступил в разговор греческий мастер, – все же возьмем черный мрамор, он лучше выдерживает давление воды и разрушительную силу времени.
– На пирамидальной гробнице царя Кира семь уступов сложены из черного мрамора. Они до сих пор блестят свежей памятью, – задумчиво проговорил весь испещренный морщинами грузинский зодчий, недавно вернувшийся из путешествия ради науки. – Ты, Георгий, большой строитель, и стопа твоя тяжелая. По этой лестнице и твой правнук поведет войско на защиту царства.
– Да будет так! – произнес Дато.
– Глубокочтимые созидатели, – прервал разговор Саакадзе, – башни возведем ковровой кладки. Прославим грузинское мастерство.
– Византийцы при любой кладке воздают должное главному зодчему, – проговорил грек. – Да позволено будет над верхними зубцами серединной башни поставить мраморного барса, потрясающего копьем.
– Лучше, мастер, укрась башню конем Картли, рвущимся к звездам…
Саакадзе упомянул о своем новом замысле – опоясать Тбилисскую крепость двумя зубчатыми стенами, террасами, спускающимися от Триалетских отрогов к Куре. Поговорили о кахетинских стройках, решили увеличить амкарство каменщиков, плотников, лесорубов, дабы возможно было приступить к укреплению кахетинской линии Упадари…
Взглянув на измученных Дато и Ростома, Саакадзе взял поводья у хмурого Эрасти и повернул коня к дому.
Погруженный в торговую сутолоку мелик подготовлял караван в Стамбул. Трудно узнать пробудившийся майдан! Откуда столько товаров, изделий? Откуда столько продающих и покупающих? Ведь ничего не было! Разве мало торговых лазутчиков? Разве купцы пригоняют караваны в пустыню? Пусть будет шум, – он привлекает иноземцев.
И Вардан выбрасывал на стойки запасы сукна, атласа, парчи… В обширных складах громоздятся тюки от пола до потолка. Чем они набиты? Это – тайна Вардана.
Прислушиваясь к стуку весов, Вардан рассматривал сорта марены, как вдруг из-за развешанных тканей выглянула свирепая рожа Махара. Вардан так и прирос к стойке. Но Дарчо, величаво поправив сереброчеканный пояс, на котором висел кинжал, вызывающе спросил Махара: каким товаром он может угодить светлому князю?..
Сперва Махара старался посулами и угрозами принудить Вардана поехать в Исфахан, но наконец понял: положение мелика слишком видное, чтобы он мог исчезнуть незаметно, и поэтому согласился заполучить хотя бы пчеловода.
И пчеловод, со всеми предосторожностями и напутствиями Вардана, направился за Махара в Марабду.
На упреки Нуцы: «Разве не пора бросить ненужного князя? И почему подвергать опасности старика, привыкшего не к осам, а к пчелам?», Вардан хитро улыбнулся.
– Почему не дать заработать отцу? Только, если он раньше меня вернется, не выпускай на улицу до моего прибытия; еще проболтается, всех нас погубит.
Перепуганная Нуца поклялась держать отца под замком. Их беседа была прервана приходом Дато.
Мелик радостно сообщил, что двести верблюдов, нагруженных ящиками, вьюками, сундуками, готовы в путь. Хотелось бы выехать вместе с посольством. Дато выразил готовность путешествовать с находчивым меликом: караван придаст пышность посольству, но…
– Что?! Что-о?! Правитель намерен отречься?! – испуганно вскрикнул Вардан. – Опять начнется хатабала. Один князь одного хочет, другой – другого! Это вредит торговле; в Стамбул хорошо прибыть в час праздника, а не когда слуги скатерть убирают.
– Так же думает и Моурави… Может, если народ взмолится, Кайхосро не оставит трона?
– Все купечество, амкарство будет с плачем просить. Не время менять правителя, когда верблюды от нетерпения чешут ноги.
– Надо сейчас же подготовить шествие к Метехи, но заполнить им улицы следует только по моему знаку. Моурави раньше решил бросить князей к ногам правителя. Если не поможет, тогда…
Едва Дато ушел, как Вардан, задыхаясь, бросился к устабашам Эдишеру и Сиушу.
А наутро во всех лавках торговцы, забыв, что сами сокрушались о потере блеска Метехи, прицокивая и разводя руками, шептались: «Как можно допустить? Замечательный правитель! Ничего не запрещает, не вмешивается не в свое дело. Для Метехи много изделий покупает…» И уже всем казалось самым важным уговорить правителя не покидать их. И уже беспрестанно шли возбужденные разговоры, приготовления…
Еще с того дня, как Элизбар остановил своего коня у любимого азнаурами духана «Золотой верблюд», тбилисцы всполошились.
Кто-то сидевший неподалеку слышал приглушенный спор саакадзевца с пожилым азнауром. Саакадзевец сокрушался нежеланием правителя царствовать: «Разве только народ упросит». Пожилой азнаур, напротив, восхищался царем Теймуразом: «Вот если бы…» Саакадзевец оспаривал: «Теймураз – действительно настоящий царь, притом Багратид, без княжеских драк может занять трон, но Картли любит правителя Кайхосро. Мухран-батони могущественные владетели и щедрые». – «Зачем насильно держать, раз доблестный Кайхосро не желает? – настаивал пожилой азнаур. – Кахети и Картли сейчас одно царство – выходит, и царь должен быть один».
Тбилисцы разделились на два лагеря. Одни стояли за Кайхосро, другие – за Теймураза. На всех углах спорили, только и слышалось: «Теймураз!.. Кайхосро!..»
В серной бане рассвирепевшая поклонница Теймураза окатила, холодной водой упрямицу, защищавшую Кайхосро. «Вай ме! Вай ме!» – заголосили женщины, пуская в ход шайки, комья банной глины, хну, ковровые рукавицы, гребни и все необходимое для бани, но излишнее при битве.
Из цирюльни вслед за цирюльником выскочил амкар с намыленной щекой и, гоняясь по майдану, грозил зарубить любого, осмелившегося говорить против Кайхосро. Из люля-кебабной, что у Банного моста, выскочил другой амкар, – размахивая лавашом и изощренно ругаясь, он клялся отсечь голову всякому, кто посмеет забыть, что царь Теймураз неустанно сражался против кизилбашей. Но так как оба амкара были без оружия, то над ними лишь потешались.
Сабельщики отступили на шаг, и в зал высшего Совета царства вошел взволнованный Кайхосро. «Видно, с дедом опять спорил», – подумал Саакадзе.
В напряженной тишине Кайхосро с жаром приводил убедительные доводы о невозможности для него управлять двумя царствами. Пусть мудрые мдиванбеги изберут для отечества, расцветающего под рукой Великого Моурави и его опытных сподвижников, более умудренного годами и деяниями правителя.
Князья в смущении поглядывали друг на друга. Никто не хотел первым сказать правду, – опасались ссоры с Мухран-батони.
Молчание становилось тягостным. Поймав просящий взгляд князя Липарита, Моурави заявил, что Кайхосро из рода Мухран-батони приравнен к сану богоравного определением священного синклита и указом католикоса. Высший Совет присягнул на верность и не изменит присяге.
Изумленно взирал на Саакадзе юный правитель и, не выдержав, вскрикнул:
– Как?! Ведь я с тобой отдельно говорил, Моурави. Или почудилось мне, что ты согласен?
– Думается, мое безмолвие ввело тебя в заблуждение. Понимаю тебя, благородный витязь, если сердце не лежит, то и трон подобен ярму.
– Я, Моурави, – запальчиво выкрикнул Кайхосро, – присягал на верность, но только Картли, а не Кахети.
– Что же, по-твоему, мой правитель, для того мы, верные мужи отечества, объединили два царства, чтобы снова присягать отдельным царям? До меня дошло, что кахетинцы мечтают о возвращении Теймураза и царь не прочь в третий раз занять свой престол. Багратид! Кто может воспретить? Но ты понимаешь, какая опасность в двух царях одного царства? Не усугубляй наше затруднение, да и народ не допустит тебя отречься. Весь Тбилиси встревожен.
– Мой правитель! Высший Совет поможет тебе в управлении царством, – резко сказал Мирван.
– Моурави, тебя прошу, – взмолился Кайхосро, – ты один можешь найти выход, и ты найдешь. Если я имею право приказывать, то приказываю тебе… Знай, и вы, мдиванбеги, знайте, я молод годами, но своего слова не меняю. Правителем не буду! Если не примете отречения – сам уйду, пусть даже в монастырь! – и Кайхосро шумно вышел.
– Не хочу стеснять Совет в суждениях. – И Мирван Мухран-батони с достоинством тоже покинул палату.
Задумчиво покрутив ус, Моурави медленно произнес:
– Со стариком Мухран-батони труднее сговориться. Но то, что требует решения, должно быть решено.
Мдиванбеги восхищались. Такой Моурави не только с Мухран-батони, но и с чертом договорится.
– Значит, Моурави, ты уже согласен на смену? – Зураб с затаенной надеждой оглядел палату.
– Не я, мой князь, а мдиванбеги и церковь… Мы не арканщики, не пристало нам душить человека, стонущего под непосильным бременем… Тебе, князь Зураб Эристави, поручаем разговор с Мухран-батони.
– Отказываюсь!
– Неразумно! – Саакадзе пристально вглядывался в шурина. – Любишь вершины, люби подыматься на них сам. А если рассчитываешь, что другие вознесут, тогда жди желающих.
– Отказываюсь! – упрямо повторил Зураб. – Вы избегаете нажить себе опасного врага, а я вам не щит дружинника, на который ложится первый удар. Хором беседуйте с владетелем.
Закипел спор: как бы совместно ни выступали, кто-то должен первое слово вымолвить.
– Георгий, может, католикоса попросить? – предложил Трифилий. – На святого отца владетели не обрушат свой гнев. Опять же, кто дал – тот и взял. Да отпустится Кайхосро восвояси по своему желанию.
– Аминь! – поддакнул митрополит Никифор.
Царевич Вахтанг с несвойственной ему живостью просил настоятеля сообщить волю высшего Совета царства святому отцу. Зураб исподлобья ревниво оглядел царевича:
– А на кого собираетесь возложить попечение о спокойствии царства?
– Найдется… – Трифилий благодушно расправил атласный рукав.
– Быть может, уже нашли? – злобно буркнул Зураб.
– Может быть…
И оба – Моурави и настоятель, хорошо понимающие друг друга, – обменялись многозначительными взглядами.
Саакадзе просил мдиванбегов принять еще одно неотложное решение. Сложившиеся обстоятельства требуют величайшей предусмотрительности и подсказывают необходимость сблизиться со всеми грузинскими царствами и княжествами. А сейчас дружбу скрепляет только военный союз. Надо полагать, что объединение Картли и Кахети встревожило раньше других Гуриели, а потом Шервашидзе Абхазского и Левана Мегрельского.
Мдиванбеги раскатисто засмеялись. Внезапно Липарит изумленно уставился на Саакадзе: уж не предполагает ли замечательный Моурави пригласить в гости и Гуриели, как пригласил кахетинцев? «Временно, конечно!» Липарит подтолкнул ничего не соображающего Вахтанга и снова неудержимо захохотал.
Повеселел и Зураб. Он напомнил об аргонавтах, которых манило золотое руно и Черное море. Море, оказывается, любил и Цицишвили после путешествия в Стамбул и приключения у дервишей. Даже кахетинец Джорджадзе постоянно потирал ладони; ему уже мерещились чайки, кружащиеся над тюками кахетинского шелка, завалившего фелюги.
– Благоумыслил Моурави водворить в отечестве вожделенный мир. Да воссоединятся глаголющие единым языком! – торжественно произнес Трифилий.
– Аминь! – восхитился митрополит Никифор.
– Царь Картли и Кахети да будет главою одноплеменных княжеств, – улыбнулся Моурави. – Замыслил я принять приглашение на охоту раньше в Самегрело к Левану, затем в Абхазети к Шервашидзе. Дабы не обидеть Гуриели, погощу и у него. И завершу поездку, преклонив колено перед царицей Имерети Тамарой.
Мдиванбегам показалось, что стены палаты уже раздвинулись от Никопсы до Дербента. Они почувствовали себя мощными правителями и вершителями судеб новой, объединенной Грузии. А царь? Царь, как испокон веков, будет покорным исполнителем их воли.
Зураб сиял: отныне его желания войдут не только узкой тропой к пшавам и хевсурам, но широкой дорогой – по ту сторону перевала Сурами. Он внезапно вскочил, обнял Саакадзе и звучно расцеловал.
– Кто будет тебе сопутствовать, мой Георгий?
– Если пожелаешь, ты, мой Зураб.
– А еще кто, Моурави? – забеспокоился царевич Вахтанг.
– Если окажешь честь, ты, мой царевич…
Домой Саакадзе возвращался веселый, довольный. Даже густая темнота ему казалась бархатом, мягко обволакивающим улочки. Джамбаз шел ровно, расплескивая под копытами свет фонаря, которым Эрасти освещал путь.
Совместный ужин мдиванбегов в покоях Газнели прошел в приятной беседе. А главное – примирение с Зурабом.
Наутро Саакадзе вызвал мелика и приказал выступать каравану. В Батуми товар перегрузить на купленные у турок фелюги и с попутным ветром идти в Стамбул.
Снова купцы и амкары музыкой, вином и пляской провожали своего мелика и торговых послов. Двести тяжело нагруженных верблюдов, позванивая колокольчиками, величаво переступая длинными ногами, выходили из Тбилиси через Дигомские ворота.
Снова слуги вытаскивали тяжелые сундуки, развешивали разноцветные куладжи, трясли пыль из плащей, чистили огромные цаги, наводя лоск на сафьян и каменья, подбирали конские уборы по цвету одежд, грузили на вьючных коней подарки…
Саакадзе с каменной площадки замка увидел мрачно расхаживающего по двору Автандила и подозвал его:
– Как живешь, мой сын?
– Скучно, скучно живу!
– Почему? Всем весело, только тебе скучно?
– Что я, хуже Матарса? Он на поле доблести тысячами ворочает, а мне одну сотню еле доверили. Гиви и Дато в Стамбул собираются, а мне что – как сумасшедшим грекам, спину на солнце греть? Ростом куда-то исчез, подхватив у меня Арчила, – наверное, послан на опасное дело. Весь праздник одному! А Автандил Саакадзе что? Молокосос! Он может только пыль от бурок глотать… Скучно живу, скучно!
– Еще успеешь повеселиться. Куда торопишься? – Внезапно что-то припомнив, Саакадзе привлек голову Автандила и нежно отбросил прядь с его лба. – Ни явное, ни тайное дело от тебя не уйдет.
– Отец, дорогой, ты видел мою сотню? Пошли меня кости размять!
– Кстати, о твоей сотне вспомнил. Подготовь ее, будешь сопровождать меня в Имерети, Самегрело и Гурию. Новые ностевские бурки не забудь раздать молодцам! – крикнул он уже вслед умчавшемуся Автандилу.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Высланные заранее гонцы оповестили светлейшего Дадиани, владетеля княжества Самегрело, о скором прибытии Великого Моурави, царевича Вахтанга, князя Зураба Эристави Арагвского.
Одновременно прискакали гонцы Саакадзе и ко двору имеретинского царя Георгия III, и в замок Гуриели Мамия II, и в Сухуми – к светлейшему Шервашидзе Абхазскому.
Хотя значение Имерети как царства было выше и следовало раньше отправиться в Кутаиси, – да и по пути он ближе, – но Саакадзе, не без умысла, решил посетить сначала Гурию и Самегрело.
Долгое пребывание в Иране отодвинуло от него царства и княжества, расположенные по ту сторону Сурами. Замыслив объединение Грузии, Саакадзе считал необходимым разведать их состояние: воинское, торговое и политическое, нащупать слабые стороны и мечом или убеждением, – или и тем и другим, – осуществить задуманное. Многое он уже знал от лазутчиков, но сейчас, объездив Гурию, несмотря на грозность крепостей Лихаури, Ланчхути, Аскана и пышность, с какой встретили картлийцев гурийские вельможи, не укрылась от него нищета народа, бедствующего от кровавой междоусобицы сиятельных сородичей… Все же Саакадзе предпочел действовать медленно. «Может, даже выгоднее сперва, – думал он, – использовать войска Гурии, Абхазети, Имерети, особенно Самегрело, для отражения иранской опасности. И до встречи с шахом грузинские царства должны быть сильны желанием не только совместно разбить шаха, но и захватить его земли. А потом… потом Грузия будет объединена, даже если бы для этого пришлось уничтожить всех владетелей!»
На ста двадцати ступенях, по которым поднимался Саакадзе, а за ним Автандил, на верхнюю площадку круглой башни Гурианта, стояли гурийцы в красных куртках, туго обхватывающих плечи. За шелковыми поясами торчали дорогие рукоятки кинжалов, лазских ножей и турецких пистолетов. Особым образом повязанные на головах башлыки сверкали позументами. Гурийцы смотрели независимо, даже когда почтительно склоняли клинки.
Каменные плиты покрывал легкий ковер, словно застывшая морская волна. Саакадзе остановился между зубцами башни и не спускал глаз с длинной синей дороги, уходящей в беспредельную даль. Там, за поросшими густой растительностью горами Гурии, крылатыми парусами шумело море. Караваны кораблей, подгоняемые ветром, возвращались в Грузию с грузом золота и оружия. Но рубежи Имерети и Самегрело пересекали этот простор, золото и оружие скапливались в хранилищах Гуриели…
Саакадзе не пришлось самому напоминать о дружбе. Едва опустились они на скамью, Гуриели обрушился с упреками на владетеля Самегрело, отнявшего жену у родного дяди, своего воспитателя. Но не одним этим подвигом знаменит Леван Дадиани. Он не постеснялся отрезать нос у первой жены, княгини абхазской. И теперь готов выколоть глаза любому человеку по малейшему подозрению – будь то тавади или родной брат.
На осторожное замечание Саакадзе, что буйство Левана можно объяснить заговором на его жизнь и корону, Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети.
– Не только Леван такой счастливый, – кричал Гуриели, – на каждого владетеля покушаются, и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит! Но не у себя лишь свирепствует одержимый. Подкрадывается то к Гурии, то к Имерети. А его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело, ибо набивают свои буйволиные животы только награбленным, а когда нет чужого, то их кишки высыхают и нередко лопаются. Вот почему он, Мамия Гуриели, просит Великого Моурави заключить военный союз с ним и немедля идти войной на проклятого Левана, а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский, которому Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье отомстить отвратительному соседу за непрерывные набеги. А предки Левана? Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами?
Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг – правда, как приправу к вину.
– Мужество батони Мамия, – сказал Саакадзе, – вызывает восхищение. Гурия стеснена Турцией, Самегрело и Имерети и не только сумела сохранить независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения, если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых соседей. Но сейчас другое замыслил – примирить Гурию, Имерети и Самегрело, сблизить их военным союзом с Картли и Кахети и проучить более опасных, исконных врагов всей Грузии.
Одновременно прискакали гонцы Саакадзе и ко двору имеретинского царя Георгия III, и в замок Гуриели Мамия II, и в Сухуми – к светлейшему Шервашидзе Абхазскому.
Хотя значение Имерети как царства было выше и следовало раньше отправиться в Кутаиси, – да и по пути он ближе, – но Саакадзе, не без умысла, решил посетить сначала Гурию и Самегрело.
Долгое пребывание в Иране отодвинуло от него царства и княжества, расположенные по ту сторону Сурами. Замыслив объединение Грузии, Саакадзе считал необходимым разведать их состояние: воинское, торговое и политическое, нащупать слабые стороны и мечом или убеждением, – или и тем и другим, – осуществить задуманное. Многое он уже знал от лазутчиков, но сейчас, объездив Гурию, несмотря на грозность крепостей Лихаури, Ланчхути, Аскана и пышность, с какой встретили картлийцев гурийские вельможи, не укрылась от него нищета народа, бедствующего от кровавой междоусобицы сиятельных сородичей… Все же Саакадзе предпочел действовать медленно. «Может, даже выгоднее сперва, – думал он, – использовать войска Гурии, Абхазети, Имерети, особенно Самегрело, для отражения иранской опасности. И до встречи с шахом грузинские царства должны быть сильны желанием не только совместно разбить шаха, но и захватить его земли. А потом… потом Грузия будет объединена, даже если бы для этого пришлось уничтожить всех владетелей!»
На ста двадцати ступенях, по которым поднимался Саакадзе, а за ним Автандил, на верхнюю площадку круглой башни Гурианта, стояли гурийцы в красных куртках, туго обхватывающих плечи. За шелковыми поясами торчали дорогие рукоятки кинжалов, лазских ножей и турецких пистолетов. Особым образом повязанные на головах башлыки сверкали позументами. Гурийцы смотрели независимо, даже когда почтительно склоняли клинки.
Каменные плиты покрывал легкий ковер, словно застывшая морская волна. Саакадзе остановился между зубцами башни и не спускал глаз с длинной синей дороги, уходящей в беспредельную даль. Там, за поросшими густой растительностью горами Гурии, крылатыми парусами шумело море. Караваны кораблей, подгоняемые ветром, возвращались в Грузию с грузом золота и оружия. Но рубежи Имерети и Самегрело пересекали этот простор, золото и оружие скапливались в хранилищах Гуриели…
Саакадзе не пришлось самому напоминать о дружбе. Едва опустились они на скамью, Гуриели обрушился с упреками на владетеля Самегрело, отнявшего жену у родного дяди, своего воспитателя. Но не одним этим подвигом знаменит Леван Дадиани. Он не постеснялся отрезать нос у первой жены, княгини абхазской. И теперь готов выколоть глаза любому человеку по малейшему подозрению – будь то тавади или родной брат.
На осторожное замечание Саакадзе, что буйство Левана можно объяснить заговором на его жизнь и корону, Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети.
– Не только Леван такой счастливый, – кричал Гуриели, – на каждого владетеля покушаются, и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит! Но не у себя лишь свирепствует одержимый. Подкрадывается то к Гурии, то к Имерети. А его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело, ибо набивают свои буйволиные животы только награбленным, а когда нет чужого, то их кишки высыхают и нередко лопаются. Вот почему он, Мамия Гуриели, просит Великого Моурави заключить военный союз с ним и немедля идти войной на проклятого Левана, а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский, которому Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье отомстить отвратительному соседу за непрерывные набеги. А предки Левана? Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами?
Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг – правда, как приправу к вину.
– Мужество батони Мамия, – сказал Саакадзе, – вызывает восхищение. Гурия стеснена Турцией, Самегрело и Имерети и не только сумела сохранить независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения, если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых соседей. Но сейчас другое замыслил – примирить Гурию, Имерети и Самегрело, сблизить их военным союзом с Картли и Кахети и проучить более опасных, исконных врагов всей Грузии.